Он выпил и нахально подставил стакан. Я спрятал бутылку в карман.
-- "Добавить не удалось!" -- заорал боцманюга азартно-жизнерадостным голосом спортивного обозревателя Николая Озерова.
-- Выговор тебе, -- сказал я. -- Сам на собрание палубного звена приду и объявлю. За несоблюдение техники безопасности.
Он на миг помрачнел, а у меня сжалось сердце, ибо мне очень тяжело было лепить ему выговор. И, чтобы ожесточить свое сердце, я спросил про бочку с машинным маслом на корме: почему от нее отдались крепления? почему бочка разбилась, хотя нас почти и не качало на переходе? почему сами матросы в корме не могли догадаться забить чопы в шпигаты? почему перед лоцманом я должен краснеть?
Боцманюга поник репкой и замолчал, хотя язык у него был подвешен не хуже, чем у Райкина.
Как-то этих моих голубчиков столичный корреспондент пытал о причине их огромной любви к морской профессии. Чиф сказал: "У меня кожа слабая, а в море комаров нет!" Другой: "Когда плаваешь на пароходе, так на работу не надо в трамвае ездить!" -- "А вы что, толкучки боитесь?" -- решил пошутить журналист. "Нет, у меня теща трамвайным контролером работает!" -- объяснил боцманюга.
Да, весь этот прекрасный, современный теплоход не стоил их, любимых мною репок. Прекрасные, умные, честные, смелые репки. И я еще раз с ужасом подумал, что они оба были на волосок от гибели, ибо, сорвись они за борт между двадцатью двумя тысячами тонн стали и причалом... Мне бы в таком случае оставалось только повеситься. Ну, подожди, штурманец с "Чернигорода": "Людей подниму, если сверхурочные заплатите!" Я тебе заплачу!
На воле светало. Ветер и снег исчезли, будто их и не было. Малиновый свет зимнего восхода -- сквозь го
В семь пятьдесят взлетел над портом красный выхлоп солнца. Яркий, как огонь из ракетных дюз. Ракета солнца стартует, на глазах набирая скорость. Докеры уже потянулись с причала на борт.
Наш шипшандлер в Антверпене -- по национальности финн -- хорошо говорит по-русски, утверждает, что воевал на стороне союзников. Он бывший летчик-истребитель и в выходные дни берет напрокат спортивный самолет и болтается над Европой.
Глядя на его рыжую, наглую, снабженческую рожу, не трудно заметить, что она отлично приспособлена для ношения кислородного намордника, циклопических очков и сферического шлема.
И когда я слушал его рассказ о воскресном полете до Булони и обратно, и когда он сетовал на дураков-бельгийцев, которые купили американские истребители "Ф-16", а не французские "миражи". И когда он с удовольствием вспоминал, как американцы долбали этот Антверпен, укладывая по одной бомбе в цель, а по тысяче-- на плеши мирных бельгийских рантье, то я очень ясно представлял себе его самого в бронированной кабине истребителя, очень одного, в огромном небе, а под ним маленькую Европу и он поглядывает на нее, как охотник на кролика. И при этом я так и не смог определить для себя, чьи же опознавательные были намалеваны на его боевой машине. Во всяком случае, почему-то все, кто хорошо говорит по-русски из иностранцев, неизбежно порождают какое-то бдительное подозрение.
Когда шипшандлер перезалил за триста грамм, то заявил, что все мы -без различия национальности -- обыкновенными безбилетными зайцами ездим на нашей планете вокруг Солнца. И что, если рано или поздно явится из космоса или от чертовой бабушки какой-нибудь ревизор, то будет иметь полное право нас отсюда вытурить, -- видит бог, он будет иметь на это полное право!
Я не стал спорить и налил ему еще стопку.
