Господа редакторы, ослы чувствуют потребность высказаться с звериной трибуны против неосновательного мнения, будто бы «осел» — олицетворение глупости. Если у автора этой статьи не хватает таланта, то, во всяком случае, никто не скажет: у него не хватает смелости. Прежде всего, если какой-нибудь философ станет изучать вопрос «глупость и общество», то, может быть, он найдет, что фортуна ведет себя по-ослиному. А затем без ослов не образовалось бы большинства; итак, осла можно признать типичным образцом человека, покорного правительству. Но я не намерен говорить о политических вопросах. Я постараюсь доказать, что мы имеем больше шансов, чем умные люди, добиться почестей, — мы или те, кто создан по нашему подобию; подумайте сами, автор этого интересного доклада, осел-пролаза, живет за счет великой нации, его квартиру (без содействия какой-нибудь принцессы, увы!) оплачивает британское правительство, пуританские претензии которого были разоблачены перед вами кошкою.
Мой хозяин был простым учителем начальной школы в окрестностях Парижа и очень страдал от нищеты. Первое и основное сходство наших характеров заключалось в том, что мы оба старались ничего не делать и вольготно жить. Это стремление, свойственное ослам и людям, именуют честолюбием; считают, что оно развивается благодаря обществу. Я же полагаю, что оно — явление вполне естественное. Узнав, что я принадлежу школьному учителю, ослицы стали присылать ко мне своих малышей, которых я взялся обучать правильной речи; но занятия не имели никакого успеха, ибо учеников моих разогнали при помощи палочных ударов. Мой хозяин явно завидовал мне: мои ослята бегло ревели по-ослиному, тогда как его ученики еще запинались, и я слышал его глубоко несправедливое восклицание:
— Вы — ослы!
Как бы то ни было, хозяин был поражен результатами моего метода, явно превосходящего его метод.
— Почему, — бормотал он про себя, — детенышам человека нужно гораздо больше времени, чтобы выучиться говорить, читать и писать, чем нужно времени ослам для овладения всей суммой знаний, необходимых для их жизни? Каким способом эти животные столь быстро узнают все то, что знают их отцы? Всякое животное обладает совокупностью идей и неизменных расчетов, которых ему хватает на всю жизнь и которые столь же отличаются друг от друга, сколь отличаются одни животные от других! Почему человека лишили подобного преимущества?
Хотя мой хозяин ровнешенько ничего не смыслил в естественной истории, он увидел во внушенных мною мыслях намек на создание целой науки и решил отправиться в министерство народного просвещения похлопотать о местечке и изучить этот вопрос, находясь на иждивении государства.
Мы вступили в Париж через предместье Сен-Марсо, причем я нес хозяина на своей спине. Когда мы достигли возвышенности, расположенной за Итальянской заставой, откуда открывается вид на столицу, мы оба, каждый на своем языке, произнесли следующее восхитительное моление:
Он. О священные дворцы, в которых стряпают бюджет! Когда наконец подпись какого-нибудь пройдохи-профессора даст мне пищу и кров, крест Почетного легиона и кафедру, безразлично какую, безразлично где? Я рассчитываю наговорить обо всех столько хорошего, что трудно будет сказать обо мне что-нибудь плохое. Но как проникнуть к министру и как ему доказать, что я достоин занять какое бы то ни было место?
Я. О восхитительный зоологический сад, где так ухаживают за животными! О убежище, где пьют и едят, не опасаясь палочных ударов, когда откроются передо мной твои степи в двадцать квадратных футов, твои швейцарские долины шириною в тридцать метров? Стану ли я когда-нибудь животным, лежащим на бюджетной травке? Умру ли я от старости среди твоих изящных трельяжей, под номером и надписью: «Африканский осел, пожертвован таким-то, капитаном первого ранга?» Придет ли король посмотреть на меня?
Закончив таким образом это приветственное слово городу акробатов и фокусников, мы спустились в вонючие ущелья знаменитого предместья, где пахло кожами и наукой, и поселились на жалком постоялом дворе, в котором битком были набиты савояры с сурками, итальянцы с обезьянками, овернцы с собаками, парижане с белыми мышами, арфисты без струн, певцы без голоса — словом, все ученые животные. У моего хозяина, которого отделяли от самоубийства шесть монет по сто су, осталось надежды на тридцать франков. Эта гостиница «Мизерикордия» является филантропическим учреждением, где можно проспать ночь за два су и пообедать за девять су. Там имеется просторная конюшня, где ночуют нищие и бедняки, где странствующие музыканты держат своих животных; туда, естественно, и меня отвел мой хозяин, выдав за ученого осла. Мармус, так звали моего хозяина, не мог не полюбоваться на курьезное сборище развращенных скотов, которым он доверил меня. Быстрая, как порох, мартышка, вся в воланах, в шляпке с перьями, с золотым поясом, похожая на маркизу, милостиво разрешила ухаживать за ней солдату, герою народных парадов, старому вояке, который изумительно выполнял весь военный артикул. Умница пудель, умевший без участия других актеров разыграть современную драму, беседовал об изменчивых вкусах публики с большой обезьяной, усевшейся на шляпе трубадура. Несколько отдыхающих от работы серых мышек любовались кошкой, обученной почтительному отношению к двум канарейкам и болтавшей с проснувшимся сурком.
— А я-то думал, — сказал мой хозяин, — что открыл новую науку, сравнительное изучение инстинктов, и вот здесь, в конюшне, я наталкиваюсь на жестокое опровержение моей мысли! Все эти звери стали людьми.
— Вы желаете стать ученым? — сказал моему хозяину какой-то молодой человек. — Вы поглощены наукой, но вы остановились на полпути! Юный честолюбец, о надеждах коего свидетельствует состояние его костюма, поймите же: для того, чтобы дойти до цели, надо идти, а для того, чтобы идти, надо избавиться от багажа.
— Вы великий политик! Но с кем я имею честь говорить? — спросил мой хозяин.
— С бедным малым, который все перепробовал, все потерял, кроме волчьего аппетита, и который в ожидании лучшего питается газетными утками и проживает в «Мизерикордии». А вы кто такой?
— Отставной учитель начальной школы, который, конечно, не бог весть что знает, но который занят вопросом: почему животные a priori владеют всей специальной наукой об их жизни, наукой, именуемой инстинктом, а человек ничему не может научиться без неслыханных трудов?
— Потому что наука бесполезна! — воскликнул молодой человек. — Вы когда-нибудь изучали «Кота в сапогах» ?
— Я рассказывал о нем своим ученикам, когда они хорошо вели себя.
— Так вот, дорогой мой, там имеется правило поведения для всех желающих возвыситься. Что делает кот? Он рассказывает, что его хозяин — землевладелец, и этому верят! Поймите, достаточно внушить другим мысль, будто вы что-то собою представляете, чем-то владеете! И если бы вы ничего не имели, ничего собою не представляли, ничем не владели, — разве это важно? Ведь все поверили бы обратному! Но vae soli[1], — говорит священное писание. В самом деле, и в политике и в любви требуются двое, чтобы произвести что-нибудь на свет. Дорогой мой, вы изобрели инстинктологию и получите кафедру сравнительного изучения инстинктов. Вы станете великим ученым, а я возвещу о том всему миру: Европе, Парижу, министру, его секретарю, писцам и сверхштатным чиновникам. Магомет стал великим, когда возле него появился человек, который всех, направо и налево, уверял, что Магомет велик.
— Я очень желаю стать великим ученым, — сказал Мармус, — но потребуют, чтобы я изложил сущность моей науки.
— Что же это за наука, если вы можете изложить ее сущность?
— По крайней мере нужна отправная точка.
— Да, — сказал молодой журналист, — мы должны раздобыть животное, которое разрушило бы все комбинации ученых. Вот, например, барон Серсо, он всю жизнь загонял животных в резко обособленные друг от друга отделы, он на этом стоит, и в этом его слава; но в настоящий момент великие философы ломают все загоны барона Серсо. Откроем дебаты. По нашему учению, инстинкт будет мышлением животного, и, конечно, отличительным признаком животных будет в бóльшей степени их умственная жизнь, чем их кости, их плюсны, зубы и позвоночники. Так вот, хотя инстинкт претерпевает некоторые видоизменения, по существу, он един, и ничто лучше не докажет единства всех вещей, несмотря на видимое их различие. Итак, мы будем защищать ту мысль, что существует только одно животное и только один инстинкт; что при любой организации животного инстинкт — это лишь применение к жизни каких-либо свойств, изменяющихся в зависимости от обстоятельств, а не принцип. При помощи новой науки мы начнем поход против барона Серсо, в пользу великих философов-натуралистов, которые стоят за зоологическое единство, и тогда мы дорого продадим наши знания всемогущему барону.
— Конечно, знание не есть сознание своих грехов, — сказал Мармус. — Ну что же, ведь осел мне больше не нужен.
— У вас есть осел? — воскликнул журналист. — Мы спасены! Мы сделаем из него редкостную зебру, которая какой-нибудь особенностью, нарушающей все классификации, привлечет внимание ученого мира к вашей системе сравнительного изучения инстинктов. Ученые живут номенклатурой. Мы опрокинем номенклатуру, они встревожатся, они капитулируют, они станут подкупать нас, а мы, как и прочие, согласимся на подкуп. На этом постоялом дворе имеются шарлатаны, владеющие изумительными секретами. Здесь фабрикуются дикари, поедающие живых зверей, люди-скелеты, карлики весом в сто пятьдесят килограммов, бородатые женщины, огромных размеров рыбы, всякие уроды. Если мы будем щедры, то получим возможность подготовить такой феномен, который произведет революцию в науке.
Под каким соусом собирались подать меня публике? Ночью мне сбрили шерсть, сделали поперечные надрезы на коже, а шарлатан впрыснул мне какую-то жидкость. Через несколько дней я прославился. Увы! Я познал, какими ужасными страданиями приобретается слава. Во всех газетах парижане прочли:
«Бесстрашный путешественник, скромный натуралист, Адам Мармус, пересекший Африку и достигнувший центра материка, привез с Лунных гор зебру, которая своими особенностями существенно опровергает основные идеи зоологии и может послужить аргументом в пользу теории знаменитого философа, не допускавшего никаких различий в строении животных и провозгласившего, при единодушном одобрении германских ученых, принципы одинакового расположения органов у всех животных. Полоски у этой зебры желтые на черном фоне. Между тем известно, что в зоологии не допускают, чтобы у семейства лошадиных в диком состоянии встречалась вороная масть. Что же касается желтых полосок, мы представляем ученому мужу Мармусу честь объяснения их в подготовляемой им превосходной книге «Сравнительное изучение инстинктов», относящейся к той области знания, которая создана Мармусом благодаря тому, что в центре Африки он открыл целый ряд доселе неизвестных животных. Эта зебра, единственное научное открытие, которое, несмотря на опасности, удалось ему доставить в Париж, походкой напоминает жирафа. Итак, инстинкт животных видоизменяется в зависимости от окружающей среды. Из этого факта, неслыханного в анналах науки, вытекает новая теория, имеющая огромное значение для зоологии. Г-н Адам Мармус изложит свои идеи в публичной лекции, не взирая на интриги ученых, которые, боясь разгрома своих систем, уже добились того, что г-ну Мармусу не предоставлена для устройства лекции зала св. Иоанна в городской ратуше».
Все газеты, даже серьезный «Монитер», перепечатали эту дерзкую утку. Пока ученый Париж волновался из-за этого сообщения, Мармус вместе со своим другом поселился в приличной гостинице на улице Турнон, где имелась конюшня для меня, ключи от которой они взяли себе. Взволнованные ученые подослали одного академика, тот принес свои сочинения и не мог скрыть того обстоятельства, что сообщенные факты крайне опасны для фаталистической доктрины барона Серсо. Если инстинкты животных изменяются в зависимости от климата, от среды, то весь животный мир испытывает потрясение. Великий человек, осмелившийся утверждать, что жизненное начало приспособляется ко всему, должен был одержать верх над изобретательным бароном, который защищал ту идею, что каждый класс организован по-своему. Итак, устанавливать различия между животными — это значит только доставлять удовольствие коллекционерам. Естественные науки становились игрушкой! Устрица, коралловый полип, лев, зоофит, микроскопические организмы и человек имеют, оказывается, одну и ту же структуру, видоизменяющуюся только оттого, что их органы развиты в большей или меньшей степени. Бельгиец Сальтейнбек, голландец Фос-Ман-Беттен, сэр Фэрнайт, Гобтусселл, датский ученый Зоттенбах, Кранеберг, любимые ученики французского профессора своею унитарной теорией одерживали верх над бароном Серсо и его номенклатурами. Никогда еще не бросали между двумя воюющими сторонами факта, столь возбуждающего взаимную их ненависть. Позади барона выстроились академики, университет, легионы профессоров, а правительство поддерживало их теорию, ибо только она находилась в соответствии с библией.
Мармус и его друг держались стойко. На вопросы академика они ответили голым констатированием факта и изложением своей доктрины. Уходя, академик сказал:
— Господа, между нами будь сказано, профессор, поддерживаемый вами, конечно, обладает глубоким и смелым талантом; его система, может быть, объясняющая мироздание, — я этого не отвергаю, — все же не должна увидеть свет: это необходимо в интересах науки...
— Скажите: в интересах ученых! — воскликнул Мармус.
— Пусть будет так, — продолжал академик, — ее нужно раздавить, пока она еще не вылупилась из яйца, ибо в конце концов, господа, это пантеизм.
— Вы думаете? — сказал молодой журналист.
— Как можно допустить молекулярное притяжение, не допуская произвола, благодаря которому материя становится независимой от бога?
— А почему бы богу не устроить все по одному и тому же закону? — сказал Мармус.
— Вы видите, — прошептал журналист на ухо академику, — у него глубина мысли поистине ньютоновская. Почему бы вам не представить его министру народного просвещения?
— Конечно, конечно, — сказал академик, счастливый тем, что он может завладеть зеброй, вносящей революцию в науку.
— Быть может, министру угодно будет раньше всех прочих увидать наше любопытное животное, а вы доставите нам удовольствие сопровождать его? — подхватил мой хозяин.
— Благодарю вас...
— Министр оценит тогда, какие услуги оказаны науке этим путешествием, — сказал журналист, не давая академику раскрыть рта. — Разве зря мой друг побывал на Лунных горах? Вы увидите наше животное, оно ступает, как жирафа. А желтые полосы на черном фоне его шкуры объясняются температурой этих гор, которая на несколько нулей превосходит шкалу Фаренгейта и на много нулей шкалу Реомюра.
— Может быть, вы хотите служить по ведомству народного просвещения? — спросил академик.
— Подумаешь, какая прекрасная карьера! — воскликнул журналист, выпрямляясь.
— О! Я вам, конечно, не предлагаю заняться ремеслом тех простофиль, что гоняют учеников в поле и присматривают за ними в овчарне; но вместо лекций в Атенеуме, которые ни к чему не приводят, я предложил бы должность заместителя профессора, открывающую путь куда угодно: в Институт, в палату, ко двору, в дирекцию театра, в редакцию журнальчика. Словом, об этом мы еще побеседуем.
Все это происходило в начале 1831 года, когда министры испытывали потребность в популярности. Министр народного просвещения, понимавший толк во всем, даже в политике, был предупрежден академиком, что новое открытие имеет важное значение для системы барона Серсо. Министру не нравилось вторжение пантеизма в науку. Между тем барон Серсо называл доктрину зоологического единства пантеистической только из вежливости, присущей ученым; в науке пользуются словом «пантеист», чтобы не сказать «атеист».
Сторонники зоологического единства узнали, что министр хочет видеть редкостную зебру, и высказали опасение, как бы он не прибег к подкупу. Примчался самый пламенный из учеников великого ученого и выразил желание повидаться с знаменитым Мармусом, — газетная хроника постепенно дошла до такого блестящего эпитета. Оба моих хозяина отказались демонстрировать меня. Я еще не умел ходить желательным для них способом, еще недостаточно отросла шерсть моих полосок, окрашиваемых в желтый цвет химическим способом, для меня очень болезненным. Оба ловких интригана заставили молодого ученого разговориться, и он развил перед ними великолепную систему зоологического единства, основная мысль которой гармонирует с величием и простотой творца мироздания и соответствует ньютоновскому принципу объяснения высших миров. Мой хозяин развесил свои, как говорится, «ослиные» уши.
— Мы в центре научного мира, и на первом плане наша зебра, — сказал журналист.
— Моя зебра, — ответил Мармус, — вовсе не зебра, а родоначальница новой науки.
— Созданным вами сравнительным изучением инстинктов подкрепляется наблюдение сэра Фэрнайта, что испанские, шотландские и швейцарские бараны по пастбищу ходят не одинаково, а в соответствии с тем, как растет трава в этих странах.
— Ну, а продукты, — воскликнул журналист, — разве они не становятся иными в зависимости от атмосферической среды? Наша зебра, ступающая, как жирафа, объясняет, почему нельзя производить в Нормандии белое масло бри и почему в Мо не получишь невшательного желтого масла и желтого сыра.
— Вы попали в самую точку! — восторженно воскликнул ученик. — Малые факты — великие открытия. В науке все связано одно с другим. Вопрос о сырах тесно связан с вопросами внешнего вида животного и сравнительного изучения инстинктов. В инстинкте — все животное целиком; в мысли концентрируется весь человек. Если инстинкт модифицируется и меняется в зависимости от среды, в которой он развивается, в которой он действует, то ясно, что такому изменению подвержен и зоон, то есть внешняя форма жизни. Существует только один принцип, одна и та же форма.