Прошел первый месяц войны... Наша печать говорила о срыве немецкого плана молниеносной войны. Появились агитплакаты с иллюстрациями и стихами, и я помню такое четверостишие: «Бьемся мы здорово, рубим отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева». Особенно большие требования предъявлялись к коммунистам. Среди нас находились трусы, уничтожившие партбилеты, спасая себя, — но при этом оставаясь на политработе. В одной из дивизий мы присутствовали на заседании парткомиссии. Секретарь вел свое заседание, разбирая дела тех, кто утратил партбилеты, их исключали из партии. Но один из исключенных сказал нам: «А вы проверьте партбилет у секретаря парткомиссии, у него тоже нет партбилета!» Мы попросили его предъявить партбилет, а он сразу стушевался, признавшись, что и у него нет партбилета. Члены парткомиссии исключили его из партии и выбрали нового секретаря.
В первые дни войны отдали под суд командира полка под Черниговом. Он вел полк через город и решил забежать домой проститься с семьей; за это боевого командира отдали под суд. Такая суровость диктовалась тяжелыми условиями войны, скидок не делалось никому.
Немцы были уверены, что с Красной Армией скоро будет покончено, — ведь так сказал Гитлер! Попадая в плен, они (особенно офицеры) печалились о том, что не получат свою долю от разграбления земель Советского Союза. Мне пришлось присутствовать при допросе немецкого капитана: его не столько волновало, что он оказался в плену (это он считал временным), а то, что он не доставил приказ одной из частей, в которую ехал. Вместо немцев в месте его назначения оказались советские войска. Теперь он все спрашивал, почему здесь оказались мы, — ведь тут должны быть немецкие солдаты, а их нет. Ему объясняли, что немцев выбили отсюда, а он все твердил, что этого не может быть... На переднем стекле его машины была красная тряпка со свастикой в середине, и немецкие самолеты не стреляли по машине. Этот лоскуток забрал наш шофер и пользовался им при появлении немецких самолетов.
Немного отдохнув в Гомеле, мы вместе с политруком Крутовым из комсомольского отдела получили новое задание: отправиться в части на правом фланге армии и вести там работу, помогая командованию готовить контрнаступление. Нас заверили, что наша авиация будет поддерживать наступающих. На машине мы добрались до Довска, а дальше добирались пешком, через части, державшие здесь оборону. Здесь мы попали на командный пункт артполка. Напротив его расположения немцы подняли аэростат для наблюдения, и комиссар полка предложил своим артиллеристам обстрелять его шрапнелью, — но что-то не получалось. Пока мы беседовали с личным составом, немецкий наблюдатель дал своим минометчикам целеуказание, и вокруг командного пункта засвистели мины — целая серия, мы едва успели спрыгнуть в отрытую щель. Крутов не успел убрать руку, и осколком ему повредило палец. После налета мы не отошли и сотни метров, как начался новый обстрел. Услышав крик «Комиссара убило!», мы вернулись назад и увидели комиссара полка, лежавшего на земле: мина разорвалась у его ног. Его положили в пикап, чтобы отправить в госпиталь, и он все просил нас передать машинистке политотдела (он назвал фамилию и имя), что «я умираю, и я ее люблю». Позже мы узнали, что комиссар умер по пути в госпиталь...
К полудню мы были в дивизии, ведущей наступление на Бохань. Наступающие немного продвинулись вперед, но немцы ввели в бой новые силы и усилили артиллерийский обстрел. Неожиданно КП дивизии попал под прицельный огонь прятавшегося где-то автоматчика. Возле нас стали все чаще свистеть пули, и руководивший боем командир дивизии, пожилой полковник, приказал: «Ложитесь». Лежим, оглядываемся, — но чуть поднимешь голову, как по тебе сразу очередь. Пятясь, мы стали отползать, и когда нас перестали обстреливать, встали и пошли правее, к окраине Бохани. Здесь был командный пункт полка, передовые части которого понесли большие потери и теперь отступали. С группой красноармейцев мы через поле ржи начали заходить во фланг немцев, но нас обнаружили и начали обстреливать бризантными снарядами, защищаться от которых нам было нечем. Снаряды разрывались в воздухе, и мы слышали, как осколки шуршали по стеблям ржи. Отойдя к командному пункту полка, мы стали свидетелями разговора комиссара полка с командиром взвода, что расположился в селе в двухэтажном доме. Он сообщил, что дом уже окружен немцами: «Не уйдем и будем биться до последнего патрона... Нас трое, немцы входят в дом... Всё, 10–15 (это его позывные) больше не говорю...» Немцы начали обстреливать КП из минометов, и комиссар с группой командиров начал отходить. Одна мина разорвалась у стены сарая, осколки впились в стену, а от взрыва образовалось облачко желтого газа, запахло хлором. «Неужели мина химическая?» — подумал тогда я. Из тыла пришел посыльный с приказанием от командира дивизии отойти на новый рубеж, метров на 700–800 к востоку. Пришедший боец вынул из кармана парабеллум и показывает его комиссару. «Где взял?» — «Отдал немецкий солдат, одетый в нашу форму. Он говорил хорошо по-русски». — «А почему его не захватили в плен?» — «Да у него ноги перебиты, он еле живой!» Комиссар отругал бойца за беспечность и послал двух человек за немцем, те скоро вернулись, принеся документы немца и его автомат; немец уже был мертв. Теперь стало ясно, кто стрелял по командиру дивизии и нам, не трогая рядовой состав.
В этот день ведущая наступление дивизия потеряла троих командиров: двоих ранеными и одного убитым; к вечеру дивизией командовал ее комиссар — бригадный комиссар Архангельский. С темнотой наши части оставили свои позиции и перешли к шоссе от Довска к Пропойску. Оборону здесь организовывал генерал-майор Гордов, начальник штаба 21-й армии, бывший в Петрозаводске начальником штаба 18-й СД. Я доложил ему, кто мы, и он приказал нам отправиться в район села Ректа в артполк. Наши части отступали от Журавичей, но дорога от Довска до Пропойска пока была в наших руках. В Ректе мы нашли КП артполка: группа штабных командиров разместилась в щелях, вырытых вблизи крестьянских хат, а при налетах авиации и артобстрелах укрывалась в бетонной трубе под мостовой. Обстановка в полку была тяжелой: мало бойцов, орудий, снарядов, большие потери в командном составе, убит комиссар. На эту должность был назначен секретарь партбюро, старший политрук, призванный из запаса всего несколько дней назад. Командир полка был кадровым, но «чего-то в нем недоставало». Связи с пехотой полк не имел, командир не интересовался своим флангом в сторону Пропойска. В полной темноте полк снялся со своей позиции, но когда колонна с орудиями и машинами вытянулась на шоссе, командир полка указал направление движения совершенно неправильно, в сторону немцев. Мы с Крутовым подошли к нему и стали объяснять, куда надо двигаться, ориентируясь по Полярной звезде, а он в ответ: «Пошел ты со своей звездой...» — и матерно выругался. Я ему говорю: «Остановите полк», — а он не слушает. Мы нашли комиссара, и он своей властью изменил направление движения, и к рассвету командир полка понял свою ошибку. Не зря генерал Гордов приказал нам заехать в этот полк!
Ранним утром я получил приказ направиться в части генерала Галицкого, занимающие оборону на Днепре на самом правом фланге, на стыке с частями 13-й армии. КП полка я нашел в сосновом лесу около деревни Шапницы. Полком командовал подполковник Педоренко, комиссаром у него был старший политрук Плеханов. Педоренко имел высокую боевую награду — орден Красного Знамени, и редкую среди командиров медаль «За отвагу», которые он получил в Испании за бои против итальянских войск. Личный состав его полка воевал храбро. Части полка занимали оборону по высокому в этом месте левому берегу Днепра, прикрытому густым лесом. Это было южнее Нового Быхова, где Днепр резко поворачивал на запад. На правом берегу лес находился от берега в метрах семистах и был хорошо виден нам. С начала войны немцы по своим правилам днем делали перерыв в боевых действиях, пускали зеленую ракету и пили кофе, а когда наши бойцы в такое время атаковали, то немецкие солдаты, где позволяла обстановка, кричали нашим: «Русь, не по правилам воюешь, мы научим вас правильно воевать!» — а наши бойцы отвечали: «Поганые фрицы, мы научимся воевать и вас от войны отучим, чтобы не бросались больше на нас». Мы также видели немецких солдат, которые кричали нашим бойцам: «Русь, иди на плен, белым хлебом кормить буду!» Наши бойцы за словами не лезли в карман и отвечали немцам крепкими словами. Такие перепалки происходили в сумерках, когда немцы прекращали обстрелы и подходили ближе к Днепру.
Днем они подходить близко не решались: Педоренко, используя богатый опыт сражений в Испании, умело руководил своими разведчиками и постоянно организовывал вылазки на правый берег Днепра. Комиссар полка уделял большую часть своего времени материальному обеспечению личного состава, и получилось так, что функции комиссара полка пришлось выполнять мне. С Педоренко мы очень сдружились. Как правило, он часто менял расположение штаба полка; для командного состава всегда были готовы землянки, и их расположение обносилось колючей проволокой. Это он делал для того, чтобы не быть захваченными немецкими разведчиками. Нам был известен случай, когда по причине плохой охраны в плен к немцам попал штаб полка во главе с командиром. Пять немецких солдат с винтовками повели штабных офицеров в тыл своих войск, но командир полка был великолепным мастером штыкового боя. Когда немецкие солдаты сделали остановку, чтобы один из них мог справить большую нужду, и все стали закуривать, командир полка рискнул освободиться из плена: он выхватил у конвойного винтовку и заколол двух солдат, а двое подняли руки. Третий, со спущенными штанами, так и стоял с поднятыми руками. Командир не только освободил от плена свой штаб, но привел трех пленных. За беспечность его наказали, — а ловкость и смелость отметили. С Педоренко же постоянно ходил сержант с автоматом ППШ. В полку таких автоматов было только три: у командира полка, комиссара и уполномоченного особого отдела. У личного состава были «трехлинейки» и СВТ[21]. СВТ оказалась непригодной для полевых условий: чуть попадет песчинка, и она отказывала в стрельбе, — поэтому больше ее в части не присылали. А вот наша старая винтовка Мосина, «трехлинейка», оказалась безотказной.
Рано утром Педоренко обходил передний край обороны, я был рядом. Из наших окопов с высокого берега хорошо просматривались сосновый лес за Днепром и землянка на его опушке. Бойцы доложили, что из землянки часто выходят немцы с узлами на плечах: очевидно, делят награбленное у жителей имущество. До землянки было до 800 метров. Я спросил бойцов, почему они не стреляют по немцам, и те ответили, что не попадут, далеко. Но Педоренко подхватил эту мысль — немцев надо проучить. Нашли лейтенанта, приехавшего из училища — отличного снайпера, и спросили, может ли он попасть в немца у землянки. Тот ответил, что может, но только из СВТ. Принесли такую винтовку. Солнце взошло и хорошо осветило землянку. Педоренко, обладая отличным зрением, наблюдал. Вот из землянки вышел немецкий офицер — потягивается и смотрит по сторонам. «Давай!» — сказал Педоренко, и лейтенант выстрелил. Офицер рухнул на землю, а из землянки выбежал солдат, лейтенант уложил и его, выскочил третий — и тоже остался у землянки. Ждем, что будет дальше. Видим — из землянки выбросили узел с добычей, который покатился среди высокой травы. Оказалось, что немец толкает его лежа. Лейтенант взгрустнул — нет зажигательного патрона, а трава закрывает немца. Он сделал несколько выстрелов, и в бинокль было видно, как из узла летело тряпье, как он перестал продвигаться. С тех пор немцы к землянке днем не подходили — и награбленного оттуда никто не выносил.
В глубине леса за землянкой ночью раздавался сильный шум работающего мотора: впечатление такое, что там машины работают. Никакого вывода сделать из этого не удалось: звук однородный и исходит из одного места, а к рассвету прекращается. Педоренко послал разведку, и она все выяснила: немцы вешали на сосну мотоцикл и заводили его, создавая впечатление работы машин. Долго еще шумел по ночам этот мотоцикл!
По приглашению Педоренко я пошел с ним осматривать оборону по Днепру напротив села Кистени. За рекой хорошо видна церковь и на ней немецкие наблюдатели. Педоренко решил избавиться от такого наблюдения и приказал батарее «сорокапяток» ударить по колокольне, причем артиллеристы попали в нее со второго снаряда. Здесь оборонялся батальон численностью менее сотни человек, его командиром был лейтенант, взводами же командовали сержанты. Педоренко сказал, что больше некому доверить батальон: там всего два лейтенанта, и одного перед нашим приходом ранило в руку. Лейтенант прижимал к груди раненую руку и сказал: «Жаль, что, видно, надолго отвоевался, а только понимать начал, как надо воевать!»
В полку Педоренко я находился более 10 дней, много увидел в организации разведки боем, работы разведчиков, устройства инженерных хитростей. На каждом КП для машин отрывали аппарели.[22] У Педоренко была «эмка», и эта машина всегда была на ходу, хотя и сильно изношена. Адъютантом Педоренко был высокий лейтенант, уже послуживший, — он всегда был с командиром. Начальником штаба был капитан, уже побывавший в окружении в районе границы с Польшей. В то время на мне были серый плащ, планшетка с картой и плащ-палатка. Спал я на спине, укрываясь палаткой (был уже август, и ночи стали прохладнее).
Был у Педоренко разведчик Яцута. Этого сержанта Педоренко часто называл японцем: «Ну, наш японец, собирайся в разведку», — и ставил задачу, уводя его в сторонку. В первый день моего пребывания Яцута вернулся из разведки. Он ходил в глубокий тыл немцев и рассказал Педоренко о немецких частях за Днепром. Там он убил немецкого офицера, и его документы принес вместе со старинными часами-«луковкой». Педоренко похвалил его за работу и представил к награде. Яцута одевался в одежду местного селянина: грубая рубаха, широкие заношенные штаны, торба из мешковины через плечо, рваные ботинки, в торбе кусок сала, хлеба — и пистолет в тряпочке. Отдохнув, Яцута отправился в район Нов. Быхово—Тощица выяснить, какие здесь части. Срок дали ему не более 4 дней, но вернулся Яцута утром на пятый, принес очередные трофеи: солдатские книжки, часы, пистолет. Он доложил Педоренко об итогах разведки и рассказал такую новость в маскировке немцев: в Новой Тощице на огороде он увидел, как две тетушки роют землю. Пригляделся и видит, что обуты они в немецкие сапоги! Он сразу понял, что это немцы, подошел к ним и обоих застрелил, потом взял документы, часы, пистолет и ушел. Вокруг никого не было, было раннее утро. Мы дивились его смелости, бодрости, жизнерадостности; он всегда был готов идти в разведку. О том, как он там ходил и добывал данные, как стрелял в немцев, он рассказывал спокойно.
Полк Педоренко занимал оборону по Днепру отдельными участками, не имея сплошной линии. В полк прибыл начальник штаба дивизии комбриг Бессонов, которого я запомнил по Ленинграду, когда он был комендантом города и сделал мне замечание, что на шинели не разрезана спинка. В полку он приказал Педоренко провести разведку боем и взять «языка» — живого немца. К этому времени в полк прибыло 700 человек пополнения из Ростова-на-Дону. Все были обуты, одеты, но никто не имел оружия. Резерва оружия не имелось: и вот в ночном налете на немцев в ближайшей к Днепру деревне решили добыть и «языка», и оружие. Решили послать группу ростовчан человек в 30–40, вооружив их ручными гранатами. Для этого дела требовались добровольцы. Педоренко решил обратиться к ростовчанам, но потом поручил сделать это мне как политработнику. Мы подошли к строю новобранцев, Педоренко поприветствовал их, а потом сказал: «Вот комиссар с вами поговорит». Я объяснил ростовчанам обстановку, рассказал о задаче ночного налета и призвал добровольцев сделать два шага вперед; к нашему удивлению, весь строй шагнул вперед. Это были кадровые рабочие с «Россельмаша», его бывшие строители и рабочие цехов. Мы отобрали 30 человек, пополнили их опытными бойцами полка и отправили на инструктаж, который проводил командир разведки. В этот день в полк прибыли два окончивших военное училище лейтенанта, и одного из них также включили в состав разведки.
Когда стемнело, Педоренко направил группу захвата через Днепр, а чтобы сбить немцев с толку, организовал ложную переправу, где шумели, плескали воду и счетверенный пулемет вел огонь с машины. Разведка переправилась на плоту тихо и ушла в тыл немцев, — а вот по месту ложной переправы немцы открыли сильный пулеметный огонь. Мы с Педоренко находились там и попали под этот обстрел. Диву даешься, как мы не были убиты: пули, как пчелы стаями, летели и шлепались в песок. Возможно, они были уже на излете и теряли убойную силу? Никто не был ранен, но все отошли от этой «переправы» в сторону и прекратили шум, чтобы показать немцам, что у нас все сорвалось.
Скоро в тылу немцев раздались сильные взрывы — это рвались гранаты ф-1. На случай преследования немцами наших разведчиков Педоренко подтянул к месту их переправы машины с зенитными пулеметами, но преследования не было: немцы боялись идти к Днепру по открытой местности. Разведчики скоро вернулись. Они разгромили группу немцев, находящихся в сарае, несколько человек убили. Из трофеев у них был пулемет, автоматы и здоровенный немец-верзила с кляпом во рту. Немца схватили у пулемета; чтобы не кричал, один боец зажал ему рот, но тот успел сильно укусить его за палец! Тогда укушенный ударил немца по голове и поволок с товарищами к переправе. Разведчики потеряли одного убитым и принесли его с собой. Один наш боец оказался без ремня, на вопрос комдива он ответил: «Подался в деревню, и около одной хаты сзади меня схватили за ремень и потянули в окоп. Я расстегнул ремень, и немцы упали в окоп, я бросил им на память «лимонку» и дал тягу к своим!» Участники этой операции говорили об этом бое уже как бывалые воины и просили снова послать их в разведку боем. Но раньше разведчиков вернулся лейтенант: он был в одних трусах, все его обмундирование утонуло в Днепре. Он оторвался от группы, и один, без личного оружия, не решился идти вперед. Тогда он разделся, привязал свое обмундирование на голову и поплыл, но сверток сорвался с головы, намок и стал тянуть лейтенанта на дно, поэтому он освободился от него и приплыл в трусах. Озябший, плачущий от горя, лейтенант стоял перед комбригом Бессоновым. Комбриг объявил: «За трусость, потерю обмундирования и оружия — расстрелять». Мы с Педоренко убеждали комбрига не делать этого: мол, есть органы, которые разберутся в этом деле. Не знаю, как дальше сложилась судьба этого лейтенанта, но от немедленного расстрела мы его уберегли.
Педоренко был невысокого роста, худощав, чернявый, очень загорелый. «Меня, — говорил он, — в Испании считали коренным испанцем!» Он немного знал испанский язык и иногда в разговоре употреблял испанские слова. Был он неробок, видал не один бой и спокойно смотрел на окружающую нерадостную обстановку. На вероятных подходах танков он устроил глубокие волчьи ямы — и по его указаниям их так хорошо замаскировали, что ямы были совершенно незаметны. Любил он и шутку. В первые дни моего пребывания в полку Педоренко сказал мне: «Я вам сейчас пленного словака покажу, он расскажет, как русь идет в атаку». На направлении обороны полка наступал словацкий полк, его здорово потрепали и часть солдат взяли в плен. Одного пленного Педоренко еще не отправил в тыл и решил показать мне. «Ну, словак, — говорил он пленному, — расскажи, как русь идет в атаку?» И словак старательно рассказывал, изображая мимикой на лице впечатление от атаки русских. «Сидя в окопах, — говорил он, — слышим крик «уля, уля», терпим, не бежим. Потом «Сталин, уля, бог, мать, мать» — (тут он добавлял нецензурные слова, что кричали в атаке наши бойцы). Тут уже в окопах сидеть опасно: или беги, тебя убьют, или делай Хондо Хох». — Он показывал, как словацкие солдаты старательно вытягивали свои руки, сдаваясь в плен и бросая оружие. «Я так и сделал», — сказал пленный веселый словак. Пленом он был очень доволен.
Полку Педоренко предложили принять запасные окопы, необходимые на случай смены позиций, эти окопы готовили саперы корпуса или армии. Педоренко не мог оставить полк и попросил меня съездить посмотреть эти запасные позиции. Сдавать свою работу приехал комиссар саперного батальона, старший политрук. Увидев у меня звезды на рукавах гимнастерки как знак принадлежности к политсоставу, он порекомендовал их снять, у него такие звезды были спороты. Ремень у меня был с медной пряжкой, в середине которой была звезда, и он порекомендовал заменить его на солдатский. Звезды с рукавов я потом спорол, но ремень не менял и прошел с ним всю войну.
Предчувствуя осложнение обстановки, Педоренко собирал полк в кулак. Отдельные взводы и небольшие группы, расположенные на берегу Днепра, оставляли свои позиции и собирались к деревне Шапчицы. Меня Педоренко попросил съездить на левый фланг обороны полка и снять там группу бойцов с ручным пулеметом. Я приехал туда на машине и по карте нашел позицию: группа бойцов во главе с лейтенантом располагались в блиндаже, накрытом крепкими дубовыми кряжами, а пулемет стоял на бугре среди сосенок, готовый к бою. Пулеметчики лежали около него и всматривались в даль за Днепр. Там никого не было, за все время своего пребывания наши бойцы немцев не обнаружили. Я передал лейтенанту распоряжение командира полка сняться с позиции, и все его отделение очень обрадовалось такому приказу: они совершенно не знали, какова обстановка, никаких новостей они не получали. Лейтенант попросил немного подождать, пока сварится суп, и я сел около пулемета, пока группа начала собирать свое имущество. Лейтенант стал разряжать пулемет, и тут неожиданно за моей спиной раздались выстрелы и мимо моей головы засвистели пули — так близко, что моя пилотка была сбита воздушной волной. Все закричали, а лейтенант побледнел, поняв, что чуть не убил меня. Оказалось, что он стал снимать диск с патронами, но нажал на спуск и дал очередь. В свое оправдание он сказал только: «Если бы я убил вас, то застрелился бы». — «Надо быть осторожным с оружием, — ответил я ему. — Вы отлично знаете пулемет, и такое обращение с ним недопустимо».
