Александр слушал вполуха, но Федор, за которого отец уже сговаривал черниговскую княжну, впадал в невольную задумчивость.
Жарким днем на занозистом полу играли солнечные пятнышки от оконницы. Александр не осмеливался вытереть испарину со лба: княжичу подобает сидеть смирно, а соленый пот приличен простолюдину. Под мерное звучание строф он уносился детской мечтой в Переяславль. Клещино озеро в его памяти голубело, как цветок, тогда как Ильмень под ветрами всегда сер.
Но отец, наезжая в Новгород, не спрашивал сына, нравится ли ему тут, не скучает ли он? Брови князя Ярослава никогда не разглаживались; погруженный в государственные заботы, он требовал, чтобы сыновья разделяли их.
Александр робел отца и изо всех сил старался казаться умнее своих лет. А Федор вовсе не думал ни о чем подобном, упрямился и куролесил сколько ему вздумается. И однако взгляд старого князя чаще останавливался на нем; говоря с обоими, он обращался к старшему.
Братья сызмала были привязаны друг к другу, разница в один год не мешала им. Тем больнее становилось Александру неравенство в глазах отца. Однажды он набрался смелости и спросил: раз княжить в Новгороде надлежит по обычаю старшему, зачем же здесь жить и ему?
Взгляд отца не выразил удивления. Но стал неодобрителен.
— Рыбу ловить в Клещине озере ты уже умеешь. А княжеской науке нигде, как в Новгороде, не научишься. Пусть новгородичи привыкнут к тебе, пусть полюбят. Меня они и с юна не любили.
Ярослав Всеволодич закусил губу, не то пожалев о вырвавшихся словах, не то вновь ощутив давнюю обиду. Сын потупился.
— Ступай, — махнул рукою отец. И задумчиво добавил ему в спину: — Я тоже не старший сын.
— Дед ваш Всеволод был и удачлив и рачителен, — поучал дядька. — Полки его пленяли половцев в таком множестве, что полонянку отдавали за ногату, а пленного раба за резану.
И тотчас требовал, чтобы княжичи сосчитали, во сколько раз цена пленных была ниже нынешней, коль ныне за увод раба отдашь пять гривен, а рабы шесть? Оба прилежно считали: гривна равна двадцати ногатам либо пятидесяти резанам. Отсюда раб был дешевле в двести пятьдесят раз, а раба в сто двадцать! Приметливый Александр вспоминал, что на торгу ногата — цена поросенку, а за резану в обжорном ряду получишь лишь кусок стюдню либо малую рыбку на масляном блине. (Князь-отец не велел держать детей в терему, отгораживать от жизни.)
Иногда ночью Яким выводил сонных княжичей под звездный купол. Указывал на Орион.
— Пояс его суть три царя, — журчал монотонный голос. — В библии он назван также звездами Кесиль, что есть «непостоянство», ибо с их появлением начинается осенняя погода.
Александр молчал. От мамушек он слышал, что эта линия звезд называется иначе — Девичьими зорями. Будто жили три сестры-нелюдимки, женихам отказывали, за это им и досталось вечное девство: заря, которой никогда не суждено дождаться солнца.
— Коромысло это, — зевая, бормотал Федор. Его тянуло домой, в постель.
Утром Городище овевалось бодрым речным дыханием: его обтекали оборотные протоки Волховец и Жилотуг, выходящие из Волхова и впадающие в него же.
Александр в детстве все раздумывал о Жилотуге, княжиче, который будто бы утонул здесь во времена оны.
— А ежели я утопну, будет у меня своя речка? — спрашивал у Якима.
Тот дивился странному обороту мыслей дитяти. Затрудняясь ответить сам, донес о том старшему воспитателю. Боярин тотчас пришел. Княжичи забавлялись, катая по полу цветные кубари. Посмотрев молча в дверях на игру, боярин отдал поклон, впервые вглядываясь не в одного Федора — рослого, кудрявого, с полыхающим румянцем, — а и в младшего братца. Беседу повел обиняком.
— Не смертью утверждается слава человека, но делами его, — важно сказал. — И ежели ты, княжич Олекса, спрашивал, за что названа протока именем Жилотуга, сына твоего пращура Словена, то узнай: утонул он, спасая сестру. Протока названа по доброму деянию.
Федор пробормотал, что нечего девчонке соваться в воду, не зная броду, но Александр, до глубины души пораженный рассказом, спросил, как звали Жилотугову сестру? Боярин не смутился, хотя историю эту самолично придумал для пользы воспитания. Кратко ответил, что Ильмерь. По ней названо Ильменское озеро.
Но от следующего вопроса — уже через несколько лет — боярин не отмахнулся выдумкою.
— Ежели славяне, прежде платившие варягам дань, изгнали их и освободились, зачем же снова было звать владеть собою, как речет летопись? И какое дело языкам иным, мери и веси, до русских князей, что и они звали тех варягов?
Федор Данилович скинул куний опашень, уселся на лавку. На столе лежала книга, написанная на пергаменте. Он задумчиво полистал ее. Ответ начал с вопроса. Не кажется ли им, Ярославичам, странным: племена меря и весь — чуждого языка, а города их имеют названия русские? Ведь города как срублены, так и стоят одноименно. Боярин пытливо поглядел на мальчиков. У обоих лица были заинтересованные, живые.
— А это значит, что хоть земля издревле называлась весью и мерей, но славян на ней жило больше, города ставили они. И княжили русские князья, а не мерянские.
— Куда русич придет, там его земля! — пылко воскликнул Федор.
Боярин слегка усмехнулся тонкими губами.
— На все божья воля, княжич. Не одна Русь живет под солнцем. Слыхал про славный город Тмутаракань? Далек он был и отпал от Киева, будто усохший лист, ибо сильны колосья лишь в снопу. Другой пример. Живет бок о бок с Новгородом, в повиновении ему, Ижора, но управляется сама собою, как племя иного корня. Так будет до тех времен, пока союз Руси с Ижорой не упрочится и не станем единой кровью.
— Для Руси в том выгода, а Ижоре? — спросил младший княжич, морща лоб.
И опять боярин подивился про себя быстроте его ума. Ответил степенно:
— Был бы свет мирен, каждый язык держался бы своих пределов. Но Ижору теснят немецкие пришлецы. А за русским щитом она ухоронится. Немцы да свей и ныне тщатся протянуть железную перчатку к новгородским пятинам.
То уж ваша забота, — закончил боярин, снова позабыв об Александре и останавливая взгляд на Федоре, будущем князе. — Для того и призваны были ваши пращуры, чтобы охранить Русь от посягательств.
Угрюмый заносчивый черниговский князь Михаил с натугой согласился решить давний спор с Ярославом из-за Новгорода браком детей.
Ефросинью Черниговскую привезли с запозданием. Весна стояла затяжная, ехали возы с поклажей, торили дорогу в мокрых лесах с едва сошедшим снегом. Да и сам Федор вернулся лишь незадолго из мордовского похода. Рубился с неприятелем, управлялся с конем уже наравне со взрослыми.
Ради обычая и чести княжну со всею родней принял на постой новгородский посадник. Жених видел ее до венчания лишь раз: на пиру в Рюриковом городище.
Все те роскошные блюда в жемчужных ободках, гладкие золоченые чары с надписью «кто из нее пье тому на здоровье», серебряные черпальники и турьи рога, которыми братья в детстве любовались, проникнув украдкой в верхнюю залу, теперь были щедро выставлены на парадном столе.
Федор поднес невесте янтарное ожерелье. Девушка приняла не тупясь. Видно, что она была у себя в семье балованным чадом. Взглянула, словно силой померилась. А бравый Федор вдруг залился румянцем, губы его сами собою простодушно раскрылись.
Михаил Черниговский смотрел исподлобья, ревнуя дочь к будущей родне. Смирял себя, понимая выгоду союза, хотя к смирению не привык. Глаза у него уходили под брови, скулы и челюсти бугрились.
Когда бражничанье пошло вовсю, а шум голосов стал перехлестывать и звон гуслей и басовую струну переладца-гудка, младших вывели из-за стола. Федору позволили взять невесту за руку, он повел ее в сад под присмотром мамушек. Александр тоже шел, отступя шага на два. Княжна начала разговор первой. Испытывала жениха, ввернув то греческую фразу из святых отцов, то сказав что-то по-половецки: южная Русь жила с кипчаками тесно, двуязычно. Федор игру подхватил. Не посрамил учителей.
Они шли вначале чинно, едва соприкоснувшись пальцами, но понемногу освоились, весело побежали по дорожкам. Мамушки, перемигнувшись, поотстали. Лишь Александр держался наравне — так ему было любопытно! Ефросинья, которую в семье звали Добродея, Добродеюшка, все больше нравилась ему. Свадьбу должны были играть через три дня, и он уже самолюбиво жалел, что то не его свадьба. «Во всем свете не сыскать такой озорной да веселой!» — думалось ему.
Но венчальная икона с изображением Иакима и Анны оказалась ненужной.
В день свадьбы, когда дружки возле опочивальни будили жениха шутливой песенкой про «жену злообразну, ротасту, челюстасту», им никто не отозвался. Федор лежал в постели мертв.
Его кончина осталась мрачной загадкой. Шептали то про царапину мордовской стрелой с медленным лесным ядом, то про злое колдовство. Отчаяние княгини-матери не знало предела!
Заплаканный Александр шептал над гробом: «Увы мне! Дорогой брат и друг, уже не видать мне более твоего лица, не слыхать твоих речей...»
Едва осталось позади семейное несчастье, как спустя четыре года грянуло всенародное: разорение Ордою Рязани и иных русских городов. А 4 марта 1238 года битва великого князя Юрия при реке Сити, где полегли русские полки. Пока Юрий Всеволодич, по недомыслию не захотевший помочь Рязани, теперь сам метался в поисках рати, оставив столицу, татары подошли к ней вплотную. Напротив Золотых ворот, глаз в глаз, метательная машина плевалась каменными ядрами. Одни попадали в белый камень воротной арки, отбивая осколки, иным случалось угодить в створы, и тогда раздавался густой медный звон, слышимый даже в гаме приступа. С зубчатого верха владимирцы швыряли вниз чем ни попадя: бревнами, камнями, лили смолу. По снежным оскользающим склонам татары упрямо волокли осадные лестницы. Уже в проломе стены стали видны островерхие крыши, извивы владимирских улиц... Стрелы летели сверху и снизу. Цветные халаты густо пятнали снег, лисьи околыши шапок горели язычками пламени, полосатые шатры выросли в одночасье, подобно поганым грибам. Все вокруг было истоптано, поругано, невыносимо, угрозно... Спас Ярое око царил над Русью!
Узнав о смерти сыновей, братьев, племянников, о разорении Владимира, где его жена заживо сгорела, запершись в храме с дочерьми и внуками, князь Юрий воскликнул: «Рад умереть и я. На что мне жизнь?» Израненного Василька Константиновича, племянника великого князя, татары было пощадили, но молодой ростовский князь гордо отверг посулы. «О, глухое царство!» — назвал он их, принимая гибель.
Татары двигались к Новгороду. Лишь за сто верст, у Игнача креста, повернули вспять: начиналась распутица, домоседная пора. Колесные спицы вязли в рыхлых сугробах, под полозьями и копытами снег шлепал водой — ни пройти, ни проехать.
— Точно в Ноевом ковчеге выплыл из глубины огненной, — воскликнул потрясенный Ярослав Всеволодич. Нрав его переменился, отошла кичливость. Сломив гордость, первым из уцелевших князей поехал в Орду. Вернувшись от Батыя, с ярлыком на великое княжение, тотчас отправил младшего сына Константина послом в далекий Каракорум, к великому кагану монгол.
А Александр стал новгородским князем. Обряд «получения стола» был соблюден, хотя по тяжелым временам без пышности. Князь стоял в храме, владыка возложил руки на его голову, новгородцы принесли присягу: «Ты наш князь!» Александр жаловал приближенных в ключники, постельники, конюшие, раздавал золотые кресты, гривны. Бирючи разъезжали по улицам, звали на пир в Городище. На длинные столы обильно подавались мед, мясо, овощ.