Мое первое занятие в «Чистых сердцах» – а никого нет. На мой взгляд, вопиющее нарушение всех японских обычаев, однако пожалуйста: вот классная комната, затерявшаяся в лабиринте коридоров позади зала «Кокон», вот ряды пустых парт и безупречно чистые доски. Еще раз сверяюсь с компьютерной распечаткой из главного офиса: да, место правильное, и время тоже. Жду еще немного. Не то чтобы меня так уж заботило, объявятся ученицы или нет. Пока мне платят, все в ажуре, верно? Вчера вечером, когда я перебиралась в свое бунгало в дальнем конце школьного комплекса, зашла Гермико с еще одним коричневым конвертом, набитом банкнотами по 10 000 иен. А ведь я пока и первого мешка мистера Аракава не распотрошила.
В восемь двадцать спускаюсь в фойе «Кокона». Там пусто – если не считать полдюжины девчушек в зеленых клетчатых юбочках и беретах, что, ползая на коленях, надраивают розовый мраморный пол. У каждой на одной руке намотана клейкая лента – липкой стороной наверх. Они передвигаются по блестящему полу единым строем туда и сюда, подбирая мельчайшие частички пыли, пушинки и ниточки. Строй расступается, пропуская меня вперед. Я киваю – однако ни одна не поднимает глаз.
Тяну на себя одну из тяжелых дверных створок зала «Кокон», вхожу. Этот на порядок меньше «Благоуханного сада», но куда роскошнее: синие зеркала в рамах в стиле рококо, витые колонны синего мрамора, обивка и шторы из серебряного плюша, в ложах синие обои с серебряной ворсопечатью, с потолка свисают синие хрустальные люстры и тут же – целая галактика мерцающих синих китайских фонариков. Дверь с глухим стуком захлопывается за моей спиной.
В центре сцены возвышается гигантская банка из-под печенья. По мере того как глаза мои привыкают к свету, вижу, что никакая это не банка, а женщина – ну, в некотором роде, сущая великанша, наигромаднейшая тетушка Джемайма*, такая все мировые рекорды побьет. Девочка-японка с вычерненным лицом, растолстевшая благодаря множеству подложенных под одежду подушечек, с платком на голове, балансирует на полосатом хлопчатобумажном платье двадцати футов в вышину. Она поет «Счастье – это то, что зовется Джо» в переложении на японский; при этом и платье, и певица медленно вращаются. Когда вступает хор, тетушка Джемайма приподнимает свои пышные юбки, и дюжины две танцоров – все загримированные под негров, все одетые как рабы на плантации, каждый с кипой хлопка через плечо – выбегают у нее из-под подола и выдают негритянское шоу а-ля Агнес де Милль**. Кипа хлопка цепляется за тесьму на юбке, и тетушка Джемайма едва не опрокидывается на пол.
Средних лет женщина в прикиде ниндзя проносится по проходу, пронзительно выкрикивая проклятия. Фонограмма с оркестровым сопровождением обрывается, плантационные рабы застывают на месте, одна лишь тетушка Джемайма продолжает вращаться. Женщина-ниндзя задает всем пятиминутную головомойку, после чего рабы-негры подавленно бредут прочь со сцены. Женщина-ниндзя взвизгивает в последний раз, и незримые механизмы управления выдергивают тетушку Джемайму из гигантского платья и утягивают вверх к колосникам.
* «Тетушка Джемайма» – популярная песня XIX в., исполняемая эстрадной группой «Бейкер энд Фаррелл». Образ тетушки Джемаймы – традиционной нянюшки-негритянки южноамериканских штатов, в переднике и красном шейном платке, с широкой, добродушной улыбкой – и по сей день используется на упаковках продуктов марки «Aunt Jemima» (блинная мука, сироп и т.д.).
** Де Милль Агнес (1909-1993) – американская балерина и хореограф, внесшая немалый вклад в развитие бродвейской сцены. В состав исполнителей ее первого серьезного балета «Черный ритуал» («Black Rituab, 1940) входили исключительно американские негры.
– Вы кто есть? – Женщина-ниндзя обрушивается на меня.
– Я… – Иду по центральному проходу, и моя иностранная физиономия просто-таки лучится дружелюбием.
– Я знаю, кто вы есть. – Женщина-ниндзя размашисто шагает в мою сторону – не столько мне навстречу, сколько чтобы преградить мне путь. – Я – мадам Ватанабе, руководитель труппы «Земля».
– Труппы «Земля»?
– Как известно всем, в школе «Чистых сердец» четыре труппы: «Воздух», «Вода», «Огонь» и «Земля».
Я кланяюсь в знак признания этого факта.
– «Земля» лучшее всех, – сообщает мадам Ватанабе. – Другие руководители завидуют, потому мы здесь, в маленьком театр. Однажды мы получать зал «Благоуханный сад». Наше право.
Банзай, беби.
– Мне очень нравится ваш костюм.
Мадам Ватанабе опускает взгляд на асимметричную черную пижаму.
– Рей Кавакубо*.
– Извините, я не понимаю по-японски.
– Все знают Рей Кавакубо. Ах, Рей Кавакубо!
– Что вы делать мой зал? – Она отбрасывает шелковые рукава пижамы, открывая взгляду лапки богомола в кольцах черного электрического шнура. – Мои браслеты нравиться?
* Рей Кавакубо (р. 1942) – японский модельер, основательница марки «Сотше des Galons* (в 1973 г. в Токио основана компания с тем же названием). «Сотте des Garcons» специализируется на так называемой антимоде, строгих и подчас деконструктивных моделях преимущественно черного, темно-серого и белого цветов, в которых иногда отсутствуют рукава или другие компоненты. Любопытный штрих: с 1992 г. под маркой «Comme des Garcons» начала выпускать свои модели молодой японский дизайнер, протеже Рей Кавакубо, Джуния Ватанабе.
Я киваю.
– Очень дорогие. Йодзи Ямамото*.
Держу пари, затычка для задницы у нее – от Иссеи Мияке**.
– Я ищу своих студенток. У нас занятие по английскому языку.
Она поправляет здоровенный пук черных волос на затылке. Если это не парик, надо бы ей всерьез задуматься о смене парикмахера.
– Глупый идея. Время терять, только время терять. Девочки говорить английски о’кей. Всегда говорить английски, я здесь всегда научить английски. Вы знать фонетика Сейденстекера?
– Боюсь, что нет.
– Лучший способ учить английски. Кому дело, знать ли девочки, что значится их песни. Память, дисциплина – вот важно, трудись-трудись.
– Мистер Аракава нанял меня с целью подготовить студенток к постановке целиком и полностью на английском языке.
Женщина-ниндзя одновременно шипит и кланяется, кланяется и шипит, точно сдувающийся воздушный шар.
– Аракава-сан, Аракава-сан. Ваши ученицы, – она взмахивает рукавом пижамы в сторону обитых синим дверей, – в фойе.
– Те, что прибираются?
– Я их находить, – говорит мадам Ватанабе, – сидеть пустая комната, ленивый-ленивый. Вы опоздать, много опоздать. Я говорить ленивый девочка, трудись-трудись, пока учитель не прийти.
* Йодзи Ямамото (р. 1943) – знаменитый японский дизайнер одежды, основатель марки «Y». В своих коллекциях, как мужских, так и женских, Ямамото придерживается своих традиций: костюмы и рубашки с асимметричными рукавами кимоно, воротник отсутствует, все модели – больших размеров, доминирующий цвет – черный.
** Иссеи Мияке (р. 1938) – один из ведущих японских дизайнеров наряду с Ямамото и Кавакубо, разрабатывает модели, соответствующие современному мобильному стилю жизни, а также ориентированные на интеллектуалов и людей искусства.
– Я не опоздала.
Мадам Ватанабе дергает за черный шнур, обвившийся вокруг ее левой руки.
– Без пяти восемь! Я приходить в класс без пяти восемь, никакой учитель нету. Ленивый девочка спать на стульях.
– Занятие начинается только в восемь.