В первой половине августа обстановка на Центральном фронте была тяжелой. На правом фланге нашей 21-й армии, южнее Могилева, немцы начали наступление в направлении на Смоленск и 16 июля захватили город. Над нашей армией нависла угроза окружения. Немецкое командование ударом с севера на юг, через Гомель на Чернигов, начало операцию по окружению 21-й армии, которая продолжалась с конца июля до середины сентября. В такой обстановке в середине августа полк Педоренко начал отход. По приказу из дивизии под вечер 14 августа Педоренко разделил полк на две части: одна во главе с комиссаром должна двигаться на восток, а другая с ним — на юг. Немцы теперь наступали со стороны нашего тыла, с востока, и близко подошли к командному пункту. Отстреливаясь, остатки штаба полка отошли к деревне Шапчицы. Ночью немцы подожгли за Днепром несколько строений на окраинах деревень; горели строения и на правом фланге, и в тылу полка, создавая видимость окружения наших частей у Днепра. Стало светать, и Педоренко приказал занять оборону по речке у еврейского местечка Шапчицы. Мы пошли с группой командиров объявить жителям, что наши части отступают и надо уходить, иначе гитлеровцы перебьют их. Старый еврей-колхозник с бородой, кудрявыми черными волосами, сказал нам: «А куда мы пойдем и зачем? Мы родились тут и выросли, здесь жили наши деды и прадеды, как мы можем уйти от этого?», — и показал свои мозолистые руки. Чуть позже он все же сказал: «Пусть немцам ничего не достанется», — поджег свою хату и ушел в лес. А к вечеру подошли немецкие танки; послышались крики и плач — это немецкие солдаты приступили к своим делам, поволокли девушек к танкам и машинам... Все это видели наши бойцы, но мы ничего не могли сделать: все подразделения полка ушли еще днем, и теперь с позиций снимались последние бойцы прикрытия.
Отступление — очень тяжелая пора в боях. Горе и печаль были рядом с бойцами, до сердечной боли жалко было смотреть на детей и женщин, остававшихся на тяжелое житье при ненавидевших все советское фашистах... При отходе Педоренко с небольшой группой утерял связь с основными силами полка. Ночью мы ехали на машинах среди поля густой несжатой ржи. Как-то странно кричали птицы... В нашей группе было несколько машин: впереди две грузовые, за ними «эмка» Педоренко. Он с шофером на переднем сиденье, на заднем вплотную к двери его адъютант, а рядом, прижавшись к сложенным вещам и продуктам, сидел я. Было ошибкой, что впереди не было нашей разведки. Ночную тишину разорвал шквал пулеметного огня, в небо взметнулась ракета. Первые машины были подбиты. Педоренко выскочил из машины, метнулся влево в рожь. Я толкаю его спавшего адъютанта, тот не сразу понял, что случилось, но выскочил. Пули свистели вокруг, нас снова осветила ракета, я выскакиваю из машины и бегу влево; на мне плащ, планшетка, в кармане граната. Отбежав несколько метров, осматриваюсь и прислушиваюсь. Снова ракета, снова свистят пули. Я прислушался и слышу, как Педоренко зовет шофера, но ответа нет. Иду на голос Педоренко — с ним его адъютант и больше никого. Мы поняли, что нарвались на засаду, которая была в домике за противотанковым рвом. Две машины немцы пропустили и открыли стрельбу, «эмку», очевидно, повредили, а две грузовые, ехавшие за ней, развернулись во ржи и уехали назад. Оставшись втроем, мы отошли с полкилометра назад и повернули на запад. Стало светать, когда мы встретили отступающий полк из корпуса Петровского, его вел майор Фиксель, немец из Республики немцев Поволжья.
Впереди была деревня, а перед ней в кустах обнаружили двух немецких солдат; они без сопротивления сдались в плен, Фиксель сам допросил их и выяснил, что все дороги, ведущие на восток, перекрыты немецкими частями и впереди таких колец окружения три и что узел дорог Довск уже занят немцами. Старше Фикселя тут никого не было, и он дал команду двигаться вперед. Когда колонна втянулась в деревню, то из хат справа и слева немцы открыли огонь. Пули летели выше, убитых и раненых не было, но колонна потеряла управляемость: паника, ездовые нахлестывают своих лошадей и уезжают дальше, пехотные подразделения бегут вперед, рассыпавшись по сторонам дороги. Мы с группой шли в общей массе. Становилось ясно, что на пути к югу нашим частям устроены засады.
Миновав деревню, отступающие части прошли небольшой лес и оказались на широкой безлесной поляне среди картофельных полей. Над нами сначала появился немецкий «костыль», а минут через двадцать появились бомбардировщики и начали бомбить и расстреливать движущуюся колонну. Укрыться было негде: впереди деревня, из нее немцы ведут огонь из пулеметов, вдалеке слева за полем тоже деревня, а направо лес. Идущая колонна, никем не управляемая, распалась на отдельные группы. Началась паника. Педоренко с адъютантом и группой бойцов побежал к лесу, а я бежать не могу — задыхаюсь, не поспеваю за ними и больше иду шагом. Справа обгоняет бегущих людей «эмка», в ней полковой комиссар. На картофельном поле «эмка» остановилась; комиссар с шофером выскочили из машины и побежали вперед. Педоренко был уже на окраине небольшого леса, а я, задыхаясь, еще шел по открытой местности. Многие бойцы сворачивали к лесу, как к спасительному укрытию, но часть побежала дальше, оставляя его справа. Добрался и я до опушки леса и встретил здесь Педоренко: он пытался создать боевую группу из разрозненных бойцов разных частей. Мы немного продвинулись по окраине леса к западной его части и встретили здесь зенитную пулеметную установку на машине. Ее командир, лейтенант, ругал нас за то, что мы демаскируем его группу, он сказал, что с этой стороны, пока он жив, немцев в лес не пустит — патронов достаточно. Наш лес был небольшой и имел округлую форму — и теперь он был окружен немцами со всех сторон. Когда мы подошли к западной окраине леса, то увидели, как два наших недавних пленных немца ведут в плен наших двух бойцов! Надо их выручить — надо стрелять, но винтовки нет. Нашли бойца с винтовкой, и он выстрелил два раза, немцы оставили конвоируемых и бросились в деревню.
Обойдя лес кругом по опушкам, мы углубились в его середину. Здесь были старые мощные деревья: дубы, березы с подлеском. Лес хорошо закрывал всех, кто здесь был, даже артиллеристов с лошадьми, но без орудий. Педоренко организует круговую оборону, мы ходим с ним и ставим задачу бойцам: рыть щели, наблюдать за немцами, открывать огонь, когда немцы будут близко, без разрешения подполковника не отступать. После нескольких перестрелок немцы поняли, что в лесу много советских бойцов, и начали с западной стороны, из деревни, обстреливать лес из минометов. Мы с Педоренко пошли посмотреть, что делают бойцы на опушках нашего леса, и многих не обнаружили: они снялись со своих позиций и ушли на юг, где еще можно было проскочить в следующий большой лесной массив. Наша оборона расстроилась. Обстановка резко осложнилась, опушка леса к северо-западу оказалась оголенной. Минометный обстрел заставлял нас менять свое расположение, а обстрел усилился. Был полдень 16 августа, теплый солнечный день. Мины с воем пролетали над нами, рвались в кронах деревьев, попадая на крегткие ветки, их осколки разлетались над нами. В окопчиках лежали убитые бойцы. Вот тогда мне стало страшно... Прижимаясь к стволам больших деревьев, прислушиваясь, мы двигались к западной опушке — а мины одна за одной летели и летели к нам. Разрыва очередной мины я не услышал, только почувствовал, как по левой ноге ниже колена сильно ударил осколок. Я стоял на полусогнутых ногах, и кровь выше сапога фонтаном брызнула на траву. Рана была на мягкой части голени, кровь текла в сапог. Я сказал только: «Товарищ Педоренко, я ранен», — и он ничего не ответил — все было понятно. Подошел санинструктор, стянул с ноги сапог, разорвал брючину и крепко забинтовал мне ногу (индивидуальный пакет я носил в кармане). Я посмотрел на правую ногу, снял сапог и забросил его в кусты, оставшись босиком. Осколок мины утянул в рану ткани пробитой брючины и кальсон, и санинструктор сказал, что может возникнуть гангрена, на что я ответил крепким словом. Немного погодя ранило в левую руку начальника штаба полка. Он предложил мне идти на поле, где в снопах стояла сжатая рожь, и спрятаться, а в темноте идти на юг. Я отказался: он в случае появления немцев мог убежать, а я не мог даже ходить — настолько сильной стала боль в ноге.
