Разговор этот после обеда случился, и разоткровенничалась вдруг Нина Рябова, ничего не утаила из своей «сытой жизни».
В довольстве и достатке ей удалось прожить первые три года, когда едва сознавала себя, и потому от того времени в памяти остались жалкие крохи: просторная квартира и белая, с золотым кантом фуражка отца, которой она любила играть. Отец неожиданно умер, а мать сломилась и отдала дочь в детдом. Во втором классе училась Нина, когда мать приехала вдруг с подарками, обливаясь слезами, осыпая Нину поцелуями, умолила воспитателей вернуть ей дочь. Теперь она не надышится на нее, сама вырастит и воспитает.
Ей поверили, и мать увезла Нину в Саратов. Однако клятв и обещаний хватило ненадолго, начались побои и попреки. Нина терпела. Когда же мать приказала идти просить милостыню, Нина пошла в милицию, обо всем рассказала и ее отвезли в ленинградский детдом. Училась хорошо, можно было без хлопот закончить среднюю школу, но в пятнадцать лет она захотела сама устроить свою жизнь и уехала работать на станцию Окуловку. Год была лаборанткой, потом учеником счетовода, и началась война.
— А как ты в армию попала? — спросила Матка, когда Нина закончила свою исповедь и наступившее после нее молчание затянулось.
— Пошла в военкомат и попросилась.
— И сразу к нам?
— Не-е-ет. Под Тихвин. В самые бои попала, когда его сдавали, а потом отбирали. В радиодивизионе служила.
— Радисткой была?
Нина посмотрела на Матку долгим взглядом:
— Рассыльной. Я и подумала: раз призвали, пусть настоящее дело дают. Пошла к комиссару — так и так, хочу на передовую. Написала рапорт по его совету и вот...
— Нашла дело по душе, — засмеялись девчата.
— А что? Полезнее, чем бумажки по землянкам разносить, — не согласилась Нина, — но я и здесь долго задерживаться не намерена. Воевать так воевать. Пошли белье проворачивать.
Поднялись, как воробьи с веточек, шумливой стайкой поспешили к лоткам. Анна Николаевна задержалась. Разломило у нее спину, пошевелиться и то страшно. Что Нина с корытом дела не имела, правильно догадалась, а в главном ошиблась. Отчаянная она, оказывается, сбежит на передовую. Да и другие тоже. Может, не напрасно пошли девчонки в армию, еще скажут свое слово на войне?
Как в воду глядела Анна Николаевна. Вскоре после этого разговора появилась в прачечной Тамара Антонова. Пробыла недолго, но девчата глаз с нее не сводили, расспрашивали, как там, на передовой, уважительно косились и на нашивку, свидетельствующую о ранении, и особенно на кожаную кобуру с наганом — слышали, что личное оружие только командирам положено, а тут девчонке не старше их выдали! Видать, есть за что.
Проводить неожиданную гостью до сапожной мастерской вызвалась круглолицая крепенькая и, как показалось Тамаре, самая тихая Маша Варламова. При расставании, опустив глаза долу, попросила:
— Помоги мне поближе к передовой перебраться.
— Трудно это, Маша. Меня тоже пока на КП полка держат. Вот если в санроту? Пойдешь?
— Конечно.
— Поговорю с командиром роты, а если получится, буду каждый день к тебе бегать. Обязательно поговорю и попрошу, а то все одна и одна, — загорелась Тамара. — Вас увидела, так обрадовалась, что глазам своим не поверила, но прачечная далеко, в нее не часто выберешься.
6
Укрываясь в кустах и траве, разведчики подобрались к вражескому дзоту затемно и залегли справа от него у сделанных ночью проходов в проволочных заграждениях.
На дзот же была нацелена противотанковая пушка. Разведчики должны были взять пленного в тот момент, когда немцы начнут разбегаться по траншеям от ее снарядов.
На тот случай, если противник попытается отбить пленного и организует погоню, в окопах разместился взвод автоматчиков. Наготове было и отделение носильщиков. С ним прибыл заместитель командира санроты военврач третьего ранга Скорняков и фельдшер Семен Переверзев. Переверзев длительное время был начальником передового эвакопункта, принимал раненых, поддерживал до наступления темноты и отправлял в санбат, а после реорганизации дивизии стал начальником аптеки полка. На операцию напросился сам, и Скорняков охотно взял его, прикинув, что на опасное дело лучше брать того, кто идет на него добровольно. Словом, народу в траншеях собралось много, время подходило к обеду и все с напряжением ждали стука колес немецкой повозки. Протарахтит она по настилу, разнесут немцы термоса с пищей по дзотам, начнут котелки брякать, тогда по красной ракете разведчиков все и начнется.
