Во дворе, где располагалась кухня, была поленница колотых дров. Повар, используя их для приготовления пищи, разбирал поленницу и обнаружил ворота гаража, открыл их и увидел чистую машину, вывешенную на колодках. Он сразу прибежал ко мне и доложил: «Товарищ гвардии майор, я для вас нашел красивую машину». Я пошел и действительно увидел красивую двухцветную машину «Мерседес-Бенц». Верх вишневый, а низ черный, внутри флажки со свастикой, две новые запаски сзади, на спидометре 16 тысяч. Руль имел самостоятельный замок, было два сигнала: один на руле кнопочный, а другой механический, с тросом к заслонке на выхлопной трубе. Машина была в хорошем состоянии. Автомеханики попробовали завести ее, но не завели и доложили, что нет компрессии. Начальником химслужбы в дивизионе был лейтенант Смытия, автолюбитель. Он попросил у меня разрешения покопаться в машине — и через полчаса пригласил меня прокатиться по Вене. Машина работала нормально. В салоне было чисто, свастики уже выкинули. Эту машину я решил сделать штатной, оформив на нее документацию; комбриг обещал любую трофейную машину ввести в штат техники дивизиона.
Бои шли далеко за каналом, на западных окраинах города слышна была редкая стрельба. К этому времени наши части перешли Дунай по всему городу, и Смытия лихо прокатил меня по улицам Вены. Теперь в дивизионе было три хорошие машины: «Мерседес», «Опель-Капитан» и «Штеер». Все они стояли открыто, кроме спрятанного в гараже «Мерседеса». «Опеля» облюбовал какой-то общевойсковой начальник и прислал капитана забрать машину, но я «Опеля» не отдал, потребовав письменный приказ. Капитан уехал, а бойцы спрятали машину так, что ее не обнаружишь. «Опель» закатили в пустое складское помещение с железными жалюзи, опустили затвор жалюзи и поставили напротив боевую машину. Капитан приехал и предъявляет какую-то бумагу, а я не стал смотреть ее, сказав, что машину уже забрали другие охотники за трофеями. Капитан посмотрел вокруг и уехал. Больше никто не приезжал, да мы бы и не отдали ни одной машины.
Немного погодя на нашем участке появился корреспондент «Известий» и спросил, нет ли лишней трофейной машины. Корреспондент был в летной форме, и по старой приверженности к авиации я сказал ему, что машину могу дать — хорошего зеленого исправного «Опеля». Он решил машину взять и попросил шофера, — но вот шофера я дать не мог. В знак благодарности корреспондент сказал, что напишет обо мне хороший очерк, как о первом командире гвардейских минометов, вступившем в Вену. Вспомнив эпизод с майором Кипиани и журналистом Евгением Кригером, я сказал, что писать не надо: ничего геройского дивизион не сделал. Больше с этим представителем газеты «Известия» я не встречался.
Жители Вены, австрийцы, скоро нашли контакт с советскими воинами. У здания парламента страны мы встретились с австрийцем, хорошо говорившим по-русски, он угощал нас яблоками. Я спросил, откуда он знает русский язык, и он ответил, что в Первую мировую войну был в плену в России. От яблок мы не отказались, только спросили: они безвредны или нет? Австриец ответил, что это его яблоки, у него небольшая фруктовая лавочка. Мы ели яблоки, а австриец рассказывал, как немцы запугивали население: «придут русские и перебьют всех мужчин-австрийцев» и «русские — это дикие, заросшие волосами люди, больше похожи на медведей». Здесь же, у здания Австрийского парламента, мы встретили группу мальчишек с повязками «фольксштурм» на рукаве. Они боязливо шли с винтовками, некоторые из них плакали, боясь, что их перестреляют советские солдаты. Бойцы отобрали у них винтовки, поддали им ниже спины, скомандовали «на хауз!» (домой!), — и радостные мальчишки разбежались во все стороны. Здесь, в центре города, было тихо. Центр Вены остался без повреждений, — исключением был знаменитый оперный театр. В Вене разрушения были главным образом в рабочих кварталах, а заводы и центр были целы. Эти разрушения произвела американская авиация, когда в этом уже не было никакой необходимости. Рабочие Вены сами вели расчистку разрушенных зданий и улиц. Мы поинтересовались, когда будут восстановлены дома, и один рабочий ответил, что «на это уйдет 90 лет». Штаб дивизиона расположился в доме напротив парламента. Сюда к нам и пришел командир отдельного мотоциклетного батальона. Он просил помочь похоронить своего замполита — дать салют, своих бойцов у него почти нет: многие убиты и ранены. Мы похоронили майора недалеко от здания французского посольства, и наши бойцы дали салют в честь героя штурма Вены.
Вечером на новой своей машине с шофером, бывшим московским таксистом рядовым Тереховым, мы катались по улицам Вены. Машина ему понравилась, и он был оставлен на ней как водитель. Теперь наш дивизион выглядел не хуже других дивизионов бригады. Ночь прошла спокойно, но к утру в одну из боевых машин попала мина. Кто ее выпустил, трудно было определить: бои заканчивались и шли в районе, слишком далеко отстоящем от нас для минометного обстрела. Этой миной убило часового. Мне доложили, что этот парень все боялся за свою жизнь, и вот, как по заказу, мина прилетела к нему. Об убитом бойцы его расчета были плохого мнения: он был барахольщик, — в доказательство они принесли обнаруженные в его карманах несколько золотых часов. Мы похоронили убитого, а его «трофеи» сдали в штаб бригады.
13 апреля Вена была полностью очищена от немецких войск. Дивизион получил задачу поддерживать стрелковый корпус, наступающий от Вены на запад. Я выехал на рекогносцировку к Сант-Пельтену и тут же от командующего артиллерией армии получил приказ в бой не вступать, — до встречи с союзниками перед войсками 3-го Украинского фронта немецких войск уже не было. Чувствовалось, что война идет к своему завершению. Мы очень внимательно следили за операциями других фронтов, в первую очередь на Берлинском направлении. Здесь наступлением командовал уже тогда прославленный полководец маршал Г.К.Жуков.
Недалеко от нашего расположения, напротив собора Святого Стефана, находился холм, на котором расположилась батарея зениток. Здесь девушки у орудий слушали патефон. К этому времени нас, каждого из командиров дивизионов, командир бригады оделил рулоном искусственного шелка разной расцветки, и мы менялись между собой этими материалами. Я попросил зенитчиц уступить нам патефон, предлагая взамен материал на платья, но девушки и слушать меня не захотели: «Мы и в военной форме походим!» Такова была великая потребность в музыке. Жаль, что ничего с этим не получилось, но на сердце было радостно: победа близка. В Вену перебазировались все дивизионы бригады, которые сосредоточились на юго-восточной окраине города. Наш дивизион менял место расположения самостоятельно. Картина перемещения была оригинальной: командир батареи Михайлов едет на мотоцикле, а Афанасьев тянет на буксире старую машину — такси с фонарями на капоте, как у старинной кареты; резина у машины была негодная, и ее оставили посреди улицы. Затем командир взвода управления Васильев жмет на веломотоцикле — их наши бойцы обнаружили целый склад. Такая «кавалькада» и приехала к новому месту расположения. Мы остановились у двухэтажного особняка, огороженного высокой металлической сетчатой оградой, — это был особняк владельца парфюмерной фабрики. На ограде виднелась надпись «Цивиль» — значит, гражданские люди. Ахмет подергал дверь — заперто, и в тот же момент из окна высунулся мужчина и окликнул нас. «Момент», — сказал он, и ворота открылись. Нас с Ахметом проводили на второй этаж в спальню и сказали, что все в вашем распоряжении: постель, стол, туалет. Приходили мы сюда только на ночь, а день я проводил в дивизионе. Начальник штаба устроился на жительство у богатого еврея, командиры батарей — у австрийцев.
Вернулся шофер Ларичев; он искал мне машину и пригнал новенькую чистенькую машину «Адлер»[56] с передними ведущими колесами. Очень скоро «Адлер» показала свою слабость: после дождя я не мог выехать на этой машине — она вырыла передними колесами ямки, а с места не тронулась. Больше в нее я не садился. Паспорт начали оформлять на «Мерседес», — комбриг тогда не интересовался, какая у меня появилась машина, а разрешение на получение документов дал. Как-то под вечер он пригласил к себе всех командиров дивизионов и объявил, что мы поедем кататься по улицам Вены на своих легковых машинах. Мой дивизион был четвертым, и в колонне машин «Мерседес» с Тереховым находился в самом хвосте. Сели, промчались вереницей по полупустынным улицам красавицы Вены и остановились у дома, где жил комбриг Лупанов. Вот теперь он увидел мою машину и сказал мне: «У тебя машина лучше, чем у командира бригады, зря я согласился дать тебе на нее паспорт. Ну, ладно, имей в виду, еще посмотрим». У него была машина марки «БМВ». Это выражение («имей в виду») он часто высказывал мне, к делу и в большинстве не к делу, — поэтому я не придал этому тогда особого значения. Сел в машину, Терехов дал сигнал «правительственный» (как мы ее называли) сиреной, и мы уехали в дивизион.
А в дивизионе произошло ЧП: начальник связи старший лейтенант Гладилин упал с балкона второго этажа, но ничего, лежит и спит. Разбираюсь, как это произошло: оказалось, хватил винца лишнюю дозу и во хмелю вышел на балкон (который не имел перил), чтобы поздравить жителей Вены с освобождением от немецкого гнета. Но речи он сказать не успел, — его мотнуло, и он шлепнулся на асфальт. Бойцы подобрали его и унесли в дом. Когда он хорошо проспался, то пришел ко мне и доложил обо всем. Я спросил, где больно, он ответил — нигде. Так и не было у него никаких последствий от полета с балкона.
В Вене меня разыскал военный следователь и сказал, что ведет расследование по поводу стрельбы дивизиона тяжелых гвардейских минометов по нашему наступающему батальону. Я сказал следователю, что стрелял по целям, которые указывали старшие начальники, и в тот район, которые он назвал, огня дивизион не вел. Все можно было уточнить на месте разрывов по маркировке снарядов, — и предложил ему съездить на место, по которому мы вели огонь. Мы приехали, нашли остатки снарядов с хорошо заметной маркировкой и сличили ее с записями нашего журнала о полученных для стрельбы снарядах. Данные не сходились.
Следователь сказал, что ко мне претензий больше не имеет, и уехал. Кроме нашего дивизиона, огонь по Вене вели дивизионы 29-й бригады, и еще один наш.
Другая беда: сверили списки личного состава дивизиона, и оказалось, что нет двух бойцов. Командиры батарей все еще надеялись, что бойцы найдутся, и не докладывали мне об этом. Бойцы исчезли после окончания боев за город, — командиры послали их по делу, а они не вернулись. Не все бойцы имели личные документы: у меня тоже не было удостоверения, что я командир дивизиона 28-й бригады РГК. Тогда было не до документов, требовалось немедленное выполнение боевой задачи. Размышляя, я прикинул, что бойцы задержаны комендатурой и там их надо искать. Вена подлежала разделу на административные зоны между союзниками, и к этому времени уже такие зоны были выделены, а на их границах стояли посты контролеров движения. Вот в такой обстановке мы с Тереховым и поехали искать пропавших бойцов. Незаметно мы пересекли нашу зону и оказались на территории, отходящей Франции, и здесь на пункте нашей комендатуры обнаружили своих бойцов. Их тут держали несколько дней и никаких запросов в части не сделали. Я добился их освобождения, и мы выехали обратно, но пока это дело разрешилось, уже был поставлен контрольнопропускной пункт, и все машины останавливались для проверки при въезде в нашу зону. Нам ехать было опасно — у машины еще не было технического паспорта, и ее могли отобрать. Мы остановились в сторонке; КПП находился за железнодорожным полотном, под которым проходила шоссейная дорога, и нашу машину с КПП не было видно. Я присматриваюсь к движению и вижу: каждую одиночную машину останавливают и проверяют документацию. Я решил ждать того благоприятного момента, когда пойдет колонна машин, чтобы включиться в нее. Можно было объехать по окраинам города, но такой путь был слишком долгим. На наше счастье, появилась колонна какой-то части. Впереди на легковой машине ехало командование части, и их машину пропустили без остановки, а за ними шла вереница легковых машин. Я скомандовал Терехову: «Давай в колонну!» — он ловко вклинился в поток машин, и мы проскочили КПП, а потом резко свернули направо и благополучно приехали в дивизион.
Недалеко от расположения дивизиона находился трехэтажный особняк без жителей, набитый награбленным немцами добром. Мы вошли в него и увидели роскошный кабинет фашистского генерала: на фотографиях он, помеченный крестиком, сидел в машине рядом с Гитлером. На стене, на большом ковре, висели десятки ружей различных стран: от старинных кремневых до бескурковых современных, были ружья из витой дамасской стали. Шкафы были набиты бельем, рассортированным по принадлежности к полу и возрасту, было много столового и постельного белья. Солдаты принесли мне большую зеленую папку, в каких подписывались дипломатические документы, на ее обложке была серебряная пластинка с немецкими фамилиями. Я взял эту папку (в ней было удобно хранить военные карты), а пластинку снял и выбросил. Когда дивизион расформировали, папку я оставил себе и привез домой; потом я хранил в ней копирку. Из опросов жителей мы уточнили, что владелец особняка был особо важной персоной при Гитлере, имел большой чин в войсках СС. В подвале особняка размещалась кухня, прачечная и комнаты для прислуги. Солдаты использовали эту кухню и готовили себе пищу, хотя за это я их журил. Перловую кашу, что варили повара, солдаты не ели, а готовили себе из трофейных продуктов более вкусную пищу. Им запрещали пользоваться трофейными консервами, но ничего не помогало: бойцы были опытны, хитры на выдумки и умели приспособляться к действительности. В дивизионе заботами старшин имелись запасы риса, гречки, сахарного песка, консервов, и старшины снабжали своих солдат этими продуктами, — а запасы вина были в каждом расчете, вот поэтому и бойкотировалась солдатская кухня.
В Вене и ее пригородах находились огромные подвалы с многочисленными большими бочками с вином. Любителей выпить красного вина хватало в каждом подразделении. Еще в начале боев за город любители выпить обнаружили эти подвалы с вином и пользовались им. В одном обширном подвале все вино из бочек емкостью с хорошую железнодорожную цистерну было выпущено и стояло, как вода, до самого порога; кто торопился набрать вина — опускали канистру и наполняли ее этой смесью вин. Все офицеры боролись с выпивохами и не разрешали пить и запасать вино из погребов. Но бойцы были хитрыми и догадливыми и водили проверяющих за нос. Так, на каждой боевой машине расчеты возили по шесть канистр: одну с маслом, а остальные с бензином. Наш генерал Вознюк сам ходил и проверял, что находится в канистрах на машинах: нюхал, открывая канистры, ничего из спиртного не находил, — а солдаты попивали. Позднее, в Болгарии, я узнал секрет сохранения вина: в канистру на три четверти или наполовину наливали вина, а наверх наливали бензин. Такова была система заправок вином про запас! В Вене наши гвардейцы пили хорошее вино, не черпая его из винного скопления, а брали из нетронутых бочек, а то и находили в маленьких «боченятках», как они называли бочонки. Раз со старшиной батареи, разыскивая пропавших солдат, мы ездили по городу. На окраине города он попросил остановиться, чтобы сходить по делу. Он ушел и долго не появлялся и вышел с противоположного конца улицы, неся на плече бочонок с вином, — а сам мокрый по пояс. Спрашиваю: «Что так долго и почему мокрый?» Старшина ответил, что искал для солдат к 1 Мая хорошего винца, заготовители вина сказали ему, что в глубине склада есть вино в бочонках, вот за ним он и ходил. В погребе было вылито вино по пояс, и пока он добрался до бочонков, пришлось бродить по пояс в вине. Я решил посмотреть на это сам и увидел то, что рассказал старшина: у входа в подвал стоял солдат и подавал канистры другому, что наполнял их у порога лесенки из винного «залива». Никакой охраны комендатура не поставила, и солдаты воспользовались этим.
Всем участникам войны с фронта разрешалось посылать посылки домой. А где солдат мог набрать необходимого для посылки? Только трофеи, что могли найти в немецких складах брошенных при отступлении немцев вещей. В доме эсэсовца было много того, что солдаты могли взять для посылок; хозяин сюда уже вернуться не мог, и его имуществом все равно воспользуются другие. Солдаты это понимали и без всякой команды подбирали себе содержимое для посылок. В этом доме для офицерского состава на первом этаже у нас была столовая, а на другие этажи мы и не заходили. Раз под вечер мы с Ахметом подошли к дому после закончившегося ужина и заглянули в подвал, а там на плите наши связисты и разведчики готовили ужин. Мы еще не вошли в помещение, как раздался пронзительный свист и крик «Полундра!», и все, кто был в кухне, мигом выскочили в окно и врассыпную бросились мимо нас, а из окон здания выпрыгнули и разбежались еще несколько солдат. Один из них выпрыгнул прямо к нам. У него в руке был небольшой мешочек, и он не растерялся, а обратился ко мне: «Как, товарищ майор, на посылку хватит?» А я ответил: «Мало». Солдат приподнял мешочек и крикнул: «Хлопцы, доберем посылки до нормы!» Мы с Ахметом спустились в подвал на кухню, чтобы поесть, а солдаты вернулись в дом «добирать посылки». В подвале на плите готовилось жаркое из ветчины с рисом, мы оставили его солдатам. В углу маленькой комнатки, где ели солдаты, в чулке стояло что-то похожее на ружье. Говорю Ахмету: «Посмотри, что там связисты оставили»? Ахмет взял и протянул мне ружье в чулке: легкое («дамское», как его называли), бескурковое, двуствольное, сделанное в Кракове, с подписью мастера. Я сказал Ахмету: «Вот это ружье я возьму себе. Оно из Польши, захвачено немцами». Это ружье я привез домой: оно было замечательное, с большой убойной силой и меткостью поражения цели. В 1983 году по требованию УВД я сдал его в продажу.
До этого дня мы заходили в дом боковым проходом по узенькой лестнице, а теперь вошли с той стороны, где никогда не заходили — с парадного хода. Сколько всего тут было! В шкафах было полно посуды, белья; на стенах картины, ковры, на полу валялся сверток в пергаменте с пломбой. Мы раскрыли его и обнаружили вывезенный из Советского Союза узбекский ковер: он так и сохранился в упаковке, нетронутым. Ковер был маленький, мы взяли его для подстилки на сиденье в машине, и когда дивизион расформировали, ковер я оставил себе и переслал домой; потом он долго висел у кроватки моей дочки, а позже и внучки. Сколько же тут было награбленного немцами, если мы нашли нераспакованную вещь? Нам некогда было заниматься осмотром содержимого дома, но когда немного погодя я заехал сюда с Ахметом, чтобы привезти для командира бригады радиолу, которая здесь имелась (ее пластинками топили печку), особняк оказался крепко заперт и ограда заперта. Мы перелезли через ограду, опять боковой лестницей пробрались на третий этаж, но радиолу кто-то уже прибрал.
В самом конце апреля, когда я шел в столовую, меня окликнули бойцы, разведчики дивизиона: «Товарищ гвардии майор! Мы Гитлера нашли!» — «Да что вы чепуху городите?» — «Нет, в самом деле, голову бронзовую нашли!» — «Где?» — «На чердаке дома фашистского генерала. Разрешите нам казнить Гитлера». — «Как?» — «А мы его в колодце утопим: привяжем камень и бросим». Что я мог им сказать? «Ладно, казните». И солдаты совершили казнь. Потом они рассказали, что искали колодец поглубже и, найдя, бросили туда голову Гитлера с кирпичом на шее. Так бюст Гитлера, оберегаемый его ближайшим подручным, обрел свой конец, о котором ни Гитлер, ни владелец бюста не мог и мечтать.
Еще в ходе боев за Вену солдаты обнаружили мешки с гитлеровскими Железными крестами. Это пластмассовый черный крест без номера, обтянутый витой медной тонкой проволочкой. Когда машины буксовали, то эти кресты сыпали под колеса. В другом дивизионе у майора Бабенко к солдатам пристала собачка, они накормили ее и надели на шею Железный крест. Но командир дивизиона сказал солдатам: «Вы обидели собаку, надев ей Железный крест гитлеровцев!» — и те сняли с собачки эту погань.
Среди солдат были чудачества. Война шла к своему завершению, все радовались приближению победы и на радостях устраивали хитрые обмены вещами под девизом «Махнем!». Обмен скрытыми вещами, от которых только незначительная часть показывалась желающему обменяться, называлась «махнуть». Солдат зажмет что-то в руке и показывает другому: «Махнем?» И махали — менялись. Ахмет так домахался, что пришел без ремня: махнул свой на другой ремень, а он оказался без пряжки. Командиры боевых машин и их шоферы любовно раскрашивали свои машины разными красками, но после войны все машины были покрашены в зеленый цвет по одному типу.
Перед майскими праздниками дивизион перебрался в город Винер-Нойштадт — Венский новый город километрах в тридцати к юго-востоку от Вены. Сильных разрушений город не имел; здесь, в парке на окраине города, сохранились огромные немецкие казармы. В Винер-Нойштадт пока переместился только наш дивизион. Нашли сначала место, где разместить боевую технику и весь транспорт; на лужайке около аллеи в парке поставили все машины. Когда мы искали место для размещения личного состава, то осмотрели с замполитом добротные огромные немецкие казармы, но располагать здесь личный состав я не стал: уж очень много было здесь свободного помещения, неуютно. От казарм тянулась аллея больших деревьев, в начале ее стоял памятник или Бисмарку, или Вильгельму, — это узнать было невозможно, головы у него не было. Под кронами больших деревьев в промежутках между стволами стояли деревянные ящики в рост человека с двумя дверками. Мы открыли один, а в нем полно фаустпатронов, как и в остальных. В парке стояли пять деревянных одноэтажных бараков и мастерская по ремонту автомашин. Каждый барак имел свой индекс: «Берлин», «Мюнхен», «Лейпциг» и др. Осматриваем эти бараки: в одном был медицинский пункт — все медицинские инструменты разбросаны по полу. Половину этого же здания занимали немецкие офицеры: заглянув сюда, мы увидели следы поспешного бегства офицеров и их подруг — дамы оставили свое нижнее белье. В кухне для рядового состава в котлах осталась нетронутая пища, уже начавшая разлагаться, а остальные бараки были жилыми, с коридорами в середине и комнатами по сторонам. Облюбовав один барак, мы забрали в немецкой казарме 200 двухъярусных коек и хорошо разместили в нем личный состав. Я с Ахметом занял одну из комнат, шофер Терехов маленькую комнату напротив нас, а замполит жил в комнате с начальником штаба. Из немецких букв составили надпись «4-й Гвардейский дивизион» и прикрепили ее над входом. Нашли длинный немецкий красный флаг со свастикой, из него вырвали нужный для нашего флага лоскут и на мачте, что осталась после немецкого флага, подняли наш красный флаг. Оборудовали Ленинскую комнату, взяв в разрушенном поблизости доме пианино, — нашли и ковер, а литература у нас имелась. Теперь бойцы имели возможность здесь отдохнуть, послушать музыку, почитать газеты, писать письма домой. От движка вечером дали освещение в барак, и началась новая, благоустроенная жизнь дивизиона. Нашли бывшую немецкую офицерскую кухню и сделали для офицеров дивизиона кухню и столовую. Старшина дивизиона, отвечающий за продснабжение, сумел из заброшенных немецких дворов собрать коров стадом более 20 голов. Личный состав питался свежим мясом. Наш повар, большой любитель своего дела, один обеспечивал отличное питание, а в помощь ему выделяли двух рабочих. Ежедневно было разное меню из мясных блюд. Кто-то из офицеров сказал, что есть большой склад с сухим вином и там можно получить его для офицерской столовой. Я послал туда машину, и она привезла сотни бутылок хорошего «Рислинга». Перед обедом повар ставил на стол по бутылке каждому офицеру, а наш любитель выпить фельдшер Голубев выпивал и больше нормы. В первый день обеда с вином он перепил и уснул в столовой, положив голову на стол. Когда мы собрались к ужину, он проснулся и спросил: «Что, обед еще продолжается?» На этот вопрос ему ответили смехом, и с этой поры уже никто не пил больше бутылки. Я, к удивлению повара, для себя отдельных кушаний не заказывал, а питался, как и все. Предыдущий командир дивизиона отличался капризами в еде и в трудных условиях боев донимал этим повара. Вина я не пил совсем, кончал обедать быстрее других и уходил из столовой.
Солдаты раздобыли массу пакетиков с сухим составом фруктовых напитков: сыплешь в стакан порошок, нальешь водички, он растворяется, шипя, — и пьешь приятный напиток, как наши лимонады. Каждый пакетик имел рисунок фрукта, соку которого соответствовало содержимое напитка. В окрестностях города нашли большие склады пустых канистр емкостью по 20 литров. Наши шоферы запаслись такими канистрами, держали в них бензин, масло и вино. Для нашей легковой машины Терехов подыскал бочонок литров на сорок, наполнил его бензином и упрятал в пустой багажник.
В прилегающих к баракам и казармам домах жителей никого не было — хорошие особняки стояли открытыми и пустыми, некоторые были повреждены бомбежками. В стороне от парка находился канал, и на нем была маленькая гидроэлектростанция, но воды канал не имел. К большому каналу был подведен маленький; в нем вода была, бойцы стирали здесь белье и мылись.
Местность вокруг города была очень красива: близко было предгорье Альп, покрытое лесом, а перед ним луга, как красный ковер, все в цветущих красных маках. Все расположение дивизиона охранялось караулами, а ночами еще усиленными парными патрулями.
Здесь всему личному составу дивизиона я вручил гвардейские значки, которые предусмотрительно взял в отделе укомплектования. Вручая гвардейский значок, я поздравил каждого с гвардейским отличием и пожелал благополучного возвращения на Родину. В одной из батарей у всех солдат были наручные золотые часы, и кого ни спрошу, ответ был один: «Старшина дал». Я вызвал старшину для объяснения, и он рассказал: «В первый день, как вступили в Вену, недалеко от огневой позиции дивизиона горел магазин, а в нем масса часов. Зашел и вижу: полковник вынимает маленькие ящички и опрокидывает их в вещевой мешок. Ну и я последовая этому примеру, взял столько, сколько требовалось для наших батарейцев. Вам я боялся предложить, вы за это наказывали строго. А что, у вас нет золотых часов? Нате мои, у меня больше часов нет». Я сказал старшине, что мне его часов не надо, а вот награждать солдат надо было по правилам — оформить все приказом. Но раз так получилось, то менять ничего не будем.
Этот старшина был мастером часовых дел, набрал для себя запасных деталей к часам и хранил их в маленьком чемоданчике. «Тут все мое богатство», — говорил он, очень берег чемоданчик, но не уберег: в пути чемоданчик упал с машины, попал под колеса боевой машины, и все богатство старшины пропало.
Бойцы дивизиона узнали, что я плохо вижу вдаль и стали приносить мне очки: «Товарищ командир дивизиона, вот эти очки вам не подойдут?» Я примерял, но все были не по глазам, и я возвращал очки владельцу. Но вот солдат принес очки в легкой оправе, только с заушинами из золоченой проволоки. Я померил — они оказались по глазам. Эти очки я использую и теперь, хотя стекла вставлял в оправу уже несколько раз — все давил их в кармане. В другой раз старший писарь дивизиона сказал мне: «Товарищ командир, вы получили шахматы, что мы нашли в помещении, где жили немецкие летчики?» — «Нет, не получил». — «А я передал их начальнику штаба, он сам вызвался передать их вам». Немного погодя я спросил начальника штаба: «У вас шахматы, что передал писарь для меня?» Он сразу весь покраснел и не мог ответить, а потом сказал: «Вы знаете, у меня в Одессе тетя очень любит игру в шахматы, вот я ей и посылаю их в подарок». — «Покажите, — говорю, — посмотрю на них». А он опять: «Вы знаете, я уже зашил посылку и не могу ее распарывать, что тогда я ей пошлю?» Я сказал: «Вы сами оцените свой поступок и поведение», — и ушел. Этот одессит не гнушался в методах получения того, что считал нужным для себя.
Погода стояла очаровательная, дивизион жил по мирному пока режиму: велись занятия, уход за техникой, отдых после обеда — все по расписанию. Раз в послеобеденное время вблизи раздались выстрелы, напоминающие пушечные. Все выскочили из казармы-барака. Слышу крик: «Давай, теперь твоя очередь!» — и тут же грохнул выстрел. То два наших командира батарей Михайлов с Афанасьевым стреляли по мишеням, что выставляли из окопов, а в качестве орудия стрельбы использовали фаустпатроны. Всем составом командования дивизиона мы подошли к стреляющим, отругали их, а они бесхитростно оправдывались: «Надо же нам знать, как пользоваться этим трофейным оружием». Ну и что я мог сказать им? Я запретил стрелять, но сам подумал: война еще не кончилась, а вдруг придется здесь защищаться от немцев? Тогда фаустпатроны могли нам пригодиться. Доложив командиру бригады, я получил приказ: вывезти все фауст-патроны в отдаленное глухое место. Это было сделано. Нашли подходящий овраг и на нескольких машинах обезвреженные «фаусты» отвезли под наблюдением нашего арттехника и свалили туда.
1 Мая рано утром мы услышали приказ Верховного Главнокомандующего маршала И.В.Сталина. В приказе были радостные всему советскому народу слова, о том, что «народы нашей Родины встречают день Первого мая в обстановке победоносного завершения Великой Отечественной войны... Над Берлином Красная Армия водрузила Знамя Победы. Войскам союзников и Красной Армии удалось рассечь немецкие войска на две оторванные друг от друга части и осуществить соединение наших и союзных войск в единый фронт — это обстоятельство означает конец гитлеровской Германии... Смертельно раненный фашистский зверь находится при последнем дыхании. Задача теперь сводится к одному — доконать фашистского зверя. Идет последний штурм гитлеровского логова». Приказ объявили перед строем всему личному составу дивизиона. Всем разрешалось отдыхать по-праздничному. Но не обошлось без происшествий: ночью шофер штабной машины Васюков забрался на кухню, где повар подготовил завтрак для офицеров, и съел все котлеты, оставив офицеров без завтрака’. Повар проснулся от шума, производимого захмелевшим шофером, и немедленно доложил мне. Я приказал арестовать Васюкова и посадить на гауптвахту — в комнату в бараке; ее дверь заперли и поставили часового. Захмелевший еще крепче Васюков начал бить стекла в раме и вылез на улицу: его снова схватили, доложили мне, и караульный начальник предложил связать пьяного или запереть его в более надежное помещение. Часовой также сказал, что он по уставу мог стрелять в беглеца, но не стал, и просил запереть беглеца туда, откуда он не мог бы бежать. Под автомастерской был подвал с железной дверью и маленьким оконцем с решеткой, вот сюда и поместили арестованного. Сначала он колотил по двери, но на это никто не обращал внимания, и он начал петь песни. Только успели изолировать разбушевавшегося пьяного шофера, как в расположение дивизиона приехал наш генерал Вознюк. Он поздравил нас с праздником, обошел все расположение дивизиона и остался доволен. Услыхав песни из подвала, спросил, кто там. Я доложил ему все как было, и он одобрил мои действия: «Правильно сделали, нельзя допускать, чтобы один негодник портил всем праздник. Пусть посидит!» Когда Вознюк уехал, ко мне подошел начальник штаба дивизиона с просьбой выпустить шофера Васюкова: «Ведь такой праздник, а он сидит, вы понимаете это?» В ответ я сказал: «А вы понимаете, что он напился в офицерской столовой и оставил в такой день всех офицеров без завтрака, да еще продолжает безобразничать под арестом?» Начальник штаба больше просить не осмелился, но обиделся, что я не выпустил на свободу его земляка.
Недалеко от нашего расположения, на другой окраине города, оказался лагерь с угнанными немцами жителями из разных стран Европы. И вот 1 Мая этот лагерь ликвидировали — открыли ворота и разрешили всем идти куда желают. Группами по 5–6 человек, происходивших из одной страны, освобожденные уходили в свои края. Как правило, на тележечке они везли свое небогатое имущество и флажок своей страны.
Встречаясь с нашими воинами, мужчины снимали шляпы и низко кланялись, а женщины махали руками, а кто помоложе, посылали воздушные поцелуи. Радостно и приятно было смотреть на это шествие освобожденных людей — ведь наша армия освободила их, она совершила подвиг, освободив многие народы от гитлеровского рабства. Позднее нам удалось осмотреть бараки, в которых содержались угнанные в рабство люди: полумрак, духота, двухъярусные голые тесовые нары, маленькие окна вверху с крепкими решетками — теперь все пустовало, двери настежь и кругом пустота.
Днем 1 Мая мы с Тереховым выехали на прогулку. При въезде в центр города на перекрестке стояла девушка-регулировщица из 22-го батальона Военно-автомобильной дороги (ВАД-22). Перед самым нашим въездом она резко подняла красный флажок. В моем сознании мелькнула мысль, что к перекрестку на большой скорости идет танк, я крикнул Терехову: «Тормози!» — но он уже и сам нажал на тормоза. Наша машина подпрыгнула и резко повернула влево, к большим деревьям на обочине. Терехов рванул руль вправо, и машина, теряя скорость, упала на правый бок. Мы вылезли через левую дверку, а подбежавшие жители быстро подняли машину и поставили на колеса. Машина плавно легла на три точки — навески от дверей, находящиеся снаружи, и краска на них немного повредилась. А влево машину понесло от того, что правыми колесами она наехала на камень, вот они и не затормозили. Терехов нажал на стартер — машина заработала. Когда мы отъехали в сторонку, я подошел к регулировщице выяснять, почему она так неожиданно дала красный свет. Взволнованная девушка сказала: «Простите меня, товарищ майор, я попутала флажки, не докладывайте нашему начальнику». Я ответил регулировщице, что мы прощаем ее по случаю первомайского праздника и близкой победы.
Осматриваю машину — повреждений нет, только на асфальте осталось небольшое масляное пятно. Мы развернулись и поехали за город. Здесь на шоссе мы догнали большую черную восьмиместную машину, она неторопливо ехала по середине дороги, и обогнать ее было трудно. Мы едем за машиной, я решил ее обогнать и сказал Терехову: «Дай «правительственный» сигнал». Он дал длинный и сильный сигнал сирены, черная машина метнулась вправо, а мы на большой скорости умчались вперед. Однако я сумел заметить в машине генерала и, предчувствуя неприятный разговор с ним, сказал Терехову: «Гони». Набрав скорость под 120 километров, мы умчались, скоро въехали в деревню, где, облюбовав подходящий двор, въехали в него и плотно закрыли ворота. Хозяин дома еще не вышел к нам, как в деревню на малой скорости въехала знакомая генеральская машина. Генерал рассматривал, нет ли где нашей машины, но мы хорошо укрылись, и он нас не обнаружил и поехал дальше. Мы обождали немного и выехали обратно в Винер-Нойштадт, покатались там по улицам и вернулись в дивизион.
После праздников для всего дивизиона устроили баню на открытом воздухе, но с горячей водой. В углу обширного парка, около пустого домика садовника, нашли сарай с большим котлом: в этом котле и грели воду. Колодец «с качком», как говорят у нас в России, был во дворе дома, а ванны солдаты перетащили из немецких казарм, — и началась баня. Солдаты так старательно мылись и стирали, что выкачали из колодца всю воду, и последней очереди моющихся пришлось носить воду из маленького канала, что протекал в парке.
В дивизионе были люди самых различных профессий, привычек и поведения, мастера своего дела и неумелые, еще только начинающие осваивать житейские правила. Был шофер высокого класса рядовой Колесников: его машина всегда была исправна, но он любил выпить, и часто его приходилось заменять другим. Узнав об этом, я вызвал его к себе. Колесников объяснил свое поведение так: «Отец и дед мои хорошие специалисты по металлу, зарабатывали хорошо, но и выпить любили, а я иду по их пути. Товарищ майор, я не буду подводить вас, и если я пьян, то пусть меня поставят на голову и выльют на меня ведро воды, я сразу стану нормальным». Так однажды и получилось в теплый апрельский день. Надо ехать вперед, а командир батареи бежит ко мне — Колесников пьян. Я порекомендовал «освежить» Колесникова, и он так и сделал. После окончания войны Колесников, увидев меня в парке, опять обратился ко мне: «Товарищ майор, вот я всю войну прошел, а награды нет». Отвечаю ему, что с такими нарушениями дисциплины не награду ему надо давать, а отправлять в штрафной батальон. Он ответил с задором: «А вот давайте спорить, что пить я не буду больше, а получу орден. Не верите? Вот увидите!» Спорить я с ним не стал, но мало верил, что он за свою службу уже в мирных условиях добьется награды. Но я оказался неправ: чуть позже я расскажу, как он заработал высокую награду.
После первомайских праздников в расположение дивизиона перевели всю бригаду — Вознюку понравился этот военный городок. Наш дивизион уплотнили, и мы отдали половину барака 1-му дивизиону. Теперь все бараки были заняты бойцами бригады. Штабные офицеры расположились в прилегающих домах, в которых уже появились хозяева. Нас, командиров дивизионов с ординарцами, поселили в один барак, и меня назначили старшим по бараку. Вое боевые машины поставили в одном месте, рядом транспортные и легковые штатные машины. Шоферы и расчеты мыли, чистили, подкрашивали свои машины. При въезде в парк поставили шлагбаум, а перед въездом в стороне оборудовали мойку для машин. Неисправные машины передали в мастерскую бригады для ремонта, а текущий ремонт выполняли составом своих дивизионных автолетучек. К этому времени наша походная автолетучка была хорошо оснащена всем необходимым даже для капитального ремонта. В нашей автолетучке был сержант Труш, высокий специалист по машинам. Он взялся за ремонт бензовоза. Задний мост «ЗИСа»-бензовоза был изношен, и Труш решил заменить его новым, подобрав его от иномарок. Найдя задний мост от «Фиата», его приделали к «ЗИСу», сделав это быстро и качественно.
Организацию питания теперь взяли на себя хозяйственники бригады. Офицерская столовая развернулась на базе нашей столовой, а для личного состава подготовили бывшую немецкую солдатскую кухню, убрав из котлов загнившую пищу. Узнав о стаде коров в нашем дивизионе, комбриг приказал сдать его в распоряжение помпохоза бригады майора Хейфица. Офицеров кормили хорошо. Рядовому и сержантскому составу готовили первое мясное, а на второе перловую кашу. Ее никто не ел: сидят бойцы перед мисками с кашей, но кашу и не пробуют. Наш комбриг Лупанов сердился, требовал от нас, чтобы бойцы ели, но это на бойцов не влияло; дневная порция каши оставалась нетронутой. Скоро стали делать так; каша варится, а двое солдат роют в углу парка яму, куда и относят горячую кашу. Вместо второго солдаты доставали свои запасы копченостей; было у них и винцо, они подкреплялись им, прячась от своих командиров.
Командир 1-го дивизиона, следуя нашему примеру, тоже разжился двухъярусными легкими койками для своих солдат. Но еще не закончилась война, как в бригаду, а потом в наш дивизион опять прибыл следователь из военной прокуратуры фронта — тот самый, что приходил ко мне в Вене. Он предъявил мне обвинение в похищении из частного австрийского госпиталя двухсот солдатских дюралевых коек. Маршал Толбухин приказал немедленно расследовать этот случай и строго наказать виновных. Я объяснил следователю, что койки мы взяли из немецкой казармы здесь, в военном городке, — но он показал мне записанный номер машины, что увезла койки из госпиталя. Номер был нашей грузовой машины. Начинаем распутывать эту историю; с помпотехом уточняем, что эта машина находится на ремонте в мастерской бригады. Идем туда, нашли шофера, и он доложил: машина, как прибыла в мастерские, сразу была разобрана для ремонта, а номер снят. Следователь установил, что номер нашей машины был временно прикреплен к машине 1 -го дивизиона, на которой ездили добытчики коек. Как все кончилось, я уже не интересовался. А дело было так: командир бригады очень хотел, чтобы 1-й дивизион был первым по всем статьям. Для этого он перевел моего замполита в 1-й дивизион, а в наш — замполита-капитана из того дивизиона. Мы по многим статьям были лучшими; больше стреляли, меньше несли потерь, лучше у нас было со сдачей тары от снарядов, лучший парк и машины, лучшая Ленкомната, лучшая дисциплина среди личного состава, лучшее его размещение, питание, хорошо организованная учеба. И вот командир 1-го дивизиона, пробивной еврей, начал давать комбригу советы, как обойти наш дивизион. Погоня за лучшим размещением рядового состава и привела его к нечестной операции в приобретении коек. Выяснилось, что предложение использовать номер нашей автомашины в похищении коек дал мой бывший замполит.
Сразу после майских праздничных дней начались занятия по технике с командным составом. Все старшие офицеры были собраны в одну группу. С нами занимался инженер, представитель завода, где монтировались на машины наши тяжелые гвардейские минометы. Он читал нам лекции об устройстве снаряда и теории стрельбы. Жил инженер в бараке, и Вознюк приказал мне лично обеспечить его радиоприемником. Распоряжение генерала было выполнено, но, закончив свои лекции, инженер уехал, прихватив с собой и радиоприемник... Во время занятий мы больше следили за сообщениями о ходе боев в Германии. Сводки сообщали о захваченных пленных в таком количестве, что скоро воевать Гитлеру будет нечем. Числа пятого мая, прочитав сообщение о ходе боев, я сказал своему соседу майору Бабенко, что еще дня три-четыре, и война кончится — Германия останется без армии. Бабенко записал это в своей тетради и сказал мне: «Проверим». Проверять не пришлось — война кончилась 8 мая. До нас утром 8 мая дошли слухи, что немцы подписали капитуляцию с союзниками, но наше Верховное Главнокомандование эту капитуляцию не признало. Теперь мы ждали новых сообщений.
Было еще темно, только начиналось 9 мая, когда дежурный разбудил меня и доложил, что вокруг города и особенно в предгорье Альп началась усиленная стрельба, уж не немцы ли начали наступление? Я сказал дежурному: «Не волнуйтесь, это война кончилась, вот в честь победы и стреляют». Запустили движок, подключили приемник и скоро услышали четкую размеренную речь Левитана, объявившего об окончании войны и установлении Праздника Победы над Германией. Свое сообщение Левитан повторял несколько раз. Наш движок мощностью в два киловатта дважды автоматически отключался — бойцы самостоятельно подключали свои приемники. Чтобы полностью прослушать передачу из Москвы, пришлось выставить охрану. Прослушав полностью передачу, я приказал построить дивизион. Все вышли с автоматами, и я, поздравив личный состав с победой над Германией, приказал в честь этой Великой Победы дать троекратный салют из оружия. Когда все зарядили свои автоматы, я отошел в сторону и, по-артиллерийски подняв руку вверх, резко опустил ее и крикнул: «Огонь!» После троекратного залпа я приказал личному составу разойтись, но где там — великая радость победы и окончания войны после стольких длительных дней жестокой борьбы так охватила людей, что каждый старался выразить ее по-своему и как можно эффектнее. Бойцы стреляли и стреляли, — и не только из автоматов, но и из трофейных пистолетов и даже ракетниц, заблаговременно сделав запасы боеприпасов к оружию. Стреляли периодически весь день бойцы всей бригады: они разбрелись по парку и стреляли до тех пор, пока не кончились патроны.
После завтрака на радостях все выпили. Трезвыми остались только мы с Ахметом: ему я запретил в этот день пить. С ним мы ходили по расположению дивизиона и везде видели бойцов, захмелевших от вина, выпитого в честь Великой Победы. Зашли к нашему повару на кухню, а повар, наш трезвенник, лежит на полу и не может подняться. Он лежа прикладывает руку к виску: «Вы, товарищ командир дивизиона, извините меня, сегодня такой день, и обед опоздает, я встать не могу!» Мы с Ахметом тоже поздравили его с Днем Победы, и я сказал, чтобы он об обеде не беспокоился. Но повар наш был безотказным человеком и сумел подготовить обед офицерам к назначенному времени.
После обеда мы решили прокатиться в Альпы. Взяли сильную, с открытым тентом машину «Штеер», Ахмет пригласил еще двух автоматчиков, и мы с баянистом поехали в Альпы, к востоку от Винер-Нойштадта. Среди зеленого лиственного леса въехали на полянку; в стороне виднелся домик, а впереди нас по дороге неторопливо шли две девушки. В те годы мы все были молоды и засмотрелись на этих опрятно одетых девиц: что-то в них было не австрийское. Один солдат пустил сальное слово в их адрес, но я пресек его и добавил, что они могут понимать по-русски. И тут одна из них повернулась к нам и говорит: «Конечно, мы понимаем по-русски, мы русские». Нас всех удивило, что молодые русские девушки встречают День Победы не на пути к Родине, а в далекой Австрии. Мы остановили машину и начали с ними разговор. Спрашиваем, почему они не на Родине, а они отвечают: «Нам и здесь хорошо». — «Откуда вы?» — «Мы из Харькова и уже давно тут живем». — «А чем занимаетесь?» — «Живем у фермера, ухаживаем за скотиной, и нам тут хорошо, в Харьков не собираемся ехать». Нас всех это очень удивило: как это советские люди так легко расстаются с Родиной? Спросили сколько их у фермера, и они ответили: «Шесть». — «А семья есть у него?» — «Нет, только мы у него». Все расхохотались, нам все стало понятно, и кто-то молвил им: «Он у вас за бугая служит, вот вы, дуры, и живете с ним, как рабыни у хана». Оставив этих вольнодумных девиц, мы сели в машину и по узкой дорожке поехали вверх по горе. Вплотную к дороге подступали заросли кустарников. Мы ехали, не опасаясь возможности нападения, — немцы были не способны на партизанскую войну, да и население здесь — австрийцы. Едем все выше и выше и добрались до плоской вершины горы с домом фермера. Ферма обнесена крепким забором. Перед домом машина не могла развернуться. Хозяин вышел к нам, и мы объяснили ему, чтобы открыл ворота — нам надо развернуться на машине. Въехали во двор; но и тут развернуться нельзя, и только когда открыли двери скотного двора, шофер въехал туда, а потом развернул машину. Постояв на вершине на поляне, мы поехали обратно. Местность здесь была очень красива — могучие широколиственные деревья создавали тень и прохладу; тишина, вокруг никого. Наш гармонист заиграл вальс «Дунайские волны», и под эту музыку мы, веселые и радостные, вернулись в дивизион. Здесь меня ждала новая радость — письмо из дома, прошедшее такой длинный путь за два дня!
Тогда же мы узнали о выступлении И.В.Сталина перед народом, о приказе Верховного Главнокомандующего по войскам Красной Армии и Военно-Морскому Флоту. Мы все гордились победой и похвалой и поздравлением Верховного Главнокомандующего!