И вот я лежу у старого дуба и обдумываю, что делать дальше. Педоренко сказал, что нам надо продержаться здесь до темноты, а потом они уйдут и меня вынесут на палатке. Я сказал, что это невозможно сделать: воевать и нести раненого через немецкие засады не удастся. В голове возникают одна мысль за другой: если придется умереть, то немцы не должны знать, кто я по должности. Я разорвал свое удостоверение личности старшего инструктора политотдела 21-й армии и закопал в землю так, что его никто не мог обнаружить. Об уничтожении партбилета у меня и мысли не было: если придется застрелиться, то я прострелю себе и партбилет, и до конца жизни партбилет будет со мной. Так я тогда решил. Свой медальончик, «паспорт о смерти» с записью данных о себе, я выкинул еще раньше, рассуждая так: убьют все равно на территории, занятой врагом, никто не будет искать и хранить мой медальон, а если это будет на глазах наших воинов на нашей территории, тогда по моим документам узнают, кто я! Еще раньше я сбросил свой плащ, а теперь, оставив кусочек карты данной местности, я выбросил и планшетку. У меня остались только плащ-палатка, пилотка, граната и наган.
После продолжительного обстрела немцы группами заняли опушку леса с запада, севера и юга. Оставался выход из леса на восток, но там слева была деревня, полная немецких солдат. Местность была сырая, и около леса росли густые ивовые кусты. Кто-то сходил на восточную опушку и сказал, что можно проскочить мимо деревни, но что за местность была дальше, никто не знал. Немцы все настойчивее наступали на наш лесок с севера и запада, стремясь выгнать нас на восточную или южную опушки и там расстрелять пулеметным огнем. Ох, как не хотелось умирать или попасть немцам в руки полуживым! До темноты было еще часа 3–4, когда немцы перешли в наступление на нашу поредевшую группу. Педоренко и другие командиры встретили немцев огнем и гранатами: от врагов нас отделяло не более 50 метров. Немного помедлив, немцы снова пошли в наступление, сжимая кольцо окружения: свистят пули, хорошо слышно гоготание немцев. К нам подошли несколько бойцов с распряженными артиллерийскими лошадьми: они решили верхом на конях вырваться через кусты мимо деревни на восток. Кто-то предложил и мне ехать с ними. Это был единственный шанс вырваться из кольца, и я согласился. Меня посадили на вороного коня без седла, и я поскакал среди других. Почему-то мне тогда верилось, что мы проскочим мимо деревни, а там увидим, что делать. Это был критический момент. Мы скакали рысью и только миновали кусты, как из деревни слева по нам ударил пулеметный огонь. Перед нами была дорожка, за ней яблоневый запущенный сад, и только я проскакал дорожку, как мой конь упал, и я перелетел через его голову. Я встал, чтобы осмотреться, и даже не стал звать на помощь: остальные успешно проскакали через сад и скрылись в поле несжатой ржи.
Дорожка была сзади меня метрах в десяти. Бегу, превозмогая сильную боль в ноге, дальше в яблоневый сад, там местность идет на понижение. Когда я оглянулся, дорожка осталась за бугром: слева метрах в трехстах деревня за редкими яблоневыми деревьями. Очень сильная боль, я не могу встать и ползу по уклону дальше, чтобы быть невидимым с дорожки. Сел спиной к стволу у яблоневого дерева, а лицом к западу в ту сторону, откуда выехал. Стрельба кончилась, стало тихо. Я чувствую смертельную опасность: немцы могут появиться в поисках наших раненых и убитых бойцов, — но, очевидно, они побаивались очередной вылазки и не рискнули выйти из деревни. Это я понял позже, а тогда я ждал появления немецких солдат и приготовил наган. Перезарядить его я уже не успел бы, но думал так: «Подойдут немцы, буду стрелять, и если не ранят в руки, то прострелю свой партийный билет и последний патрон оставлю для себя, чтобы застрелиться». Заходило солнце. Как и многие попавшие в окружение, я думал тогда, что достаточно ночи, чтобы добраться до своих частей, — тогда я останусь жив. Мы не знали, что немцы ударили от Могилева на юг, отрезав Гомель и захватив Чернигов, и что в это окружение попало много частей 21-й армии.
Мои размышления были прерваны стрельбой, потом шумом идущих по дороге немецких солдат, были слышны их гортанные выкрики «Шнель, шнель". Я решил, что это немецкие солдаты ведут наших в плен. Держа револьвер в руке, я ждал, что меня обнаружат, но постепенно шум удалился, окрики затихли, группа прошла в деревню. Осматриваюсь, кругом тихо. С медленным сгущением сумерек усиливалась моя надежда на то, что немцы меня не обнаружат. Чтобы не выделяться в темноте белым бинтом, я натер бинт землей, и он стал серым. Когда наступила полная темнота и на небе заблестели звезды, я пополз в том направлении, куда ускакали бойцы, — на восток. Полз, волоча раненую ногу. Сад имел уклон к небольшому ручью, а за ним через небольшую зеленую лужайку виднелся массив ржаного поля. Но только я подполз к ручью, как на меня напал кашель; я закрывал рот пилоткой, ложился и плотно прижимал лицо к земле, старался кашлять потише, но не мог сдержаться и все кашлял. О голоде я и не думал, а ведь не ел уже третий день! Перебравшись через ручей, я пополз по узкой тропинке, ведущей на юго-восток (сориентировался я по Полярной звезде). Сколько времени полз, я не замечал. Это была третья или четвертая ночь без сна. От усталости я забылся коротким тревожным сном, а проснулся от шума приближающихся шагов. Ко мне подошли два бойца, и один наставил на меня винтовку со штыком, думая, что перед ним немец. Они посмотрели на меня и предложили идти с ними, но я ответил, что ранен, идти не могу, указал, какого направления надо придерживаться, и они скрылись во ржи. Я же пополз дальше. К рассвету тропинка вывела меня на широкую наезженную дорогу, проложенную через болотистую низину.
Приют на день я нашел на бугорке среди плотных кустов ивняка и высокой осоки, причем тянущийся за мной через болото след на осоке от сбитой росы и помятой травы, я выправлял найденной палкой. Долог был этот августовский день. Я лежал и ощущал счастье, что вырвался из опасного положения, хотя не представлял себе, что ожидает меня впереди. В кармане вместе с партбилетом у меня хранился литер на проезд пароходом от Куйбышева до Вольска; я понял, что он мне больше не потребуется, и порвал его на мелкие кусочки. Были у меня и деньги, бумажные и монеты, их я сохранил. Вода вокруг была, я напился, и голод стал давать о себе знать, но это как-то не пугало. Надежда догнать свои войска не покидала меня. Несколько раз я осторожно выглядывал через кусты и осматривался. Кругом не было никакого движения, не было слышно шума боя. Очевидно, наши части отошли уже далеко.
Постепенно сгустились сумерки, за ними наступила темнота. Тогда болотные кусты ожили: было слышно, как люди выводили из кустов коней и шли к югу. На востоке вдалеке была деревня. Когда стихли шаги уходящих, тронулся в путь и я — навстречу большому лесу, куда ушли все. Из леса в небо часто взмывали ракеты, освещая подступы к нему; при каждом взлете ракет я ложился на землю, а потом продолжал путь. Шел я с уверенностью, что в лесу немцев немного и оставаться до утра они там не будут. Нога болела терпимо. На опушке леса при свете ракеты я увидел, что на земле лежит лента бинта, изображающая стрелу, направленную в сторону леса: очевидно, кто-то позаботился о своих этим сигналом. Лесом я решил ночью не идти, переночевал в нем, а с рассветом пошел к востоку и вскоре обнаружил проходящую через болото наезженную дорогу, по которой, судя по следам, недавно отходили наши части. Иду по ней, шлепая по воде, и вдруг слышу, что кто-то сзади меня тоже идет по воде. Я сразу сошел с дороги влево, встал за плотный ивовый куст, взял наган в руку и жду. Вижу, идет красноармеец с шинелью в руках, без оружия. Я тихонько окликнул его из-за куста, он подошел и рассказал о себе. Он повар, приготовил обед, а тут немцы нагрянули, он не успел винтовку схватить и убежал в лес, захватив с повозки в кустах шинель помкомполка по хозчасти и две банки консервов. Утром сегодня он вышел на опушку леса к одинокому дому с садом и решил нарвать яблок. «Рву и вижу: идет немец и кричит мне: «Русь! На плен!» Я ему: «Пошел ты...» — и убежал, пока немец бегал в дом за оружием. Плутал в лесу и вот вышел на эту дорогу. Пойду дальше». Я сказал: «Тебя немцы схватить могут, безоружного». — «Не дамся!» Он дал мне банку мясных консервов и пошел дальше по широкой болотистой дороге, — а я подался в сторону от дороги, к более сухому участку леса. Вышел в полосу редких деревьев и кустов, перешел малонаезженную лесную дорогу, раздвинул густые ветки березы и замер: на полянке — три немца. Я начал пятиться назад и осторожно ушел в кусты. Отойдя от этого опасного места, я решил вырезать себе хороший посошок (у меня был маленький ножик-складник с подпилочком), нагнул прямое деревцо и слышу шум. Вижу: лесом от болотца идут два немца с автоматами. Я спрятался за плотный куст, и они, гогоча, прошли мимо. Вот так дважды за короткое утро я мог быть убитым по своей неосторожности! Мне стало понятно, что надо спрятаться до ночи, а не ходить по лесу, подвергая себя опасности. Уйдя за болотистую дорогу в участок леса, плотно заросший кустами, я забирался в густые кусты, иду, раздвигая ветки, — и вижу нескольких вооруженных наших бойцов с командирами. Среди них один узнал меня, а немного погодя и бойцы: я был у них на огневых позициях в районе Жлобина. Группа была небольшая: капитан Бокфельд, командир батареи, старший лейтенант его батареи Божко, старший лейтенант командир взвода разведки, два бойца из его взвода, лейтенант командир стрелкового взвода Настюха, связист Шуваев и шофер. Они охотно приняли меня в свою группу, и нас стало 9 человек. Все имели оружие. Они, как и я, уже давно ничего не ели, я достал из кармана банку консервов, попросил бойца вскрыть ее, разделил содержимое на девять порций и каждому дал на листочке от куста смородины. Это хоть немного подкрепило нас.
Шепотом мы рассказываем друг другу о своих приключениях. Бокфельд вел огонь до последней возможности, и когда немцы подошли к огневым позициям, то стреляющие сняли замки с орудий панорамы и, отстреливаясь, ушли в лес. Здесь они зарыли замки орудий, оптические приборы и встретились со своим комбатом. Настюха был из полка Педоренко — это он узнал меня первым. После бомбежки он остался один, шел лесом вслед ушедшим частям. На опушке леса неожиданно встретился с легковой открытой машиной с офицерами и успел швырнуть в машину гранату. От взрыва машина заглохла, поднялись крики, а он бросился в лес...
Наша группа была одного мнения — идти вперед, догонять наши войска, а пока сидеть тихо и ожидать темноты. Кусты нас укрывали хорошо, но всем хотелось пить. Штык-кинжалом от СВТ роем ямку и, когда в ней медленно накапливается вода, черпаем банкой и пьем. Ближе к полудню слышим шум едущей машины, громкий разговор немцев, их гоготание, громыхание чем-то железным. По всей вероятности, немцы ездили в деревню за добычей и везли к себе награбленное имущество и продукты.
У меня была топографическая карта этой местности, и мы с капитаном внимательно изучали ее, намечая направление нашего движения. Когда я назвал капитана по фамилии, он мне сказал: «Не зовите меня Бокфельд, я за свою фамилию отсидел два года. Я русский пензяк, зовите меня Ивановым!» Стемнело, и мы осторожно тронулись в путь. Все, кроме меня, были обуты в сапоги, а я босиком. Бойцы дали мне две портянки, я обернул ими ноги, но обертки не держались на ногах, и я их снял. Капитан впереди, я за ним, остальные шли гуськом друг за другом. Вышли из леса, шагаем по сжатому жнивью, перешли небольшой ручеек, потом долго шли низменным болотистом лугом и вышли к маленькой деревеньке. За деревней, на берегу речки, попали на грядки с огурцами. Пошарили по ботве и нашли несколько маленьких огурчиков — всем по одному досталось. Подкрепились огурчиками — и опять шагаем. Всю ночь мы шли по безлесному пространству и к рассвету 19 августа оказались около Буды-Кошелевой.
Перед нами к северу вытянулась деревня. Рассматриваем ее в бинокль: около дома посреди деревни немцы ремонтируют машину. Мы расположились в канаве, прикрытой плотным кустарником. Вправо от нас болотистая заросшая мелкими деревьями низина, тропок к ней нет, значит, она плохо проходима. Дальше за ней виден большой густой лиственный лес, над ним в разных местах поднимается дымок — это окруженцы что-то пекут на кострах. Слева было поле, а сзади открытая местность, откуда мы пришли. В деревне тихо, даже куры спокойно гуляют около хат: видно, немцам пока еще не до кур. Хочется есть. С разрешения командира старший лейтенант-разведчик снял гимнастерку и остался в одной голубой майке, сунул в карман наган капитана и пошел в деревню. Тогда еще немцы не гонялись за каждым окруженцем, считали, что война скоро кончится и они по населенным пунктам учтут всех жителей. Лейтенант оставил мне бинокль, и я из-под куста наблюдал за его движениями. Вот он пришел в деревню, свернул в первую хату и долго не выходил из нее. Смотрим, в хату собираются мужики-колхозники. Потом они вышли, и с ними наш разведчик, а минут через 30 он был уже среди нас. Все обошлось нормально, немцам никто не докладывал — предателей здесь не было. По рассказу лейтенанта, немцев в деревне осталось мало — одни тыловики с машинами.
