Лоцман уже выскочил на крыло и пялит зенки за борт -- не хватает налететь на штраф. Но тут его срочно требует на связь диспетчер.
Бурный разговор на фламандском, вероятно, языке. Затем у лоцмана вдруг вырастает хвост, которым он начинает вилять: маленькая неприятность, капитан, автомобиль со швартовщиками угодил в аварию, нет-нет, никто серьезно не пострадал, но людей на причале нет, знаете, какие капризные нынче рабочие -- сейчас они повезут свои царапины врачу, потом должны навестить юриста...
-- Что будем делать, мистер пайлот?
-- Будем удерживаться на месте.
-- Мне не нравится ветер, мистер пайлот. Похоже, что пахнет шквалом. Сколько времени нам предстоит ждать?
-- Я не могу этого сказать, капитан. Поверьте, что мне самому не нравится ситуация. Я не отказался бы от более мощных буксиров, капитан, если ветер усилится.
Судно--как породистая лошадь -- нет для него ничего более невозможного, нежели стоять на одном месте: вечно его куда-нибудь тянет или ведет.
Конечно, лет десять назад, когда еще не развелось на свете такого безумного количества буксиров, лоцманов, швартовщиков, диспетчеров и подруливающих устройств, мы бы спокойненько сунулись носом в первое попавшееся местечко, матросики съехали бы на земную твердь по концу от кранца, сами приняли веревки и мы бы великолепно ошвартовались при помощи обыкновенного брашпиля и лебедки. Но нынче, когда тебя за нос и корму тащат буксиры и весь ты опутан всякими местными портовыми правилами, наставлениями, предупреждениями, а матросики твои едва ползают по палубе в касках, как провинциальные пожарники в понедельник, ты вполне готов впасть в панику, если швартовщики опоздали.
Не успели мы застопорить машины, как затрезвонил телефон. Старший механик возмущенно поинтересовался тем, сколько еще времени мы собираемся держать его "на стопе", у него остывают двигатели, а его двигатели -- не примус, и он или совсем будет вынужден их заглушить, или пускай мы даем ход -- хоть взад, хоть вперед, но ему их надо крутить...
Господи, спаси и помилуй! Чем совершеннее и мощнее делаются дизеля, тем ужаснее плавать. Уже не дизеля существуют нынче для судна, а судно для них. И ты уже, например, не о безопасности судовождения думаешь, а о том, как бы не забыть предупредить механика о переходе на легкое топливо или о маневренном режиме или еще черт знает о чем. Так доярки мучаются с породистой коровой, когда не корова существует для колхозников, а колхозники мычат и телятся для этой породистой коровы.
Я ничего не стал объяснять механику -- просто шмякнул пятикилограммовую телефонную трубку обратно в захваты аппарата.
-- Вон вроде братья-славяне стоят, -- сказал чиф, поднимая бинокль. -"Чернигород". Рудовоз.
Я понял его идею. И сказал лоцману, что мы попробуем связаться с соотечественниками и попросим их послать людей на причал.
Было 03.50. Самая ночь, самый сон. И все вокруг спало -- в Антверпенском порту ночью не работают. Только ветер, черт бы его побрал, не спал. Он давил нам в левый борт. А мы были в полугрузу, и давить ветру было на что. Вероятно, площадь парусности у нас была, как у чайных клипперов со всеми их топселями и лисилями.
Буксирчики осторожно и аккуратно сдали назад -- поближе к "Чернигороду". Он стоял во втором хавендоке кормой на выход. Огромная кормовая надстройка рудовоза была залита светом. Он был еще крупнее нашего "Обнинска".
-- Давайте, Степан Иванович, включите палубную трансляцию и порите, -сказал я старпому. Он был болезненный мужчина, но глотку имел иерихонскую.
-- А может, вы сами? -- застеснялся чиф.
Ну, то что чиф болезненный был мужчина -- тут ничего не поделаешь -таково все наше поколение, и я сам далеко не Вася Алексеев. Но вот стыдливость или,
вернее, стеснительность была у Степана Ивановича не по времени. Не было у него вовсе пробивной силы и пронырливости. Сунуть нужному человеку заграничную тряпку или даже обыкновенную бутылку в пароходских шхерах, чтобы получить какой-нибудь дефицит для судна, или ускорить ремонт, или выписать прибор -- тут чиф пасовал решительно и безнадежно. "Не могу, Ник! Не способен! Не умею такими делами заниматься!"-- как-то сказал он, когда мы выпивали у меня дома по-холостяцки и без чинов. (Мы были почти одногодками.) И он по пьянке назвал меня "Ник". Почему-то на судне дали мне такую подпольную кличку, хотя она не имеет никакого отношения к моему имени и отчеству. "Не могу, Ник! Не способен! Не будет у нас хороших ковровых дорожек! Не надейся, Ник, и не жди!"
Во всех остальных вопросах я за его спиной чувствовал себя, как бомбардировщик за истребителем сопровождения.
-- Ты только разбуди их там, а остальное уж мое дело,-- сказал я.
И его баритон загремел камнепадом над черными снами застывших в газани судов: "На "Чернигороде"! Вахтенный у трапа! Попросите вахтенного штурмана срочно подняться на мостик!!!" -- он повторил это три раза. И к концу процедуры уже захотелось забить чопы во все палубные динамики -- так рвалась и растрескивалась европейская ночь под напором нашего Степана Ивановича Балалайкина.