– Хороший учитель приходить раньше девочков. Подавать пример.
Всегда придерживалась правила, что со стервами лучше не спорить.
– Что за мюзикл вы репетируете?
– «Хижина в небах».
– «Хижина в небе»*?
– Как я сказать.
– Этот мюзикл популярен в Японии?
– Будет, когда труппа «Земля» кончить.
– Пойду-ка сгоню своих студентов.
– Загонить? – Мадам Ватанабе, орудуя громадным пучком волос, мало-помалу оттесняет меня к дверям.
Я изображаю ковбоя с лассо.
– Загонять. Собирать в стадо.
– Я знаю, – говорит мадам Ватанабе. – Загонить. Как корова.
– Или дичь.
Это ее озадачивает. Я толкаю от себя обитую дверь. Девочки в зеленых клетчатых юбках ползают на четвереньках, собирают грязь. Мадам Ватанабе пронзительно орет на них по-японски, каждая визгливая фраза заканчивается стаккатным «трудись-трудись».
* Музыкальная комедия «Хижина в небе» («Cabin In The Sky», 1942) с участием Э. Уотерс, Л. Армстронга и Д. Эллингтона снята Винсенте Миннелли, американским режиссером, классиком голливудского мюзикла 40-х и 50-х годов.
***
Устроились за партами, строго «по линеечке», все – на первом ряду. Похоже, даже по росту разобрались, от трепещущей малышки у окна до высокой, мужеподобной девицы у двери. Сидят, выпрямившись, скрестив лодыжки, положив ладони на блестящие поверхности парт, черные глаза неотрывно устремлены на меня.
– Нет, так дело не пойдет.
Видимо, понимают они только слово «дело». Лезут под парты, расстегивают пряжки на одинаковых сумках черной кожи, достают разноцветные тетрадки и продолговатые металлические коробочки с узорами и надписями на крышках. Тетрадки кладут вертикально, в центре парты, металлические коробочки – параллельно тетради, слева. Все как одна открывают продолговатые коробочки, достают ручки, карандаши, безупречно чистые пузырьки с корректирующей жидкостью.
Иисус, мать их за ногу, прослезился бы.
– Девочки, пойдемте со мной. – Сидят, не шелохнутся. Пробую снова. – Ну-ка, все встали.
В панической спешке сметают с парт ручки, карандаши, корректор, тетрадки и металлические коробочки, суют обратно в сумки, каковые сумки, разумеется, сперва необходимо расстегнуть, затем застегнуть снова – чтобы все было правильно, как надо. Вытянулись по стойке «смирно» рядом с партами. Пацанка проверяет, под нужным ли углом ее беретик. Малышка в противоположном конце ряда украдкой грызет ноготь, пока не замечает, что я смотрю в ее сторону.
– Отряд, за-а мной, – объявляю я и направляюсь к двери.
В коридоре останавливаюсь, оглядываюсь. Девочки остались стоять за партами. У пацанки в глазах поблескивают слезы.
– Занятие уже все?
Машу им рукой, давая понять, чтобы догоняли, веду их по лабиринту коридоров в небольшой курительный салон позади зала «Кокон». Вдоль стен, оклеенных серебристыми обоями, протянулись длинные скамейки, на скамейках – большие синие бархатные подушки. Беру подушку.
– Ну-ка, хватайте.
Минутное замешательство. Все стоят, глядят не на подушки, а на меня.
– Какую нам брать? – шепчет наконец боязливая малышка.
– Да любую, черт побери! – Я вовсе не хотела на них орать, но, вместо того чтобы обидеться, и эта, и прочие словно оживают и накидываются на подушки. Вот по приказу они действовать умеют.
Веду их обратно в класс, бросаю свою подушку на паркетный пол, принимаюсь отодвигать с дороги парты. Пацанка бросается помогать, швыряет одну из парт через всю комнату, отбивает от стены кусок штукатурки. Остальные так и стоят на месте, судорожно вцепившись в подушки.
Сажусь на свою. Девочки раскладывают подушки аккуратным рядком прямо передо мною. Прежде чем сесть, неслышно разбирают сумки. Деловито их расстегивают, когда я поднимаю руки, веля прекратить.
