С командованием полков я познакомился в первый же день: один полк был укомплектован 160-мм[38], а другой 120-мм минометами. В полках шла ежедневная учеба личного состава: отрабатывались приемы подготовки к бою, ведения огня, расчеты овладевали искусством взаимозаменяемости номеров. Замполитами в полках были майоры Емельянов и Злоказов, а очень скоро был укомплектован и штат политотдела: моим помощником по комсомолу стал старший лейтенант Дронов, старшим инструктором по оргпартработе — капитан Наконечный, агитатором — капитан Ямпольский, секретарем парткомиссии — майор Клюй, белорус, бывший секретарь райкома партии. Мы с ним жили вместе в одном доме, а остальные — в другом. Нашли и фотографа для снимков на партдокументы. По штату секретарь политотдела был из вольнонаемных, и один старшина рекомендовал мне девушку. Я осторожно отнесся к этой рекомендации, а скоро девушка показала полную непригодность для ведения дел в политотделе, и старшина забрал свою подругу.
Уже с весны в нашей армии стало чаще употребляться слово «офицер» в приложении к командному составу всех степеней и профилей. Это название заменило прежнее деление на командный, политический, медицинский, интендантский и инженерно-технический состав. Среди старшего офицерского состава в бригаде было очень мало награжденных: только командир бригады, несколько бойцов, которые имели медали, и награжденный орденом Отечественной войны командир дивизиона майор Беда, боевой и смелый командир. Знакомство с ним произошло в оригинальной обстановке: я ехал поздно вечером из Политуправления фронта в расположение бригады на полуторке по извилистой лесной дороге, и сноп света вырвал из темноты майора и девицу в военной форме, сидящих под сосенкой. Шофер говорит мне: «Товарищ майор — Беда». Я понял, что случалась какая-то беда, но ничего не вижу и говорю: «Где беда, в чем беда?» — «Да вон, под сосенкой». — «Какая же это беда — сидят двое влюбленных». А шофер: «Так это майор Беда!» Мне рассказали, что, находясь в обороне в лесу, где не было сплошной линии обороны, майор Беда с разведчиком забрался на густую ель, чтобы рассмотреть, как расположены немцы и что там делается. Только они успели забраться, как в лесу появилась группа немецких солдат — пришли ягоды собирать. Пришлось Беде просидеть на елке до полной темноты.
Войдя в курс работы, я решил изучить технику, как советовал Леонов. В полку замполит Емельянов рекомендовал мне лучший минометный расчет, и с ним я стал изучать миномет. Миномет прост по устройству: опорная плита литая, монолитная, двунога-лафет и ствол, прицел самый простой, не оптический — цель-то не видна; по нему придается нужный угол возвышения ствола для стрельбы. Стрельбу из минометов я видел уже несколько раз в 24-й кавалерийской и 93-й стрелковой дивизиях, и новую технику изучил быстро.
Надо было обзаводиться самыми необходимыми учетными документами, папками, маленьким сейфом или железным ящиком, писчей бумагой. Все это приходилось доставать различными путями, из Политуправления фронта выделить ничего не могли. Дронов предложил отпустить его в Москву на несколько дней: он до войны был секретарем одного из райкомов комсомола в Москве и обещал, что привезет для политотдела бумагу и канцелярские принадлежности. Подписав командировку и взяв литер на проезд, он уехал и вернулся в срок, привезя все, что обещал. Теперь можно было завести настоящую маленькую канцелярию: учитывать входящие документы и регистрировать отправляемую почту, вести протоколы по приему в партию, писать политдонесения. Разрешилась проблема и с секретарем политотдела. Агитатор политотдела Ямпольский попросился съездить в Калинин и привезти секретаршу, а заодно перешить мне пехотную фуражку и погоны на артиллерийские. Он съездил очень удачно: привез молодую, грамотную и опытную секретаря-машинистку, имевшую опыт ведения секретного делопроизводства. Ее жених погиб в бою, и она очень переживала, печаль не покидала ее. В работу она включилась быстро. За две банки консервов Ямпольский обеспечил мне перешив фуражки и погон на артиллерийскую форму.
Немного раньше этих событий я решил съездить в район, где оставил закопанными политотдельские дела. На полуторке с запасом горючего с капитаном-сапером мы выехали в 150-километровый путь по разбитым второстепенным фронтовым дорогам. На вторые сутки мы прибыли в деревню Акулино, ближайшую к месту закопанных документов. В лесу мы ехали тихо, и догнали группу женщин, которые встали на обочине, пропуская машину. Среди них я узнал хозяйку дома из Сосновки, где жил летом 1942 г. до окружения. Она ахнула и присела: «Товарищ начальник, а сказали, что вы попали тогда в плен и вас убили немцы! А вы живы!» Она сказала, что ее сестру угнали немцы в Германию, дом их сожгли, теперь она живет в другой деревне, и они идут на работу на дорогу. Попрощавшись, мы разошлись, — но сколько радости было в таких вот неожиданных встречах!
В Акулине никого из военных уже не было — тихая тыловая деревня, все дома целы, люди жили заботами колхозных работ. Утром мы с капитаном отправились в лес, и я сразу нашел место, где были закопаны документы. Вытащили из мокрой земли сейф — в нем все было цело, а вот то, что было закрыто в кустах ветками: патефон, пишущая машинка — не сохранилось (хозяйка дома, где мы остановились, сказала нам, что пишущую машинку подобрали колхозники, а у них этой весной ее забрали наши военные). Перед деревней на лугу, ближе к речке, была одинокая могилка. На наш вопрос о ней хозяйка рассказала, что немцы расстреляли нашего бойца: он был у них на кухне и украл буханку хлеба. С этой буханкой два немца отвели пленного красноармейца на луг, заставили выкопать для себя могилу и расстреляли. Я подумал, что могила навсегда осталась безымянной, а боец теперь числится как без вести пропавший... Наш шофер, слушая рассказ хозяйки, сказал: «Я перед смертью хоть одного да ударил бы лопатой по голове, прежде чем так глупо кончить свою жизнь!»
Просушив свои бумаги, мы на другой день уехали в бригаду и на обратном пути остановилась у немецких блиндажей, устроенных на бугре. Тут стояли два наших легких танка, подбитых немцами; танки миновали подъем на холм, а на обратном скате их подбили. В одном блиндаже мы обнаружили хороший металлический ящик с застежками, он пригодился бы для хранения документов политотдела. Мы вытащили его из блиндажа, залитого водой, и в нем оказалось полно немецких гранат. Несколько гранат мы взяли с собой, и когда подъехали к речке, то решили проверить их действие: я взял одну, привел в боевое положение и бросил в реку — никакого взрыва, бросил капитан — то же самое. Бросили еще по одной — и ничего. Я рассердился и бросил одну на землю — и тут взрыв. Тогда мы поняли, что в воде взрывное устройство не действует: ниточка, что загоралась в гранате, от воды затухала, а на земле догорала и давала импульс взрывателю. Эти гранаты не имели металлического кожуха, а были заключены в тонкую жесть и при разрыве наносили ранения, только попадая в человека. Такую гранату бойцы называли «хлопушкой». Другой вид немецких гранат — это длинная палка с металлическим корпусом со взрывчаткой. Такую гранату на палке можно было бросать далеко, она имела фугасное действие. В первые дни войны у каждого немца была у ремня пара таких гранат.
Бывая в Политуправлении очень часто, я узнал, что начальником отдела учета и выдачи партдокументов является майор Дмитренко. Это был секретарь политотдела 24-й КД, с которым мы работали до февраля 1942 года, когда его забрали от меня в политотдел корпуса. От сержанта до майора, от секретаря политотдела дивизии до начальника отдела Политуправления фронта, он вырос быстро — за два года. Я приехал к Дмитренко, он очень смутился, увидев своего бывшего начальника, — и по-прежнему называл меня начальником. Дмитренко наделил меня бумагой и копиркой, а немного погодя мы оформляли через него выдачу партдокументов принятым в бригаде в партию.
Материально политотдел был теперь укомплектован, и мы развернули систему политической учебы со всеми категориями личного состава: от политзанятий с бойцами до занятий с офицерским составом, наладили прием в партию. Партдокументы выписывались через Политуправление фронта, их подписывал замначальника полковник Гуревич — тот самый Гуревич, что при Мехлисе возглавлял отдел агитации и пропаганды РККА. Перед отъездом на Дальний Восток в составе группы политработников я был у него на инструктаже. Став начальником ГлавПУРа, A.C.Щербаков здорово почистил его аппарат — почти всех начальников высших инстанций он направил на фронт. Так Гуревич оказался на Калининском фронте в должности значительно меньшей, чем занимал при Мехлисе. В Политуправление фронта я обращался часто по различным вопросам: обеспечение газетами, кинофильмами, артистами, ансамблем, и Гуревич всегда шел мне навстречу.
Бригада формировалась уже по измененной структуре партийных и комсомольских организаций, определенной Постановлением ЦК ВКП(б) от 24 мая 1943 года. Институт заместителей командиров рот и им равных упразднялся. В полках из политсостава остались заместитель командира полка и замы в дивизионах. Эта мера привела к высвобождению большого количества политсостава младшего звена, и их всех направляли на курсы командного состава. Фронт получал хорошее пополнение офицеров для всех родов войск.
В повседневной напряженной работе быстро прошел июнь. В середине июля я поздно вечером возвратился из Политуправления фронта, майор Клюй встретил меня около дома и сказал, что меня ожидает хороший гость, очень близкий мне человек. Я не мог представить себе, кто мог быть этим гостем, захожу в дом и вижу: на моей кровати крепким сном спит мой брат Коля, которого я не видел несколько лет. Он не проснулся, даже когда я лег рядом с ним. Только утром он увидел меня, обнял и крепко поцеловал. Он имел звание капитана и был инструктором политотдела в 3-й Ударной армии; начальник политотдела армии предоставил ему отпуск для встречи со мной. Через Политуправление фронта он узнал, где я нахожусь. Ему даже дали самолет, и он летал над сосновым лесом, разыскивая нашу бригаду, но не нашел — опыт маскировки у нас был уже подходящий. Потом он два дня ходил по лесам в районе Торопца и вот, наконец, нашел меня. Мои сослуживцы спрашивали меня, на сколько лет брат моложе меня, я отвечал, что он старше меня на семь лет, а они не верили... Побыл Коля у меня целый день, отдохнул, мы поговорили о том, как прожили прошедшие два года войны, а на следующий день я отвез его на тарантасе в Торопец на вокзал. На память о нашей встрече мы с Колей сфотографировались, и карточку я послал домой.
Собрав политработников частей, я поговорил с ними о развитии самодеятельности. Дело наладилось, и через несколько дней устроили смотр красноармейской самодеятельности, — получилось довольно хорошо. Для культурного отдыха бойцов днем показывали кино с закрытым от света экраном, прокручивая под-рядне менее трех картин. Через Политуправление фронта я добился направления в бригаду труппы артистов Малого академического театра — они показали нам «Без вины виноватые» Островского. В главных ролях выступали народные артисты СССР. Выступал для личного состава и фронтовой ансамбль песни и пляски. Коллектив был небольшим, и среди музыкантов большинство были молодыми упитанными евреями. Играли они хорошо, и свою группу ансамбль называл «Лонодефа» — «Лопни, но держи фасон». Но после их выступлений мне удалось пригласить ансамбль пограничников, и программа фронтового ансамбля на этом фоне оказалась бледной. Пограничников слушали и смотрели с большим интересом!
