Белла бросилась к нему на шею, поцеловала его и выбежала из комнаты.
Она побежала наверх, села на пол в своей комнатке и залилась слезами. Но день уже клонился, к вечеру, и ей нельзя было терять время. Она открыла все шкафы, где хранила свои платья, отобрала только те, которые привезла с собой, не трогая остального, и связала их кое-как в большой неряшливый узел, чтобы прислать за ним потом.
- Из тех я не возьму с собой ни одного, - сказала себе Белла, затягивая узел как можно крепче, со всей решительностью. - Все подарки я оставлю здесь и начну жить совсем по-новому, за свой риск и страх.
Чтобы это решение было выполнено по всем правилам, она даже переменила платье и надела то, в котором приехала к Боффинам. Даже шляпку она надела ту самую, в которой она села в коляску Боффинов у себя в Холлоуэе.
- Вот я и собралась, - сказала Белла. - Немножко грустно, но я умыла глаза холодной водой и больше плакать не стану. Милая комнатка, мне было здесь так хорошо. Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся.
Послав комнатке воздушный поцелуй на прощанье, она тихонько прикрыла за собой дверь и легкими шагами сошла вниз по широкой лестнице, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, из боязни, как бы не встретиться с кем-нибудь из прислуги. По дороге ей никто не попался, и она благополучно спустилась в холл. Дверь в комнату бывшего секретаря стояла открытая настежь. Белла заглянула в нее мимоходом и по пустоте на его столе, по всему виду обстановки поняла, что он уже ушел. Тихонько приоткрыв большую парадную дверь и тихонько прикрыв ее за собой, она обернулась, поцеловала снаружи дверь - бесчувственное сочетание дерева и железа! - и быстрым шагом пошла прочь.
- Удачно вышло! - задыхаясь, молвила Белла, свернув на соседнюю улицу и замедляя шаги. - Если бы у меня не перехватило дыхание, я бы опять расплакалась. Ну, бедный дорогой мой папочка, ты совсем неожиданно увидишь свою обворожительную женщину.
ГЛАВА XVI - Пир трех человечков
Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила по его пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья собирались расходиться. У деловых подворьев и переулков был какой-то испитой вид, и самые мостовые выглядели усталыми, словно измученными поступью миллионов. Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц, живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что в воздухе еще не улеглось возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила больше на полное изнеможение гиганта, чем на отдых человека, который набирается сил.
Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой в куче денег, словно в садовой грядке, то это было вовсе не от жадности. Она очень исправилась в этом смысле, и перед ее блестящими глазами возникали еще неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда она вступила в пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней раскрыли аптечный шкаф.
Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю жизнь занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле из трактира, утирая рот, и объяснила его влажность вполне естественными причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что она только заглянула в дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась, можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить. Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:
- Боже мой!
И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее и повел в контору.
- Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, - объяснил он, и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда все уйдут.
Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец - узником в ней, Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как только ей вздумается.
- Как же ты меня удивила, душа моя, - сказал ее отец. - Я просто глазам своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают! Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к нам лакея?
- Со мной нет лакея, папа.
- Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?
- Нет, папа.
- Милая, неужели ты пришла пешком?
- Да, пешком, папочка.
Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу сообщить ему новость.
- И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.
Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и положила его в рот.
- Милая моя девочка, - сказал ее отец, - подумать только, что ты станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз напротив, за углом.
Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с новыми запасами еды.
- Милая моя девочка, - сказал он, расстилая перед Беллой другой лист бумаги, - подумать только, что такая обворожительная женщина... - тут он взглянул на нее и сразу умолк.
- В чем дело, папочка?
- ...обворожительная женщина, - продолжал он гораздо медленнее, - может довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?
- Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?
- Да, кажется, помню, душа моя.
- А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.
- Да, кажется, я купил, душа моя, - сказал херувим, слегка встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.
- Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь собственного выбора?
- Как тебе сказать, душа моя, - отвечал он, с большим трудом проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, - мне кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.
- Так, значит, папа, - сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему поближе, - ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю, если положу руку вот так, тебе на плечо?
- И да и нет, душа моя. "Да" - на первый вопрос и, конечно, "нет" - на второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда немножко утомительна.
- Я знаю, папа.
- Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между рабочим днем и семейным...
- Счастьем, - с грустью подсказала Белла.
- И семейным счастьем, - повторил ее отец, с удовольствием принимая готовое выражение.
Белла поцеловала его.
- И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь всю свою жизнь, когда ты не дома?
- Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда, милая. Да. Видишь эту конторку в углу?
- В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая ободранная конторка в комнате?
- Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? - спросил отец, склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. - Это моя. Ее называют "насест Рамти".
- Чей насест? - негодующе переспросила Белла.
- Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.
- Как они смеют! - воскликнула Белла.