— Пиши. Напечатать тебе это не дадут, потому что ваши, по старой привычке, будут обвинять в случившемся наших. А мое предсказание будет этой версии противоречить.
— Ты можешь дать мне свой телефон?
Енисеев сунул ему отсыревшую визитку и ушел.
Енисеев не знал, написал ли что-нибудь белобрысый журналист о его пророчестве, но в неослабевающем потоке сообщений в интернете о гибели польского «Ту-154» ему ничего похожего не встречалось. Видимо, он был прав, говоря, что такая информация полякам будет невыгодна. А в том, что будет молчать, как рыба, «куратор из дефензивы», Енисеев не сомневался изначально.
Фотограф, конечно, рассказал в редакции о его предсказании, но он не слышал переговоров Енисеева с поляками, а потому история в его изложении не была столь драматична, как на самом деле. Ну, напророчил беду человек, за странным Енисеевым и раньше что-то подобное водилось, но в таком тумане предсказать катастрофу мог кто угодно. Наши диспетчеры тоже серьезно предупреждали польских пилотов. Сам Енисеев не написал о своем пророчестве ни слова и не собирался этого делать. Случившееся открыло ему новую, неведомую прежде сторону его увлечения.
— Помнишь, — говорил он Наде, — ты сказала, что только после знакомства со мной поняла, о чем идет речь в стихах Пушкина:
А ведь я сам до конца не понимал их! Что это за «шум и звон»? Что значит: «внял я неба содроганье»? А это значит, что пророк не выборочно видит будущее, как я, а всё без исключения! Он слышит любой «шум и звон», любое «неба содроганье»! Он знал бы не только о катастрофе польского самолета, а обо всех катастрофах в этот день и даже час! От этого можно сойти с ума! А главное, ничего, абсолютно ничего нельзя сделать, чтобы помочь людям, потому что слишком много несчастий и горя открывается тебе. Куда идти? За что хвататься? Кого именно спасать? Кому помогать?
— Надо спасать ближних, — серьезно сказала Надя.
— А если этого более достойны дальние? И призван ли вообще пророк спасать кого-то, как я безуспешно пытался под Смоленском? Ведь дальше у Пушкина сказано:
Только трепетное сердце способно кого-то любить, а кого-то ненавидеть, делить мир на ближних и дальних. И только трепетное сердце может желать изменить судьбу. Но ангел вынул его, понимаешь? Он заменил его на угль, пылающий огнем, и этот огонь горит одинаково для всех. Одинаково бестрепетно. А я так не хочу.
Больше ни с кем Енисеев падение самолета Качиньского не обсуждал, словно на эту тему было наложено табу. Но белобрысый журналист, видимо, всё же не молчал, потому что вскоре после майских праздников Енисееву позвонил человек, назвавшийся сотрудником польского МИДа Цехановичем, и настоятельно попросил о встрече.
Они встретились в небольшом ресторанчике в центре Москвы. Цеханович был франтоватым лысым худым человеком с холодными руками. Говорил он по-русски так же хорошо, как белобрысый журналист и его «куратор». Цеханович не стал ходить вокруг да около. Предложив выпить по рюмке водки за знакомство, он сказал:
— От источника, вам, конечно, известного, до меня дошли сведения о вашем предсказании относительно гибели самолета с польским руководством. Тот же источник сообщил, что вы предсказали победу Путина на президентских выборах и недавнее поражение Тимошенко. Мы просмотрели прессу за эти годы и нашли анонимную статью «Пришел, увидел, победил», написанную, очевидно, вами, и статью за вашей подписью «ВОНА начинает, но не выигрывает». Они убедили нас, что вы говорите правду. Сожалею, пан Енисеев, что к вашим советам в аэропорту «Северный» плохо прислушались.
— Вы думаете, если бы прислушались как следует, то помогло бы?
— А разве нет?
— Вы, наверное, слышали о знаменитой Ходынской катастрофе. Так вот, московские власти, оказывается, были о ней предупреждены. Алексей Суворин писал в дневнике за 1896 год, что одна дама, направлявшаяся на коронацию в Москву, слышала в вагоне поезда разговор двух мужчин по-английски, что во время народного праздника в Москве будет много убитых. Она сказала тогда же об этом полковнику Иванову, служащему при градоначальнике, а потом телеграфировала великому князю Сергею Александровичу. И что же? Ничего. На Ходынском поле не оказалось и сотни полицейских.
— Неужели? Не предполагал, что в этой истории могли быть замешаны англичане. Пан Енисеев, может быть, вы согласились бы помочь нам еще раз? Разумеется, не безвозмездно.
— Я ничего не предсказываю специально.
— Этого и не требуется. Мы полагаем, что, если вы предвидели крушение самолета с точностью до минуты, то знаете или можете узнать его истинные причины.
— Вам недостаточно официального расследования?
— Мы имеем основания сомневаться в объективности российского расследования. А ваше поведение в аэропорту доказало, что вы порядочный человек, свободный от политических симпатий или антипатий. Мы бы хотели узнать ваше непредвзятое мнение и даже довести его до сведения широкой польской общественности.
— Нет, этого не будет.
— Почему?
— По той же причине, почему широкая польская общественность ничего знает о моем предсказании. Прошу не понимать это в том смысле, что я мечтаю о популярности в Польше. Но вы хотите откровенности, так будем же откровенны. Мне отлично известны причины, почему история в аэропорту в Польше замалчивается. И вам известны. Отчего же вы уверены, что не будут замалчиваться подлинные причины катастрофы, которые я сообщу вам?
— Значит, вы их всё-таки знаете?
— Мне кажется, знаю. Я пришел к выводу, что истинное пророчество есть реакция высших сил на нарушение людьми морального закона. Так что причины катастрофы — исключительно нравственные.
Цеханович пристально взглянул своими бесцветными глазами в глаза Енисеева, взял тонкими пальцами за талию рюмку, как берут шахматную фигуру, повертел ее вокруг оси и сделал диагональный ход слоном, поставив рюмку рядом с рюмкой Енисеева. Маячивший в углу официант приблизился, чтобы налить им водки, но поляк движением руки отослал его обратно и налил сам.
— Прошу вас не скрывать их от нас, — сказал он.
— Вы действительно готовы их услышать?
— Да, — кивнул Цеханович.
— Извольте — это возмездие за Катынь.
Кресло под Цехановичем скрипнуло. Он поставил рюмку и выпрямился. Глаза его заледенели.
— Как вы изволили сказать? Возмездие за Катынь? Но в Катыни убивали поляков!
— Да. Но вы говорите, что их убивали исключительно русские.
— Мы так не говорим. Среди палачей НКВД могли быть люди и других национальностей.
— Ну, допустим, вы говорите только о русских, но я не об этом. Вам отлично известно, что на этом же месте их убивали немцы.
— Ничего подобного нам не известно!
— Вы просто не хотите этого знать. Это типичный пример коллективного самовнушения. Наличие в могилах немецких пуль, гильз и пуговиц от немецкого обмундирования, впервые отмеченное в дневниках Геббельсом, несомненный факт, подтвержденный всеми экспертами. Откуда они там взялись?
— Их подбросило НКВД!
— С какой целью? Не полагаете же вы всерьез, что НКВД уже в сороковом году допускало взятие немцами Смоленска? Это означало бы историческую сенсацию, что руководство НКВД находилось в сговоре с немцами. Иного объяснения нет, но и оно абсурдно: зачем тогда стрелять из немецкого оружия и бросать в могилы немецкие пуговицы? Немцам и их агентам влияния в НКВД, чтобы дискредитировать Сталина, нужны были бы только советские пули и советские пуговицы.
— А вы не допускаете, что всё проще, и что коммунисты и фашисты, сдружившиеся в тридцать девятом году, вместе казнили поляков, каждые из своего оружия?
— А, стало быть, у чекистов не хватило сил и опыта для массовой казни и они с западной границы, через всю Белоруссию, привезли немецкую карательную команду?
— При чем здесь силы и опыт? Предположим, немцев беспокоило, что интернированные польские офицеры в будущем могут быть использованы в войне против них, а Советы не хотели их держать у себя в тылу. Ликвидировать польских офицеров было выгодно и тем, и другим.
— А как вы себе представляете это сотрудничество? Немцы предложили Сталину уничтожить интернированных поляков как опасную для обеих сторон силу, а Сталин сказал: хорошо, но мы не обязаны делать всю грязную работу сами, приезжайте и тоже стреляйте?
— Может быть, и так.
— Тогда получается, что круг замкнулся. Мы вернулись к тому, с чего я начал. Факты и непредвзятые выводы из них говорят, что польских офицеров в Катыни убивали и чекисты, и немцы. Только вы считаете, что они это делали вместе, а я считаю, что часть поляков, в основном старшие офицеры, была расстреляна чекистами в сороковом году, а другая часть — в сорок первом году немцами при захвате Катыньского лагеря. Но в любом случае немцы тоже убивали, причем, по вашей версии, именно они это и предложили! Но вы молчите о немцах и, как всегда, всю вину возлагаете на русских.
— Не только мы. Вы тоже признали свою вину.
— Не обольщайтесь! С точки зрения правды это признание мало чего стоит, будучи лишь частью навязанной вами неправды. Наши политики, ища популярности на Западе, много чего признали с конца восьмидесятых годов. А следствие, между тем, не подтверждает даже факта гибели в Катыни, Старобельске и Осташкове тысяч людей. Людей в президентском самолете убил не туман, а Катынь. Качиньский и его окружение шли навстречу своему року с того самого дня, как русофобия в Польше стала государственной идеологией. Никакое предсказание, даже сделанное за год, не спасло бы самолет и ничто не заставило бы пилотов повернуть. Спасти могло только одно: внезапное просветление Качиньского, осознание пагубы русофобии в ее катыньском варианте. Но шансов на это, как вы сами понимаете, почти не было.
Цеханович внимательно слушал, изредка мигая. Потом, вытянув губы, маленькими глоточками осушил рюмку, съел ложечку жюльена. Лицо его было непроницаемо. Он поправил галстук-бабочку, смахнул невидимую пылинку с лацкана дорогого пиджака и сказал: