или даже мистиком и шарлатаном. Они считают его оленем, который сделал стойку-вопрос не потому, что обнаружил в реальном лесу новое неизвестное, требующее внимания и напряжения для разгадки, но потому, что ему это померещилось, или, хуже того, он застыл в скульптурной позе вопроса только для того, чтобы самочки на него любовались. И все вообще вокруг на него обратили внимание.
Такого коллеги-ученые ему не простят.
"Я хочу быть понят моей страной..."
Маяковский хотел, чтобы поняли вопрос, который он задает по велению мироздания. Вопрос! А большинство думает в таком случае, что вопль художника о непонятости есть жалоба на то, что общество не понимает найденного художником ответа на мучающий общество и его вопрос. Да нет же! Художник мучается потому, что не способен сформулировать вопрос с такой простотой, которая доступна каждому. Ответа он и сам не знает. Ему только бы поделиться вопросом, сообщить свой вопрос другим -- красками, стихами, модернизмом, реализмом, музыкой, криком, самоубийством даже! Не ответ надо искать в столе самоубийцы, не ответ он нес людям. Он хотел поделиться своим открытием вопроса, но сложность вопроса не поддалась формовке даже в горне гения. Тогда он швырнул в горн свою жизнь.
И вот огонь вспыхивает таким пламенем, что освещает на миг таинственную глубину вопроса. Вожак погиб, но стадо осознало, нет, не осознало, а почувствовало то Неведомое, что обнаружил в лесу мира художник. Не важно -бояться и бежать неведомого надо или радоваться ему.
Избита фраза: "Гений опережает человечество". Но кто попробовал поставить себя на место человека, который умеет отлично объяснить понятое им, но на планете еще нет людей, способных понять его?
Это то же, что клетку посадить в жесткий объем, который не даст ей разделиться. Если женщине не дать родить -- невозможно представить ее мучительную гибель. Так же страшно и одиноко тому, кто оказался впереди всех. Конечно -- бумага, теперь магнитофон, как когда-то стена пещеры для пещерного художника, но разве это спасет от одиночества?
Косой дождь не смог дойти до этой пашни, пролился там, вдали, над целиной, над лесом, над горами -- для будущего пролился. Как рисунок пещерного человека начинает проливаться с настоящим толком только ныне-- в атомную эру. Только сегодня он срабатывает -- позволяет понять нечто в нас самих, найти исток творческого, объяснить нам наше творческое. Но это со стороны "души". А люди, с которыми я беседовал, завтра уложат под электронный микроскоп ген нашего творчества -- часть сложной органической молекулы, по свойствам совпадающей с апериодическим кристаллом.
Бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертрам Боуден заметил, что если закон, которому подчиняется рост числа ученых в наше время, будет действовать в течение еще двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учеными. К тому же времени у человечества больше не станет денег на поиск все новой и новой информации. Вот тогда-то в цену войдет не талант искателя новизны, а способность из гор старых знаний, путем ассоциаций и неожиданных состыкований их, высекать искры постижений. И появится профессия "асооциантов". Людей дилетантского знания из множества областей. И это неизбежно. И уже сегодня надо отбирать таких людей и давать им свободу шататься с факультета на факультет, продлив им студенческую стипендию до самой смерти.
О, это будут люди самой странной профессии во Вселенной. Им будет разрешено глухой ночью бродить по Эрмитажу или Лувру. И они будут слушать мраморное дыхание античных богинь в тишине раннего утра. И у них будет допуск в жилье молодых зверят во все зоопарки. Их будут приглашать в запретные уголки ботанических садов в моменты, когда раскрываются самые чудесные цветы самых чудесных кактусов. И они будут летать первыми на другие планеты без всяких специальных целей -- только ради радости возвращения на Землю. С ними будут кокетничать и лукавить самые обворожительные девушки. И даже самые застенчивые музыканты будут разрешать им сидеть в пустом репетиционном зале,
когда нежная музыка еще только в бутонах и непосвященным нельзя глядеть на нее...
Все это будет разрешено моим ассоциантам для того только, чтобы они всегда радостно любили жизнь. Ибо, прав Ящик, именно из любви возникает настоящее творчество. Мудрость отличается от умности тем, что ищет не новости-истины, а пути к счастью. Потому, между прочим, и все богини мудрости -- женщины. А ведь во времена Сократов женщина была необразованной и невежественной в науках. И Платону и Сократу было тяжко беседовать с женщиной даже пять минут. Но именно женщину возвели древние мудрецы на пьедестал богини Мудрости. Почему? Потому что женщина не знает, а ведает пути к счастью. Ей не нужен гирокомпас. Гирокомпас указывает истинный норд, используя вращение Земли, силу тяжести, то есть гравитацию, и хитрые свойства волчка. Женщина ведает пути к счастью потому, что умеет беспечно и весело отдаваться вращению Земли и гравитации. В поисках счастья женщине не обязательно открывать новые истины и погрязать в знаниях. Она находит новое счастье через старую, необразованную любовь.
