- Ну да... А после пасхи в больнице месяц вылежал.
- Так-так-так... И чего вы, ребята, например, все мутите? За дело бы надо. Нешто это жизнь?
- А тебе плохо? Наверно, помещичью землю поделили? А?
- Насчет землицы - это правда, землица отошла к нам от барина добрая. Благодарим покорно... И лесок есть, и сад, а яблоки - во! - в два кулака другой не уложишь, да еще пасека... Все под мужиком теперича!
Старик свесил с телеги ноги, покрутил головой и скрипуче засмеялся, его маленький круглый носик совсем потонул между толстых лоснящихся волосатых щек.
- Вспомнил штуку... Хошь - расскажу? Тут в пятом годе такая канитель вышла с помещиком-то нашим, что страсть. Погромишко, вишь ты, мужики-то устроили, то есть все покострячили - дым коромыслом! А я поопасался ехать, как бы чего не вышло, думаю. Одначе баба забранилась: "Дурак, грит, ты... Эвот, люди возами добро возят. Грыжа, грит, ты собачья!" Оделся я, поехал. А там уж и взять нечего: что муку, что небиль, али платье - все расхватали, чисто под метелку. Нет, думаю, надо, что ни то и мне, а то старуха глотку переест. Гляжу - чан большущий, дубовый, ведер на сорок, на боку лежит. Я его в сани, грузный черт, аж становую жилу надорвал. Вот поворотил я с ним домой, да и подумал: "А на кой леший мне чан?" А сам глазом шарю, нет ли еще чего билизовать: значит, в антирес входить начал. Гляжу, кобель барский, тощий такой, согнулся в дугу, будто стрючок, шуба-то на нам короткая, а мороз. И стал я за ним гоняться, ну вступило в мысли поймать да и поймать. Чисто ошалел тогда. То ись до того упрел, гонявшись, аж душа вон. Одначе изловчился, пал на него, а он меня цоп за нос! - едва не отгрыз. Скрутил я его кушаком, да в чан-то и посадил, и сам туда залез, а кушак-то вокруг себя, чтобы, значит, не убег кобель-то. И поехали мы с ним, благословясь, домой, как сенаторы. Вот ладно. Вдруг откуда ни возьмись - черкесцы - у соседнего барина, слышь, служили они, за мной... Я как начал нахлестывать кобылу-то, они за мной. Ке-эк в это времечко дорога крутанула, сани верх копыльями, все на свете перекувылилось, тут нас с кобельком чан-то и накрыл, двух дураков. Живым манером это черкесцы опять чан перевернули и почали меня плетками драть. Дерут, а мне смешно: кобелишко-то со страху кушак мог оборвать, да как сиганет, отбежал в отдаленье, да ну гавкать дурноматом. Тут и черкесцы засмеялись, ей-богу право, бросили меня драть-то. Я встал на ноги, один как порснет мне в морду кулаком, я опять слетел. Только было подымусь, как порснет по уху, я опять в снег башкой. Я караул заорал, взмолился. Бросили. Распрощался я тут с ними честь по чести и пошел ни с чем домой, потому кобыленки и след простыл. Иду да кровью отплевываюсь, зуб мне вышибли, самый клык.
Старичонка долго хохотал, подстегивая лошадь; грустно улыбался и Яков Мохов.
- Вот видишь, - сказал он старику. - Разве это порядок? А теперь кто тебя пальцем может пошевелить? Никто.
- Как есть - никто! - Старик помолчал и сказал раздумчиво. - Оно верно, что с этим уставом с теперешним можно было бы жить, кабы удовольствие... А то, вишь, никакого удовольствия: ни тебе сахару, ни чаю, ни гвоздя. Тьфу! Эвот селедка, уж на что дерьмо и та в сотню въехала. А бывало, на сотню-то две коровы да коня купишь. - Он ударил себя кнутом по голенищу, защурился и закрутил головой. - И деньжищ энтих теперя у всех крещеных - гибель! А впрочем, - что в деньгах? Бумага и бумага... А удовольствия никакого тебе нету. Да-а... Так-так... Ну вот, например, вы, фабричные - коего черта, прости бог, не вырабатываете ситцы да сукно? Оглашенные вы эдакие, будьте вы неладны! - вдруг переменив тон, крякнул старик.