Он вылакал и спросил, приходилось ли мне подолгу жить в дешевой гостинице где-нибудь во Французской Африке без гроша в кармане? Я сказал, что нет. Тогда он спросил, приходилось ли мне писать в умывальник, если я один лежу в номере без копейки денег и мне уже нет мочи от одиночества, а вокруг тишина пустыни, и хоть глотку надорви, никто не придет; и вот тут следует встать и начать писать в умывальник и -- бог ему свидетель -- в самый интересный момент, когда писать ты уже начал и сразу дать тормоза или выпустить закрылки уже не в состоянии, в этот именно момент раздастся стук в дверь! Или она, дверь, даже без стука раскроется и кто-нибудь войдет! Кто-нибудь -- хоть самая старая шлюха, -- но обязательно притащится, чтобы поднять крик по поводу умывальника!..
Я послушно слушал, потому что знал: этот тип достанет портативный магнитофон, без которого мой лоботряс-сын не может больше впитывать знания и сдавать экзамены за очередной семестр. Антверпен был последним заходом перед домом, а магнитофон я еще не купил.
Подняв в зенит очередную рюмку, летающий шипшандлер посмотрел сквозь нее на лампочку и спросил, знаю ли я душу немецкой женщины? Я не знал и не стал скрывать этого.
-- А я знаю! Моя жена -- немка, мастер. Немецкая женщина безбоязненно пьет с чужим мужчиной за его счет, а потом уйдет, не считая себя обязанной даже потрепать его по щечке. Но вот если она съест на твой счет одну паршивую сосиску, то уже чувствует себя обязанной. После второй сосиски она начинает раздеваться, ну, а после третьей делай с ней все, что твоей... как это у вас? -- что твоей шкуре хочется! Прозит! -- он выпил и предотходно загрустил: -- Да, мой капитан, все мы изгнанники, вся Европа--это сплошь изгнанники, мой капитан! Никто нынче не живет там, где он родился или гам, где хотя бы лежат в сырой земле его гроссфатеры и гроссмутеры. Спасибо, мой капитан! Я превосходно нализался! Но эти свиньи -- бельгийские полицейские имеют нюх овчарок, они разрешают теперь; пить не больше двух банок пива. Придется бросить свое!
авто и брать такси. Как у вас с агентскими чеками на такси, мой капитан?
Мне было жалко чеков, но пришлось дать ему и та-поп на такси. И он наконец выкатился, пообещав привезти магнитофон и все заказы судна в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени. И я знал, что никакая сила -- даже бельгийские полицейские-свиньи-овчарки-- не помешают ему выполнить обещанное точно и в срок.
Явился грузовой помощник и доложил, что в первом трюме обнаружилось два грузовых места без всяких сопроводительных документов. Ящики килограмм по сто пятьдесят с надписью "Южная Аравия. АрмияСША".
-- Ну что ж, отвези гостинцы маме или бабушке, -- сказал я, потому что на погрузке в Гавре секонд перебрал со стивидором, и я был сердит на него. -- Морской протест готов?
Протест он заготовил. В четвертом трюме шел табак, вернее табачные крошки в тюках, и я опасался отпотевания от перепада температур.
Протест был составлен правильно. Я приказал секонду вызвать такси и поехал к нотариусу заверить документы.
В такси я привычно удивлялся тому, что "Обнинск" стоит черт-те в какой дали от центра города -- такое впечатление, что все другие суда стоят ближе, а твое нарочно загоняют к черту на кулички. И еще я ни на минуту не забывал о предстоящей встрече со штурманцем "Чернигорода". Все то плохое, что внесло и вносит время в море и морскую работу, сконцентрировалось для меня в поведении паренька с "Чернигорода" этой ночью. В результате я не получил того удовольствия, которое приносит езда на хорошей машине по отличным дорогам красивого города на казенный счет. А обычно такая езда хоть на считанные минуты заставляет почувствовать себя значительной личностью, добившимся кое-чего в жизни.
Я остановил машину в нескольких кварталах от, офиса нотариуса, чтобы немного пройти пешком, и вылез на берегу какого-то канала. В канале отдыхали речные самоходные баржи. На их рожах буквально написано было наслаждение от короткого, безделья. А на бортах намалеваны были розовые русалки с зелеными
хвостами. Розовые русалки тоже имели довольный вид, хотя одеты были не по сезону.