Прошла уже половина июля, а в бригаде все еще не было заместителя командира бригады по политчасти — должность была вакантной. Я поехал в Политуправление и случайно захватил с собой майора Злоказова, замполита полка. Закончив с делами, я зашел в отдел кадров и спросил начальника, когда в бригаде будет замполит. Он ответил мне, что вызвали одного майора, но он что-то не появляется. «Как фамилия?» — «Злоказов». — «Я вам его сейчас представлю, он со мной в машине». Злоказову вручили предписание о назначении замполитом в бригаду, но на этой должности он проработал мало. Должность замполита в соединениях была упразднена, теперь она совмещалась с должностью начальника политоргана. Так в каждом соединении высвобождался еще один старший офицер-политработник. У кадровиков началась горячая пора — освобождения, подбор и назначения на должности в каждом соединении. Кадровики решали, кого лучше и выгоднее отправить на учебу, а кого оставить на должности, и вот нас с замполитом вызвали в отдел кадров для беседы. Ознакомившись с нашими личными делами, начальник отдела кадров сказал, что Злоказов, как молодой для этой должности политработник, освобождается от нее и переводится в резерв командного состава для направления на учебу, — а мне объявил, что я остаюсь в бригаде на должности замполита и начальника политотдела. Злоказов и я были довольны таким решением, и мы вернулись в бригаду. Злоказов ничего не делал, ожидая вызова на учебу, а я продолжал усиленно работать.
Прошло несколько дней, и нас вызвали в отдел кадров. То, что нам объявили, сильно опечалило и меня, и Злоказова. Телеграммой сверху предписывалось меня направить в резерв на учебу, а Злоказову принять должность начальника политотдела. Злоказов схватился за голову, а я вышел из дома, сев на камень у крыльца. Это был очень крутой поворот в моей жизни. Начальник отдела кадров и сам не ожидал такого решения. Злоказов попросил его дать мне задержаться на несколько дней, чтобы обучить его организации новой работы, и эту просьбу его удовлетворили. В течение нескольких дней я передавал Злоказову дела и подробно рассказывал все, что касалось работы политотдела. Жалко было покидать бригаду: столько сил и энергии вложил в ее формирование!
Я поступал в распоряжение командующего артиллерией Красной Армии и за предписанием явился к начальнику Политуправления фронта генералу Дребедневу. Он принял меня без всякой задержки, спросил, доволен ли я таким оборотом дела. Я ответил, что на политработе уже 9 лет, приобрел опыт, а на командной линии мне надо начинать все заново, с нуля, — я ведь не был даже младшим командиром в артиллерии. Он выслушал меня и сказал, что и вернуться на политработу мне уже невозможно. Генерал спросил, как настроение бойцов, и в ходе своего рассказа я привел примеры поощрения — лучших бойцов я отпускал в отпуск. «Вот, — говорит генерал, — ввели секретный шифр для подписей, выбывающих за пределы фронта. Посмотрю, кто я сегодня по фамилии». Он достал из сейфа свой шифр подписей, заглянул в нужное число и подписал мне предписание не своей фамилией. С этим предписанием я вернулся в бригаду, распрощался с товарищами, собрал вещи в свой ранец и солдатский мешок. Утром следующего дня я уехал в Торопец на том же тарантасе, что отвозил моего брата. Было теплое солнечное утро, лето в разгаре, тишина. Если бы не разоренные деревни и большое число военных всюду, можно было представить, что никакой войны нет.
Поезд на Москву отправлялся днем, отъезжающих было мало. Место у меня было плацкартное. В таких условиях я не ездил с 1941 года, но ехал в раздумьях о том, что ожидает меня в будущем.
На третьем году войны Москва стала многолюдней, чем в позднюю осень 1941 года. Прибыв в город, я нашел отдел кадров командующего артиллерией Красной Армии — он размещался около Кремля в здании ВЦСПС’. На двери одного кабинета отдела кадров артиллерии была надпись «Полковник Малинин». Это был наш, петрозаводский Малинин Сергей из 18-го артполка. Я зашел к нему в кабинет, и он сразу узнал меня. Расспросив, какими судьбами я оказался здесь, он сказал, что тех, кто не имеет артиллерийского опыта, направят на курсы по подготовке командиров дивизионов. Он предложил мне должность начальника политотдела артбригады и брался все уладить. Это была возможность вернуться на политработу, но я отказался, сказав, что поеду учиться на командира дивизиона. На этом мы с Малининым расстались — я получил предписание явиться в Кострому, в 3-е Ленинградское артиллерийское училище. Срок явки был дан с запасом, и я мог на несколько дней заехать в Фурманов к родителям жены. Это все было в первых числах июля, а занятия в Костроме должны начаться 15 июля.
Не задерживаясь в Москве, я выехал в Кострому через Иваново и днем приехал в Фурманов. В этот поезд садилось много девушек, уезжающих на фронт. До отхода поезда они пели, плясали, а когда поезд тронулся, они из окон со слезами на глазах кричали: «Мама!» Девушки понимали, что идет война, и догадывались, что не все могут вернуться живыми и здоровыми после тяжелых боев и походов.
Выйдя в Фурманове, я огляделся вокруг, надел свой рюкзачок на спину, взял «сидор» в руки и пошел дорогами, хорошо знакомыми с детства. Моя теща Анфисия Ивановна умерла, а тестя, Павла Егоровича, дома не было, он работал в дневную смену и пришел к вечеру. В его доме я провел несколько дней. На фронте в эти дни уже гремела знаменитая битва на Курской дуге. Вечерами я ходил на городской бульвар, садился на скамеечку напротив аптеки и слушал последние известия — там в одной квартире у окна был громкий репродуктор. В один из дней я пошел в Яковлевское, где жили сестра и жена моего брата Коли с двумя детьми (они переехали туда, спасаясь от возможной бомбежки Иванова). Поезда ходили нерегулярно, и я пошел пешком, напрямик, как ходил до войны. В лесу на полпути сел отдохнуть. Сижу, подходят три женщины и удивляются — у меня были золотые погоны. «Ох какая армия у нас стала», — сказала одна из них. Другая, такая бойкая, спросила: «А моего не видел?» — «Видел, жив и здоров». Мы все рассмеялись на эту взаимную шутку: как, не спросив фамилию, можно спрашивать и отвечать о человеке? Женщины расспрашивали меня о делах на фронте, очень интересовались: выстоят ли наши войска в этом году? Я твердо сказал им, что после Сталинграда мы выстоим и победим. У сестры я пробыл недолго: оставил на хранение отрез английского габардина, что хранил для Клавди (я получил его еще в 24-й КД), свой ранец (она перешила его на ноговицы) и новые яловые сапоги, а сам остался в поношенных. Побывав дома, среди родных и близких, я получил хороший моральный заряд для учебы. Теперь я был бодр и уверен в своих силах.
