«Берлога» сойдет за «добрый старый английский паб», только если знать, что ее владелец вот уж тридцать лет как не был дома. В зависимости от света – в «Берлоге» его, по счастью, мало – Мел смахивает на Марту Грэхем* в неудачный день или на Джона Херта** в удачный: сморщенное обезьянье личико, плоский череп, паучьи лапки, испещренные темно-коричневыми пятнами.
Видимо, потому, что я тут новенькая, Мел любой разговор начинает с формулы: «Чем дольше живу в Японии, тем лучше понимаю…» До сих пор варианты окончаний наблюдались следующие:
«…что с каждым днем все меньше знаю о японцах».
«…что никогда не почувствую себя здесь дома».
«…от европейцев и впрямь разит прогорклым кухонным жиром».
«…от геморроя только иглоукалывание и помогает».
Хозяйственными хлопотами Мел себя особо не утруждает. Вкалывают его бармены, Слим и Флосси, парочка местных шалопаев с черными волосами, прям как из-под резца скульптора: либо Мел их трахает, либо они его. Я лично ставлю на второе: Мел с членом наперевес – это ж нечто неописуемое, от такого просто наизнанку вывернет. Слим – весь такой скукоженный, и пахнет от него как от рекламок из серии «сотри-понюхай» в модном журнале. У Флосси с габаритами все в порядке; поздно вечером так даже за человека сойдет – когда в «Берлогу» понабьется эмиграшек и уродов обоего пола. Если Флосси и Мел поцапаются, есть шанс, что счета тебе так и не подадут. А вот если Слим взбеленится, так, чего доброго, накашляет туберкулезными палочками прямо в твой джин.
* Грэхем Марта (р. 1894) – американская танцовщица и хореограф, основательница школы современного танца в Нью-Йорке.
** Херт Джон – британский киноактер, получил номинацию «Оскара» за роль в «Полуночном экспрессе» и в «Человеке-слоне».
Мел закуривает, выпускает вверх струйку дыма.
– Ну, как там уроки? Я пожимаю плечами.
– Учеников поприбавилось?
Я объясняю, что мои богатые дамы в горах – вот и все, да плюс еще какой-нибудь университетский студентишка порою откликнется на мое объявление в «Канзай камикадзе», местной дешевой газетенке на английском.
– И тебе хватает?.. – Вопрос его захлебывается в мощном фуговом кашле.
– Да скриплю помаленьку.
Про Мела того же не скажешь. Дважды пытается продолжить и дважды натыкается на стену мокроты.
– Я тут хотел тебя познакомить с одной. Тоже уроки дает.
Не успеваю я остановить его, как он уже машет женщине за столиком у камина.
– Бонни! Щи познакомься с Луизой. Она в городе недавно. Английский преподает, как и ты.
Так и не успеваю сослаться на врожденную неспособность находить общий язык с людьми, одевающимися исключительно в коричнево-земляные тона. Бонни уже уселась на табуретку напротив. Наклоняется совсем близко, не то морщится, не то улыбается.
– Как давно вы здесь, Луиза?
Сообщаю, что три недели; она шумно поражается моим способностям «устраиваться». Горбится, снова морщится. Может, это и не улыбка вовсе, а нервный тик.
– А как вы здесь оказались?
– Японские авиалинии.
– Да нет же, глупышка, я имею в виду, как вы отыскали «Берлогу»?
Просто пошла по пятам за первым же встречным лохом-гайдзином*.
– Случайно проходила мимо…
– Вы ведь из Британии, верно? Ваш акцент – просто прелесть что такое…
– Вообще-то я канадка.
– Канада. Ох, как вам повезло! – Похоже, заметила, как меня перекосило. – Такая чудесная страна…
Как говорится, Иисус прослезился.
– У вас есть Национальный совет по вопросам кино** – они такие замечательные документальные фильмы снимают.
Я уже собираюсь спросить ее, видела ли она доку-менташку про слепого эскимосского резчика по мыльному камню, «Холодные руки, горячее сердце» называется, но за ней разве угонишься?
– Как мне жаль, что в Америке нет ничего похожего!
– А уж мне-то как жаль, Бонни. Вы, я вижу, интересуетесь кинематографией?
– Так я же здесь именно поэтому. Я приехала снять серию документальных фильмов о японских ремеслах.
– Да что вы говорите.
* Иностранец в уничижительном смысле, «чурка» (ял.).
** Национальный совет по вопросам кино (The National Film Board) был создан федеральным правительством в Оттаве в 1939 году для съемки фильмов, отражающих менталитет канадцев, доя показа их в стране и за границей.
– Первые три уже закончены – лакированные изделия, изготовление вееров, окраска тканей. Но не успели мы дойти до традиционных упаковок, как грант иссяк, и мы теперь пытаемся найти альтернативные источники финансирования.
– Какая жалость.
– О, на самом деле я даже и не огорчаюсь ничуть. Я в Японию просто влюблена, а вы? – Прицельно смотрит на мой бокал. Что, здесь так принято – мне полагается поставить выпивку старожилу, не наоборот?
– Любовь – не совсем то слово, что первым приходит на ум. – Я тянусь к хрустикам из морских водорослей, что поставил передо мною Флосси.
– Тяжко вам приходится? – Бонни наклоняется совсем близко, глаза с поволокой.
– Да нет, в общем-то.
– А с японским у вас как?
– По нулям.
Она запускает руку в лоскутный ридикюль.