Вероятно, наша буфетчица не ложилась, подремывала где-нибудь на диванчике в кают-компании, потому что после вопля чифа появилась на мостике и спросила, не надо ли подогреть кофе.
-- Чего не спишь? -- спросил я. -- Подогреть мы и сами сможем.
-- Бутерброды никто и не поел, -- сказала буфетчица, осмотревшись в темноте рубки. -- Засохли все. Новые сделать?
-- Не надо. Приплыли уже, -- сказал чиф, опять несколько опережая, как потом выяснилось, события. -- Святая ты у нас вумен!
-- Обзываются! -- пожаловалась мне Людмила сварливым и полуплачущим голосом. И я подумал, что действительно наша Людмила святая женщина, но, как и все святые женщины, порядочная ведьма. Ее доброта и заботливость плаксивы. Правда, причины для плаксивости у нее были -- сын, вернувшись из армии, сильно запил. В этот рейс идти она не хотела, специально потеряла служебное удостоверение, не сделала прививок, но в кадрах сидят не плаксивые ребята, и в моря они ее нормально выпихнули.
Сколько времени надо вахтенному штурману, чтобы проснуться от звонка вахтенного матроса, чертыхнуться, вылезти из койки, спуститься на палубу, узнать, что какой-то ошалелый пароход по-русски просит на связь, еще раз чертыхнуться и взлететь на мостик. Минуты три, если парень, согласно устава, дрыхнет не раздеваясь. Минут пять, если ботинки он все-таки снял, а штаны расстегнул. И неопределенное время, если вахтенный матрос закутался в арктический тулуп и закемарил в тамбучине, подняв (для защиты от крыс и диверсантов) трап до уровня палубы. В этом случае матросика не разбудят иерихонские призывы чифа и задуманная операция сорвется в самом начале.
Паузу Степан Иванович использовал для того, чтобы деликатно объяснить рулевому необходимость стирки рабочего платья. Для этого чиф вынужден был совершить экскурс в неандертальские времена. Он втолковал рулевому, что первобытный человек уцелел среди огромных диких ящеров только благодаря своей вони. Вонь от первобытного человека, по данным современной науки, была так омерзительна и сильна, что огромные, свирепые звери оббегали первобытного нашего предка за тридевять миль, что и сослужило для всех нас определенную пользу. Но то было в неандертальские времена, а...
На крыле мостика "Чернигорода" появилась медлительная тень.
Я взял микрофон и сказал по палубной трансляции: "Дорогой товарищ, беспокоит советский теплоход "Обнинск". Прошу вас выйти на связь на шестнадцатом канале. Как поняли?"
Фигура на мостике "Чернигорода" подняла над головой правую руку и исчезла в рубке.
Ну что ж, и правила несения вахтенной службы и вообще морская четкость на рудовозе были отработаны. Да
и весь он очень достойно выглядел, хотя возил, вероятно, апатит, а при таком вонючем грузе легко стать неандертальцем.
Лоцман оживился, схватил засохший бутерброд и жадно зачавкал. Видимо, тревожный спазм несколько отпустил его внутренности.
"Обнинск", я "Чернигород"! Вас слушаю!" "Доброй ночи, "Чернигород"! У нас тут неприятность. Щвартовщики запаздывают. Болтаемся, как ромашка в проруби, а ветерок жмет. Большая просьба к вам. Пошлите пару моряков на сто семнадцатый причал. Боюсь, мы тут дров наломаем. Как поняли?"
"Обнинск", я "Чернигород", вас понял. Мои люди ночью отдыхают. Как поняли?"
"Ну, одного-то можно и потревожить, дорогой товарищ. И с ним вахтенного пошлите. Пускай только рукавицы не забудут взять. Как поняли?"
"Вахтенный существует для того, чтобы стоять у трапа. Людей подниму, если вы им сверхурочные заплатите. Как поняли?"
"Да вы из какого пароходства?" "Северного. Еще вопросы будут?" "Поднимите капитана! Это капитан "Обнинска" говорит!"
"Капитан отдыхает. Он поздно лег, велел не беспокоить. Связь закрываю".
И все это на глазах бельгийского лоцмана, который понимает по-русски больше, нежели показывает (такое всегда выгодно), а он понимает, иначе почему бы он, лягушатник, пробормотал "Финита ля комедиа"?..
И все это -- с "Чернигорода"! Имя-то какое! -- так и гудит колоколами древних русских сторожевых монастырей!..
Я машинально поднял бинокль.
Вахтенный штурманец рудовоза вышел на мостик. В сильном свете палубных огней его лычки на погончиках вспыхивали бенгальскими звездами, а с козырька форменной фуражки лупил по глазам прямо прожектор. Но он-то, подлец, знал, что долго в открытой атмосфере не задержится -- он это твердо знал.
А мои оболтусы -- я это, конечно, тоже засек, когда они выскакивали на верхнюю палубу швартоваться,-- толком не оделись, рассчитывали на короткую работу, на этакий марш-бросок в береговой гальюн в лондонских
доках. Не из абстрактного гуманизма требуют от матросов одеваться по сезону. Просто-напросто шевелятся они в замерзшем состоянии еще хуже.
-- Разрешите, я объясню этому сукиному сыну, кто он такой? -- попросил чиф, враз потеряв свою стеснительность и стыдливость.
-- Люди-то у вас, Степан Иванович, полуголые на палубе кукуют, -сказал я, любуясь на здоровенную фор-менную фигуру вахтенного штурмана "Чернигорода", Подлец стоял, расставив ноги и золожив руки за спину.