В Лондоне был туманный день, и туман лежал густой и темный. Одушевленный Лондон, с красными глазами и воспаленными легкими, моргал, чихал и задыхался; неодушевленный Лондон являл собой черный от копоти призрак, который колебался в нерешимости, стать ли ему видимым или невидимым, и не становился ни тем, ни другим. Газовые рожки горели в лавках бледным, жалким светом, словно сознавая, что они ночные создания и не имеют права светить при солнце, а само солнце, в те редкие минуты, когда оно проглядывало тусклым пятном сквозь клубившийся туман, казалось угасшим, давно остывшим. Даже за городом стоял туманный день, но там туман был серый, а в Лондоне он был темно-желтый на окраине, бурый в черте города, еще дальше — темно-бурый, а в самом сердце Сити, которое зовется Сент-Мэри-Экс, — ржаво-черный. С любого пункта гряды холмов на севере можно было заметить, что самые высокие здания пытаются время от времени пробить головой море тумана и что особенно упорствует большой купол св. Павла; но ничего этого не было видно у их подножия, на улицах, где вся столица казалась сплошной массой тумана, полной глухого стука колес и таящей в себе грандиознейший насморк.
В девять часов такого утра контора фирмы «Пабси и Ко» была отнюдь не самым веселым местом в Сент-Мэри-Экс, — улице вообще не веселой, — когда газовый рожок жалобно всхлипывал в окне конторы, а воровская струйка тумана, намереваясь удушить его, вползала через замочную скважину. Но газовый рожок погас, дверь открылась, и из нее вышел Райя с мешком под мышкой.
Выйдя из дверей, Райя почти в то же мгновение скрылся в тумане и пропал из глаз Сент-Мэри-Экс. Но глаза нашего повествования последуют за ним на запад, через Корнхилл, Чипсайд, Флит-стрит и Стрэнд, до Пикадилли и Олбени. Он шел туда важной и размеренной поступью, с посохом в руке, в одеянии до пят, и не одна голова, оглянувшись на его почтенную фигуру, уже затерявшуюся в тумане, решала, что это обыкновенный прохожий, которому воображение и туман придали мимолетное сходство с библейским патриархом.
Дойдя до дома, где на втором этаже помещалась квартира его хозяина, Райя поднялся по лестнице и остановился перед дверями очаровательного Фледжби. Не звоня в колокольчик, не взявшись за дверной молоток, он стукнул в дверь своим посохом и, прислушавшись, сел на пороге. Для его всегдашней покорности было характерно, что он сидел на темной и сырой лестнице, как, вероятно, многие из его предков сиживали в темницах, принимая все, что ни выпадало им на долю.
Через некоторое время, озябнув так, что ему пришлось дуть себе на пальцы, он встал и снова постучал посохом, снова прислушался и снова уселся ждать. Он повторял это трижды, прежде чем его настороженный слух уловил голос Фледжби, кричавшего с кровати:
— Эй, перестаньте стучать! Сейчас приду и открою дверь.
Но вместо того чтобы прийти сейчас же, он сладко задремал еще на четверть часика, и все это время Райя с невозмутимым терпением сидел и ждал на лестнице.
Наконец дверь распахнулась, и мистер Фледжби, мелькнув полами халата, снова нырнул в постель. Следуя за ним на почтительном расстоянии, Райя вошел в спальню, где огонь был давно разведен и пылал ярко.
— Что это ты? Который теперь, по-твоему, час ночи? — спросил Фледжби, отворачиваясь под одеялом к стене и показывая озябшему старику надежно укрытое плечо.
— Сейчас уже утро, сэр, половина одиннадцатого.
— Черт возьми! Так, значит, сильный туман?
— Очень сильный, сэр.
— Значит, сыро?
— Насквозь пронизывает, — сказал Райя, достав платок и вытирая мокрую бороду и длинные седые волосы; он стоял на самом краешке ковра перед камином, глядя на желанный огонь.
Фледжби с удовольствием нырнул поглубже и опять устроился поудобнее.
— На улице снег, лед, слякоть или что-нибудь в этом роде? — спросил Фледжби.
— Нет, сэр, нет. Не так уж плохо. Улицы совсем сухие.
— Нечего этим хвастаться, — возразил Фледжби, которому хотелось, но не удалось усилить контраст между теплой постелью и улицами. — Ну да ведь ты постоянно чем-нибудь да хвастаешься. Принес с собой книги?
— Они со мной, сэр.
— Ладно. Я еще минутку-другую подумаю насчет самого главного, а ты тем временем достань все из мешка и приготовься.
