Мы ворвались в московский офис Mars около двух часов дня. В это время еще не все зомби вернулись на свои рабочие места, в прозрачные загоны, залитые ярким светом галогеновых ламп. Опаздывающие рабы сломя голову неслись по узким нескончаемым коридорам, дожевывая на ходу питательные десерты комплексного обеда.
В это же время, в гигантском конференц-зале, происходило важнейшее в жизни московского офиса совещание. Председательствовал впервые посетивший Россию член совета директоров Джорди Уилсон. Его сопровождала многочисленная свита, состоящая из аудиторов, секретарей, юристов и других профессионалов. Джорди, поджарый и моложавый, одетый в строгий китоновский костюм, мрачно обводил взглядом испуганных топ-менеджеров. Последние усердно прятали глаза, нервно перебирали бумаги. Казалось, кто-то невидимый распылил в воздухе взвесь тревожного ожидания и смутных предчувствий. Джорди презрительно покосился в сторону уныло растекшейся фигуры главы московского офиса Шульца. Он знал, что Шулыгу уготовано понижение в должности и перевод на бесперспективную работу в немецкое отделение.
«Этому бюргеру, – думал Джорди, – и такое решение должно быть за счастье. Моя бы воля – выгнал бы к чертям без выходного пособия, у него даже мозги жиром заплыли…»
Джорди вспомнил грандиозную вечеринку в штаб-квартире Mars в Нью-Йорке. Толстый немец вызвал у него тогда приступ тошноты. Шульц никак не мог остановиться, поглощая все, до чего мог только дотянуться: рулеты с пармской ветчиной, салат из рукколы с креветками, паштет из гусиной печени, икру, севрюгу, томаты с моцареллой, пиццу с морепродуктами, свиную рульку (конечно, Фриц, рульку, а что же еще?!).
«Как ему тогда только плохо не стало? – Джорди поморщился. – Такому скоту даже увольнения мало, вот расстрелять бы его, прилюдно, перед всем этим дерьмовым московским офисом, в назидание младшим сотрудникам. Или повесить. Правда, ни одна веревка не выдержит, а жаль, он бы неплохо смотрелся в своем мятом костюме, заляпанном жировыми пятнами, с табличкой на шее (что там писал его папа, вешая украинских партизан?): „Шульц много жрал и стал слишком тупым“, – к примеру».
Додумать председатель совета директоров не успел. Дверь в конференц-зал распахнулась, и волчьей стаей мы бросились в комнату. Первым вбежал Казак. Мой друг, как, впрочем, и все мы, был одет в широкие черные штаны и такого же цвета футболку. Завершенность костюму придавала устрашающего вида спецназовская маска. В целом, я думаю, мы походили на отряд ниндзя из третьесортного боевика или выживших из ума героев тяжелого S/M-порно. Казалось, топ-менеджеры оцепенели. Первым опомнился Джорди.
«What's going on?!» – закричал он неожиданно высоким срывающимся голосом.
Иные звуки настолько выводят из себя, что моментально теряешь самообладание. Диоптр моего «узи» позволяет вести прицельный огонь только на расстоянии ста пятидесяти метров. Между мной и Джорди было метров десять, не больше. Я нажал на курок. Обычно я пользуюсь сорокапатронным магазином, но в этот раз ограничился двадцатипятипатронником. При темпе стрельбы шестьсот выстрелов в минуту хватает двух с половиной секунд, чтобы разрядить весь магазин. Темная кровь члена совета директоров багровым фонтаном рванула из тесной камеры его головы. От самой головы, впрочем, почти ничего не осталось. Кровь Джорди щедро залила стол, часть стены и сидящего рядом Шульца. Тяжелые, почти черные капли удачно контрастировали с его мертвенно бледным лицом. Зал наполнился криками. Даже не криками, а воем, постепенно переходящим в запредельный, немного потусторонний визг. Казак поднял свой автомат и дал короткую очередь в потолок.
«Тихо!!! – хрипло проорал он. – Тихо!!!»
Визг оборвался. Большинство менеджеров повалились на пол, прикрывая головы руками и негромко скуля.