Последние минуты тянулись медленно, нервы у всех были на пределе, и по ним резанула длинная и всполошная очередь немецкого пулеметчика. Послышались разрывы гранат, треск ППШ, стрельба из винтовок. В небо взвилась ракета — разведчики просили о поддержке. Противотанковая пушка стала разбивать дзот, открыла огонь полковая артиллерия.
Началось!
Начальник штаба майор Мордовский вскочил на ноги — до этого по его приказу никто не смел высунуть носа из траншеи — и вцепился сузившимися глазами в просматриваемую сквозь редкие кусты передовую врага. Там случилось что-то непредвиденное, и начальник штаба не обращал внимания на свистевшие над головой пули. Вскочила и Тамара:
— Я пойду?
Не разжимая сомкнутых губ, майор придавил ее к земле — сиди, рано еще!
Нейтральная полоса, где были разведчики, покрылась разрывами мин и снарядов, все заволокло едким тротиловым дымом, а у фашистских траншей целый взвод, и никто не знал, что с ним.
— Разрешите, товарищ майор? — снова попросила Тамара.
Мордовский бешено оглянулся на нее:
— Сиди! Не видишь, что немцы отсечный огонь дали?
Впереди встала сплошная стена разрывов — фашисты не выпускали разведчиков. Подкошенные пулеметными очередями, никли кусты и травы, частили, будто кто ожесточенно и сумбурно бил в барабан, мины. Немцы вели такой сильный огонь, что, казалось, никто не мог уцелеть от него на нейтралке, и уже мысленно похоронили разведчиков, как сквозь небывалый грохот прорвался одинокий голос:
— Та-ма-ра! Та-ма-ра-а!
Не спрашивая разрешения майора, она перепрыгнула через бруствер и, согнувшись, побежала на зов. Добежав до связного, упала и поползла с ним к вражеским траншеям.
— Дура! Куда ты? — кричал Мордовский, но она не слышала. Начальник штаба повернулся к Скорнякову:
— Носильщиков на нейтралку!
Немцы продержали завесу минут пятнадцать, потом огонь начал стихать. Ждали, что еще немного — и все успокоится. Вместо этого, для наказания и устрашения, немцы обрушили шквал огня тяжелых батарей на передовые позиции, перепахали их вдоль и поперек и тогда успокоились.
Прошло еще какое-то время, и с нейтральной полосы по одному стали выбираться разведчики. Притащили раненых и уже перевязанных Тамарой. Командир взвода докладывал Мордовскому: в сделанном проходе оборвалась плохо закрепленная саперами проволочная нить, ударила по связке консервных банок. Немцы открыли огонь.
— Как вам удалось уцелеть? — спросил начальник штаба.
— Воронок фрицы накопали щедро. В них и отсиделись, а вообще и сам не верю.
Наступила обычная дневная тишина, и никто не обратил внимания на слабый хлопок выстрела ротного миномета. Наверное, осталась в лотке последняя мина, немецкий наводчик решил израсходовать и ее для верного счета.
Эта случайная мина разорвалась в траншее, где в ожидании отхода собрались автоматчики. Восемнадцать убитых и раненых сразу!
* * *
До санитарной роты Тамара тащилась вместе с подводами рядом с Семеном Переверзевым. Оба в грязи и крови. Такими их и увидела Маша Варламова, побледнела и с испугом оглядела прежде всего Семена.
— Ты не ранен, Сеня?
Как ни была Тамара расстроена случившимся на передовой, как ни устала, уловила она искреннюю тревогу и участие в голосе Маши и изумилась — всего ничего Маша в роте, а что-то уже начинается у нее с Переверзевым, если не началось. И Маша ей ни слова. Подружка называется! Чтобы проверить возникшее подозрение, попросила со значением:
— Скажи своему, чтобы не жилился и «товару» мне отпустил побольше.
— Какому своему? Какому своему? О чем ты говоришь? — покраснела до корней волос Маша.