И еще раз нырнув под одеяло, Фледжби опять уснул. Старик, повинуясь его приказу, присел на краешек стула и, скрестив руки на груди, мало-помалу тоже задремал, разморенный теплом. Его разбудило появление мистера Фледжби в ногах кровати, уже в турецких туфлях, турецких шароварах розового цвета (добытых по дешевке у другого, кому они достались от третьего уже совсем даром) и в таком же халате и шапочке. В этом костюме ему для полноты картины недоставало только фонаря, пачки спичек и стула без сиденья.
— Ну, старик! — воскликнул Фледясби тоном легкой шутки. — Какую ты еще придумал хитрость, что сидишь закрыв глаза? Ты же не спишь. Лису врасплох не поймаешь, еврея тоже.
— Нет, правда, сэр, я, кажется, задремал, — ответил старик.
— Как бы не так! — возразил Фледжби с хитрым видом. — Других ты, может, и проведешь, но меня с толку не сбить. Ловкий ход, однако, если надо прикинуться равнодушным, чтоб нагреть кого-нибудь. Ох, и плут же ты!
Старик тихо покачал головой, отвергая обвинение, и, подавив вздох, подошел к столу, за которым мистер Фледжби наливал себе чашку горячего душистого кофе из кофейника, только что снятого с огня. Зрелище было поучительное: молодой человек, сидя в кресле, пил кофе, а старик стоял перед ним, склонив седую голову, и ждал, что он прикажет.
— Ну! — сказал Фледжби. — Давай сюда выручку да докажи с цифрами в руках, как это у тебя получается так мало. А прежде всего зажги свечку.
Райя повиновался, достал из-за пазухи кошелек и, указав по счету сумму, которую должен был принести, выложил деньги на стол. Фледжби пересчитал их очень внимательно, звякая каждым совереном.
— Полагаю, ты их не подтачивал, — сказал он, поднося одну монету к самым глазам, — вы, евреи, этим промышляете, дело известное. Небось отлично знаешь, как обрезают червонцы?
— Знаю, как и вы, сэр, — ответил старик, засовывая руки глубже в широкие рукава и почтительно глядя в глаза хозяину. — Разрешите мне сказать два слова?
— Можешь, — милостиво согласился Фледжби.
— Сэр, не смешиваете ли вы иногда — не намеренно, разумеется, — ту роль, в которой я честно зарабатываю хлеб у вас на службе, с той ролью, которую вам желательно, чтобы я играл?
— Не нахожу нужным разбираться в таких тонкостях, да и не стоит того, — хладнокровно отвечал очаровательный Фледжби.
— Даже ради справедливости?
— К черту справедливость! — сказал Фледжби.
— Даже из великодушия?
— Еврей и великодушие! — сказал Фледжби. — Что между ними общего! Тащи сюда расписки да не болтай всякой жидовской чепухи.
Расписки были представлены, и на целые полчаса все внимание мистера Фледжби сосредоточилось на них. Расписки и счета оказались верными, и все бумаги вернулись на старое место — в мешок.
— Дальше, — сказал Фледжби, — потолкуем насчет векселей: это дело мне больше всего по душе. Какие сомнительные векселя тебе предлагают и по какой цене? Ты захватил с собой список того, что имеется на рынке?
— Длинный список, сударь, — сказал Райя, доставая бумажник и выбирая среди его содержимого сложенный документ; в развернутом виде он оказался большим листом бумаги, исписанным мелким почерком.
— Фью! — присвистнул Фледжби, взяв его в руки. — Одни банкроты, в долговой тюрьме и места не хватит! Придется сбывать частями, как по-твоему?
— Частями, как здесь предлагают, или оптом, — ответил старик, заглядывая хозяину через плечо.
— Половину придется выбросить на помойку, вперед знаю, — сказал Фледжби. — Можешь ты их скупить по бросовой цене? Вот в чем вопрос.
Райя покачал головой, и Фледжби еще раз пробежал список. Вдруг его узенькие глазки загорелись, и в ту же минуту, оглянувшись через плечо на серьезное лицо старика, смотревшего на него сверху вниз, он встал и подошел к камину. Положив лист на каминную доску, словно на конторку, Фледжби, не торопясь, читал список, стоя к старику спиной и грея колени, и даже перечитывал некоторые строчки, по-видимому особенно интересные. Временами он поглядывал в зеркало над камином, не следит ли за ним старик. Насколько можно было приметить, Райя не только не, следил, но, зная подозрительность своего хозяина, стоял, опустив глаза в землю.