«Я сказал: „Тихо“!!!» – еще раз крикнул Казак. Постепенно воцарилась гробовая тишина.
Я вышел в центр конференц-зала и поднял «узи» высоко над головой.
«Вы знаете, что говорил Мао Цзедун о смерти?» – я обвел глазами валяющихся рабов.
«Он говорил, – продолжил я, не дожидаясь ответа, – что умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет одинаковое значение. Если бы мистер Уилсон умер дома, в собственной постели от рака предстательной железы, его кончина имела бы значение только для жалкой горстки наследников. Теперь его смерть станет темой огромного количества статей и телепередач, быть может, она будет предметом независимого журналистского расследования, и все станут толковать ее по-разному. Для простоты дела я объясню. Смерть одного из членов совета директоров вашей говенной империи призвана показать, что нельзя безнаказанно участвовать в заговоре против человечества. Нельзя стремиться к богатству, всеми силами развивая в окружающих чувство подчиненного положения. Нельзя зарабатывать деньги, навязывая окружающим желание купить ненужное. Запомните, вы – смертны. И смерть может настичь вас в любой момент».
– Что вы скажете по этому поводу, Владимир? – у директора «Mars-Москва» Шульца почти нет акцента.
Я вздрагиваю.
– Похоже, я немного задумался и потерял нить, – говорю я.
Казак недовольно хмыкает и яростно стучит по клавишам ноутбука. Меня мутит, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наблевать прямо на дорогой ореховый стол, все эти протоколы о намерениях, дизайн-проекты и «рыбы» контрактов, покрывающие его ровным слоем.
– Необходимо быть уверенными в том, что строительные леса не снимут с фасада здания Министерства иностранных дел еще минимум полгода. Иначе изготовление столь дорогого биллборда будет нецелесообразным, – поясняет какой-то невзрачный, явно замученный фрустрационным онанизмом, представитель BBDO, сетевого агентства, распоряжающегося рекламным бюджетом Mars.
«Кто, интересно, даст такую гарантию, если ремонт по плану должен был уже закончиться? Во всяком случае, по слухам, строительные леса не продержатся и пары месяцев».
– Мы общались вчера с компетентными представителями хозяйственного управления, – мне вспоминается пьяный в хлам прораб, мутно молчавший в ответ на все наши вопросы. – В целом, нас заверили, что ремонт внешней части здания продлится месяцев восемь.
– Значит, мы можем не волноваться? – Шульц поправляет очки в золотой оправе. – Тогда мы готовы подписать контракт и перечислить аренду за рекламное пространство на ваш счет.
Я слышу, как Казак вздыхает. Тошнота отступает, но тут голова начинает болеть с такой силой, что, кажется, еще пара минут переговоров, и я вскроюсь.
– Да, – говорю я, – печатайте биллборд и ни о чем не беспокойтесь.
Час спустя ярко-синий SLK нахально расталкивает пробку на Смоленской площади. Меня почти отпустило, я мечтаю о кофе, а это верный признак оздоровления. В CD-проигрывателе стучит довольно жесткое минимал-техно от Sven Vath и Richie Hawtin. Казак мрачно сидит рядом, прижимая к груди любимый ноутбук.
– Куда ты так рвешься? – спрашивает он. – Ведь помнешь корыто-то.
Я улыбаюсь и украдкой смотрю на него. Несмотря на дорогой костюм из серо-голубого блестящего льна, мой друг выглядит довольно хреново. Он бледен, плохо выбрит, под глазами огромные темные круги. Последнее время Казак сильно пьет, и иногда мне кажется, что до той черты, за которой начинается алкоголизм, ему осталось совсем не много. Однако я не склонен вульгаризировать его пьянство. По-моему, это всего-навсего попытка тонкой натуры противостоять грубой внешней среде.
– Нажрался вчера?
– Не то чтобы, – Казак нервно вытаскивает сигарету, отламывает самый кончик (старая привычка, еще с тех времен, когда он безуспешно пытался бросить) и закуривает. Он старается скрывать от меня свое пьянство, как, впрочем, и я от него почти ежедневную долбежку, постепенно превращающуюся в норму. «Мы какие-то хрестоматийные деклассированные элементы! – думаю я. – Хотя, что за классы в стране люмпенов?»