Песня Сольвейг родилась в фиордах, эхо фиордов звучит в каждой ноте.
Фиорды созданы ледником. Ледник рождается из снежинок.
Величавость рождается из крохотных частиц красоты и сохраняет в себе их первозданную, простую нежность.
Почему
я против наглядности
Утро отъезда опять было солнечное. Чистый мороз, и сиреневая белочка умывается снегом у самой дороги.
И в такси я спросил у шофера разрешения курить: мне хотелось быть вежливым и духовно чистым.
-- Кури, пожалуйста, -- скорей помрешь, -- общительно и весело разрешил шофер.
Мы прихватили еще попутчика и покатили в Новосибирск, разговаривая о куреве и его вреде для организма. Вообще-то, курево, наркотики, алкоголь -все это психофармакологические препараты. С их помощью наш организм вырабатывает гормон любви к жизни, хотя бы
на секунду, минуту или часок подавляет гормон Страха перед ее сложностью.
Мелькали по бортам сосны вперемежку с березами.
Шофер рассказывал, как вез недавно в аэропорт старика семидесяти лет. Старик ехал встречать отца девяностопятилетнего возраста. Тот оказался крепким мужчиной с ясным и степенным разумом, проживал в Обской губе, похоронил двух жен и женился на третьей. Крестьянин, держит корову и лошадь, стреляет уток, ловит рыбку, курит всю жизнь самосад страшной крепости. Обкуривает трубку мятой. На предложение семидесятилетнего сына купить пол-литра сказал, что хорошо посидеть можно только за четвертью.
Шоферу занятно было вспоминать, как один старик другого называл "папой".
Встрял в беседу попутчик. Он каждый отпуск ездит к деду. Деду девяносто два, живет в Калининской области недалеко от Осташкова, вдовец, хозяйствует один, имеет корову, двух коз и теленка. Дрова в лесу уже не может рубить, но поленницу укладывает сам. Тридцать лет был председателем колхоза. Давно на пенсии, но за хозяйством следит, и даже закреплен за ним старый жеребец Орлик, который раньше был производителем. Орлик конь шажистый...
Мы мчались по отличному шоссе вдоль Оби. Хотелось увидеть затон и в затоне зимующие сухогрузные теплоходы, и среди них СТ-760, который мы сюда когда-то перегоняли сквозь арктические моря. Наш СТ на карской крутой волне скрипел всеми сочленениями. И иногда казалось, судно оборачивает длинную морду и косит на тебя взглядом так, как делает это добрая лошадь, когда ждет похвалы за искреннее усердие...
Но лед Оби был пустынен, затонов не встречалось.
Уши ловили рассказ попутчика о древнем старце. Дед объезжает колхозные поля на древнем Орлике в древней рессорной бричке и дает прикурить нынешнему председателю, зоотехнику и агроному, если те пролопушат чего-нибудь, разъезжая по хозяйству на шикарных легковых машинах. Старый председатель на легковушках никогда и принципиально не ездил. И потому обладал и обладает способностью возникать на свиноферме, например, в самый тонкий момент. Только начнут кормить свиней, дед -- раз! -- и нарисуется на ферме. А корм неравномерно распределили между животными -- вот дед и подымает хай. Один раз привезли заморский жмых, две тонны. Дед понюхал, посмотрел и запретил скотину кормить -- плесень учуял. И как ни пытались на ферме его по кривой объехать, ничего не вышло. Не дал дед скотину травить. Отправили жмых на сушилку, все две тонны... Еще попутчик рассказал про борьбу деда за снегозадержание. Как дед на председателя жалобу написал, как трактора выбил, как ждал трое суток тарахтенья с полей. И дождался. Пригрохотали трактора с рыхлителями. А дед сразу за ними нос в след -- не глубоко ли поставили рыхлители? Не повредят ли растения? И доволен остался. И только приговаривал, что он землю знает и любит и иначе нельзя, потому как она нас кормит...
И вот все эти симпатяги старики "всю жизть" пили водку четвертями, курили по фунту самосада в день, без устали решали женский вопрос. И живут себе чуть не по десятому десятку, ибо близки были и есть к земле и естественному существованию...
Жизнь подсовывала банальную развязку для путевого очерка -- высшая мудрость и смысл жизни вдали от наук, за деревенской околицей, среди берез, над Обской губой, в калининских полях...
