- Он не станет.
- Ну, так вы.
- Он не позволит.
- Это скверно... Кто же вам может не позволить?
- Я дал слово, что буду его слушаться.
Надежда Николаевна внимательно посмотрела на меня.
- Вот как! - сказала она. - Ну, вольному воля, спасенному рай. Если не хотите, не нужно. Я буду одна...
- Надежда Николаевна, - начал я, - простите, что при первом знакомстве...
Я почувствовал, что румянец заливает мне щеки. Она, улыбаясь, смотрела на меня.
- Ну, что вам?
- При первом же знакомстве я просил бы вас... не делать этого, не держать себя так... Я хотел просить вас еще об одном одолжении.
Лицо ее подернулось грустью.
- Не держать себя так? - сказала она. - Боюсь, что я уже не могу держать себя иначе: отвыкла. Ну, хорошо; чтобы сделать вам приятное, попробую. А одолжение?
Я, заикаясь, путаясь в словах и конфузясь, рассказал ей, в чем дело. Она внимательно слушала, уставив свои серые глаза прямо на меня. Напряженное ли внимание, с каким она вникала в мои слова, или что-то другое придавало ее взору суровое и немного жестокое выражение.
- Хорошо, - сказала она наконец. - Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою.
- Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо...
- Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас?
- Завтра, в одиннадцать часов, если можно.
- Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня?
- Надежда Николаевна, - сказал я, - мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается.
- Что ж, вы мне платить будете, что ли? - сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорбленное.
- Да, платить; иначе я не хочу, - решительно сказал я.
Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.
- Хорошо, - сказала она, - платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?
- Рублей шестьдесят, я думаю, - ответил он.
- А сколько времени вы будете ее писать?
- Месяц.
- Хорошо, очень хорошо! - оживленно сказала она. - Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам!
Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою.
- Он у вас ночует? - спросила она, оборачиваясь ко мне.
- У меня, у меня.
- Я сейчас отпущу его. Только пусть довезет.
Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать.
- Ты спишь, Лопатин? - вдруг раздался в темноте Сенечкин голос.
- Нет, а что?
- Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, - сказал он взволнованным голосом.
- Отчего же не правую? - спросил я, засыпая.
- Глупый! А писать-то чем я буду? - серьезно спросил Сенечка.
VI
Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро. Посмотрев на слабо освещенное бледное миловидное лицо Гельфрейха,
спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном.
- Лопатин! - раздался голос.
Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.
- Лопатин, проснитесь, - говорил голос. Я вскочил на ноги и увидел Бессонова.
- Это вы, Сергей Васильевич?
- Я... Не ждали так рано? - тихо сказал он. - Говорите тише: я не хотел бы разбудить горбуна.
- Что вам нужно?
- Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдемте в другую комнату. Пусть он спит.
Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен.