Гад. У тебя. Хоть бы для вида возразил. А эта лисонька к нам зачастила.
- Наташа… Я тут вам сок принесла. Морковный. И Алисочке полезно…
(Она же, как Ващенко, на “здоровье” помешана. Что полезно, а что нет). Дистиллированную воду носом пьют. Они отчасти на этой почве и сошлись, голубки…
Но меня так просто не возьмешь, ладно. Не люблю, когда из меня идиотку делают. Дождалась я, когда и они с г-ном Людвигом нас в гости пригласили. Так сказать, дружим семьями. Европа… Гостиница “Центральная”.
Поужинали мы, поговорили, посмотрели фотографии его взрослых детей, фотографии его дома в Гамбурге, хороший дом, большой, попрощались тепло. И адресочек г-на и г-жи Людвиг я запомнила очень хорошо, хоть мы и на такси приехали.
На следующий день Ващенко надо было зачем-то с утра в ЦДХ. И, как только он ушел, я сразу собралась, сунула на всякий случай в карман ващенковский мяч длятенниса и поехала к госпоже Людвиг. С улицы попросила какого-то парня позвонить:
- Будьте добры господина Германа.
- Его нет, - отвечает жена.
Я поняла, что путь свободен.
Госпожа Людвиг удивленно спросила:
- Кто там?
Я отвечаю как можно естественнее:
- Это Наташа…
Тут она открыла дверь, и я вошла.
Увидев мое лицо, супруга немецко-подданного все сразу поняла и, прервав фальшивое “Наташенька, что случилось?..”, лишь процедила:
- Ишь ты, и адрес запомнила…
Далее все было очень банально.
Не проходя в квартиру, мы остановились в сенях. То есть, в прихожей. Как сейчас помню, на вешалке висела новая лисья шуба нашей героини. Я взяла ее за тощие грудки, приподняла, прислонила к этой самой шубе и в предельно энергичных выражениях попросила прекратить прежние неуставные отношения с Игорем. На попытку возражать и оправдываться отвечала очень резко.
Весь визит длился не более десяти минут.
- Смотри, сучка, - на прощание сказала я, - я тебя предупредила…
Эта гадюка лишь зашипела:
- Я милицию вызову…
Я говорю:
- Вызови. А я Иоганна.
- Его Германом зовут.
- Неважно, - говорю.
С тех пор она меня боится. И правильно делает…
Я дослушала все истории Ващенковской мамы до конца, вздохнула и стала собираться.
Ващенко, слава богу, не было. Я, честно говоря, все боялась, что он придет, опять будет скандал, бокс, крики, но - Бог миловал. Собрались, попрощались, Валентина Михайловна меня даже поцеловала: понравилась я ей. Приезжаем на вокзал.
А у меня, честно говоря, было подозрение, было - что просто так мы не уедем. Не знаю почему. Ну не такой человек г-н Гарри, чтобы нас так просто отпустить… Я думаю, где еще он может появиться? Конечно, на вокзале. Дома, видимо, ему все-таки родителей стыдно - во весь голос не запоешь…
Так что мы с Алиской к поезду тихо-тихо так подошли, чуть ли не крадучись, загрузили вещи, а времени-то еще полно, заранее приехали… Да еще жарко в купе, лето же… И мы решили выйти на перрон - перекурить.
Это было ошибкой. Я-то, собственно, стояла к лесу задом, или лучше сказать, спиной, не видела, так сказать, приближения любимого, но Алиска вдруг говорит: ма-а-м… - и расширенными глазами смотрит мне куда-то за спину.
Я оборачиваюсь и вижу: он. он, родимый…
Что говорить, был хорош. Как говорится, в образе.
Одежда нашего бенефицианта была в художественном беспорядке: рубашка выбивалась из брюк и так распахнута на груди, что видна скудная растительность, куртка тоже, разумеется, расстегнута, чуб дыбом, глаза горят, и весь облик вообще несколько смазанный - не то падал где-то, не то просто общее ощущение такое - колеблющееся; увидел нас и как закричит на весь перрон:
- Наташка-а!!.
Разумеется, все, кто был на перроне, с интересом оглянулись. Пожилая проводница, увидев нашу с Алиской реакцию, спрашивает:
- Ваш?
И, не дожидаясь ответа, участливо покачала головой:
- Хорош…
Ващенко подбежал, я по привычке подумала - будет бить, подобралась вся, сгруппировалась, чтобы падать не больно было, а он вдруг сам на колени ка-ак упа-дет!.. Я испугалась. А Алиска, та вообще, бедная, шарахнулась. Ребенок ведь.
- Мам, че это с ним? - говорит…
Я говорю:
- Встань, придурок, люди же вокруг…
А он обнял мои колени и рыдает, натурально в голос рыдает:
- Не вста-ану!.. пока не простишь. Прости, - говорит, - меня, Наташка…
А вокруг, повторяю, народ. Который, разумеется, отойдя от первого испуга, смеется. Наверное, картина со стороны была - чудо. Шекспир - Двенадцатая ночь или Иван Грозный убивает своего сына.
Коленопреклоненный, рыдающий Ващенко и я, пытающаяся привести его в чувство или хотя бы немного приподнять. Столько экспрессии было в этой сцене, что к нам не решились подойти даже обходившие свои владения привокзальные менты. Только оглядели внимательно всю композицию издали. Тут пришлось, конечно, Ващенко, продолжая рыдать в голос, слегка привстать.
Смешные у нас милиционеры, главное для них - не рисковать, смотрели-смотрели, но не подошли. А вдруг укусит?