Мы поели вареной картошки, которую нам принесла безымянная колхозница, а к вечеру трое разведчиков ушли на хутор неподалеку, чтобы попробовать раздобыть там съестного. Лейтенант условился встретиться с нами на окраине болотистого леса не позже 11 часов вечера и ушел со своей группой, оставив мне бинокль. Этот бинокль и теперь цел... Через полчаса вышли и мы, подождали их до условленного времени, не дождались и пошли дальше. Так мы потеряли трех человек из группы. Пройдя болотистый лесок, мы попали в лес около большой деревни и провели там день, варя картошку в каске капитана. Расположились мы метрах в ста от дороги, по которой двигались немецкие войска, — и даже охранения никакого не выставляли: немцы в лес не заходили. С трудом ориентируясь по надетой на иголку стрелке компаса, что нашлась у капитана (хороший компас остался у разведчика), мы шли всю последующую ночь, надеясь обойти крупный населенный пункт Борхов с восточной стороны. Увидели висящий на деревьях телефонный провод — перерубили. Несколько раз мы встречались с мужиками, а один раз наткнулись на двоих мальчиков. Один из них, увидев на моей ноге бинт, сказал мне: «Дядя, идите в село, немцы вас в госпиталь положат». Я ответил ему: «Нет, мальчик, если я попаду к немцам, то они меня немедленно расстреляют». Спросил, много ли немцев в селе, и они ответили: «Много, тут госпиталь и много машин, есть пленные красноармейцы». — «А куда их отправляют?» — «Никуда, мы этого не видели». — «А выстрелы за селом по вечерам бывают?» — «Бывают». — «А кто стреляет?» — «Немцы». — «Что, нападают на них, что ли?» — «Нет». Мы попросили мальчиков, чтобы они о нас немцам не говорили, а в ответ: «Немцы каждый день по лесу ходят, пленных приводят, ловят красноармейцев. Вчера утром пришли в село все мокрые и привели трех красноармейцев».
Мальчики ушли, а мы на всякий случай сменили свое расположение и выставили наблюдение, а остальные спали или дремали. Появления небольшой группы немцев мы не боялись: у нас было три винтовки, два нагана и несколько гранат, и мы дали бы им отпор. Но до вечера все было спокойно, а как стало темнеть, мы осторожно тронулись в путь. Мы были в километре от Борхова, когда услышали автоматную стрельбу короткими очередями, — и снова тишина. Возможно, немцы кого-то расстреливали в лесу? Ночь была такая темная, что мы не могли различить концы нашей магнитной стрелки и определить направление; пришлось накрыть капитана палаткой и чиркнуть спичкой. Идти был очень тяжело, а ориентироваться невозможно, поэтому мы решили продолжить путь утром. Вскоре мы вышли на просеку, по которой, очевидно, шли наши отступающие от Речицы части: на пеньке мы нашли несколько пачек гречневого концентрата, две шинели и записку: «Мы вас долго ждали, не дождались и ушли туда, куда ушли все». Подписи не было, никто не хотел рассекречивать себя. Шинели мы отдали нашим бойцам — они были в одних гимнастерках.
Догоняя свои войска, мы, по возможности, создавали немцам помехи: меняли направление указок на перекрестках дорог, а раз под вечер на шоссе Гомель— Мозырь натянули над дорогой оборванный бомбежкой телефонный провод. Один конец закрепили за столб, а другой за дерево и подняли провод на уровень человека, едущего на мотоцикле. Мы еще не отошли далеко, когда услышали треск мотоцикла, а потом крик — и затем мотор мотоцикла еще долго работал на одном месте. Наверняка немецкий мотоциклист налетел на проволоку, но мы не возвратились для осмотра. От Борхова мы шли на восток, и если бы у нас была карта, то точно вышли бы к Гомелю, — но моя карта уже кончилась. Шли мы по следам недавних боев: окопы, гильзы, брошенные противогазы, следы перевязок раненых, но убитых наших бойцов мы не видели.
В деревне, недалеко от Новобелицы, нам рассказали, что перебраться через Сож и шоссе невозможно, там немцев полно. Посоветовавшись с капитаном, мы решили идти пока на юг, а уже потом повернуть на восток к Сожу, найти местечко, где немцев меньше, и переправиться через него. Стали углубляться в лес и нашли немецкие листовки: они призывали наших бойцов сдаваться в плен, в лес не ходить, лес сожгут немецкие войска. Попалась нам и листовка, в которой было написано, что Маршалы Советского Союза Тимошенко, Кулик и другие перешли на службу Гитлеру и воюют в его армии. Разумеется, мы не поверили этой брехне!
Когда шли лесом, увидели в небе три немецких истребителя: два шли сзади, а один впереди, его догнали и расстреляли, самолет рухнул в лес. Чем это было вызвано — мы не поняли. Постепенно мы потеряли счет числам. То ночами идем, то днями. Ищем себе пропитание и надежный ночлег, когда нельзя идти. Часто попадали в трудное положение, подвергая себя большой опасности. Однажды в лесу мы нашли хороший военный рюкзак из плотной ткани, как ткань плащ-палатки; спинка стеганая из двойной ткани, наружу два кармана, а сверху он закрывался плотным клапаном с ременной застежкой. Один заплечный ремень был пришит, а другой имел крючок и зацеплялся уголком внизу за колечко на углу спинки. Раньше я никогда такого ранца не видел. Как он оказался в глухом лесу, кто его бросил и почему, мы не знали, но он сослужил хорошую службу: запасая картошку или продукты, мы клали их в ранец, — а до этого нести их приходилось в каске капитана. Кроме того, в ранце нашлась пачка чая. В другой раз в одном из болот я нашел разношенный ботинок на правую ногу, теперь одна нога была у меня обута. Но зато я потерял свою гранату Ф-1, выпавшую у меня из кармана во время одной из ночевок.
Мы настойчиво шли и шли на восток и, наконец, вышли к Сожу. Эта река была довольно широкой, между тем среди нас не было хороших пловцов, а капитан вовсе не умел плавать. Настюха изъявил желание поискать лодку в тростнике и, если потребуется, переплыть Сож и искать на той стороне, но не успел Настюха раздеться, как справа от нас из леса к реке побежал парень в одних трусах. Сильными рывками («саженками», как говорили у нас пловцы) он переплыл Сож и скоро возвратился в лодке. Когда он причалил к берегу, мы подошли к нему и попросили перевезти нас, а он сказал, что надо доложить комиссару, и пригласил нас в глубь леса. Мы с капитаном пошли за ним и скоро увидели большую группу бойцов и командиров, среди которых полкового комиссара из корпуса Петровского. Я спросил, где Петровский, и он сказал, что генерал погиб под Жлобином. Среди этой группы были люди, которые узнали меня.
Комиссар спросил нас, что мы думаем делать. Я сказал, что мы догоняем свои войска. «А мы еще побудем здесь, разведаем обстановку, а может, начнем партизанить. Не хотите с нами?» Если бы я не был ранен, то, вероятнее всего, остался бы партизанить, но так мне пришлось отказаться. Комиссар разрешил нам воспользоваться лодкой, и в два рейса мы добрались на левый берег Сожа. Это была уже Черниговская область Украины, но вскоре наш путь снова пролег через землю Белоруссии. Старший лейтенант Божко заявил: «Вы уходите в Россию, а я пойду на Украину; я украинец и не хочу идти с вами» — и ушел. Теперь нас осталось пять человек: два командира, два бойца и я, политработник. Получая информацию от случайно встреченных людей, мы избегали столкновений с немцами. Зато несколько раз мы сталкивались с небольшими группами советских бойцов и даже одиночками, как и мы, пробирающимися к своим. Нам рассказали, что фронт теперь по Десне, но у нас не было карты, никто из нас в этих местах не бывал, и мы не могли себе представить, где находимся, как далеко до Десны и какая перед ней местность. Временно объединившись с небольшой группой танкистов, а затем вновь расставшись, мы шли теперь уже по Брянской области. На восток...