Кончилась война, в ходе которой каждый воин, от солдата до маршала, не имея опыта, преодолевал невероятные трудности, познавая на деле мудрость умения воевать, поднялся и вырос в боевом мастерстве. Это хорошо чувствовал я сам: начав войну не вооруженным даже личным оружием, не имея опыта и умения, слабо подготовленный в военном деле, — я научился воевать и владеть самым совершенным и грозным оружием, закончив войну отлично подготовленным артиллеристом в должности командира дивизиона тяжелых гвардейских минометов.
Теперь, с окончанием войны, сразу же начались дни мирной учебы. Личный состав дивизиона начал учебу организованно. Мы узнали, что недалеко есть писчебумажный магазин, и поехали к владельцу. Он торговли не вел, но уступил нам по своей цене много тетрадей; заплатил я ему австрийскими шиллингами. А в городе обнаружили разбитый магазин, в котором на полу было на полметра самой разнообразной бумаги и канцелярских товаров. Солдаты набрали здесь для себя и штаба дивизиона бумаги, копирки, карандашей. Учеба велась по расписанию мирного времени, с перерывами для отдыха, с применением наглядности и высокой требовательности со стороны офицеров. Проверяющие организацию учебы в дивизионе работники штаба бригады никаких замечаний нам не делали, а ставили в пример другим дивизионам. Дивизион хорошо помог и бригаде в сдаче тары из-под снарядов. За сданную своевременно тару начислялись премии, — и вот дивизион все сумел сдать и рассчитаться со складами, а бригаде предъявили претензии на крупную недостачу. Командир бригады приуныл, но кто-то из наших сержантов обнаружил большой склад с тарой от наших снарядов. Доложили комбригу, и он приказал перевезти эту тару и сдать на склад. Теперь он не только покрыл недостачу, но и сдал излишки, получив 40 тысяч премии. Каждому командиру дивизиона он дал по 1000 рублей, а более 30 тысяч оставил себе. В те дни специальная трофейная машина, 1,9-тонный «Опель», возила собираемые им трофеи. Он даже нанял троих портных, которые шили ему гражданские костюмы! Но когда через год после войны я встретил комбрига в Москве, он рассказал мне, что его шофер распродал все его имущество, — и вдогонку продал легковую машину, которая была оформлена как личная собственность! В итоге он остался без всех своих вещей.
Вечером, после салюта в честь победы, у наших солдат не оказалось патронов для заступающих в караул. Пришлось идти к пехотинцам — выменять патроны к автоматам на продукты. Как показал победный салют, у солдат и сержантов имелось личное оружие в виде различных револьверов и пистолетов, и его приказали изъять. Бойцы прятали оружие, и изъятия проводили дважды.
Уезжал в Россию на учебу заместитель командира бригады подполковник Комаленко. У него была личная машина «Адлер», такая же, какую пригнал для меня из Чехословакии старшина Ларичев, но старая. Он приехал в дивизион и просил меня заменить ему машину на нашу новую, и я без колебаний сделал это. В один из первых дней нашей учебы в парк машин бригады прибыл наш командующий ГМЧ с членом ВС ГМЧ Красной Армии генералом Дегтяревым и с ними представитель завода, что вел с нами занятия. Они осматривали наше расположение и начали с барака, где жили офицеры. Я был старшим над бараком, и мне пришлось их сопровождать. Все было нормально, но когда генералы вошли в комнату майора Бабенко, картина открылась неожиданная: Бабенко лежал на кровати с резиновой трубкой во рту, посасывая вино из бочонка, что стоял у кровати над головой. «Ну и порядок у ваших подчиненных! — сказал Вознюк. — За это вам и Бабенко по пять суток ареста». Моя вина была в том, что я не заходил в комнаты старших офицеров, — все они по должности были равны мне, и я не считал нужным контролировать их. Вот за это и попало мне от Вознюка! Затем генералы пошли в парк боевых и транспортных машин, — и опять неприятность: у самого въезда в парк шофер дежурной машины мыл ее кузов, а одет был только в дамские шелковые трусы с кружевом. Вознюк спросил: «Чей?» — «Мой», — ответил я. За эту «барышню» Вознюк добавил мне еще трое суток ареста...
Генералы прошли мимо транспортных машин, чистых, подкрашенных, законсервированных, и начали осмотр боевых машин. Осмотрев машины других дивизионов, они подошли к нашему, 4-му дивизиону. Все наши машины были чистенькими, без всяких изъянов, как будто и не участвовали в боях. Но одна машина выделялась из всех — машина шофера Колесникова, того самого, кто любил выпить. Подкрашенная заново, она блестела на солнце. Генерал Дегтярев спросил представителя завода: «Вы выпускаете такие машины?» Тот ответил, что «по чистоте окраски — нет». — «Кто шофер?» — спросил Вознюк. Колесников был тут, удивительно опрятный и совершенно трезвый, — и доложил, назвав свою фамилию. Его спросили, кто чистил и красил машину: «Я сам, один». — «Награждаю вас орденом Красной Звезды». Обрадованный наградой Колесников громко ответил: «Служу Советскому Союзу!» Генералы пошли в конец парка, а Колесников, улучив момент, подошел ко мне и тихо сказал: «Я прав, товарищ командир дивизиона!» Я ответил ему: «Молодец, не теряй теперь свою боевую честь, держись!»
Вознюк решил проверить, как скоро может боевой расчет машины собраться по боевой тревоге, и объявил боевую тревогу одному из расчетов батареи — расчету капитана Печевского. Я крикнул: «Капитана Печевского ко мне!» Он появился мгновенно, и я приказал собрать расчет машины по тревоге. Буквально минуты через две весь расчет был у машины. Вознюк поблагодарил расчет за отличную службу и, обращаясь ко мне, спросил: «Вы, что, заранее все подготовили, так четко получилось?» — «Я все время находился с вами, а о прибытии вас в бригаду узнали все. Шла нормальная учеба в дивизионе, все были на месте». Генерал остался доволен, а Дегтярев сказал Вознюку: «Сними с командира дивизиона арест». Тот ответил: «Снимаю», — но, обратившись ко мне, добавил: «Но вам, майор, я это припомню». И припомнил! Командование бригады представило меня к ордену Отечественной войны I степени, а награжден я был таким же орденом II степени. В штабе бригады мне сказали, что это Вознюк понизил меня в награждении.
Вокруг Винер-Нойштадта было разбросано много боеприпасов немецкой армии: гранаты, снаряды, патроны — последствия разгрома немцев. Следы войны давали о себе знать: был тяжело ранен наш почтальон, молодой паренек из Белоруссии (он пытался разобрать немецкую гранату, и ему оторвало кисти обеих рук), позже погибли несколько бойцов. В окрестностях города находился пересыльный пункт для женщин и девушек, угнанных в Германию; среди них были больные венерическими болезнями. Перед отправкой на родину их тщательно проверяли врачи, но молодые женщины своим поведением способствовали распространению этих болезней среди солдат и офицеров. Удивительно было то, что замполит и политработники бригады не вели никакой разъяснительной и воспитательной работы с личным составом!