Мистер Фледжби предавался этому приятному занятию, пока на площадке за дверью не послышались чьи-то шаги и дверь не рванула чья-то рука.
— Слущай, ты, Навуходоносор! Это твоих рук дело, — сказал Фледжби, — это ты не запер за собой дверь.
Но тут шаги послышались уже в квартире, и голос мистера Альфреда Лэмла позвал громко:
— Вы где-нибудь здесь, Фледжби?
На что Фледжби, шепотом приказав Райе вступить в разговор, когда ему будет подан знак, ответил:
— Я здесь, — и отворил дверь спальни. — Войдите! — пригласил Фледжби. — Это джентльмен от Пабси и Ко, из Сент-Мэри-Экс, я хочу прийти с ним к соглашению насчет просроченных векселей одного моего приятеля. Но, право, Пабси и Ко так строго взыскивают с должников, их так трудно уговорить, что я, кажется, трачу время даром. Мистер Райя, неужели вы не сделаете уступки для моего приятеля?
— Я ведь только представитель, сударь, — отвечал еврей тихим голосом. — Я делаю то, что мне приказано моим доверителем. Ведь не я вкладываю капитал в дело. И прибыль с него не я получаю.
— Ха-ха! — засмеялся Фледжби. — Лэмл?
— Ха-ха! — засмеялся Лэмл. — Ну еще бы, конечно, мы знаем.
— Ловко, черт возьми! Правда, Лэмл? — сказал Фледжби, без меры потешаясь над непонятной Лэмлу шуткой.
— Все тот же, все тот же! — заметил Лэмл. — Мистер…
— Райя, от Пабси и Ко, Сент-Мэри-Экс, — вставил Фледжби, утирая выступившие на глазах слезы — до того его насмешила эта непонятная Лэмлу шуточка.
— Мистеру Райе приходится соблюдать формальности, принятые для таких случаев, — сказал Лэмл.
— Он только представитель! — воскликнул Фледжби. — Делает то, что ему велят! Не его капитал вложен в дело! Ох, вот это ловко! Ха-ха-ха! — Мистер Лэмл тоже засмеялся, сделав вид, будто понимает, в чем суть; но чем больше он усердствовал, тем смешнее казалась мистеру Фледжби непонятная Лэмлу шуточка.
— Однако, — сказал очаровательный Фледжби, опять вытирая слезы, — пора и перестать, а то может показаться, будто мы потешаемся над мистером Райей или над Пабси и Ко из Сент-Мэри-Экс, а у нас и в мыслях этого не было. Мистер Райя, если вы будете так любезны выйти на минуточку в соседнюю комнату, пока я поговорю с мистером Лэмлом, то я попробую с вами столковаться еще раз, перед вашим уходом.
Старик, ни разу не поднявший глаз за все время, пока мистер Фледжби изощрял свое остроумие, молча поклонился и вышел в дверь, которую распахнул перед ним мистер Фледжби.
Закрыв дверь, Фледжби возвратился к Лэмлу, который стоял спиною к камину, забрав бакенбарды в одну руку, а другой откинув полы сюртука.
— Ого! — сказал Фледжби. — Что-то неладно!
— С чего вы это взяли? — спросил Лэмл.
— С того, что вы это показали, — ответил Фледжби нечаянно в рифму.
— Ну да, верно, — сказал Лэмл. — Есть кое-что неладное. Все дело разладилось.
— Быть того не может! — не сразу ответил Фледжби и, опустившись на стул и уперев руки в колени, воззрился на мрачное лицо приятеля, стоявшего спиной к камину.
— Говорю вам, Фледжби, — повторил Лэмл, описывая круг правой рукой, — все разладилось. Вся затея провалилась.
— Какая затея? — спросил Фледжби, все так же медленно, но гораздо строже.
— Та самая. Наша затея. Вот, прочтите.
Фледжби выхватил у него письмо и прочел его вслух:
Альфреду Лэмлу, эсквайру.
Сэр, позвольте мне вместе с миссис Подснеп выразить нашу общую благодарность за любезное внимание, оказанное миссис Лэмл и вами нашей дочери Джорджиане. Позвольте нам также отказаться от этого на будущее время и сообщить вам наше окончательное решение совершенно прекратить знакомство между обоими семействами. Имею честь, сэр, пребыть вашим покорнейшим и преданным слугою.
Джон Подснеп.
Фледжби глядел на три чистые стороны письма так же долго и внимательно, как и на первую исписанную страничку, потом перевел взгляд на Лэмла, который опять ответил ему широким жестом правой руки.
— Чьих рук это дело? — спросил Фледжби.
— