…От частых залпов весь верхний боевой ярус Молоховской башни затянуло непроглядным, едким дымом сгоревшего пороха. Он лезет в рот, заставляя воев попеременно заходиться продолжительным кашлем — и в глаза, отчего те начинают слезиться… А потому после десятого залпа я был вынужден прекратить огонь — все одно разобрать, куда и в кого мы стреляем, стало совершенно невозможно!
Между тем, залпы стрельцов со стен, ровно, как и орудийные выстрелы всех ближних к нам башен продолжают греметь громовыми раскатами; звуки боя раздаются и с тесных, кривых улиц града, ведущих к Соборной горе — заранее превращенных нами в западню… Как кажется, мой план пока вполне успешно воплощается в жизнь!
И словно в ответ на мои тщеславные мысли, снизу вдруг раздался оглушительный треск дерева — а следом не шибко густой залп стрелецких пищалей! И практически слившаяся с ним ответная пальба запорожских самопалов… А после — дикий, яростный вой черкасов, ворвавшихся в башню, да крики раненых, слившиеся с ним воедино!
— А-А-А-А-А-А!!!
Шеин тотчас обнажил саблю — но прежде, чем он поспешил бы вниз с немногочисленными телохранителями (Михаил славится своим мужеством и часто принимает участие в рукопашных схватках на стенах), я встал на его пути:
— Воевода, дозволь нам! Мои стрельцы готовы к ближнему бою, мы выбьем черкасов — а после закроем ворота; думаю, что уже пора.
Шеин, всего мгновение промедлив, согласно кивнул:
— Дерзайте братцы! И да сохранит вас Царица Небесная…
Благословенный воеводой, я тут же двинулся к лестнице, одновременно с тем воскликнув:
— Десятки Долгова и Захарова — приготовить пистоли! Стрельцы Кругова идут с нами, с собой берите карабины! Остальным — зарядить оставшиеся пищали, и готовиться открыть огонь с башни, как только дым развеется! Отсекайте всадников, следующих к воротам из города; по малым отрядам бейте одним десятком, по крупным — дружным залпом обоих!
…После боя на немецкой батарее в обоих «штурмовых» десятках Гриши Долгова и Семена Захарова осталось всего пятнадцать боеспособных стрельцов. И хорошо еще, что за прошедшие недели раны у всех воев понемногу зажили — включая и мои собственные, оставленные шпагой и дагой офицера ландскнехтов! Слава Богу, что обошлось без заражений…
Но, несмотря на немногочисленность «штурмовиков», броня да парные пистоли на каждого воина должны дать нам решающее преимущество! Особенно, в тесноте боевой вежи, где черкасы не смогут реализовать своего численного превосходство…
Три или четыре лестничных пролета (точно я не считал, невольно разволновавшись перед ближним боем) мы преодолели, как кажется, в один миг… Между тем внизу, у орудий, уже идет яростная рубка черкасов и пушкарей! Причем реестровые запорожцы остервенело лезут в башню сквозь прорубленную дверь — и чаша весов боя казачьих панцирников с орудийной обслугой однозначно клонится в сторону первых…
Точнее клонилась — до этого самого мгновения!
— Бей литовцев!!!
— Бей москалей!!!
Я замер на последних ступенях ведущего вниз лестничного пролета, пропустив вперед лишь Петро и Адама. И уже мгновением спустя мои лучшие рубаки скрестили клинки с ринувшимися навстречу черкасами! Раздался оглушительный стальной лязг — и хриплый рык стремящихся зарубить друг друга людей… Следом, чуть потеснив меня, вниз ринулся и Дмитрий — а я, ни сходя с места, вскинул изготовленный к бою пистоль, направив его в лицо запорожца, показавшегося в дверях.
Отчего-то я успел подробно рассмотреть именно его — еще довольно молодого мужчину с густыми пшеничными усами и крупными чертами лица. В васильковых глазах казака абсолютно славянской внешности промелькнуло понимание происходящего, страх — и какая-то детская обида… И левая моя рука невольно дрогнула, я промедлил с выстрелом — а казак попытался было отпрянуть назад, спасаясь от пули!
