- Нет, нет и нет. Вы знаете, Сергей Васильевич, как я искал. Но все это до такой степени не то, что просто хоть в отчаяние приходи. Особенно эта Анна Ивановна; она меня совсем измучила. Она стерла своей плоской физиономией решительно все. Право, даже кажется, что и в голове-то у меня теперь тот образ не так ясен.
- А был ясен?
- О да, совершенно! Если бы можно было писать с зажмуренными глазами право, кажется, ничего лучшего не нужно. С закрытыми глазами - она здесь, вот она.
И я, должно быть пресмешным образом, зажмурился, потому что Бессонов расхохотался.
- Не смейтесь; я серьезно огорчен, - сказал я. Он вдруг оборвал свой смех.
- Огорчены, так не буду. Но, право, с вами смех и горе. Не я ли вам говорил: бросьте этот сюжет!
- Я и бросил.
- А сколько работы, траты нервной силы, сколько напрасного огорчения теперь! Я знал, что это так выйдет. И не потому, чтобы я предвидел, что вы не найдете модели, а потому, что сюжет-то неподходящий. Надо это в своей крови иметь. Надо быть потомком тех людей, что пережили и Марата, и Шарлотту Корде, и все это время. А вы что? Мягчайший русский интеллигент, вялый, слабый! Надо быть самому способным на такой поступок. А вы? Можете ли вы, когда нужно, бросить кисть и, выражаясь высоким слогом, взять кинжал? Ведь это для вас нечто вроде путешествия на Юпитер...
- Яне раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего я - чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич. Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю.
Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой.
- Ну, бог с вами! - сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. - Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.
- Кажется, никто и нигде,
- А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю... Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь.
Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье:
- Чаю!
Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а ои все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то... И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном:
- А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз?
- Еще бы! - уныло проговорил я. - Да где ее возьмешь?
Он опять походил немного.
- Видите ли, Андрей Николаевич... Есть тут одна... особа...
- Если важная, то она не станет позировать.
- Нет, не важная, очень неважная. Но... очень, очень большое имею я при этом "но".
- Да какие тут "но", Сергей Васильевич? Если вы не шутите?
- Шучу, шучу, этого нельзя...
- Сергей Васильевич... - сказал я умоляющим тоном.
- Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? - начал он, остановившись передо мной. - Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я не чистый человек, злой и... развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть... как вы, например.
- О каком разврате и о какой чистоте говорите вы? - спросил я.
- Я называю вещи их собственными именами. Я часто завидую вам, вашему спокойствию и чистой совести; я завидую тому, что у вас есть... Ну, да это все равно! Нельзя и нельзя! - перебил он сам себя злым голосом. - Не будем говорить об этом.
- Если нельзя, то хоть объясните, что или кто у меня есть? - спросил я.
- Ничего... Никого... Да, впрочем, я скажу: сестра ваша, Софья Михайловна. Ведь она сестра не очень близкая по родству?
- Троюродная, - отвечал я.
- Да, троюродная. Она ваша невеста, - сказал он утвердительным голосом.
- Вы почему знаете? - воскликнул я.
- Знаю. Догадывался сначала, а теперь знаю. Узнал от матери, недавно она мне писала, - а она там как-то... Разве в губернском городе не все известно всем? Ведь правда? Невеста?
- Ну, положим.
- И с детства? Родители решили?
- Да, родители решили. Сначала для меня это было шуткой, а теперь я вижу, что так оно, кажется, и будет. Я не хотел, чтобы это сделалось известным кому-нибудь, но не особенно горюю, что это узнали вы.
- Я завидую тому, что у вас есть невеста, - тихо сказал он, устремив глаза куда-то вдаль, и глубоко вздохнул.
- Не ждал я от вас такой сентиментальности, Сергей Васильевич.
- Да, я завидую тому, что у вас есть невеста, - продолжал он, не слушая меня. - Завидую чистоте вашей, вашим надеждам, вашему будущему счастью, нерастраченной нежности и любви, выросшей с детства.
Он взял меня за руку, заставил сойти с дивана и подвел к зеркалу.
- Посмотрите на меня и на себя, - сказал он. - Ведь что вы?
Гиперион перед сатиром козлоногим.
Сатир козлоногий - это я. А ведь я крепче вас; кости шире, и здоровье крепче от природы. А сравните: видите вот это? (он слегка коснулся пальцами начинавших редеть на лбу волос). Да, батюшка, все это "жар души, растраченный в пустыне"! Да и какой там жар души! Просто свинство...
- Сергей Васильевич, не вернемся ли мы к прежнему? Почему вы отказываетесь познакомить меня с моделью?
- Да потому, что она в этой растрате участие принимала. Я сказал вам: не важная особа, и действительно не важная. На нижней ступеньке человеческой лестницы. Ниже - пропасть, куда она, быть может, скоро и свалится. Пропасть окончательной гибели. Да она и так окончательно погибла.
- Я начинаю вас понимать, Сергей Васильевич.
- То-то. Видите, какое у меня есть "но"?
- Вы можете оставить это "но" при себе. Почему вы считаете долгом меня опекать и оберегать?