– У меня тут где-то завалялась мейши замечательной сенсэй по языку.
– Говорите как белый человек, милочка.
Она извлекает из бумажника стянутую резинкой пачку визиток.
– Ну, визитная карточка одной изумительной преподавательницы японского.
Я гляжу прямо в ее выразительные глаза.
– Не интересуюсь.
– У нее учиться так весело, особенно если один на один. А еще она дополнительно преподает каллиграфию и раз в месяц, в выходные, приглашает особо отличившихся студентов на чайную церемонию.
– Я вообще не хочу учить японский. Бонни резко выпрямляется.
– Не хотите?
– Смотрите сюда, Бонни. – Я машу Флосси, указываю на мой бокал, улыбаюсь, затем указываю на Бонни. – Видите, как все просто?
Бонни втолковывает что-то Флосси по-японски, тот коротко отбрехивается, она тараторит еще несколько минут, бурно жестикулируя, в голос ее закрадываются угодливые нотки. Флосси обрывает поток ее излияний коротким кивком и гортанным восклицанием, что в странах Средиземноморья предвосхищает отхаркивание.
Не прошло и десяти секунд, как мой джин-тоник уже на стойке. Слим, Флосси и Мел совещаются в дальнем углу: с напитком для Бонни, похоже, возникли проблемы.
– Но как же вы обойдетесь, не уча японского? – Бонни вновь закапывается в ридикюль и извлекает на свет пачку гвоздичных сигарет непальского производства.
– Будьте добры, не курите. – Для вящей убедительности кладу руку на ее пухлое запястье.
– О, но это вовсе не табак…
– Будь это табак, я бы стрельнула у вас сигаретку. А от запаха тлеющей гвоздики меня тошнит.
– В самом деле?
Залпом осушаю свой дж-т наполовину.
– Еще воспитываясь в Канаде, я учила языки: английский – в Альберте, французский – когда перебралась в Монреаль поступать в университет. В Вене, во время годичной стажировки, выучила немецкий. Так что видите, Бонни, я учила языки всех мест, где когда-либо жила, и знаете что?
Расстроенная Бонни пытается привлечь внимание Слима, который вдруг решил, что самое время заново аккуратно сложить все скатерти.
– Что?
– Сама я, хоть убей, никого не понимала, и никто так ни черта и не понял насчет меня. Так что, еще летя в самолете, я решила, что в Японии начну все сначала.
Бонни щелкает пальцами, глядя на Флосси, тот щелкает пальцами в ответ. Мел замечает, что происходит – нет, он отнюдь не всегда слеп и глух! – и отвешивает Флосси смачный шлепок; тот, всхлипывая, бежит на кухню.
– Но если вы здесь хоть сколько-то пробудете, все равно основ поднахватаетесь.
– Всеми силами постараюсь этого избежать. Бонни смеется пронзительным, металлическим
смехом.
– А вы большой оригинал, Луиза.
Мел наклоняется к ней с огромной дымящейся кружкой какого-то напитка. Запах – прямо как от сгнившей на корню люцерны.
Бонни склоняет голову набок: косит под чью-то ненаглядную сорокалетнюю девочку.
– Аригато*, Мел.
– Это еще что такое? – Я локтем подталкиваю кружку ближе к Бонни.
Она пододвигает кружку обратно – прямо мне под нос.
– Изумительный местный чай: его здесь из прошлогоднего риса готовят. Вы только понюхайте.
– Спасибо, я уже.
– А где вы остановились?
– В гостинице «Милый котик», рядом с «Серебряным павильоном».
– Гинкаку? Какая вы счастливица, это один из моих любимых храмов. Не правда ли, чудо что такое? Такая суровая простота…
– Вообще-то я в Киото за китчевкой приехала. Сады, где песок граблями выравнивают… Хотите, скажу вам одну вещь.
* Спасибо (ял.).
Бонии сдвигается на самый краешек табуретки, рисовый пар клубами окутывает ее розовые щеки..
– Это все на туристов рассчитано. Здесь – культура скупости, не эстетики. Суровая простота должна окупаться.
– Район вокруг Гинкаку очень мил, – роняет она, отсмеявшись. – Хотя довольно дорогой. У вас комната с ванной или просто комната?
– Комната с ванной, плюс завтрак в кафешке «Тигра и Винни-Пух» по соседству.
– И во сколько вам это обходится? Я называю цифру.
Челюсть у нее отвисает.
– Но это же непомерно дорого, даже для такого района.
– Зато в номере есть еще мини-бар и цветной телевизор.
– Вы там обосновались лишь до тех пор, пока не подыщете квартирку?
– Наверное. Вообще-то я никуда не тороплюсь.
– Должно быть, дела у вас идут в гору. Сколько у вас учеников?
– Четверо.
– И на это можно жить?
– У меня кое-что есть в заначке. Вы слыхали когда-нибудь про неудачников, живущих на переводы из дому?
Бонни качает головой.
– Это когда ваша семья вам платит, чтобы вы на родину носа не казали.
– Ваш случай? Я киваю.
– Как печально. И обратно вы не собираетесь?
– Только не в Альберту.
– Что же вы такого натворили, чтобы так настроить против себя своих близких?
– Родилась.
Бонни надолго присасывается к рисовому чаю.
– Прямо и не знаю, Луиза, шутите вы или нет.
С этой женщиной явно надо что-то делать. Когда я иронизирую, она убийственно серьезна, а когда я серьезна, она со смеху лопается.