– Совсем ебнулся? – говорит мой друг злобно. – Сначала ты просто наглухо отъезжаешь во время важнейшего разговора. Потом ты даешь обещания, которые мы просто не в состоянии выполнить!
– Спокойно, Колян, – я делаю вид, будто бы ничего не случилось, хотя знаю, что палку я перегнул. Но разве объяснишь, что во всем виноват первый, чересчур сильно бодяженный спидом и еще каким-то дерьмом.
– Хули быть спокойным, если эти козлы на нас сразу своих юристов натравят? Это тебе не в бирюльки играть!
Я, наконец, преодолеваю площадь, и Mersedes с радостным рыком вырывается из пробки. Лавируя между автомобилями, большинство из которых в действительности являются полусгнившими корытами, я быстро разгоняюсь до ста сорока километров.
– Ты же знаешь, как у нас все делается. Ремонт наверняка затянется.
– Может, и затянется, но все равно не продлится так долго, – Казак показательно пристегивается ремнем безопасности. – Совсем с катушек съехал, – бормочет он.
– Слушай, давай придем к консенсусу, – стрелка спидометра достигает отметки 160. – Разве можно отказаться от контракта с Mars? Это же один из тех шансов, что выпадают раз в жизни. Триста двадцать тысяч долларов. Я куплю квартиру в центре.
– Они нас завалят… Они навесят на нас такие штрафные санкции, что ты не квартиру в центре себе купишь, а свою на Мосфильме продашь. Они умеют устроить ад кромешный. Ты думаешь, что можешь всех развести? Что ты выше всех вокруг по своему интеллекту, да? Заебала меня твоя аристократия духа!
У Маяковки я резко сбрасываю скорость и ухожу вправо к Концертному залу имени Чайковского.
– Подумай, Коля, ведь какое-то время они провисят. Два месяца, три. Потом, конечно, вся лафа закончится, и им прикажут валить. А ведь Шульц-то уже отрапортовал, что занял одно из самых лучших рекламных мест в городе. Обставил конкурентов и повесил на само Министерство иностранных дел России свой отстойный банер. Знаешь, что там будет рекламироваться?
– Kitekat.
– Kitekat, – повторяю я. – Ты видел дизайн-проект? Красная надпись «Кот Борис – лучший дипломат» и огромное животное, хищно тянущееся к консервной банке.
– Они охуели, уж лучше бы просто Ельцина, жадно пожирающего кошачьи консервы, намалевали.
– Ну да. Понимаешь, для корпоративных мудаков это прорыв. Скандал. А скандал – лучшая реклама. Миллионы русских кошатников начнут покупать их ебаный корм вместо всяких там Wiskas'oв и Pedy Gree Раl’ов.
– Pedy Gree Pal – собачья еда.
– В конце концов, я не манкирую опасностью. Мы заключим с Mars договор не от своей фирмы, а от оффшора. Захотят судиться, пусть подают иск фирме-пустышке. Хотя, я думаю, мы с ними поладим и просто перевесим банер на другое место, – я паркую автомобиль у самого Концертного зала, рядом с ободранной «копейкой» невыносимо рыжего цвета и новеньким черным «саабом».
– Ага, оффшор, на хуй! Очередная уголовка, вот что! Ишь ты, гусь лапчатый! И место для банера еще найти надо. В Москве с хорошими поверхностями, сам знаешь, напряженка. – Похоже, Казак сдался и бурчит скорее для проформы, чем по-настоящему. Конечно, кто отказывается от трехсот двадцати тысяч?
– Найдем. Выкрутимся как-нибудь. Не в первый же раз.
В конце концов Николай перестает оппонировать. Он молчит, и мне кажется, я знаю, о чем он сейчас думает. О квартире в центре.
– Слушай, – говорит Коля, когда мы входим в Deli'France, кофейню в холле Концертного зала, – чего ты там притормозил, ну во время переговоров в Mars? По ходу, впечатление было такое, что ты просто отключился.