– Никаких книг. Никаких карандашей, никаких ручек, никаких мазилок, никаких пеналов. Садитесь в круг.
Уж можете себе вообразить, времени на это уходит немало: круг должен получиться безупречно ровный. Пацанка обходит класс дозором, проверяя, образуют ли подушки идеальную кривую.
Тыкаю себя в грудь и очень медленно произношу:
– Меня зовут Луиза.
Девочки дотрагиваются до своих носов и хором повторяют:
– Меня зовут Луиза.
Видимо, доходит до них медленно.
Снова тыкаю себя в грудь.
– Луиза – это я. А теперь назовите мне свое имя и возраст. – Указываю на неугомонную малышку.
– Мичико, – говорит она. – Шестнадцать. Двигаемся по кругу дальше.
– Норико, семнадцать.
– Фумико, – сообщает девочка, что легко сошла бы за сестру-близнеца Норико, если бы не крупная родинка на подбородке. – Семнадцать.
– Акико. Мне девятнадцать. – Девочка указывает на себя, и я только сейчас замечаю, что на ней белые хлопчатобумажные перчатки. – Я вот уже много, много лет учу английский, и все равно до сих пор делаю в высшей степени прискорбные ошибки. Даже когда я…
– Очень хорошо, Акико. Будешь старостой группы. – Может, наконец замолчит. Она кланяется едва ли не до полу, показывая, сколь недостойна этой великой чести.
Последней открывает рот Пацанка и чистым контральто возвещает:
– Меня зовут Кеико.
А где же, скажите на милость, Харпо, Чико и Зеппо*?
– Как так вышло, что у вас у всех похожие имена?
– Похожие? – переспрашивает малышка (Мичико?) и принимается терзать другой ноготь.
– Одинаковые, – поясняю я.
– «Ко» на конце имени означает «маленькая», – сообщает Кеико.
– Только для женщин, – уточняет Мичико. Уже жалею, что спросила.
– Так вот, сегодня мы просто познакомимся друг с другом.
Кеико хмурится, понижает голос еще больше.
– Мы друг с другом уже знакомы. Все из труппы «Огонь».
* Зеппо, Харпо и Чико – трое из братьев Маркс, семьи актеров комедийного жанра, особенно популярной в 1930-е гг.
Спасибо тебе, Пацанка.
– Но я-то вас не знаю. Так отчего бы вам всем для начала не рассказать мне про себя?
– Что угодно? – спрашивает девочка с родинкой (Фу-мико?). Никак в шоу-бизнес собралась, когда вырастет?
– Конечно. – От такой либеральности ученицы просто в ужасе. – Ну ладно, тогда скажите мне три вещи: из какого вы города, как давно учитесь в «Чистых сердцах» и почему вы здесь.
Руки нетерпеливо подрагивают, ерзают – девчушкам до смерти хочется это все записать.
– Мичико, не начать ли нам с тебя? Мичико неловко поднимается на ноги.
– Нет, Мичико, садись. Мичико остается стоять.
– Сидеть не есть хорошо. Для английский надо стоять, если сидеть, дыхание совсем плохо.
– Осанка, диафрагма, зубри-зубри, – восклицают остальные.
– Мичико, сядь. Расслабься, это всего лишь английский. Очень многие люди как-то умудряются говорить на нем сидя. – Господи милосердный, долгий же семестр меня ждет.
В магазине английской книги практически ни души, если не считать оравы девиц, что заведуют кассой, сметают пыль с полок и просто путаются под ногами, пока я пытаюсь выяснить, нет ли чего новенького в разделе «мистика». Охрененно мало, скажу я вам. Надо бы кому-то шепнуть Патриции Хайсмит, чтоб писала побыстрее. Рут Ренделл* тоже сойдет под настроение, смеха ради, но в целом, несмотря на всю их репутацию, британцам детективы и мистика не то чтобы удаются – они всякий раз так удивляются злу, просто-таки до глубины души. Для американцев это – вторая натура. Забредаю в секцию серьезной литературы, и меня тут же зевота разбирает. Уж эти мне обложки с изящными репродукциями третьеразрядных полотен, уж эти мне рассерженные дамы-писательницы из Манхэттена, которые только-только осознали, что мужчины – это лживые мешки с дерьмом. Впрочем, всласть похихикала над сборником флегминистичных авторесс под названием «Оттянутый конец». Самое оно, точно. Здрассте, а вот и Бонни. Пихает меня под локоть.
* Ренделл Рут (р. 1930) – английская писательница, автор психологических детективов.
– Это единственная? – спрашивает она и вырывает книгу у меня из рук. – В «Джапан тайме» о ней была большая статья, перепечатка из «Нью-Йорк тайме бук ревью». По-видимому, что-то изумительное. А обложка с Фридой Кало* – просто чудо, вы не находите? – И тут Бонни замечает, что у меня на лбу. Вымученная улыбка меркнет, превращается в гримасу. – Луиза, что это, ради всего святого?..
В «Чистых сердцах» все восприняли жемчужину как нечто само собою разумеющееся. Никто не был настолько бестактен, чтобы упомянуть о ней вслух. Девочки помладше то и дело украдкой поглядывают в ее сторону, но даже в трамвае, идущем вниз с горы Курама, прочие пассажиры как-то умудрялись на меня не пялиться, а оравы толкущихся школьников так вообще держались подальше.
Смотрю прямо в глаза Бонни, давая ей возможность полюбоваться «видом спереди».
– Вы разве не слыхали про камиканитами, Бонни? Бонни так и ест глазами эту мою хреновину: зациклилась, одно слово.
– Что?
* Фрида Кало (1907-1954) – мексиканская художница-живописец; ее полотна, по большей части – автопортреты, ярки, неординарны, исполнены эмоционального накала.
– Камиканитами, древнее японское искусство пирсинга. Буквальный перевод – «игла, пронзающая пронзительно кричащую кожу», хотя мне объясняли, что японского тропа* он в полной мере не передает, каковой подразумевает также насильственное вхождение в не достигшую половой зрелости девственницу в белых носочках до щиколоток.
– В самом деле? – Ни слова не слышит из того, что я говорю.
– Мне один сенсэй с горы Курама сделал. По-моему, очень мило получилось, вы не находите? – В это самое мгновение зажигаю жемчужину – самую малость, не то чтобы ярко – и направляю тоненький, как булавка, луч на озадаченное лицо Бонни. И столь же внезапно гашу сияние.
– Что это было? – поражается Бонни. «Оттянутый конец» выпадает у нее из рук, но работница магазина с метелкой из перьев подхватывает книгу на лету, не успевает та коснуться линолеума.
– Вы про что, Бонни?
– Как вы ее включаете?
Гляжу прямо в ее испуганные кроличьи глаза.
– Совершенно не понимаю, о чем вы.
Она кладет пухлую розовую ручку мне на запястье.
– А не пойти ли нам выпить чаю? Я знаю одно чудесное местечко рядом с «Такасимая»**, там заваривают…
– Боюсь, у меня совсем нет времени. Мне нужно вернуться в школу к шести. Как-нибудь в другой раз, ладно?
Бонни тупо кивает.
– Как там съемки?
– Съемки? – повторяет она, обращаясь к моему лбу. – Ах да, в четверг из Новой Зеландии прилетит наша кинооператор, и мы поедем в Камакура, там живет один совершенно удивительный человечек, он делает просто потрясающие натуральные красители из козьей плаценты…
* Троп – переносное употребление слова и словосочетания как стилистический прием.
** Популярная сеть универмагов.
Дослушать до конца мне не суждено: в магазин английской книги врывается целая орда мистеров и миссис Чурки. Гигантские монстры с землистой кожей, переваливаясь, расхаживают по магазину – задницы такие, что в проход не пролезут, еле-еле уравновешивают отвисшие пуза. Я уже собираюсь нырнуть за корзинку с книгами по сниженным ценам, спасаясь от этих чудищ, как вдруг понимаю, что это всего-то навсего группа туристов из Америки, а нужен им «Уголок народных промыслов», где продают салатницы из коры вишни и деревянные солонки-перечницы, причем по цене, запросить которую может только японец, а заплатить согласится разве что американец.
