— Прекрасный день, господин фельдмаршал, — едва заметно улыбнулся он, видя усталое лицо своего шефа.
— А вы, господин майор, знаете грузинскую поговорку? Грузины говорят: жену хвали после смерти, а день вечером.
Адъютант рассмеялся.
Их было пятеро: трое от Гарды и два советских солдата. Они шли на выполнение боевого задания. Поручник Заяц определил его кратко:
— Ребята! До сих пор неизвестно, где сейчас остальные отряды 27-й дивизии. Их нахождение не отмечено в районе Камень-Коширского, где майор Жегота определил место сосредоточения после перехода через Припять. Вообще их нет на этой стороне фронта. Мы высылаем вас, чтобы найти их. Задание трудное! Надо будет перейти не только немецкую линию фронта…
Поручник Заяц (Зигмунд Гурка-Грабовский) командовал теперь отрядом. Гарда не добрался до спасительного берега реки, разделив судьбу многих своих подчиненных — партизан 23-го пехотного полка. Почти сто человек навсегда остались лежать среди гитлеровских окопов или утонули в водах Припяти. 114 человек были ранены. Командование советской 47-й армии, которая находилась на этом участке фронта, направило раненых в свой полевой госпиталь в Камень-Коширском и в госпиталь 1-й армии Войска Польского вблизи Пшебражи. Немного позже некоторые из этих раненых оказались в госпиталях Харькова, Киева, Ростова и даже Москвы. Вместе с ранеными польскими партизанами на лечение были направлены раненые партизаны Иванова. Личный состав этого отряда во время боев на Припяти и при ее форсировании сократился более чем на половину.
— Передайте польским партизанам, что мы все еще их ждем! — добавил майор Логинов. — Скоро пойдем на запад, в Польшу! Ваша армия нуждается в опытных и обстрелянных людях…
Майор Логинов, начальник разведки, действующей на этом участке дивизии, был ответственным за эту операцию. Он знал, что этих пятерых парней ожидает трудное задание. Они должны были пойти в район, насыщенный немецкими войсками, полицейскими карательными экспедициями, бандами УПА. От себя майор выделил красноармейцев Алешку и Сережу, молодых, но опытных разведчиков.
Поручник Гурка-Грабовский выбрал троих: подхорунжего Лешека, рядовых Жбика и Рыся — отважных и знающих местность партизан. Командиром группы назначили подхорунжего, который добровольно выразил желание пойти на это задание. В лагере его тяготило бездействие. Вдобавок он сильно переживал смерть поручника Зарембы и хотел отплатить гитлеровцам за смерть человека, которого так сильно любил. В лесу под Киверцами не было такой возможности. Но это время должно было наступить. Когда? На этот вопрос никто не мог дать конкретного ответа. Даже генералы Зигмунд Берлинг и Александр Завадский, которые неоднократно их посещали, в ответ на этот вопрос только улыбались.
Командующего 1-й армией генерала дивизии Берлинга радовал боевой дух и желание бывших партизан Армии Крайовой сражаться с немцами. Он не сомневался, что вскоре эти люди пополнят подчиненные ему части.
— Когда же выступаем? Скоро, товарищи! Должны! Родина ждет, ребята! — говорил им генерал Александр Завадский. — Наши земляки все глаза проглядели. Столько лет оккупанты купаются в польской крови и все еще продолжают убивать наших близких. Вы очень хорошо знаете об этом, немало видели этих преступлений… Вы познали кошмар и горечь неволи. Вы были в центре этого ада…
— Пан генерал! Говорят, что наша группировка будет отправлена в Англию… Это правда? — спросил партизан Орел.
Все насторожились. Нет, не потому, что им улыбалась возможность далекой поездки куда-то за Ла-Манш. Их интересовал ответ.
Заместитель командующего 1-й армией по политчасти и одновременно член военного совета бригадный генерал Александр Завадский говорил прямо, без обиняков:
— В Англию? Дорогие мои! В Польшу через Англию?! Вы знаете, какое это огромное расстояние? И зачем? Именно теперь, когда мы на пороге родины… Ведь отсюда самый короткий путь…
— Для экскурсий еще не время, ребята! Надо спешить. Чем быстрее выгоним врага из Польши, тем меньше жертв и разрушений будет на нашей земле. Двинется Советская Армия, пойдем и мы с ней! — Генерал Берлинг говорил с грустью в голосе. — Нас ждут тяжелые бои… Наверняка будут новые жертвы! Но мы не пожалеем ничего для нашей измученной родины…
— Но ведь вместе с англичанами сражаются наши! — бросил кто-то. — Пан генерал! Они идут с тем долгожданным вторым фронтом… И оттуда тоже ведет путь в Польшу!
Наступила тишина. Генералы многозначительно посмотрели друг на друга. С нескрываемой печалью в голосе начал заместитель командующего армией:
— Разными дорогами и с разных сторон мира в Польшу сейчас направляются польские солдаты-скитальцы. Мы, солдаты 1-й армии, идем прямой и самой короткой дорогой: из-под Ленине до Варшавы. А потом к Одеру, к Нысе-Лужицкой, к Балтике. Там вобьем пограничные столбы с пястовским орлом, как когда-то наши предки, — продолжал генерал Завадский. — Велика цель перед нами, людьми от плуга и молота, людьми труда, к которым до сих пор в Польше никогда не относились доброжелательно и с симпатией. Мы должны это изменить. Наше поколение, мы и вы, воплотим извечные мечты трудящихся, наступит время социальной справедливости…
Партизаны из отряда Гарды сосредоточенно слушали эти идущие из сердца слова генерала. Они уже знали их биографии-Берлинга, в прошлом легионера и кадрового офицера, который не ушел в ливийскую пустыню, а остался, чтобы с мая 1943 года участвовать в формировании польских соединений в СССР, а теперь командовать армией народного Войска Польского; Завадского — бывшего горняка, бесстрашного человека, борющегося за социальную справедливость, коммуниста, которого не сломили тюрьмы и пытки санационной Польши.
Генералы говорили о Польше, о родине, ожидающей избавления не только от оков национального гнета, не только…
Мыслями о будущей Польше делились с солдатами во время частных разговоров и бесед генералы Берлинг и Завадский, такую же картину нового облика родины рисовали перед ними и политические работники 1-й армии. Одним из них был капитан Лысаковский, человек, которого ценило не только командование армии. Его знала и уважала Ванда Василевская. Они работали вместе в Союзе польских учителей. Как они оба мечтали, чтобы двери польских школ и учебных заведений были открыты перед молодежью, как, например, тех, что организованы теперь в польской армии. Они хорошо знали, что представляли собой довоенные четырехклассные начальные школы. А на Волыни таких школ было 1766, в том числе всего лишь 168 шести — и семиклассных. В школах — оборванные дети, утолявшие на переменах голод печеным картофелем. А ведь среди них наверняка было много одаренных, много неоткрытых талантов. Из более 2 миллионов человек населения Волыни 53 процента были безграмотны.
— Тяжело работали за этот горький хлеб. Вы знаете об этом не хуже меня, — говорил капитан Лысаковский, — Нищета и безработица забрасывали многих далеко за пределы Польши. Та Польша была мачехой… — Говоря это, капитан всматривался во внимательные лица.
Этот 49-летний офицер, довоенный деятель левого движения, имел богатый жизненный опыт. Он хорошо знал, что такое недоверие и подозрительность в сознании человека, и иногда чувствовал это со стороны своих слушателей. Иначе не могло быть. Большинство из тех, кто его слушал, были родом с Волыни, из тех деревенек, которые расположены на скудных песчаных землях. Правда, были там и земли с пластами, похожими на жирную черную мазь, но они не радовали сердца крестьян: на этой земле крестьяне день и ночь работали в поте лица за мизерную помещичью плату. А на Волыни такой земли было много: более 75 тысяч гектаров у князя Радзивилла, около 250 тысяч гектаров у менее богатых графов и помещиков. Наконец, эти «остальные»-300 тысяч хозяйств, из которых почти две трети имели по 1–5 гектаров земли. Разве легко выжить в таких условиях многодетным крестьянским семьям, когда доход с одного гектара на Волыни составлял всего лишь 21 польский злотый? В центральных воеводствах он составлял 44 злотых. Почти 250 тысяч польских крестьян на Волыни причислялись к категории людей, которые никогда ничего не могли нажить. Одна треть сельского населения на Волыни вообще была безземельной. Этих злотых, которые весной и летом они зарабатывали на господской земле, никогда не хватало им до новых заработков… Сейчас перед этими мужиками из волынских полуслепых хатенок рисовалась почти утопическая картина справедливого раздела земли между крестьянами, строительства деревень из каменных домов, школ и учебных заведений с бесплатным обучением, страны, где должны исчезнуть безработица, эксплуатация, нищета и унижение. Именно такая, а не иная Польша должна быть создана после восстановления независимости. «Разве это возможно?» — продолжали думать недоверчивые, не скрывая при этом своего волнения. Боже великий! Как же они хотели иметь именно такую родину — мать для своих детей, внуков… Гарантировать им хлеб со своего поля, душистый ржаной и пшеничный хлеб, ежедневно, на века… И наконец, самое ценное сокровище, которое в огне не горит и в воде не тонет, — образование. Уже с молоком матери они впитали это упорное и врожденное крестьянское недоверие. Ведь издавна их кормили только обещаниями. И теперь это должно измениться?
Зерна правды, брошенные в почву народную, должны были постепенно пустить ростки в сердцах этих простых людей, недавних партизан Армии Крайовой. Среди них был подхорунжий Лешек Жалиньский. Он слушал внимательно все, что говорилось, хотя уже знал это не только из рассказов. Его дедушка в 1863 году с оружием в руках сражался за Польшу «равенства и братства». Отец и дядя были легионерами, воевали за родину, хотя и не знали, какой она станет после победы, — матерью или мачехой будет для таких, как они. И теперь говорилось о братстве, равенстве, социальной справедливости! Вначале, как и другие, он был буквально шокирован. Потом стал задавать вопросы: об аграрной реформе, о колхозах («Разве это не одно и то же?»), о всеобщем и бесплатном обучении («Может, это только для избранных, привилегированных?»), о работе для всех («А выгода от нее? Возможно, опять для немногих?»). Он хотел узнать всю правду, чтобы решиться на совместный путь с теми, кто идет из-под Ленино. Он отдавал себе отчет в том, что присяга, связывавшая его с теми, в Лондоне, не выдерживает испытания временем. Ведь он клялся, что будет верно служить родине — Польше, бороться за ее свободу. Когда же наступит самый подходящий момент, если не теперь? Разве и впредь он должен служить тем, кто довел страну до катастрофы, кто уже готовил следующую национальную трагедию — план «Буря»? Об этом последнем он узнал только в лагере…
Но многие колебались. Вот, что они говорили в те дни, когда отдыхали после трудных партизанских боев.
— Предлагают, ребята, с ними… Ну как?
— Надо подумать.
— О чем? Гонят гитлеровцев, а у нас с ними свои счеты, разве не так?
— У меня лично, говорю вам искренне, нет возражений. Пойду с любым, кто бьет фрицев. А что потом? Это меня тревожит…
— Потом? А что должно быть?
— Наивный! Еще спрашиваешь? Будешь жить в коммуне. А это значит — общие поля и хаты, котел супа… Не помнишь, что о них писали до войны?
— А те, из Варшавы… Ну, что к нам приезжали, разве не объяснили тебе, как там? Помните беседы в лесу?..
— Кто-то говорил, что все общее… Даже жены…
— Мне это нравится. Что мне с того! Земли — псу под хвост, изба отца развалится… Я холостой, охотно воспользуюсь бабьей общиной…
— Эх, ты, паршивец, что захотел!
— И с церковью тоже неизвестно. Вроде, говорят, что не тронут, но кто их знает…
— А может ты хочешь, чтобы твои дети всю жизнь в лаптях ходили и умели считать только до ста? Слышал, что говорил капитан о новой Польше, народной? Меня, брат, это сильно за сердце взяло…
— Выучили его… Говорит, когда ему приказывают, А я вам скажу, сделают из нас семнадцатую республику. Видишь наших офицеров? Многие из них русские…
— Э, дурень, преувеличиваешь. А кого должны поставить командирами батальонов, полков или даже рот? Меня с тобой, безграмотных? Ведь мы даже читать не умеем…
— Ну хорошо! А наших?
— Каких, где здесь они? С Андерсом выехали.
— Только бы была справедливость, работа и хлеб досыта…
— Вот именно, правильно говоришь. Самое важное, чтоб наших детей никто хамами не называл, чтоб они не должны были целовать руку помещику и просить у него работу за гроши…
— Генералы обещают землю и фабрики — народу и труд без эксплуатации… А это ведь поляки, им можно верить…
— Тот, высокий, был еще полковником в рядах легионеров. Пожалуй, не обманывает…
— Ну, ты наивный! Разве мало ты слышал обещаний до войны? Теплей тебе было от этих слов, сытнее или слаще?
— Нам, хамам, много обещали…
— Ребята! Я пойду с ними, уже решил. Я верю в то, что они говорят. Только как это совместить с присягой? Мы ведь присягали на верность тем… Боюсь, как бы потом не грызла всю жизнь собственная совесть…