Есть выражение "с быстротой мысли". А самую мысль сравнивают с молнией, потому что она мгновенно озаряет. И получается, что мыслим мы очень быстро. Но это красивое заблуждение. Мы мыслим очень долго. Десятилетиями, даже периодами целых наших жизней. Огромное количество Времени должно протечь сквозь нас, вращая жернова во тьме наших черепов, чтобы зарядить лейденскую банку черепа, чтобы накопить достаточную для разряда-молнии энергию. Ведь уже в детстве мы слышим миллионы раз: иди гулять в садик! Или: не будь идеалистом! И вот только к старости вдруг озаряешься огромностью философского смысла обыкновенного садика, и утешаешься альтруизмом идеализма, и чувствуешь истины мудрецов сквозь простоту детских слов. Но дело в том, что мы никогда не узнаем, какая же из истин -- эмбриона, ребенка, старца -- ближе всего к истине. Мы не можем этого узнать, ибо мы всегда те, какие есть в данный миг. Мы приборы, опущенные в колбу мира...
В аэровокзале очередь на регистрацию уже растаяла, и я прошел формальности без лишних хлопот. Но затем ситуация осложнилась.
Двести человек-приборов начали жестокий штурм колбы-автобуса, рассчитанного на сто персон. Двести пассажиров рейса No 82 Новосибирск -Москва не желали понять простой истины, внушаемой им шофером. Шофер же орал, что сейчас придет второй автобус. Но толпа хорошо знала относительность таких истин. И я тоже хорошо знал. И только гигантским напряжением воли сдерживал острейший позыв души к штурму автобуса. Меня так и волокло в его переполненное нутро, страх и неверие во второе автобусное пришествие так и пихали меня в толпу. Чтобы не поддаться инстинкту, я увел себя с улицы в помещение аэровокзала. А чтобы не смотреть в окно на толпу, чтобы ее флюиды не соблазняли, я отошел вглубь и купил у автомата газету "Правда" за 3 марта 1974 года. Удержать волевым усилием внимание к тексту передовицы под названием "Наглядная агитация" я не смог. Внимание было направлено на вопрос: придет второй автобус или я свалял пижона и дурака?
Второй автобус пришел.
И в нем было полупустынно.
И я сидел в удобном кресле, и автобус мчался по хорошей дороге мягко, так мягко, что можно было читать в газете о недостатках в нашей наглядной агитации.
"Здоровье каждого -- богатство всех!" -- таким стометровым полотнищем обезображен самый центр чеховской Ялты. Это рассчитано на толпу, но толпа это не сумма индивидуальностей, то есть не коллектив. Коллектив рождается общим трудом или общим творчеством. Толпа же -- это рой. Это та форма жизни, которую мы миновали еще на самой первой ступеньке эволюции.
Миновав перронный контроль в аэропорту, я закутался, натянул перчатки и взял портфель под мышку. Впереди ждал автопоезд с открытыми прицепами, а поземка мела по полю во всю ивановскую.
Но до чего же мои флюиды действуют на швейцаров, дворников и досмотрщиков!
Десятки других пассажиров нормально шли к автопоезду и забирались на удобные местечки. Меня же остановили две миловидные девушки с глазами майора Пронина. Они отвели меня в угол и приказали открыть портфель.
-- Простите! --сказала одна.
-- Для вашей личной безопасности! -- объяснила другая.
Пришлось снять перчатки, зажать их между колен и потрошить портфель, испытывая приблизительно те чувства, которые заставили нервничать растение под датчиком детектора лжи во время опытов профессора Бакстера.
-- Простите! -- еще раз сказала первая девушка и выхватила из портфеля французскую электробритву. Футляр бритвы был нестандартной формы и насторожил девушку.
-- Простите! -- сказал я, машинально пытаясь отобрать свою собственность обратно. -- Это просто бритва!
-- А вот мы поглядим на эту бритву! -- сказал милиционер, возникший рядом из просвеченного солнцем морозного воздуха.
Электробритва выглядела на свету, вне интима, как-то подозрительно даже для меня, ее хозяина. А вдруг, похолодел я, действительно в ней адская машина? Бестолковщина-- штука заразительная. Недаром Гоголь ломал голову над тем, как узнать многое, делающееся в России, живя в России. Разъезды по государству классик отвергал: останутся, мол, в памяти только станции да трактиры. Знакомства в городах и деревнях тоже казались ему довольно трудными для разъезжающих не по казенной надобности: могут, мол, принять за какого-нибудь ревизора, и приобретешь разве только сюжет для комедии, которой имя бестолковщина...
Бестолковщина с бритвой, конечно, разъяснилась, но, забравшись в концевой прицеп автопоезда, я обнаружил отсутствие одной перчатки. Сибирский мороз мне помог вовремя обнаружить пропажу. Вспоминая невезучего Альфонса и его слезы после истории с утопленным гадом, я вытолкался из прицепа. Причем выталкивался я против нормального течения нормальных пассажиров. В одном из них я узнал знаменитого на весь мир академика. Чтобы его было легче узнать, академик был без шапки. Его бронзовое, альпинистское лицо обрамляли заиндевелые кудри.