Ботинок с правой ноги я давно бросил — он износился, но в одном из сел, где нас накормили, хозяин дома подарил мне две пары лаптей и онучи. Теперь ногам стало теплее, и, двигаясь последним, я своими следами от лаптей искажал следы группы в армейских сапогах. Лес на нашем пути стал гуще и плотнее. Опять попались немецкие листовки, в которых, агитируя на сдачу в плен, немецкие пропагандисты писали, что ими взяты Ленинград и Москва. Мы не верили немецкой брехне и при встречах разъясняли населению, что это ложь. В одной из деревень, где немцев жители еще не видели, нас пригласили подкрепиться перед дорогой, и дочка кормившей нас хозяйки (за угощение я отдал нашу пачку чая) сказала мне: «Дедушка, оставайся у нас в колхозе, проживешь, пока наши не вернутся». Я ответил: «Нет, пойдем к своим и будем воевать. И к тому же я не дедушка, мне только тридцать лет». Моя борода с проседью делала меня стариком...
Через много дней с начала нашего пути я впервые разбинтовал свою ногу до самой раны. Вроде все идет нормально, рана чистая, небольшая, слепая, — осколок от постоянной ходьбы сместился в низ икры и остался в мышце. Я пробовал шильцем от складника проколоть кожу и вытащить осколок, но ничего не получилось. Рану хорошо предохраняла от сырости плотная прорезиненная оболочка, в которую был упакован пакет. Хорошо тогда санинструктор забинтовал мне ногу! Прогрев ногу на солнце, я снова забинтовал ее и больше не тревожил.
Мы сутками ничего не ели, очень хотелось есть, но у нас не было никаких запасов — приходилось терпеть голод. Плохо было и курящим Настюхе и шоферу: чтобы добыть у кого-нибудь курева, им приходилось идти на риск. С выходом в Брянскую область и наступавшими пасмурными днями мы шли зигзагами — то к северу, то в востоку, а иногда и к югу. Петляя, мы все же приближались к Десне. Ночевки в лесу, осторожное приближение к деревням, встречи с местными жителями, следы боев, безымянные могилы и следы стоянок немцев... Последующие дни и ночи до подхода в район Десны остались в моей памяти отдельными эпизодами. Раз ночью вышли к водяной мельнице. Постучали, вышел мельник, дал нам хлеба и, покачивая головой, сказал: «Куда идете и зачем, куда каждую ночь сколько вас проходит?» Мы ответили ему, что идем к своим войскам для продолжения борьбы против немцев.
В одной из деревень, где не было немцев, я попал в дом к старикам, и они охотно угостили меня вареной картошкой с хлебом. Пока я ел, дед вышел, и больше я его не видел. У меня возникло подозрение, и, побыстрее закончив еду и поблагодарив хозяйку, я вышел на улицу, где встретил двух мальчишек, старшему из которых было лет тринадцать. К нам подошел капитан с винтовкой, и паренек постарше обратился к нему: «Дайте нам винтовку, мы кокнем одного деда-предателя». — «Какого?» — «А того, у которого вы ели. Он выдал немцам двух красноармейцев и вот теперь побежал в соседнюю деревню сообщить немцам о вашем приходе, а вас уговорили бы на ночь остаться». Винтовку мы ребятам не дали, но посоветовали им караулить деревню и сообщать заходящим сюда красноармейцам об этом предателе. Мы пошли навстречу деду, но он был очень шустрый, как сказали мальчики, — бегал бегом и обратно возвращался лесом, а не по дороге.
Заканчивалась первая половина сентября, и ночи были такие холодные, что меня пробирала дрожь. В одном из брошенных хуторов мы нашли на чердаке дома рваное мужское пальто. Я надел его и теперь чувствовал себя вполне готовым к возможным холодам осени. На деревьях висели прикрепленные распоряжения немецкого коменданта: за малейшее нарушение немецкого порядка — расстрел, в том числе и за хождение ночью. Мы не обращали внимания на эти угрозы и шли. Натолкнулись на перекресток дороги, где на деревьях висели немецкие указатели направлений. Я читал по-немецки и понял, о чем написано. Мы переменили местами указки, может, это внесет путаницу в движение машин.
Запомнились последние дни нашего перехода. Мы вышли на открытую местность; вдали за Десной синел сосновый лес. Мы сидим среди мелких кустов. Дождь, пасмурно. Недалеко Погар, через него проходят дороги на запад на Стародуб, на восток в Трубчевск, на север в Почеп. Сидим голодные, кругом никаких деревень, к Десне открытая местность. Переправиться тут через нее невозможно. Над нами бреющим полетом пролетали немецкие самолеты: так низко, что в кабинах видны были летчики. Настроение тягостное. Где найти место для переправы через Десну? Подумав над этим с капитаном, мы решили податься к югу, где виднелся лес. Вышли к неизвестной деревне. Чтобы сориентироваться, нам требовалась карта, хотя бы из школьного учебника истории. Мы узнали, что здесь живет учительница, и пошли к ее дому. Уже полночь, очень темно. Стучимся — никакого ответа, но когда мы сказали, что будем ломать двери, женщина открыла нам дверь. Карты у учительницы не было, а когда мы спросили, почему не открывала, кого прячет, она призналась, что с ней живет бывший военный фельдшер. Это был здоровый детина; мы пригласили его идти с нами к Десне, но он ответил, что два раза ходил, пытался подойти к реке, но кругом немцы на машинах, и пройти не смог, — и мы не пройдем. Мы пристыдили этого молодого воина, оставшегося «в зятьях», ему, видно, неплохо жилось у этой учительши, — а нам здесь даже картошки не предложили! Снова больше суток мы не ели ничего, — лишь уйдя из деревни и взяв направление на восток мы, с разрешения не открывшего нам дверь хозяина отдельно стоящего дома, нарвали в его фруктовом саду хорошей антоновки. Выйдя к окраине большого населенного пункта (потом мы узнали, что это г. Гремяч Черниговской области), мы наткнулись на немецкие машины. Как нас немцы не обнаружили — уму непостижимо! Это можно объяснить только тем, что по опыту войны в Европе немцы верили в покорность и безропотность жителей и воинов побежденной страны, сразу объявив свои устрашающие меры за нарушение немецких правил поведения.
Темной ночью мы ушли из Г ремяча и вышли в большую сухую балку, поднялись в самый верх и провели здесь без сна остаток ночи. Мы сидим у самого города, у немцев под носом! Вот над нами появился наш четырехмоторный тяжелый бомбардировщик — летит с задания после бомбежки. Скорость у него небольшая, скоро его нагнали два «мессершмитта» и открыли огонь: бомбардировщик задымил, один член экипажа выпрыгнул на парашюте перед городом и попал к немцам в плен, а самолет, объятый пламенем, с огромным хвостом дыма спикировал на окраину Гремячего и рухнул на немцев. Это было тяжелое и печальное зрелище.
Мы сидим молча. Как хочется попасть за Десну! Мы твердо решили, что обратно уходить от Десны не будем: все надежды на ночь. И тут мы услыхали шаги идущих среди кустарника людей. Мы окликнули идущую мимо женщину, которая рассказала нам, что она жена работника райземотдела, ее муж ушел в партизаны. Женщина предложила нам принести поесть и ушла, но к вечеру вернулась с мальчиком лет тринадцати, а через плечо у нее висела торба: она принесла нам хлеба и картошки. Ее сын Коля, боевой и смелый мальчик, рассказал нам, что через Десну уже переправилось много наших бойцов, и указал, где это делается. За шоссейной дорогой к Десне есть болотистый луг, колхозники зовут его «Мокрый кол», — вот тут и переправляются. Коля сказал, что самолет, который подбили немецкие летчики, упал на скопление машин и там возник пожар. Может быть, по этой причине немцы не выставляли охрану и не патрулировали шоссе в эту ночь.