Приехав в Кострому, недалеко от вокзала я нашел 3-е Ленинградское артиллерийское училище. При нем были курсы подготовки командиров батарей и дивизионов — АКУКС;[39] начальником курсов был подполковник Патрикевич. С каждым из нас беседовал начальник курсов, который комплектовал группы соответственно образованию. Из почти 200 слушателей скомплектовали два потока обучения: один на 6 месяцев подготовки, а другой на год. Имея незаконченное высшее образование, я попал сначала в группу с 6-месячным сроком обучения, но скоро был переведен в группу годичной подготовки.
Училище возглавлял генерал-майор Василий Прохорович Стеснягин, начальником учебного отдела был майор Николай Иванович Сучков, а в политотделе училища оказался мой старый знакомый майор Володя Лебедев, с которым мы дружили с 1937 года. Он был здесь старшим инструктором по пропаганде и агитации. По его рекомендации я стал парторгом курсов командиров дивизионов. Учеба у нас началась с середины июля. Занимались помногу: с утра до обеда, потом после отдыха самостоятельная работа — выполнение заданий до ужина, а после было немного свободного времени. Я очень крепко, на всю жизнь подружился с Федором Салминым: до войны он был секретарем городского комитета партии в Краснодаре, а на фронте — начальником политотдела артбригады. О прошлом мы говорили мало; жили настоящим, помогая и выручая друг друга. Учеба меня увлекла, я старательно занимался. Нас обучали специалисты высокой подготовки во главе с автором учебника по артиллерии генералом Блиновым[40]. Всего у нас было 13 предметов, а артиллерийская подготовка включала три предмета: баллистика, теория стрельбы и стрельба, изучались также топография, тактика двух направлений (общая и артиллерийская), уставы, материальная часть, боеприпасы, оптические приборы, автотракторное дело и математика, велась политподготовка. По каждому предмету должен быть экзамен или строгий зачет с оценками; учеба завершалась боевой артиллерийской стрельбой. По теории стрельбы нас обучал скрупулезно придирчивый старший лейтенант Воробьев, одаренный и отлично подготовленный артиллерист, уже опытный преподаватель. Такими же мастерами своего дела были преподаватели по многим другим предметам. Весь коллектив, не жалея сил, занимался с нами — и своего они добились. Занятия шли напряженным темпом: мы много занимались в поле, изучали артсистемы в артпарке. Мне учеба давалась легко: ей я отдавал все время, в том числе и выходные дни.
Курсы размещались в обыкновенной стандартной казарме, построенной в предвоенные годы. Спали на койках в два яруса, кто помоложе — наверху. Проход между коек был через три койки, и спящий в середине забирался на койку со спинки койки, а поперечный интервал был через два ряда. Внутреннюю службу, дневальство, мы несли своими силами, полы в классах в воскресенья мыли сами. Приходилось нам быть и патрулями в городе. Нашим слушателям также приходилось нести караульную службу, и караульных вооружали польскими карабинами. Кто-то сочинил реплику по этому поводу. На вопрос «Что такое часовой?» отвечали: «Это майор, вооруженный польским карабином». Раз ночью в воскресенье мы проводили облаву: оцепили несколько улиц и проверяли каждую квартиру и комнату. Искали дезертиров, и в одной квартире подняли с постели у девиц двух курсантов и отправили их в казарму: срок их увольнения уже давно истек.
В первые дни пребывания на курсах нам предложили сдать свои удостоверения личности. Я сдал удостоверение со своей последней должности, а предыдущее о службе в 24-й КД и 93-й СД не сдал, и они мне потом очень пригодились при начислении пенсии. Нам выдали временные удостоверения без указания должности, и этим сохранялась тайна о частях, откуда мы прибыли. Состав наших групп носил интернациональный характер: русские, украинцы, евреи, представители кавказских народов. Все они были бывшими политработниками: от чинов крупного масштаба до бывших политруков, выдвинутых на замполитов полков. Среди наших слушателей были офицеры с удивительными фамилиями: Харута, Майборода, Затулывитер, — я знал офицеров не только своей группы, но почти всех. Среди слушателей я встретил прежних знакомых: майора Выборного, с которым мы встретились в первые дни войны на Днепре, и майора Лукьяненко, бывшего инструктора политотдела 24-й КД. От него я узнал, что дивизия была расформирована, а ее командир Гагуа погиб. Третьим старым знакомым был майор Галустов, приходивший проверять мою работу в 93-й СД.
Здесь, в тылу, мы питались по тыловым нормам, а занятия требовали много энергии. Курсанты училища питались по курсантской норме (их обучали год). Наши слушатели стали поговаривать: «Как бы уехать обратно на фронт от плохого питания?» Но нам повезло. Среди слушателей был майор Шпарбер, хорошо знакомый с Микояном, который в годы войны занимался вопросами продовольственного снабжения и фронта, и тыла. Он вызвался съездить в Москву, чтобы обратиться к Микояну с просьбой перевести наш курс на курсантскую норму довольствия. Поездка его закончилась благополучно: он рассказал Микояну о положении бывалых фронтовиков-политработников, о тех трудностях, которые они претерпевают в учебе. Микоян понял нашу нужду, доложил Сталину, и тот разрешил перевести состав курсов на курсантскую норму питания.
Скоро парторг АКУКСа Галушко отпросился в отпуск в Донбасс, и политотдел поручил мне всю его работу. Он имел маленький кабинетик и охотно предоставлял его мне для вечерней самостоятельной работы. Я брал туда стереотрубу, буссоль, панораму с прицелом, поочередно внимательно изучал их устройство и овладел ими в совершенстве. Однажды на наши занятия по практике прицеливания пришел генерал Блинов. Он проверил, как мы наводим орудие в цель, дал несколько коротких вводных задач по прямой наводке и остался доволен, заявив нам: «По правде говоря, я вначале не верил, что из вас, политиков, получатся командиры-артиллеристы. А теперь — верю, получатся». Потом он часто заходил в наши группы, брал в руки секундомер, давал отправные данные для глазомерной подготовки данных для стрельбы и засекал время. Через 37–40 секунд всегда быстро схватывающий материал майор Гречин и я поднимали руку — данные готовы. Блинов проверял и оставался доволен. Еще в начале учебы бывший начальник политотдела Сумского артучилища, наш слушатель капитан Савельев подарил многим из нас правила стрельбы артиллерии — очень нужное и дефицитное пособие. За наличный расчет он купил нам циркули, угломерные круги с угольником — все это требовалось каждому артиллеристу в подготовке данных для стрельбы.
Блинов был уже в преклонном возрасте — ему было за 70. Ходил он в шинели с полевой кирзовой сумкой, что выдавали в войну офицерам, и так ее нес, что она волочилась по земле, а он не замечал этого. Ему присвоили звание генерал-майора, а он в шутку сказал: «Да я был в этом звании еще до Первой мировой войны!»
Начальник училища генерал Стеснягин, старый служака, хорошо знал традиции офицерских собраний и в училище насаждал эти порядки, — но и перегибал в этом. Им был установлен порядок, что до его прихода в летний театр все должны стоять перед своими местами. Вот и стояли фронтовики в ожидании генерала минут 15 и более, кто пришел пораньше. Раз мы пошли в кино и простояли более 10 минут, а генерал не пришел. Нашим слушателям это не понравилось, было много нареканий, часть из нас перестала ходить в кино в клуб, а другие, купив билеты, стояли у входа и заходили после генерала, как опоздавшие. Было запрещено пускать опоздавших на летнюю площадку клуба, тогда слушатели перестали посещать клубную киноплощадку.
Наше отделение курсов располагалось на втором этаже казармы, а под нами на первом этаже располагалась батарея курсантов Войска польского. По утрам они хором пели молитву, был у них и ксёндз. На занятия они строились у казармы и по-русски слушали объяснение темы, а команда «Шагом марш!» отдавалась по-польски. О таких поляках ходил анекдот: «При формировании польского воинства ксендз говорит солдату: «Целуй крест», — а тот отвечает: «Что вы, я коммунист». А ксендз ему: «Я тоже коммунист, целуй быстрее». Трудно было формировать это войско! Туда брали всех, кто имел в родословной польскую кровь. Однажды я спросил старшего лейтенанта, где он вырос и знает ли польский язык. Он ответил, что вырос под Москвой, польского языка не знает, но его бабушка по отцу была полька. Как-то к «нашим полякам» приехал майор, командующий артиллерией польского корпуса. Он прекрасно говорил по-русски, но носил форму польского офицера. Вечером мы спросили его: «Как вы мыслите устроить послевоенную Польшу?» Он ответил: «Создадим свободную, независимую и нейтральную Польшу». — «От кого независимую и нейтральную?» Он не ответил, попрощался и ушел.
В первой половине сентября я получил от жены открытку, полную печали и отчаяния: она серьезно заболела. Потом я узнал, что она попала в инфекционную больницу, заболев тифом. Настроение было крайне тяжелое; хотелось помочь ей и сыну. Я попросился в отпуск, и мне его дали на 10 суток. Получив паек и литер на поезд, я в тот же день выехал из Костромы в Фурманов. Клавдя была в больнице, и мне надо было подготовить семье запасы на зиму (сыну было уже шесть лет), и этим я занялся, не зная отдыха. На выделенном жене участке земли на общественном огороде кто-то уже растащил всё, но в 15 километрах за городом у нее было несколько соток картошки, и я копал ее целый день. Два следующих дня, с раннего утра до полной темноты, я пилил на дрова кряжи. Приближался срок отъезда, а Клавдя все еще находилась в больнице, — тогда я пошел к коменданту города и попросил его, если можно, продлить мне отпуск. Он пошел мне навстречу и продлил отпуск дней на пять. Клавдю я забрал из больницы домой досрочно, и с нашей помощью она начала поправляться.
Вечером 25 сентября я был в Москве: в городе ни одного огонька, осенняя темень. Я жду трамвая на Ярославский вокзал, и вдруг небо озарилось разноцветными огнями ракет, тишину прервали залпы орудийного салюта в честь освобождения Смоленска. С Рижского вокзала, куда прибыл поезд, я перебрался на Ярославский и зашел в столовую поесть по талонам. Сижу за столиком, а напротив подполковник-танкист с орденами на груди. Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Вы не узнаете меня?» — «Нет, не узнаю». — «А я вас узнал, вы в Петрозаводске были начальником ДПШ. А я учился у вас, экзамен сдавал по истории партии», — и назвал свою фамилию. Как изменился человек за четыре года! Был молодой лейтенант, а теперь передо мной сидел поседевший подполковник, боевой командир. Он рассказал, что формирует танковую бригаду и скоро уедет в бой, а я рассказал о своей жизни и промолвил, что мне не повезло со службой: и наград нет, и звание небольшое, хотя дело не в награде и звании — главное воевать. Подполковник ответил на это: «У нас, у танкистов, раненых бывает очень мало — больше убитых. Ведь весь огонь на нас — вынес его, значит, жив, не вынесешь — гибнешь».
Приехав в Кострому, я за несколько дней догнал остальных в учебе: мое отставание было незначительное, главным образом в артиллерии. Начальник училища отпускал в отпуск многих слушателей, понимая наше положение, и большинство возвращались с опозданиями. Был издан приказ по этому поводу — и моя фамилия там была. Кстати, как только я уехал, в училище произошла грязная история: у нескольких слушателей пропали часы, и в краже был уличен капитан Константинов. Дорого обошлась капитану его любовь к спиртному и женщинам: Константинова исключили из партии, потом офицерский суд чести вынес решение о его понижении в звании с капитана до лейтенанта. Приговор был быстро утвержден. Пришел приказ — и у виновника сняли по две звездочки с погон и в тот же день отправили на фронт.
В канун октябрьских празднеств объявили об освобождении столицы Украины Киева, а 7 ноября мы слушали приказ Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина. В тот день Сталин впервые ввел в обращение слово «офицеры», которое скоро крепко прижилось в нашей армии и флоте. Весь командно-начальствующий состав от младшего лейтенанта до полковника включительно теперь охватывало наименование «офицеры».
С отоплением нашей казармы с наступлением больших холодов (а зима в тот год установилась сразу и была холодной) появились трудности — не хватало топлива. Нашему курсу командование училища предложило сходить к лесу километра за два и принести для отопления ставшие ненужными перекрытия и опоры летних сооружений, в которых когда-то размещался личный состав новых формирований для армии. Агитировать нас не требовалось; мы построились и пошли, а на обратном пути вытянулись в длинную цепочку, неся на плечах 3–4-метровые жерди. Наша помощь сказалась на деле: топить стали лучше. Еженедельно и в любую погоду у нас производились полевые занятия (большинство по тактике). В морозные зимние дни, навернув на ноги по газете, мы шагали с утра по заснеженным полям, выбирая места для наблюдательных пунктов или огневых позиций. Были полевые занятия и по топографии; алидадой[41] делали съемку местности по замкнутому направлению. Учились определять расстояние на глаз, выбирали ориентиры. В начале выхода в поле ноги коченели от мороза, но на ходьбе мы согревались; никто не болел.
Охота в период войны была запрещена, ружья сдавались в милицию, и зверье это чувствовало: зайцы появлялись в черте города, а во время выхода в поле мы как-то встретили на дороге огненно-красную лису. Она хорошо выделялась на снегу и подпускала нас близко, а потом отбежит вперед и сядет, как бы дразня нас. Среди нас был заядлый охотник Алексеев, и как же он вздыхал, глядя на лису! Раз мы шли утром в баню, и нам навстречу бежал заяц, так он не утерпел и бросил в него свертком своего белья, выбежав из строя. Все припасенное для бани: нижнее белье, мочалка — полетели по снегу, а заяц-русак метнулся в сторону. Мы все хохочем, а Алексеев собирает свои банные припасы...
В январе наши слушатели из наиболее подготовленных окончили учебу и уехали на фронт, остальные продолжили обучение. А в начале февраля я получил от Клавди тревожное письмо: ее как текстильщицу направляли на работу в Среднюю Азию. Я писал в политотдел, просил, чтобы не посылали мою жену, потом от имени начальника училища послал служебную телеграмму с просьбой оставить жену в Вольске, но ничего не помогло, — Клавдя написала, что ей уже установили срок отъезда. Тогда я снова попросил у командования училища отпуск, и мне дали его дней на десять. Вечером того же дня я выехал из Костромы. План у меня был довольно напряженный: в Фурманове получить согласие отца Клавди на переезд к нему, потом выправить разрешение на въезд в город, с ним в Иванове получить разрешение на въезд в область, и потом в Вольске поручить разрешение на выезд и приобретение билета. В Фурманов я приехал вечером, и тесть быстро согласился на переезд дочери с сыном к нему. Рано утром я был в горсовете, и у ответственного секретаря по оформлению въездов быстро получил требуемый документ. Вечером я выехал уже в Иваново, где остановился в семье брата на окраине города, и утром к 9 часам пришел в приемную председателя облисполкома. Ровно в девять председатель начал прием посетителей. Я попал первым, доложил свою просьбу, он ответил: «Все ясно» — и сказал секретарше: «Дайте товарищу майору лист бумаги и ручку — пусть напишет заявление. И выпишите пропуск на имя его жены с сыном». Я написал заявление и отдал вместе с другими документами секретарше, она вошла в кабинет председателя и скоро позвала меня. Председатель облисполкома вел разговор с летчиком, но прервал беседу, вручил мне пропуск, а потом наложил резолюцию на моем заявлении. Все это заняло не более 10 минут. Я поблагодарил этого внимательного человека, пожелавшего мне успеха в деле, и вышел из кабинета. Я никак не ожидал, что так быстро получу пропуск, — такой четкой, без волокиты, работы в годы войны я уже не встречал. Никакого сравнения с тем, что мне устроили после войны в Одессе ответственные за въезд в город люди!
У меня до отъезда в Москву был целый день — раньше поезда не было, и я решил посмотреть кинофильм «Фронт» по Корнейчуку. Картина взволновала меня своей правдивостью, смелой критикой недостатков в ведении войны. Только страна и правительство, уверенные в своих силах, могли пойти на такую критику в столь тяжелый период. Вечером я получил билет и выехал в Москву, — а вскоре был уже в Вольске. Здесь мне предстояло много хлопот: получить право на выезд, оформить билет, сдать багаж, рассчитаться с квартирой. Шли уже четвертые сутки моего отпуска! Днем в управлении отдела НКВД я получил визу на билет для семьи, а в училище — литер на багаж и на билет. Мы с Кдавдей спешно упаковали багаж (за войну она кое-что продала, включая мой патефон и пластинки) и вечером выехали из Вольска навсегда. Я довез семью до Фурманова и утром следующего дня уехал в Кострому. Опять пришлось догонять в учебе, но я с этим успешно справился. Учеба теперь пошла еще лучше: на сердце было спокойнее, хотя на новом месте моей семье пришлось нелегко. Вскоре я опять стал одним из самых успевающих.
Наша учеба шла напряженным темпом. Много времени уделялось отработке умения вести наблюдения при артстрельбе и вносить правильные поправки. Это делалось на миниатюрном полигоне, что имелись в классах каждой группы. Здесь мы набивали глаз для расчетов в ведении стрельб всех видов и всякими снарядами. Дело у нас шло хорошо. После майских праздников мы вовсю почувствовали приближение завершения нашей учебы: начинались зачеты и строгие экзамены. Все, что требовалось для проверки, я сдавал только на «отлично». К июню оставались письменные работы по тактике, артиллерии и практические стрельбы. Письменной работе по тактике предшествовал устный зачет с оценкой знаний. Вся группа находилась в классе, и преподаватель по своему усмотрению вызывал слушателей для ответа и после ответа объявлял оценку, но из класса не отпускал. Так мы просидели шесть часов. Меня он спрашивал последним и нашел для меня вопросы, которые никому не задавал. Ответил я быстро, и он поставил мне «отлично». Письменную работу писали тоже шесть часов, а кое-кто и дольше; здесь я сумел получить единственная отличную отметку в группе. Успешно я сдал и теоретическую часть артиллерии. Теперь оставалось показать способности артиллериста на практике — на стрельбах.
За время учебы мы, слушатели, дважды участвовали в тактических учениях: первый раз в конце августа, а второй в зимнее время. Весь личный состав участвовал в форсировании Волги. В моей памяти остались теплая августовская ночь, переправа в глубокой железной лодке через Волгу, осветительные ракеты над рекой. Потом нам объявили, что мы изображали пехоту и свою задачу выполнили. Второе тактическое занятие было зимой, в мороз, перед выпуском нашего первого потока, с артиллерийскими стрельбами выпускников. И вот теперь, летом, мы выезжали в тот же район на стрельбище. Салмин попал в расчет для обслуживания 122-мм гаубицы, а меня назначили командиром 76-мм орудия, но пришлось выполнить и функции наводчика, так как в расчете не было более подготовленного к этому слушателя. Цели менялись для каждого стреляющего, а часть наиболее подготовленных слушателей находилась на НП.
Мы выехали из Костромы на грузовике со скамьями по бортам и прицепленной пушкой ЗИС-З. Ехали по шоссе в направлении на Сусанино — кругом была тишина и безлюдье. Остановились на огневых позициях, — и тут же начались боевые стрельбы. Каждому стреляющему планировалось дать по четыре выстрела снарядами. Целый день я провел у орудия, двое обслуживали телефон: один принимал команду стреляющего, а другой передавал ее на огневые позиции. Все стреляющие в этот день выполнили стрельбы успешно. Короткую июньскую ночь с сумеречной пеленой в 2–3 часа мы провели на огневых позициях, а с рассветом стрельбы продолжились. Салмин стрелял из гаубицы и отстрелялся хорошо, после этого меня вызвали на НП, где, кроме нашего преподавателя, находились начальник учебного отдела майор Сучков и начальник цикла артиллерии полковник Карбасников. Они и указали мне цель. По ее расположению к орудию это была цель для стрельбы с большим смещением. Обычно артиллерийские стрельбы ведутся в условиях, когда цель отклоняется в сторону от плоскости стрельбы вправо или влево (если взять направление от цели к батарее), а разрыв выводится к цели по дальности — изменением прицела, а по боковым отклонениям — поворотом орудия. Но при большом смещении — все наоборот: батарея оказывается справа или слева от стреляющего, и разрыв при недолетах или перелетах выводится на цель не изменением дальности стрельбы, а поворотом орудия вправо или влево, а боковые отклонения от цели — изменением прицела.
Я быстро подготовил данные и доложил, что к стрельбе готов. Получив разрешение на открытие огня, я подал команду на батарею, там ее приняли и передали: «Выстрел!» В бинокль ловлю разрыв: где он? Местность в районе цели болотистая, и разрыв было плохо видно — лишь немного брызнула вверх грязная вода. Я счел, что это перелет, и дал новую команду на изменение направления стрельбы. Орудие было справа от меня, и при перелете следовало довернуть орудие влево, после выстрела хорошо обозначился недолет. Я захватываю цель в вилку, как принято у артиллеристов, теперь надо вилку сужать, я даю новую команду, поворачивая орудие вправо, но... Руководители поняли, что стрельба ведется правильно, сказали «Стой!» и объявили мне оценку «отлично». Стрелял я последним в группе — и вот стрельбы закончились. От двухдневной стрельбы из пушки я немного оглох — уж очень сильные были выстрелы.
Орудие перевели в походное положение, прицепили к машине, дождались команды «Марш!» и радостные поехали в казарму. К полдню приехали в Кострому, в артпарке стали разоружаться, и тут обнаружилось, что потеряли панораму. За ее сохранность отвечал я. Когда сели в машину, я ее нес в руке, поставил, очевидно, на сиденье, от радости никому не поручил следить за ней, — и вот она утерялась в пути. Поняв это, я немедленно повернул обратно и пешком пошел искать панораму: шел по улицам города, где мы проехали на машине, зашел в отделение милиции и спросил, не приносил ли кто панораму. Шел я быстро, прошел весь путь до того места, где стояло орудие, и повернул назад. В голове рождались всякие мысли: как мне придется расплачиваться, отвечать за это? Я ничего не обнаружил и на обратной дороге, зашел в артпарк (там все еще чистили орудия), и Салмин чрезвычайно обрадовал меня: панорама нашлась, ее принес рабочий, как только я ушел. Он шел с работы и видел, как мы проехали с орудиями, и дальше обнаружил толпу мальчишек, которые в кругу рассматривали панораму. Поняв, в чем дело, он взял у них панораму и принес в училище, где передал ее, увидев наших офицеров. Так благополучно закончилось это произошедшее по моей беспечности происшествие. Это был мне хороший урок на будущее!
После окончания учебы нашим потолком в должности была должность командира артдивизиона, а не сдавшие экзаменов назначались на должности заместителей командиров полков по артснабжению. Эта должность была выше командира дивизиона по категории, и получалось странно: человек, не окончивший курсы, назначался на должность выше, чем окончивший. Спрашивается: зачем же надо было учить год, тратить время, деньги, зная, что из некоторых командиров не получится? Наша учеба кончилась, теперь нам предстояла отправка на фронты. Мне, как отличнику, предоставлялось право выбора фронта. Салмин сказал мне: «Выбирай, но с условием, чтобы и я поехал с тобой». Я рекомендовал ехать вдвоем на Карельский фронт, а Салмин говорит мне: «Чудак, там голодно! Поедем на юг, на 3-й Украинский. Ты знаешь, какая природа на юге? Вот идет по полю казачка, ест виноград: выплюнет косточку, и весной виноград взойдет, а через год на нем уже ягоды». Я уступил Федору и подал заявку начальнику курсов направить меня и Салмина на 3-й Украинский фронт. Туда мы и получили направление. Учитывая дальность и трудность сообщения, нам дали 12 дней на дорогу, и мы с Салминым решили заехать к своим семьям, а потом встретиться в Москве на Казанском вокзале. Вместе с нами на стажировку на фронт выехал и Володя Лебедев — больше я его уже не встречал.
Мне надлежало заехать в Фурманов, а Салмину в Арзамас. Никаких билетов до этих станций мы не брали, а ехали на товарных поездах: Салмину я объяснил все места пересадок. Товарные поезда ходили часто: они везли военную продукцию и охранялись солдатами. Поезд без остановок докатил до Фурманова, и я надеялся, что здесь он остановится, но он катил дальше, не сбавляя скорости, и за станцией, где мы мальчишками садились на товарные поезда ради катания, мне пришлось прыгать с поезда. Салмину я сказал: «Прыгну, а ты сбросишь мне мой чемодан». Я прыгнул хорошо — опыт был немалый, а следом за мной упал и мой чемодан. Часовой на площадке взволновался, но Салман сказал ему, что это майор по пути на фронт заехал в свой город. Самому Федору предстояли еще пересадки в Иванове на Ковров, потом на Муром, а с него на Арзамас. Потом он рассказал мне, что доехал быстро и утром был уже у семьи.
Я поднял чемодан, проводил взглядом поезд и пошел к дому. Было еще светло, я вошел в калитку огорода и заглянул в окно, — а в окне Клавдя, закрывающая занавесочки на ночь. Она очень обрадовалась встрече — это было радостью для всех нас. К этому времени тесть прогнал свою третью жену и скоро женился в четвертый раз — вот крепкий был мужик! Вместе с ним мы съездили на велосипедах в Иваново получить на продпункте продукты по продталонам, а на следующий день пошли всей семьей в лес — погулять перед отъездом на фронт. Стоял теплый солнечный день, кругом была тишина. На душе у меня было грустно: завтра я уеду, а как сложится жизнь? Вернусь ли я, никто не знает. Клавдя сказала, что «если ты вернешься с войны, то мне ничего больше не надо»...
На третий день я уехал в Москву, где на Казанском вокзале нашел Салмина, узнав его из-под раскрытой газеты по рваным брезентовым сапогам. Мы вместе поехали на Киевский вокзал, и когда вышли из метро, то Салмина задержал патруль — плохо обут, из сапог видны носки. Салмин спокойно объяснил, что других сапог у него нет, едет он на фронт, а там видно будет. Комендант подумал и отпустил Салмина.
На вокзале очередь у кассы огромная, шум, спор, толкотня. Я говорю Салмину: «Ты орденоносец, иди и бери билет», а он в ответ: «Там нашего брата полно!» Время идет, касса еще не работает, — а в полдень должен отправиться поезд на Киев. Я решил сам попробовать получить билет, подошел к кассе, а там майоры все с наградами, спорят, толкают друг друга, кому в первую очередь брать билет положено. Посмотрел я на них, дождался, когда шума стало меньше, и сказал: «Товарищи награжденные, разрешите мне, ненагражденному, получить билет как участнику войны, раненому и едущему снова на фронт? А потом вы будете выяснять, кому в каком порядке получать билет!» Летчик-майор с несколькими орденами на груди воскликнул: «Правильно, дадим ненагражденному получить билет первому», — и пропустил меня вперед к кассе. Под шутки и смех остальных награжденных я получил по литеру два плацкартных билета до Киева. Мы с Федором сели в пассажирский поезд и поехали. На второй день под вечер подъехали к Днепру — а дальше поезд не пускают: неспокойно в небе. Мы, как и многие, сошли, решив въехать в Киев на попутных грузовых машинах. Сели в грузовик, что вез бревна, и по железнодорожному мосту приехали в Киев.
Через коменданта города мы нашли место для ночлега недалеко от центра города и провели ночь на голой кровати, укрывшись своими плащ-палатками. Центр города был полностью разрушен — знаменитого Кре-щатика нет. Здание вокзала тоже еще несло большие следы разрушений. Найдя воинскую кассу, мы получили места в смешанный поезд до Одессы: в составе было три или четыре пассажирских вагона, а остальные товарные, с нарами, как положено в военное время. Нашли свой товарный вагон, забрались на нижние нары и заняли два места у стенки рядом. В вагоне было много гражданских, особенно женщин, и среди них большинство евреек, едущих в Одессу из Средней Азии. Мне запомнилось, что они везли с собой мешки соли. Выехали мы под вечер и ехали с остановками на каждой станции или разъезде. На более крупных станциях имелись буфеты, которые с разрешения властей содержали предприимчивые люди. В таких буфетах по высоким ценам можно было купить вареное мясо, яйца, порции курятины и даже поесть горячего. Это способствовало сбережению времени у офицеров, едущих на фронт и имевших деньги: им не надо было бегать по домам в деревнях в поисках пищи.
До Одессы мы не доехали, узнав, что резерв офицеров-артиллеристов находится теперь в районе Цебрикова. Сошли мы на станции Рауховка. В Одесской области было меньше разрушений, чем в Кировоградской, где от города остались только разрушенные дома и битый кирпич.
Только под вечер на попутной машине мы добрались в местечко Сталино (бывшее Каторжино) и здесь нашли отдел кадров командующего артиллерией 3-го Украинского фронта. Документы принял лейтенант (не поинтересовавшийся, прибыли ли мы в срок), который и направил нас в резерв офицерского состава. На ночь мы улеглись на окраине деревни на голой земле и утром, расспросив о дороге, ушли. Это был последний отрезок пути перед новым фронтовым нашим периодом жизни.