— Храните их, девушки. Это же на всю жизнь память.
Девчата и сами понимали значение таких реликвий и без лишних разговоров завели в рюкзаках «сейфы». Аккуратнее всех оказалась Таня Дроздова. Она не только благодарности в стопочку складывала, но и вырезала из газет Приказы Верховного Главнокомандующего, в которых упоминались ее армия и дивизия. По ним же учила труднопроизносимые названия польских и немецких городов. Чтобы не забыть, говорила, и, вернувшись домой, произносить без запинки.
В один из свободных вечеров Таня разложила свой «пасьянс», как посмеивались в санбате, и решила устроить небольшую потеху.
— Это что же получается, дорогие товарищи? — заговорила строгим начальственным голосом. — Девятого января вы еще бездельничали на юго-востоке Польши и, помнится, надеялись «отдыхать» там до конца января или начала следующего месяца. Сегодня девятое февраля, а вы уже за Шургастом! Когда же и каким образом вы успели отмахать столько? На легковушках, что ли, неслись? Потомки не поверят, что вы сделали такой быстрый скачок.
А девчата не засмеялись, хотя над словами Тани и задумались.
Четвертый год шла война. Чего только ни повидали они за это время, но такого мощного наступления, которое прошло на Сандомирском плацдарме, еще не было. Не успели оглянуться, как прошли от Вислы до Одера и даже за него. И как прошли! Оставляя противника и позади себя, и по бокам — все равно добьют его, никуда не денется. Если немцы даже на своей границе не смогли устоять, то, выходит, сломались, нет у них больше ни силы, ни духа. А коли так, то войне скоро конец, по домам, к мамам и папам скоро возвращаться!
Может быть, впервые, подогревая друг друга, о-послевоенной жизни размечтались, планы на нее начали составлять. Вначале все чаще о довоенной жизни вспоминали, потом и она начала забываться, казаться какой-то нереальной — все думы война заняла. Теперь, видно, наступило другое время. Таня на эти мысли навела, она же их и в другую сторону повернула:
— Во куда вас занесло, а фронт, между прочим, еще гремит, и о нашей дальнейшей жизни бабушка надвое сказала.
Не вовремя сунулась, словно хороший сон спугнула. На нее зашикали:
— Типун тебе на язык, Танька! Опять на свою голову накаркаешь!
В словах Тани была правда, от которой никуда не денешься. Мечты о будущем отлетели прочь. Но только в тот вечер, а потом стали возвращаться снова, близкие и заманчивые.
Наступление развивалось успешно. За расширение плацдарма юго-восточнее Бреслау дивизия была награждена орденом Кутузова II степени и продолжала продвигаться вперед. И было приятно сознавать, что у страны есть все для обеспечения фронта первоклассной техникой и продовольствием, что поступает в армию все больше танков, пушек и самолетов, не может противостоять широко развернувшемуся последнему наступлению фашистская Германия. Уже освобождены от коричневой чумы Румыния, Югославия и Венгрия. Взят Берлин! Ничто уже не могло спасти фашистские войска, сбившиеся на клочках оставшейся за ними земли в Германии и Чехословакии, от полного разгрома, но они продолжали огрызаться, все еще гибли солдаты и офицеры, ложились изувеченными на операционные столы.
Они не щадили себя ради скорейшего наступления мира. Спасая товарищей от гибельного огня пулемета, бросился на амбразуру вражеского дзота белорус Сергей Коваленко. Скоро дивизионная газета сообщила о подвиге паренька из уральского города Кушва Владимира Петрова. Он вступил в единоборство с большой группой гитлеровцев и погиб, уничтожив в неравном бою двадцать солдат противника.
Коваленко и Петров были представлены командованием дивизии к званию Героев Советского Союза посмертно.
В боях за Шургаст погиб заместитель командира дивизии полковник Лапшин, а десятого февраля был ранен комдив Песочин. В медсанбат его привезли с небольшой раной в голове. Сделали перевязку, и Тимошин повез Песочина в черепной госпиталь. Операцию делали там, извлекли осколок. Он был небольшим, но повредил оба полушария, и Михаил Александрович Песочин скончался третьего мая, не успев получить два ордена Ленина за последние проведенные им бои. Похоронили комдива на Холме Славы во Львове в генеральской форме.
Смерть Песочина потрясла дивизию — привыкли к нему, любили, надеялись на выздоровление. Поразила своей несправедливостью — знали, что Михаил Александрович в армии с восемнадцатого года, за бои на Халхин-Голе награжден монгольским орденом «Полярная Звезда», с пограничных сражений в районах Лучно и Дубно — на Отечественной, командуя 131-й дивизией, оборонял Сталинград, прорывал блокаду Ленинграда, с 225-й прошел от Псковщины до Германии. До чего же жестока бывает порой судьба!
* * *
Война продолжалась. Падали сраженные ее огнем солдаты и командиры. И все-таки она кончилась! И, как показалось вначале, совершенно неожиданно. В поздний, почти ночной час из штаба батальона выбежал непохожий на себя Коршунов, воздел к небу счастливые кулаки и закричал в полный голос:
— Капитуляция, товарищи! Полная и безоговорочная! По-бе-да-а! По-бе-да-а-а!
Схватил подкатившуюся к нему колобком Таню Дроздову, поднял над головой:
— Пляши, Танюша! Германия подписала акт о капитуляции!
— А что это такое? — спросила Таня, не торопясь опускаться на землю.