Мимо проходящий верзила в бледно-зеленом тренировочном костюме отшвыривает меня в сторону. Бонни завладевает моей рукой.
– Не расскажете ли подробнее об этом сенсэе, практикующем пирсинг? Не знаете, а татуировки он делает? Думаю, он идеально подойдет для пятой части моего документального цикла о японских ремеслах и традициях. – Лицо ее придвигается все ближе. Она пытается заглянуть за жемчужину. – Просто потрясающе, как искусно он спрятал проволочку, на которой жемчужинка крепится.
– Самое удивительное здесь то, Бонни, что никакой проволочки в помине нет. Жемчужина вживлена в кожу.
– Правда? А вам не кажется, что это, хм, негигиенично?
– Покажите мне в этой стране хоть что-нибудь негигиеничное.
– Послушайте, в следующий раз, когда окажетесь в городе, давайте пообедаем вместе, и вы мне все-все расскажете.
– С удовольствием, Бонни. – Для вящей убедительности подмигиваю ей жемчужиной: на кратчайшую долю мгновения она вспыхивает и снова гаснет. – Я вам позвоню.
***
Что за запах! Обволакивает меня с ног до головы, точно вторая шкворчащая кожа, уже на середине тропы, ведущей к логову Гермико (между прочим, живет она за пределами комплекса «Чистых сердец» – хотела бы я знать, как ей удалось такое провернуть). Я так давно отвыкла от этого аромата, что лишь раздвигая плетистые ветви ив, окруживших бунгало, осознаю, чем пахнет: это мясо, мясо гриль, замаринованное в чесночной пасте и лимонном соке. Прямо как я люблю. И откуда она узнала? Мне казалось, она вегетарианка или максимум ест только рыбу.
Передние ширмы раздвинуты, но дом пуст. Просматривается насквозь, вплоть до задней стены: там ширмы тоже раздвинуты, так что открывается вид на всю долину – точно картина в рамке, – а позади угадываются еще долины, и еще, и все до странности лишено глубины и расположено пластами, точно ряды театральных задников. Даже сам воздух словно дрожит и колышется, свет мечется туда-сюда, мерцает, переливается, может, потому, что гляжу я сквозь дымовую завесу. Похоже, на заднем крыльце у нее – жаровня-хибати.
Обхожу дом кругом, прохладные ивовые ветви гладят мои обнаженные плечи. Гермико сидит на корточках на широком и плоском скальном выступе, выдающемся над долиной. В руках – огромная стеклянная линза, фокусирующая последние лучи заходящего солнца. Два куска мяса на косточках в форме буквы Т корчатся на камне у ее ног.
– Думаю, почти готовы. – Она осторожно кладет линзу на камень.
– Ничего подобного не нюхала с тех самых пор, как уехала из Альберты. – Вручаю ей купленную в городе бутылку «Алиготе».
Она берет щипцы для барбекю в форме двух переплетающихся змей, переворачивает мясо. Темный сок растекается по камню.
Рот у меня наполнен слюной, даже голос звучит невнятно.
– Сбегать в дом за тарелками?
Мгновение Гермико непонимающе смотрит на меня.
– Но, Луиза, их мы есть не будем. Это я готовлю для кошек.
– Для кошек?
– Для кошек, что рыщут в горах. Изначально они были храмовыми кошками, хранительницами священного огня, – она кивает в сторону вершины Курама, – а теперь вот одичали. Мне приятно время от времени их побаловать. – Видимо, заметила мой удрученный вид. – А вы в самом деле любите бифштексы?
Я киваю.
– Мне страшно жаль. Я как-то не подумала… Видите ли, я-то мясо как еду даже не воспринимаю. Мне очень нравится аромат, но вот вкус… вкус оставляет желать, вы не находите?
– Наверное, аромат делает меня слепой ко всему остальному.
Гермико встает на ноги.
