- Погоди, - остановил его Листухин, вспомнив, зачем приехал. - К тебе не надъезжали чужие?
- Надъезжали.
- Черные?
- Они.
- И чего?
- Продажнюю, мол, скотину ищем.
- Ищут. Где плохо лежит. Гляди а оба, - построжел Листухин. - На Борисах пять голов гуляка увели. На Кочкаринском - две коровы, телка и бычок. Под Исаковом - двадцать пять голов, ночью, как сквозь землю. А ты - на отшибе. Не дошумишься. Сколь голов у тебя?
- Полторы сотни.
- Да своих, да лесничего, да директора лесхоза, да элеваторских штук пять, - пронзительно глядя на Николая, считал Листухин. - Точно?
- Вроде того... - уклончиво ответил Скуридин.
- Это дело ваше, меня не касается. Тем более новая политика: там
хозяин, там - фермер. Ты еще не фермер?
- Нет. По договору с колхозом.
- Гляди. Нынче же ружье попроси на хуторе. У Зрянина, у Кривошеева.
Ружье и патроны. Когда приезжали гости?
- На той неделе. Вроде в субботу.
- Вот и жди. Приценились - теперь карауль. Ночьми. И днем вназирку скотину держи. Парня упреди. Понял?
- Понял, - ответил Николай и спросил: - И никого не поймали?
- Поймаешь... - ответил Листухин. - Хвост - а хворост, и нету их.
Окончив разговор, он одернул голубую форменную гимнастерку и причмокнул. Николай понял его, о закуске спросил:
- Малосольного или молочка кислого?
- Огурец.
Участковый Листухин, при исполнении обязанностей находясь, выпивал всегда одну и ту же меру - граненый стакан. При гульбе - дело иное. а при исполнении - лишь стакан и катил дальше. Под началом его лежала целая страна, когда-то двенадцать хуторов, теперь - поменее, но земли остались те же: полста километров вдоль Бузулука и двадцать - поперек. Еще в давние времена, из сынишкиной географии, Листухин выяснил, что подначальный район его по площади почти равняется европейской малой, но все же стране под названием Люксембург. Ом этим очень гордился и часто говорил: "Равняюсь стране - и везде воруют". И если в райотделе его упрекали, ответ был один: "А я равняюсь целой стране".
Вот и сейчас, опрокинув стакан и закусив, Листухин сказал:
- Упредил. Оружием пользуйся. И надейся на себя. У меня сам знаешь: целая страна - и везде воруют. В Дубовке аккумуляторы сняли, в Вихляевке - резину, в Клейменовке у бабки Лельки пуховый платок унесли.
Листухину можно было и уезжать. Но сладостно расходилась по крови вонючая отрава и все вокруг: близкая речка, летняя зелень, покой, - казалось таким сердцу милым.
- Взять отпуск и к тебе на неделю, порыбалить, - помечтал он. - Тут никто не найдет.
- Приезжай, - пригласил Николай.
- Приедешь... - горько посетовал Листухин. - Голова кругом. Все по-новому. Раньше торгуешь с рук - спекуляция. Привлекаем. В колхозе не
желаешь трудиться - тунеядец. Привлекаем. Властям поперек идешь
приструним. А ныне кто во что горазд. К примеру, тебя взять. Пасешь на
лесхозной земле. Привлекать? Земля-то лесхозная, трава, речка. Надо бы
привлекать, а тебя беречь требуют. А ты к зиме миллион огребешь.
Николай стал оправдываться:
- Люди набрешут. Концы бы с концами свесть. Колхоз мне сам навязал
этих бычков, дохлину. Они дышали через раз.
Но Листухин его не слушал и, поднимаясь, повторил прежнее:
- Возьми ружье. И стереги. Чуть чего, стреляй. Разрешается.
Черный мотоцикл участкового резво взял с места и покатил. Николай
постоял у дороги, пока не смолк гул мотора, а потом пошел к своему жилью.
Землянка была выкопана на пригорке, под раскидистой вербою. Чуть не
в человеческий рост она уходила в землю; стены обложены сухим камышом,
им же - накрыто. У стен - два топчана. Под одним из них, в брезентовом
грубом мешке, туго запеленутое, лежало ружье. Николай достал его, повесил
у входа, на гвоздь.
Солнце между тем поднялось высоко, к полудню. От близкого колка
показался гурт. Скотина не торопясь брела к водопою. Перегнав ее, проскакал к речке всадник и, сбросив одежду, кинулся в воду.
Речка была невеликой, с песчаной отмелью на этом берегу, с глубиною и
камышами - на том. Туда и поплыл купальщик. И скоро донесся крик: