- Нет, я писать не буду! Я убью его! - неожиданно для себя решил Иван-Снайпер. - А что? Чего так смотрите?
- Какой решительный! - покрутил головой Леплевский. - Гляди, чтобы штаны не упали.
- И то правда, - сдержанно вставил Савченко. - Такому отомстить не грех. В Сибири одного вертухая к кедру в тайге привязали. Через месяц нашли скелет. Комары заели.
- Так это в Сибири! - отмахнулся Иван-Снайпер. - А тут где привяжешь? Свои же и отвяжут. Которые сексоты.
- Не все же сексоты, - тихо заметил Леплевский.
- Хватает. И у нас тоже.
Леплевский помедлил, пытаясь понять, на что намекает Снайпер. Учитель всегда был чуток к малейшему намеку такого рода, потому как за намеком могла скрываться опасность либо близкий ее сигнал. То, что когда-то помогло ему в жизни, дало возможность окончить институт и даже вступить в партию, теперь очень просто могло раздавить. Наступило иное время, началась новая политика, и неизвестно еще, как там, наверху, отнесутся к институту сексотов. Могут тайно отблагодарить, а могут и открыто взыскать. Каждый из вариантов порождал неуверенность и беспокойство, тяготил и вызывал тревогу.
Постепенно совсем стемнело. Ночные сумерки окончательно поглотили огород, двор, звездной пеленой накрыли деревья и крыши домов. Все вокруг притихло, затаилось, приготовилось к встрече короткой летней ночи. Только за хатой под грушей слышался прерывистый разговор выпивших людей да мелькали в темени красные огоньки сигарет. Один, изогнувшись крутой дугой, упал в огороде. Так прошло время - час или больше, Иван-Снайпер, матюгнувшись, решил:
- Хватит пить! Выходи строиться!
- Так ведь еще осталось, - напомнил Леплевский.
- Тогда разливай. По последней. Сперва Дубчику...
- Мне, может, хватит, - неуверенно заперечил Дубчик, однако придвинулся поближе к столу.
- Ладно, выпей. Может, в последний раз. И ты, сосед, выпей, - повернулся Иван к Савченко. - Там, брат, сила понадобится.
- От водки сила? - усомнился Савченко.
- А думаешь, нет? Выпивший сильнее трезвого. Наукой доказано, читал.
- Да, но нехорошо ночью. Будто бандиты, - сказал Леплевский, которому не очень хотелось встревать в сомнительное дело. Но учитель не мог устоять перед напором Ивана-Снайпера.
- Нам, значит, ночью нельзя? Да? А им можно было? Всегда ночью старались, чтобы свидетелей не было. Я ведь помню, пятнадцатый год шел. Приехали втроем: Усов и с ним еще двое. Косатый за понятого, конечно. Подняли всех в полночь, только уснули. Отец как раз поставки возил на станцию, приехал озябший, усталый, чуни разул, онучи у печи развесил. Вставай, ты арестован. И обыск. Все перевернули, в кадку с капустой шомполом тыкали - контрреволюцию щупали. Польский шпион! А я, понимаешь, не очень-то испугался, потому что знал: я же не шпион, меня они не возьмут. Почему так думал, дурень безголовый? Они же не только шпионов брали. Вон у вас, Савченко, всех забрали, тебе тоже было не много лет...
- Так это же в тридцать третьем, - рассудительно заметил Савченко. - В ссылку всех брали: и старых, и малых.
- А мне откуда было знать: в ссылку или на расстрел? Сидел с ребятами за печью, чтобы обыску не мешать, а батьку они у порога с поднятыми руками под винтовкой держали. Вижу, этот Усов вытаскивает из сундука мою буденовку с красной звездочкой. Ту, что отец на рождество с ярмарки привез, очень она мне нравилась, та буденовка, с маленькими такими пуговичками тоже со звездочками. Я же сызмальства к военному склонность имел, жалко, из-за увечья до сержанта не дослужил...
- Вот почему гимнастерку полюбил. Третий год не снимаешь, - усмехнулся Леплевский.
- А что - уважаю. Только не о том разговор. Одел однажды эту буденовку в школу, ну, пацаны и налетели: дай да дай померить. Одну пуговицу и оторвали. Отец вечером увидел и отобрал, говорит: сначала ушанку доноси. Обидно было, но, думаю, ладно. Скоро двадцать третье февраля, День Красной Армии, уж тогда выпрошу. Да вот - кукиш, а не День Красной Армии. Усов этот мою буденовку милиционеру отдал: не позволим говорит польскому шпиону красноармейский убор компрометировать. Эта буденовка мне потом два года снилась.
- Потому ты и снайпером стал? - спросил Савченко.
- Нет, снайпером не потому. Снайпером - это по слабости характера. В партизанке глаз осколком выбило, потом немного зажило, а тут немцы блокаду начали. Приказ: всех, в том числе инвалидов, в строй. Как раз снайпера нашего Биклагу убило, винтовка с прицелом осталась. Кому ее отдать? Все отказываются: то не могу, то не умею. Известно, дрейфят, потому что тут отваги побольше надо, чем с обычным ружьем. Вот командир и говорит: <Ивану>, у него один глаз цел, другого нет, прищуриваться не надо. Будет бить немецких захватчиков>. Вот я и бил, как снайпер. Двух полицаев шлепнул и одного захватчика. Как теперь помню: утречком на опушке вылез из люка в танке, всматривается в дальний лесок из бинокля. А я в ста метрах от него под кустом лежал. Ну и гвозданул ему под бинокль, так и обвис в люке.
- Герой! - тихо сказал Леплевский.
- А ты думал! Медаль <За> не каждому давали.
- Ну и командуй. А мы за тобой.
- Лады, хлопцы! Еще по глотку - и завязали. А то... Не знаю, какой он теперь, а тогда здоровый бугай был.
- Не отощал. Такие не тощают, - сказал Савченко.
Они еще выпили - на этот раз молча, уже охваченные новой заботой, которую обрушил на них этот неуемный Снайпер. Потом Леплевский ненадолго отошел к забору и снова вернулся к столу. В другое время они бы уже стали расходиться, все же купальская ночь коротка, новый день нес немало новых забот. Но какая-то сила держала их вместе, как заговорщиков, сообщников по небезопасному делу, которое неведомо еще, чем могло кончиться. И они все сидели за столиком, на котором в темноте едва серела газета и два пустых стакана. Савченко неловко двинул локтем, сбросил кусок хлеба и тут же полез его искать под столом. Долго не мог найти, пока Дубчик не нащупал хлеб на стежке.
- И чтоб все вместе! Чтоб никто не сачканул, - строго предупредил Иван-Снайпер.
- А чем мы его? - простодушно поинтересовался Дубчик.
- А кто чем. Бери кол или камень. Ножа нет?
- Ножа нет, - произнес Леплевский без тени юмора.
- Так притащи! В хате-то нож есть?
- Нет. И в хате нету.
- Ну и хозяйство! Даже ножа нет! А если зарезать кого-нибудь?
Дубчик коротко хохотнул от этой Ивановой остроты, а может, вспомнил, что у него тоже не было ножа. Года четыре тому назад сломался отцовский нож-самоделка, выкованный в местечковой кузнице. С тех пор в своем бобыльском хозяйстве Дубчик обходился топором, правда, тоже старым и заржавленным, с неудобным расшатанным топорищем. Еще его отец, колхозный сторож, все собирался починить топор, да так и не собрался до ареста. Топая морозной зимой около колхозного амбара, старик для бодрости пел частушки - где-то услышанные, а также собственного сочинения, порой бессмысленные, а порой с очень определенным смыслом. Наверно, кто-то его подслушал. Когда арестовывали ночью, этот самый Усов не удержался, даже процитировал одну, которая на всю жизнь врезалась в память подростка-сына: <А>колхозе справно жить, кто на кладбище лежит>. Отец в ответ застенчиво улыбался, тронутый вниманием к его творчеству. В ту ночь вряд ли он мог предвидеть, что скоро и сам ляжет на каком-то кладбище, умрут маленькие три его девочки, раньше времени состарится сын, а топор-инвалид с расшатанным топорищем по-прежнему будет служить человеку.
- Я, это, за топором сбегаю, - предложил Дубчик.
- Давай. Только быстро. А, едри его лапоть, кажись, светает?
- Однако светает, - согласился Савченко. - А у меня в Кутах еще пайка не скошена.
- Скосишь, успеешь. Ат, давай разливай, допьем, и хватит, - неожиданно решил Иван. - Оставлять - совесть не позволяет.
- Не позволяет. Совесть - она тонкая вещь, - с готовностью присоединился Леплевский и, звякая рыльцем бутылки о пустой стакан, принялся разливать водку.
- Мне хватит, - остановил Савченко.
- Хватит так хватит...
- Нам больше достанется. Правда, учитель? - подхватил Снайпер.
- Я уже пас!
- Что так? Али брата не жалко? Я же твоего Сергея помню - вот как вчера видел. Грамотный мужик был.
- Да, грамотный.
- И очень партейный. Тоже в колхозы загонял, - поддел Савченко.