— Дмитрий, — представился фотограф. — Можно просто Дима.
— А вы, кажется, не совсем русский, да? Извините. Какое вообще имеет значение. Во мне, например, столько намешано кровей… в нашем роду были и русский, и полячка, и украинка, а дед был испанец. Простой инженер.
— Вы правы. Я полукровка. Отец мой русский, а мать кореянка.
— От матери вы унаследовали, пожалуй, только черный цвет волос, а в остальном вы европеец. — Алина внимательно вглядывалась в его лицо. — Наверное, это интересно, когда в семье представители Востока и Запада. Ведь, правда? Разные культуры, обычаи, языки. Вы знаете корейский язык?
— Только на уровне бытового общения.
— Как интересно. Это трудный язык?
— Пожалуй… Меня в детстве учила бабушка, мамина мама. Потом она умерла, и я стал подзабывать. — Дмитрий замолчал. Он вспомнил аскетически строгое загорелое лицо бабушки, ее восточную, загадочную молчаливость. Мать была такой же, но в отличие от бабушки, она никогда не говорила с ним по-корейски. Может быть из-за личной трудной судьбы. Когда в 37-м корейцев выселили из Приморья в Среднюю Азию, матери едва исполнилось десять лет. Это Дмитрий узнал от отца. Мать всегда как будто стеснялась своей национальности, и когда появился на свет Дмитрий, внешностью совсем не похожий на нее, она не скрывала своей радости. Она несла внутри себя печать угнетенности и страха и желала только одного, чтобы ее сын не испытывал комплекс неполноценности.
— Ваши родители живут с вами?
— Нет. В другом городе.
— Вы их навещаете?
— Да, — проговорил фотограф, хотя это было неправдой. Он давно не навещал родителей. Хотя звонил им изредка.
— Извините, что так расспрашиваю. Просто безмерно рада, что нашла вас. Я непременно должна что-то сделать для вас. Скажите, что?
— Выпейте со мной чашку чая.
— С превеликой радостью. А когда?
— В любое удобное для вас время.
— Сегодня! А где?
— Пожалуй, у меня.
— Идет. А вы…
— Я живу один.
— Замечательно. А то, знаете, как бывает… жена спросит: «Эге, дорогой, кого это ты привел?!» И мне будет совсем неловко, хоть убейся.
Домик друга Литвинова находился в пяти минутах ходьбы от станции, в сосновом лесу. Дом был срублен в незапамятные времена, весь потемнел, но стоял еще крепко на земле, ничуть не скособочился как другие дома по соседству. Он достал ключ из кармана, отпер дверь. Гостья с интересом оглядела комнату, где посредине стояла русская печь. За сутки Дмитрий кидал в печь четыре увесистых полена, утром и вечером, — этому его обучил Литвинов, — и в доме было тепло. Дымоход обогревал и верхнюю комнату. Алина из любопытства сходила и наверх, потом сняла куртку, принялась готовить еду. Газа здесь не было, Ли-Маров пользовался электрической плиткой. Воду он брал из колодца во дворе. Из съестных припасов у него еще оставалось ведра два картошки, банка маринованных грибов и полкоробки вермишели. Зато всевозможного варенья и компота в стеклянных банках было в погребе целая батарея. Он полез за банкой в погреб, нашел там и давно подзабытый, покрытый паутиной, бутыль, плотно закрученный пробкой, где еще пребывало грамм триста-четыреста самогона. Фотограф не знал, как отнесется к находке Алина, и оставил бутыль на месте, потому что они все же условились пить чай. Сам Дмитрий никогда не пил спиртное один. Последний раз он «раздавил» две бутылки вина «Киндзмараули» с Толиком Литвиновым, накануне его отъезда в Украину. С тех пор не было никакого повода. Так что самогон мог благополучно пролежать в погребе еще сто лет.
Алина пожарила картошку и сварила вермишель. Сгодились и грибы. Все это они отнесли наверх. Сели за стол.
— Ну вот, — сказала гостья, — значит, вы здесь живете. Ничего домик, жить можно. Давайте, пробуйте, что я тут сварганила.
— Очень вкусно, — похвалил Ли-Маров, — ничего подобного я не догадался бы приготовить.
Где-то посредине трапезы он осторожно заметил про самогон в погребе.
— И вы до сих пор молчали?! — воскликнула с веселым смехом Алина. — Несите же его скорей сюда!
Дмитрий сходил вниз за бутылем, вытер его тряпкой и прихватил две рюмки.
— Это другое дело, — улыбнулась женщина. — А то, понимаешь ли, компот пьем…
Самогон был ядреный, крепкий, совершенно без запаха сивухи.
— Это, по-моему, царский напиток, — сказала, чмокая губами, Алина. — Такой самогон умели делать в России только до революции семнадцатого года. У вас есть музыка?
— Музыка?
— Ну, магнитофон или радио?
— Есть. — Он включил старый, разбитый приемник «Спутник», стоявший на подоконнике, крест-накрест перевязанный бельевым шнуром. Настроил на легкую волну.
— Так веселей, — с улыбкой молвила женщина. Щеки ее залил румянец. Она подняла на него глаза: — Теперь я знаю — вы фотограф. Немудрено было догадаться. Треножник с фотоаппаратом, на стенах фотографии в рамах, и вообще — у вас глаза фотографа.
— Что, у фотографа другие особенные глаза? — удивился Дмитрий.
— Изучающие, впитывающие, — сказала Алина. — Я только сейчас поняла. — Она встала, начала разглядывать на стенах фотографии. Дошла до дивана, присела на него.
— Вы здесь спите?
— Да.
— Ой, я уже пьяная. А вы?
— Кажется, тоже.
— Мы можем разговаривать на — ты. Хотите?
— Как вам будет угодно.
— Решено. Скажи мне, Дима, что ты думаешь о сегодняшнем вечере?
— Вечер замечательный. На дворе холодно, а тут тепло. И я в компании прекрасной женщины пью чай.
— Не чай, — с легким смешком заметила гостья.
— Да, — сказал он, — не чай.
— Ответь, пожалуйста. Я тебе нравлюсь?
— Да. Еще тогда понравилась, два месяца назад, в электричке.
— И насколько я нравлюсь?