Старые платаны склоняли над каналом и самоходками тяжелые черные стволы. Черные ветви, на которых покачивались забытые богом шишечки, украшали серо-лиловые декабрьские небеса.
Платаны росли прямо из аккуратных камней набережной. Камни были старые, как платаны, щели между ними покрывал тусклый старый мох. Сквозь мох кое-где пробивались не сдающиеся перед декабрем травинки. А противоположный берег канала весь был покрыт ярко-зеленой газонной травкой, которая, очевидно, чихать хотела на давешний ночной снег.
Я получил все-таки маленький отдых и удовольствие, пока шел под платанами вдоль молчаливых домов с низкими зеркальными окнами. Голландские и бельгийские женщины умеют делать из оконных стекол нечто чудесное по прозрачности. И за каждым магическим кристаллом -- цветок, а дальше -- тайна чужой жизни.
Забавно было вдруг увидеть среди аккуратности и чистоты тихого Антверпенского канала одинокий рваный ботинок на толстой подошве -- он хулигански висел на металлической пике в ограждении самого старого платана. Ботинок скептически глядел на меня и подмигнул, когда я стал подниматься к парадным дверям нотариального офиса.
В приемной в величественном ожидании сидело пять капитанов. У каждого был портфель, а в портфеле -- старый, как само море, -- "Морской протест", то есть жалоба на бесчинство морской стихии. Все пятеро сен дели в полной разъединенности, уставившись прямо перед собой. Никто не снизошел до ярких журналов, которые валялись на низких столиках.
Я пожелал джентльменам доброго афтенуна, получил по молчаливому кивку и сам уселся в полной отъединенности в кресло и уставился в окно. Над крышами домов, напоминая о близкой Голландии, торчали два крыла ветряной мельницы, какие-то мягкие и ласковые, как кроличьи уши.
Вышла секретарша -- единственная женщина, встреченная мною в мире, у которой вместо выпуклости ниже спины оказалась вмятина, -- взяла у меня бумаги и исчезла за дверью. И оттуда донесся ее голос: "Рашен шип "Обьниньск"!"
Капитан с лицом Будды -- вероятно, индонезиец, два китайца, типичный англичанин и тип неопределимой на глаз национальности не повели в мою сторону
и ухом.
Как всегда при томительном ожидании очереди, в голову полезли самые неожиданные глупости. Я почему-то подумал о том, как дорого обходятся человечеству гонор и заносчивость предков. Следовало бы высечь тех олухов, которые когда-то затеяли строить Вавилонскую башню, а в результате все мы говорим на разных языках. Небось говори мы все на одном языке, так и войн все-таки было бы меньше.
Вероятно, я подумал всю эту чепуху потому, что каждый из ожидающих очереди капитанов изо всех сил подчеркивал нечто свое национальное. Просидеть пришлось около получаса, и я чуть не заснул. К этому моменту я бодрствовал сорок четыре часа.
Нотариус, как и все его коллеги в мире, соединял услужливость с какой-то скрытой наглостью -- мол, ты у него в руках и он что захочет, то с тобой и сделает. Я все искал, к чему бы прицепиться, когда он оформлял протест. И нашел. Всюду у нас было написано "совьет шип", а читал он полупросебя "рашен шип". Действительно, наши суда чаще называют "русскими", а не "советскими", и все мы к этому привыкли, но тут я вдруг сказал нотариусу, что плаваю под флагом СССР и что в Совьет Юньоне тысяча сто шестьдесят пять национальностей и потому тысяча сто шестьдесят четыре из них могут обидеться на то, что их не упоминают здесь, в Антверпене, в его офисе. Нотариус перепугался и даже проводил меня до выходных дверей, хотя других провожала секретарша с вмятиной вместо зада. В результате я не смог вызвать по телефону из офиса такси, как намеревался.
Уже опять был дождь. Пустые улицы. Мокнут авто. Тугая и вечная зелень подстриженных газонов. Мокнут брюки. Желанное одиночество. Очень красивые дыни под навесами у овощных магазинов. Персики. Ананасы. Умытая редиска. И масса малюсеньких собачонок -- в попонках, колокольчиках, шапочках, набрюшниках... А сама Бельгия -- бог мне свидетель и бог меня прости! -тоже та маленькая собачка, которая до старости щенок... Черт, откуда у меня такая злость? Неужели из-за ночной швартовки?
Я зашел в кафе, взял чашку какао и пирожное за десять франков и попросил мадам с приличной выпуклостью вызвать такси. Оно подкатило, когда я сделал предпоследний глоток. Вялый чужой вкус у пирожного, чересчур сладкое для меня какао.
На судне я первым делом спросил, не приходил ли капитан "Чернигорода". Он не приходил. А я все-таки рассчитывал, что вахтенный помощник доложил капитану о ночной истории -- хотя бы в своих интересах дси ложил: выдал свою версию, подстраховался своей легендой. И тогда -- хотелось надеяться -капитан должен был явиться с извинениями. Но этого не произошло.
Час я провозился с каргопланом и другими бумажками по грузу, записал дневник за последние сутки и составил телекс групповому диспетчеру. Затем пришли чиф-тальмен и бригадир грузчиков, чтобы заявить мне почтение и высосать, ясное дело, по стопарю. Вообще-то, поить и ублажать братию этого ранга входит в обязанности грузового помощника, но я давно знал обоих. Кроме этого, я из тех старомодных капитанов, которые поддерживают контакты не только с сильными мира сего, но и с работягами. И не только считают это обязанностью, но и получают от общения с ними удовольствие. Хотя нынче все это очень сложно -- теряешь представительность, рискуешь вызвать панибратство со стороны работяг или недовольство со стороны фирмы.
Чиф-тальмен и формен наполнили каюту здоровой и грубой бодростью. Она порождалась их крепкой рабочей одеждой, обветренной, малиново-сизой кожей физиономий и уж, естественно, их задубевшими на вольном просторе глотками.
Людмила принесла банку кислой капусты. Я выставил бутылку адской смеси -- спирт, вода, растворимый кофе.
Гости работали вместе уже двадцать шесть лет. Они и внешне походили друг на друга, -- одинаково продувные рожи. И одинаковыми движениями опрокидывали в пасти адскую смесь маленькими, деликатными рюмочками, но с пулеметной частотой. Конечно, вспомнили нашу первую встречу. Тогда эти типы прикрепили к переборке возле дверей старшего механика
гуттаперчевый водопроводный кран, который не отличишь от настоящего, с резиновой присоской. Когда механик обнаружил посреди коридора, возле дверей своей собственной каюты торчащий из стенки водопроводный кран, то потерял всякий юмор и бросился разыскивать по пароходу хулигана, позволившего себе сверлить переборку и проводить сквозь нее водяную магистраль без его, стармеха, санкции.
Конечно, каждый приход в Антверпен эта история вспоминалась. Затем работяги пощупали ребрышки своему королю -- члены венценосного семейства обходятся налогоплательщикам в миллион франков в год, и это многовато, хотя короли и не плохие люди... Я перевел миллион на понятные вещи: двести франков -- пять литров спирта, поставить десять искроуловительных сеток в вентиляторы для соблюдения правил перевозки мапоговских грузов -полмиллиона. В переводе на спирт получалось большое пособие, в переводе на стоимость работ -- вполне терпимое...
Работяг пришлось вытурить, когда прибыл член совета города Антверпен собственной персоной. (Но к моменту его прибытия мы между делом уже утрясли вопрос с бесхозным американским грузом безо всяких бумаг и высоких инстанций: ящики оставались на совести и заботах моих гостей, и я не сомневался в том, что армия США в Аравии получит их в целости и сохранности.)