– Для вас, Луиза, я приготовила свое фирменное блюдо. – И, к вящему моему удивлению, целует меня в щеку.
По мере того как из комнаты капля по капле вытекает свет и внутрь, словно облака, вползают тени, в бунгало – почти точной копии моего – становится прохладно, как в пещере. Гермико оставляет плетеные сандалии у двери и босиком неслышно расхаживает туда-сюда по похрустывающему татами. Как изящно очерчены ее миниатюрные ступни, пальчики ровные и гладкие, точно фасолинки, туго натянутая кожа голеней упруга и прозрачна. Гермико режет на доске морковь, огурцы, лук, репу, картошку на тоненькие ломтики; я наблюдаю. На гриль, установленный прямо на полу, ставит сковородку с растительным маслом и нагревает его до тех пор, пока масло не начинает шипеть и брызгать. Окунает ломтики в белесое взбитое жидкое тесто и осторожно опускает их в кипящее масло, а спустя каких-нибудь несколько секунд вынимает опять и кладет обтекать на бледную тряпку. Когда набирается с дюжину готовых ломтиков, она раскладывает их на тарелке, с виду – оттененное позолотой стекло, – и протягивает мне вместе с зеленой керамической соусницей. Нет, не стекло: тарелка сделана из чего-то более легкого и хрупкого.
– Что это за посуда такая?
Гермико сосредоточенно бросает в масло ломтики репы.
– Черепаховая. Я такую коллекционирую, знаете ли. В ресторане то, что готовит Гермико, зовется «тэм-пура»* – там этим жадно набивают рот, в то время как сладкий соус струится по подбородку. Мы с Гермико устроились рядом с грилем, поклевываем овощную смесь, зажаренную в тесте, и наслаждаемся контрастной текстурой – хрустящей хрупкостью оболочки и нежданно сладкой плотностью моркови или репы. Когда с овощами покончено, Гермико высыпает в сковородку длинных креветочек. Мы катаем их во рту, точно рыболовные крючки, покрытые ярью-медянкой.
Когда в комнате гаснет свет, а плоский каменный выступ за окном становится серым, как небо, крадучись появляются кошки – крупнее, чем я ожидала, длиннее, чем домашние, и более тощие, с вытянутыми треугольными головами. Хвосты скручиваются и раскручиваются – кошки осторожно выбираются из-за деревьев и крадутся через прогалину к мясу. В угасающем свете их короткая шерсть мерцает белизной. Что за шум и гвалт: первая добралась до мяса и, придавив его обеими лапами, отдирает себе кусок. Так мяукает сиамец: раздраженно, настойчиво, противно; теперь помножьте этот звук на двадцать или тридцать. За подергивающимися хвостами мяса не видно… И тут с чернеющего неба пикирует первая птица, задиристая, точно сойка, но здоровенная, с сороку. За ней – еще одна, и еще, и еще. Сперва похоже, что птицы целят клювами в глаза кошкам, но в последнюю секунду они зависают в воздухе, разжимают лапы с тремя когтями и роняют ослепительно-яркие пылающие угли. Угли сыплются кошкам на головы, на спины, протестующее мяуканье превращается в визг. Кошки улепетывают назад, под укрытие сосен, прелестные бледные шкурки все в саже. В воздухе мерзко воняет паленой шерстью.
* Традиционное японское блюдо: овощи, креветки, иногда белая рыба, покрытые тестом и обжаренные в масле.
– Это становится серьезным, – замечает Гермико, откупоривая принесенную мною бутылку вина.
– И часто здесь такое?
Я подхожу к окну, оглядываю темную долину. Вечер перетекает в ночь, птицы улетели, кошки исчезли, хотя время от времени из глубины леса доносится приглушенный визг боли. На плоском каменном уступе белеют две дочиста обглоданные косточки в форме буквы Т.
– В последнее время стало хуже. – Она качает головой. – Утром позвоню, пожалуюсь.
– А кому полагается звонить, чтобы пожаловаться на такие вот вещи?
Смотрит на меня, как на идиотку.
– Властям, конечно, кому ж еще.