Быть может, ему бы это и удалось — но напирающие сзади черкасы буквально втолкнули парня обратно в башню. И тот, подняв клинок, ринулся вперед с искаженным от ярости и страха лицом! А я, чуть опустив ствол пистоля, уже без колебаний нажал на спуск… Левую кисть рвануло от отдачи — а пуля, ударившая в живот казака, сложила его пополам; я успел разглядеть это прежде, чем пороховая дымка закрыла обзор. Но в следующее же мгновение за спиной грянули выстрелы не менее десятка стрелецких самопалов — полностью очистив проход в башню от черкасов!
Между тем, тройка моих лучших рубак — рослых, даже немного долговязых, и неуловимо похожих друг на друга, словно родные братья стрельцов — потеснили прорвавшихся внутрь запорожцев от лестницы. Однако последние рубятся с исключительной яростью и остервенением! Молнией мелькающие клинки вышибают искры — и единственная ошибка воев тут же станет последней…
Первым ошибся Адам — поскользнувшись на пролитой крови, он потерял равновесие. И тут же трофейный турецкий кылыч зацепил голову моего стрельца, не успевшего поставить блок! Впрочем, Адама спас шлем-мисюрка; лезвие вражеской сабли не прорубило стального наголовья — из-за потери стрельцом равновесия казачий удар пришелся лишь вскользь… Но его хватило, чтобы бросить одного из лучших моих рубак на спину, к основанию лестницы!
Черкасс тут же вскинул саблю для добивающего удара — но прежде, чем его клинок рухнул бы вниз, я успел выхватить из-за пояса второй пистоль, и тотчас разрядил его в лицо казака! Пуля ударила под левый глаз ворога, отбросив его голову назад; брызнуло красным… Я же, заткнув за пояс разряженное и бесполезное до поры оружие, все той же левой рукой потянул из ножен трофейный кацбальгер — и поспешно спустился вниз, освободив проход по лестнице.
При этом сам я оказался слева от черкаса, схлестнувшегося с Дмитрием; враг вовремя заметил мое движение. И, отступив назад, он тотчас развернулся ко мне вполоборота — после чего неожиданно и резко рубанул, целя в мою голову! Едва-едва я успел подставить «кошкодер» под лезвие казачье сабли; неуклюжий блок (потому как левая рука!) рвануло в сторону — но все же я сумел отстранить голову от елмани, заточенной с обеих сторон…
И рассекшей воздух у самого моего носа!
Однако прежде, чем враг нанес бы новый удар, по его собственной шее полоснуло лезвие стрелецкого клинка — Дмитрий тотчас наказал черкаса за ошибку! Я же, осознав, что без рабочей правой руки в ближнем бою совсем не боец, отступил к стене — после чего достал один из пистолей, спеша его зарядить, да поспешно скомандовал:
— Десяток Григория — на помощь пушкарям! «Семеновцы» — к воротам, пора их закрыть! Никола, твои стрельцы прикрывают воев Захарова — да по всадникам бейте прицельно, берегите выстрелы!
…В очередной раз разрядив дорогущий карабин с колесцовым замком (теперь уже в спину рванувшего от ворот черкаса), воевода вновь внутренне подивился, что у стрельцов Орлова таких карабинов целый десяток! Причем сотник умело распоряжается столь ценным оружием, используя его в самые напряженные мгновения боя… Вот и сейчас, когда вои Тимофея закрывали ворота Молоховской башни, стрельцы с карабинами выиграли для товарищей время, встретив пытающихся вырваться из западни черкасов точными выстрелами!
Впрочем, все же куда большую помощь соратникам оказали стрельцы из крестьянского пополнения, набранные «Орлом» в Смоленских волостях. Ведь к тому моменту, когда пороховой дым на верхнем ярусе башни окончательно развеялся, в распоряжение двух десятков ратников оказалось аж пять десятков пищалей — полностью заряженных, с уже закрепленными в жаграх тлеющими фитилями! Воевода решил не вмешиваться в слаженную работу стрельцов, привычных к командах своих десятников — и сильно робеющих перед самим Шеиным. Он лишь отметил, что новобранцы Тимофея дали два дружных, практически слитных залпа обоими десятками, отсекая от ворот пытающихся вырваться из западни черкасов. После чего грохнул еще один залп — последних десяти заряженных мушкетов…
Очевидно, этого хватило — по крайней мере, когда на нижнем ярусе вежи наконец-то стих звон клинков и смолкли стрелецкие самопалы (черкасы разрядили свое оружие ранее), различить звуков ближнего боя воевода не смог, как бы старательно он не вслушивался… А вот вразнобой гремящие выстрелы уже перезаряженных «ореликами» пистолей и карабинов раздаются и ныне!
Ничего, Тимофей справится — ведь сопротивление панцирных казаков внутри крепости уже практически подавлено, по большей части черкасов просто перебили… И теперь стрелецкие сотни, занявшие прясла, прилегающие к воротной веже, бьют уже исключительно за стены кремля — в сторону бегущей к Молоховской башне литовской пехоты! Правда, роты, ринувшиеся на штурм вслед за черкасами, уже замедлились, видя остатки полка панцериев, бегущих от Смоленска — да попав под шквальный огонь со стен!
Еще немного, и сами покажут спину!
Именно этого момента ожидал Шеин, чтобы подать новый сигнал боевым рогом — и бросить в атаку пять сотен детей боярских… Увы, воеводе удалось собрать лишь половину всадников от дворянского воинства, изначально вставшего на защиту Смоленка. Но — потери… А кроме того — постепенное забивания самых слабых или больных лошадей.
Ведь ранее казалось, что уже никто не пойдет верхом на вылазку за стены града…
При этом дети боярские действуют под началом собственного воеводы, Горчакова Петра Ивановича — «товарища» Шеина. Под его началом всадники уже покинули крепость Никольскими воротами — еще когда черкасы только ринулись на штурм! И все это время русские конники выжидали, скрытые от вражьих глаз усилившейся метелицей — да мощной Грановитой башней, самой южной точкой кремля…
Эта вежа, в сущности, является вершиной треугольника, и находится по центру перелома юго-восточной и юго-западной стен Смоленска. Соответственно и вылазка охотников, и последующая за ней атака конницы ляхов да пеших польско-литовских рот — все это происходило у юго-западной стены, а внимание врага было приковано исключительно к Молоховским воротам!
Но если ляхи и не увидели детей боярских, то и Шеин только теперь заметил на правом крыле литовской пехоты неясное движение — все еще густо падающий снег не дает хоть что-то толком разглядеть! Однако Михаил Борисович, памятуя о двух гусарских хоругвях в составе отряда осаждающих, аж весь захолодел — и тотчас прижав к губам турий рог, трижды в него протрубил…
Тем самым, подав сигнал об отмене атаки детей боярских!
Вот только звук его рога заглушил очередной залп пушек, ударивших с соседних башен…
…- Петр Иванович, кажись, Шеин в рог протрубил, отдает приказ атаковать!
Младший воевода Смоленска, нетерпеливо теребивший темляк пернача все время опостылевшего ожидания, радостно воскликнул:
— Ну, братцы, с Богом! Покажем ляхам, где раки зимуют!
— Гойда-а-а-а!!!
Дети боярские, также измотанные ожиданием, да жаждущие поскорее уже вступить в бой, ответили Горчакову единодушным, бодрым ревом — и вслед за ним устремились в атаку, в нетерпение подгоняя лошадей нагайками… И при их появление пешие роты литовских служивых, уже начавшие пятиться под ураганным огнем со стен кремля, окончательно сломались — да побежали, сломя голову!
Увлеченный погоней и бешенной скачкой, в эти славные мгновения ощущая себя вновь молодым, Петр Иванович не сразу расслышал рев рога Шеина с Молоховской башни — и не сразу сосчитал число звуков, означающих отмену атаки… И тут «младший» воевода, по седым своим годам и множеству ратных заслуг превосходящий Михаила Борисовича, впервые за время осады Смоленска не подчинился, не захотел оставаться на вторых ролях, прячась в тени столь молодого и деятельного Шеина!
Да и какой смысл останавливать атаку, когда враг уже показал спину — и бежит?! Ляхов только и осталось, что прижать к линии надолбов их же лагеря да вырубить подчистую! Вон, вырвавшиеся вперед дети боярские уже догнали первых ворогов, уже рубят их в спину саблями, колют копьями! Иные же стреляют из луков, догоняя стрелами литовских беглецов…
Слишком поздно заметил Горчаков хоругви крылатых гусар, во весь опор летящих на его всадников — и заходящих с левого бока. А заметив, бешено затрубил в свой рог, приказывая ратникам отступать… Но даже тогда дети боярские, увлеченные истреблением вражеской пехоты, не сразу подчинились приказу, не сразу заметили ворога…
А потом — потом стало уже поздно.
Четыре сотни отборных польских всадников, построившихся в две линии, тараном врезались в детей боярских — сминая и московитов, и собственных бегущих пешцев! Удары чрезмерно длинных гусарских пик, придерживаемых рукавом-током, во время куширования прошивают детей боярских насквозь — тут же разлетаясь в щепки полой половиной… Впрочем, особо умелые да везучие шляхтичи умудряются пронзить и двух московитов одним ударом! А тяжелые боевые жеребцы ляхов, стоящие просто безумных денег, на разгоне опрокидывают невысоких коней русинов ударом груди… Оно и верно — ведь выносливые лошади детей боярских предназначены лишь для маневренного степного боя, а не лобовой рыцарской схватки.
Нет, смоляне могли ответить лишь стрелами, летящими в лица гусарам и в грудины их коней — да выстрелами пистолей, разящих врага только в упор… Но потери последних рыцарей Европы оказались просто смешны по сравнению с потерями детей боярских! Вот было бы время развернуться и встретить ляхов в полной готовности… Да еще и на широком поле — а не крошечном пятачке, ограниченном крепостными стенами Смоленска и укреплениями польского лагеря! Вот тогда бы дети боярские закрутили бы смертоносную карусель, держа ворога на расстояние… И одного за другим вышибая стрелами шляхетских скакунов, быстро устающих от преследования.
Все это понял Петр Иванович Горчаков, запоздало осознавший свою ошибку — да сделать воевода уже ничего не смог. На его глазах в считанные мгновения погибло более двух сотен детей боярских; уцелевшие же всадники развернули лошадей и бросились наутек, подгоняя скакунов нагайками… Но сам младший воевода, чья взыгравшая гордость стоила жизни десяткам ратников, предпочел смерть бесчестью — и развернул своего дорогого, рослого жеребца навстречу ляхам!
Вся жизнь Петра Ивановича прошла на ратной службе — и промелькнула перед глазами уже убеленного сединой воеводы в одно мгновенье. Война со шведами при государе Федоре Иоанновиче, штурмы Копорье и Яма — а затем беспокойная Сибирь, Урал, воеводство в Чердыни… Лесная война с вогулами, пленения князя их Аблегирима… А затем мятеж Болотникова — и вот, наконец, Смоленск.
И летящие навстречу крылатые польские гусары…
Умелый наездник, Петр Иванович направил своего скакуна влево от летящего навстречу ляха — под бьющую правую руку! Оба всадника ударили разом; русич успел наклонить голову, подставив под лезвие вражеской сабли остроконечный, конический шелом — и польский клинок лишь соскользнул на наплечник полного зерцального доспеха… В то время как ребристое навершие пернача — символа власти воеводы! — врезалось в польский шишак! Вмяв левый науш в голову ворога, раздробив тому челюсть и лицевые кости… Гусар без звука рухнул на снег — но уже в следующий миг в грудь воеводы врезался польский кончар!
Новый враг, потеряв разлетевшуюся от удара пику, держал длинный граненый клинок ровно над землей, словно копье — и атаковал также на скаку, пытаясь таранить! Но он зашел слева — и нанести точный прямой удар ляху не удалось… Граненое острие его кончара впилось в прочную, круглую кирасу зерцала под углом, все же сумев ее пробить — но не прошив тела воеводы!
Более того, от напряжения при ударе — и скорости галопа гусарского жеребца, пролетевшего вперед — прочный, но все же довольно тонкий клинок переломило пополам…
Петра Ивановича при этом швырнуло на заднюю, невысокую луку седла. Но кряжистый воевода, могучий словно медведь, до предела сдавил конские бока бедрами — и все же удержался! Застрявшее в зерцале обломанное острие кончара, добравшись до плоти, вызвало острую боль и жжение, но не убило — а только разозлило русича. И отпустив поводья, левой рукой он тотчас выхватил из седельной кобуры колесцовый пистоль, развернулся вполоборота (благо, что русское седло дает всаднику значительную свободу) — и с дюжины шагов всадил тяжелую пулю промеж гусарских «крыльев»! На этом расстоянии горячий свинец без труда пробил кирасу ляха, бросив отчаянно вскрикнувшего всадника на холку жеребца…
Но когда воевода развернулся в седле, надеясь еще встретить нового ворога, то увидел лишь стремительно приближающуюся к глазам саблю — навеки погасившую в них свет.
…- Пали!!!