— Конец войне! Вот что это такое, Танюша! Наступление на земле мира. Ми-ра-а!
На крик Коршунова на улицу выбежали врачи, сестры, стали выбираться раненые. Загалдели разом и заплакали.
Грянул первый выстрел. За ним прозвучал второй, и началась ошалелая стрельба в ночное и — надо же! — мирное небо. От радости, удивления, от непередаваемого восторга буйство началось в медсанбате: кричали, пели, плясали, обнимались, кувыркались на подросшей уже траве. Не было предела радости, неистребимо было воодушевление — тысяча четыреста восемнадцать дней ждали этого часа, жили им, каждый день находясь на грани жизни и смерти. Теперь можно вздохнуть свободно, сбросить напряжение, почувствовать себя в полной безопасности. Не в грезах и мечтах, а наяву увидеть свой дом, свои березки и тропки, матерей и отцов, сестер и братьев.
Всю ночь ликовал санбат, а утром получил приказ — оставить раненых на месте, срочно сняться и идти в Чехословакию на разгром не сложившей оружия группировки генерала Шернера.
Первая часть приказа: «срочно сняться и идти» была понятна и легко выполнима. Сколько раз «снимались и шли». Вторая вызвала недоумение: всегда такие аккуратные в исполнении приказов немцы осмелились ослушаться? В Сталинграде трехсоттысячная армия Паулюса сложила оружие по его приказу. В Сталинграде! И когда! На что же теперь рассчитывает этот Шернер и откуда он взялся на нашу голову? Это что же, полсуток прожили без войны, и снова?
— Подождите, девочки, надо узнать у Коршунова. Может быть, какая-то ошибка?
Но и всезнающий Коршунов ничего не мог объяснить, и он был подавлен случившимся.
Страна узнала о Победе позднее действующей армии — девятого мая. Как и двадцать второго июня сорок первого года, был выходной, однако по какому-то необъяснимому внутреннему зову люди пошли на работу, и самый большой праздник начался на рабочих местах. Самые большие слезы пролились здесь же — в редкой семье не оказалось погибших.
А дивизия в это время спешила в Чехословакию навстречу новым боям и смертям. Для нее война продолжалась. Ехали хмурые, невыспавшиеся, ошеломленные таким крутым поворотом судьбы.
Остались позади пустынные, с белыми флагами на балконах и в окнах, последние города и деревни Германии. Пересекли ее границу, и все изменилось. Чехословакия встретила красными флагами и многолюдьем.
— Наздар! Наздар! — кричали чехи, и было в их голосах столько радости, так приветливо светились лица, что невозможно было не улыбнуться в ответ, не лрокричать что-нибудь такое же радостное и ликующее.
В каком-то маленьком городке к остановившимся машинам медсанбата прибежал запыхавшийся старик с бутылкой коньяка и маленькой рюмочкой:
— Прошу! Прошу! Берег до вас. Дождался!
Гостеприимный жест старика послужил своего рода сигналом. Из всех ближних домов потащили всякую снедь, пиво. Тянули руки к машинам, бросали в них цветы, с уважением разглядывали боевые ордена и медали на гимнастерках русских сестер милосердия.
Три дня дивизия шла к Праге, прочесывая леса, вылавливая в горах гитлеровских солдат и офицеров, беря в плен сложивших оружие, освобождая советских людей, угнанных фашистами в Чехословакию. И было на этом последнем пути много цветов и дружеских объятий чехов, были и неожиданные пулеметные очереди из-за угла, из засад, были и артиллерийские обстрелы.
Лилась кровь.
Двенадцатого мая передовые части дивизии были остановлены в городе Иичен, а медсанбат — в Новой Паке, как узнали чуть позднее, заминированной и подготовленной к взрыву.
Последние раненые были обработаны и отправлены в госпитали накануне. Новые не поступали. На чешской земле наступила тишина. Сколько ни прислушивались — ни одного выстрела. Ни впереди, ни сзади. И было от этого так непривычно, что не знали, что делать и чем заняться. Слонялись по школе, в которой остановились, по городу, фотографировались, стирали пропыленные гимнастерки.
Пронесся слух, что группировка генерала Шернера уничтожена, но радоваться не спешили — вдруг появится какая-нибудь другая. Один раз обманулись, теперь лучше подождать официального сообщения. Пришло и оно, и снова недоверие в душах. Привыкли к боям затяжным, кровопролитным, а тут три дня всего повоевали! Так не бывает. Надо еще подождать, чтобы удостовериться окончательно.
Работа нашлась самым неожиданным образом. На последнем марше заболел замполит капитан Коршунов. Начались острые боли в животе, в правой его части. Приступы аппендицита были у него и раньше, но отлежится немного — и все пройдет, а то и на ногах перемается. Теперь же еле добрался до комнаты и слег.
— Подождем еще, посмотрим, что дальше будет. Может, не аппендицит у тебя, а печень разыгралась. Симптомы почти одинаковые, — утешал замполита терапевт Финский.
— Тебе хорошо ждать, ты здоровый, — не выдержал Коршунов, — а я на стенку готов лезть. Зови Тихона.
Тимошин осмотрел больного и нахмурился:
— Надо резать, Яков.
— А что ты от него хотел услышать? — развел руками Финский. — У хирургов одно на уме. Им бы скальпелечком побаловаться.
— Последнее слово за тобой, Яков, но я советую, — настаивал Тимошин.
Коршунов лежал, крепко сцепив зубы, прислушиваясь к разливающейся по всему животу боли.