— Нельзя, значит. Над ним начальство есть.
Люба это понимает, но она хорошо помнит последний разговор, в нем видит корень зла, и до того тоскливо становится Любе, что протягивает свою кружку майору и просит налить ее «с верхом».
— Тебе? — удивляется Финский.
— Почему бы мне и не напиться, доктор. Раз в жизни и до чертиков.
Чокается, торопливо выпивает. Не полную кружку налил ей Финский, но и от малости передергивает Любу, обжигает внутри, начинает кружиться голова.
— Ой, девочки! — врывается в комнату Клава Отрепьева. — Что сейчас было, что было! Привезли парня без обеих ног, а первой группы крови не оказалось. Жалко мне его стало, я и предложила «качнуть» из меня кубиков триста. Только взяли, замполит откуда ни возьмись. Отматерил всех: «Почему опять у Отрепьевой берете? Два донора у вас — она да Прокофьева?» Я ему объясняю, в чем дело — и слушать не хочет. Не видела я таким Коршунова. Как с цепи сорвался. Кто ему досадил сегодня, признавайтесь? — Заметила, что Саши нет, поняла, почему сидит такая тихая Люба, и завела «Синий платочек». Песню подхватили и спели хорошо. Клава убежала. Вслед за ней, чтобы не разреветься у всех на глазах, незаметно ушла и Люба.
Саша пришел к шапочному разбору.
— Что случилось? Где Люба? — спросил, почувствовав недоброе к нему отношение.
— Да вот ждала вас, ждала, да все жданки потеряла.
— Не мог я раньше, понимаете ли.
— А теперь она не может. Довели девушку не знаем до чего и нам праздник испортили, товарищ старший лейтенант.
Отругали, пристыдили, прежде чем провести к Любе, но только оставили их вдвоем, начался артиллерийский обстрел. Люба убежала. Все убежали — поступила команда укрыть раненых в окопах. Било тяжелое орудие. Не часто, но точно. Снаряды ложились в расположении санбата, ближайших домов и на улице. Любы не было долго, пришла запыхавшаяся:
— Чуть Клавку Отрепьеву не потеряли! Она в приемной дежурила, рядом с крыльцом, а снаряд прямо в него угодил. Ее взрывной волной об стенку ударило. Очнулась — света нет, фонарик найти не может. В коридор выбралась, кричит и сама себя не слышит и идти не знает куда. Наши фонари увидела, пошла на них. И чего немцы стрелять надумали? Три дня тихо было, и ни с того ни с сего...
— С того и с сего, — возразил Саша. — По костелу немцы бьют, думают, мы там наблюдательный пункт устроили.
— И правда! А как ты догадался?
— Я же теперь артиллерист, — напомнил Саша. — Не успокоятся, пока в колокольню не попадут.
— Ну и пусть стреляют, — отмахнулась Люба. — Ты-то как? Почему задержался? У «тяжелого» сидел? — Саша пришел, все тревоги улетучились, и Люба обрела возможность шутить.
— Да нет, у меня другая работа.
— Вот-вот, а на меня обиделся. Обиделся ведь, правда?
— Все уже прошло. Как твой раненый?
— Живет и жить будет, — подковырнула Люба.
— Благодаря тебе?
— Не только, но и моя заслуга в этом ессть. Вот так! Обстрел продолжался.
— Ты когда дежуришь? — спросил Саша, прислушиваясь к разрывам.
— До утра свободна.
— Тогда пойдем куда-нибудь в окоп на всякий случай.
В глазах Любы снова озорной огонек:
— Боишься?
— Не то что боюсь, а вдруг осколок прилетит. Неудобно как-то получится. Не должен я здесь быть, понимаешь ли.
— А если убьет? — продолжала задирать Люба.
— Тогда не страшно, — засмеялся Саша. — С мертвого взятки гладки, и не убьет меня сегодня. Сказать, когда я боялся смерти? Под Шимском. Позвонили из КЛ полка, попросили за орденом прийти, а комбат Демьянюк, и что ему в голову пришло, предупредил: «Иди да оглядывайся, а то и поносить не успеешь». И как-то нехорошо мне стало, как в дурную примету поверил. Убеждаю себя: надо идти спокойно, кто начинает бояться, того в первую очередь валит, а поделать с собой ничего не могу. Я и бегом, и ползком, и в воронках отсиживался, а сердце стучит: убьет, убьет, убьет! Наваждение, что ли, какое нашло? Но пронесло.
— А в батальон возвращался, обстрел кончился? — спросила Люба, с сочувствием слушая взволнованный рассказ Саши.
— Какое там! Еще сильнее был, но я будто к тебе шел — телогреечка расстегнута, чтобы все орден видели, ноги чуть не пляшут. Одурел от счастья что дите малое.
— И со мной недавно произошло почти то же самое. Только я перетрусила, когда обратно возвращалась, — оживилась Люба. — Рассказать? Догоняли мы головной отряд. Я на привале «ревизию» своим документам устроила и оставила комсомольский билет.
— Ты же говорила, что тебя кандидатом в члены партии приняли?
— Я комсорг роты, Саша. Так вот, хватилась, когда пришли на место, и что ты думаешь? Сказала девчонкам — так и так, как хотите выкручивайтесь, если меня хватятся, а мне надо идти. Они не отпускают: «В такую-то темень? Да ты место привала не найдешь, не то что билет. Подожди до утра». А утром же работать надо. Взяла винтовку, спичек у фельдшеров выпросила, пошла. И представь себе, и место, где отдыхали, быстро отыскала, и билет на пеньке нашла. Будто кто за руку вел.
— И тебя одну отпустили? Не нашлось никого, кто бы мог проводить? — возмутился Саша.
— Хотели, настаивали даже, но я отказалась — моя вина, мне за нее и отвечать. Взяла билет, целую его, к груди прижимаю... и сама не своя. А пошла обратно, Саша! Еловый лес — он и днем-то угрюмый какой-то, темный, а уж о ночи и говорить нечего. Вперед я в беспамятстве бежала, по сторонам смотреть некогда было. А тут... Дорога узкой, как тропинка, кажется, ветки елей словно за горло норовят схватить, а что за ними? Немцы? Бандиты? Лешие? Я винтовку и вправо, и влево, а ноги дрожат, дрожат. Такого страха натерпелась, что и теперь мороз по коже пробирает... Девчонки тоже всю ночь не спали, думали, стукнули меня где-нибудь.
— В Латвии это уже было? — переживая за Любу, спросил Саша.
— Да, здесь.
Они давно стояли перед глубоким немецким окопом.
— Вот тут и посидим, — обрадовался Саша. — И от костела далеко, и людей нет.
— Посидим, — согласилась она, — только на чем?
— Один момент! — Саша пошел по окопу и скоро вернулся с двумя ящиками. — Устраивайся удобнее, до утра не отпущу.
— Хочешь, чтобы меня снова в прачечную «сослали»? — протянула Люба, делая вид, что очень боится этого.
— А тебя уже отправляли? За что?
— Да из-за капитанов Соколовых.
В больших и светлых глазах Любы прыгали чертики, но Саша не заметил этого, спросил еще более настороженно:
— Как это понимать?