Очередной залп вновь затягивает бойницы верхнего боя Молоховской вежи едким густым дымом. И вновь я вынужден прекратить огонь — а впрочем, все «двенадцать апостолов» на берендейках опустошены, как кажется, уже у всех стрельцов. И чтобы обновить пороховые заряды, нам потребуется время…
Устало привалившись к стене у самой бойницы, я дождался, когда дым рассеется — чтобы увидеть, как потрепанные пищально-пушечным огнем гусарские хоругви в беспорядке отступают от ворот. Увлекшись погоней и истреблением детей боярских, ляхи неосторожно приблизились к кремлю на пищальный выстрел — и попали под дружный залп всего стрелецкого приказа, грянувшего со стен и башен Смоленска! Тяжелые ядра и сотни пуль, смертельным градом хлестнувшие по смешавшим ряды всадникам (довольно эффектно смотрящихся в своих леопардовых шкурах да с крыльями за спиной!), свалили несколько десятков шляхтичей и «почета» — их боевых слуг. Заметно остудив пыл и гонор ляхов, все же умеющих учиться на ошибках — своих или чужих… В любом случае, гусары не рискнули ворваться в крепость на плечах отступающих детей боярских — две сотни которых теперь поспешно втягиваются в раскрытые ворота Молоховской вежи.
И среди прочих воев, я с удивлением увидел и нескольких пеших мужиков, держащихся за стремена всадников дворянского ополчения — более всего напоминающих наших охотников, еще до рассвета направившихся на вылазку! Неужели каким-то чудом уцелели в круговерти схватки?!
Отчего-то я заострил внимание на рослом худом парне с рассеченной головой — как видно, вражья сабля задела воя только вскользь, срезав кожу, но не прорубив кость. Последний прижимает к груди окровавленную шапку из заячьего меха — не иначе как она его и спасла…
Отвернувшись от бойницы, я встретился взглядом со стоящим чуть в стороне Шеиным — сильно побледневшим, и также отвернувшимся от поля боя, густо усеянного телами павших с обеих сторон… Мне не хотелось бы сейчас ничего говорить — но все же с трудом разлепив ссохшиеся губы, я протолкнул сквозь пересохшее горло:
— Я не знаю что сказать, воевода. Мне… Мне жаль.
Михаил Борисович угрюмо усмехнулся — но после ответил без всякой злобы:
— Полк панцирных черкасов мы, считай, полностью разбили — а то, что к воротам пойдут именно они, а не гусары, ты знать не мог. Пешие роты литовцев также неплохо потрепали, а дети боярские… Воевода Петр Иванович не услышал мой рог — или не захотел услышать… Но мы были в шаге от победы.
Немного помолчав, воевода продолжил — добавив металла в голос:
— Все одно лучше так, чем сидеть в осаде и дохнуть от голода да вражьих обстрелов! Дали бой, и врага потрепали знатно — вон, одних гусаров в поле лежит больше сотни! Да пешцев литовский, почитай, свыше шести сотен!
После чего Шеин продолжил, уже чуть смягчив голос:
— Теперь хоть мы людей сможем накормить вдоволь — битым лошадям казачьим нет числа! Кости сегодня же сварим, требуха также в котел пойдет — или на костер, вместе с сердцем и печенью. Мясо завялим, закоптим, на ледники бросим — зима ведь… Трофеи какие взяли! Панцири, клинки черкасские, самопалы, копья… Нечего жалеть, Тимофей, хороший бой — и потери ляхов куда как выше наших!
С последним утверждением невозможно не согласиться — математика по итогам вылазки однозначно на нашей стороне, несмотря на жертву охотников и последний трагичный эпизод с детьми боярскими… Между тем Шеин двинулся в мою сторону, и приблизившись вплотную, негромко заговорил — обращаясь лишь ко мне:
— Завтра на рассвете отправлю на вылазку черкасов наших, из запорожской голытьбы. Кормить их за здорово живешь больше не буду; дам топоры да сабли — пусть рубят надолбы на дрова. Сколько сумеют, унесут в кремль, кому перебежать — тот перебежит, а уцелевших включу в войско… Но это не главное, Тимофей: поднимется шум, ляхи вновь подумают о вылазке — да теперь вряд ли рискнут преследовать казаков до ворот. Запорожцы на себя, считай, все внимание врага перетянут — а ты с дюжиной самых верных своих людей покинешь Смоленск… Больше брать не надо, заметят; вечером все подробно обсудим — а ты же пока отбери воев, да как следует подготовься.
Секунду помедлив, переваривая услышанное, я поспешно ответил:
— Да воевода, все сделаю!