Лицо его стало строго, но глаза смеялись.
Яков Мохов ответил не сразу. Долго глядел на него в упор, потом сказал:
- Темный вы народ, жадный. Вам бы только в брюхо все. Есть селедка в аршин величиной, есть ситный, вот мужику и хорошо. А что, ежели его в зубы урядник лупцевал, да землишки было - кот наплакал, - это мужик забыл. Вот ты плачешь, что фабрики стоят. А где взять хлопка, угля, нефти, железа? Ведь все это тю-тю от нас! Поди-ка повоюй, говорят.
- Ране было же.
- Так зато раньше и помещик был. Раньше и исправник был, и земли у тебя не было. Ну что, ежели тебе дадут, к примеру, сто аршин ситцу, двадцать аршин сукна, пуд мыла да пуд сахару и скажут: получай, только помни, все обернется по-старому, снова будешь не хозяином, а холуем последним. Согласишься?
Старик вздыхал, крутил головой, покрякивал, потом сказал:
- Нет! - и нахлобучил шапку.
- Ну а ежели водки еще в придачу? И бочонок самолучших сельдей? А? улыбнулся Яков.
Старик захохотал и мрачно сплюнул:
- Благодарим покорно... Ха-ха-ха! Вот так заганул загадку. Водка! А?! Да у меня своя брага сварена, ей-богу право. Вот приедем, угощу. Эвот и село наше.
Через полчаса сидели за самоваром. Две девицы - Дарья с Марьей, одна другой краше - наперебой потчевали гостя:
- С преснушечками-то, с соченьками-то... Уж не взыщите, мы по-деревенски.
И хозяин весело покрикивал:
- Намазывай толще маслом-то, не жалей, не купленное. Эй, Марья, а ну-ка в погреб, бражки бы похолодней!
С крепкой браги Якова бросило в краску, и в глазах замелькало.
"Этакая благодать, - подумал он, - вот бы пожить-то где", - и поддел на ложку густого пахучего меду.
- Живем, благодарю покорно, ничего... - громко чавкая и запивая брагой, сказал старик. - Только вот в чем суть: бог урожай послал очень даже примечательный, а убираться не с кем: я стар, а девкам одним не управиться... Вот беда-то...
Яков Мохов поставил на стол блюдце и несмело сказал:
- А что, ежели я бы? Насчет работы-то. Я могу.
- Да ну? - вскричал захмелевший старик. - Ах, ты ясён колпак... Яков Иваныч, друг!.. Неужели остался? А уж насчет жратвы мы тебя побережем, то ись так будем ублажать, ну прямо лопнешь по всем пунхтам. А девки-то, девки-то у меня - малина!.. - Он подмигнул на зардевшихся девиц и вдруг: А ты женатый?
- И не думал.
- Ну?! Право слово? Девки, слышали?
Девки зарделись пуще и заходили козырем, грудь вперед, как на подносе.
Хозяин захихикал скрипучим смехом, подскочил к сундуку:
- Раз! - выбросил он новые сапоги. - Первый сорт, со скрипом... Два! - выбросил другую пару. - Три, четыре, пять - это девкины! Нна! Уж насчет обувки - извини - вполне имеем. Ха-ха-ха! Уж извини. То ись надул я тебя, Яков Иваныч, вот как... То ись на рынке-то. Не сапоги твои, ты мне нужен, ты! Приглянулся ты мне: большой да широкий. Дай, думаю, уманю. Ха-ха-ха! Благодарим покорно. Оно как по писаному и обернулось. Чисто камедь... Ах ты, ясён колпак. Дарья, браги!! Марья, ходи веселей! Не зевай, девки, холостой ведь он...
Яков Иваныч улыбался.
1918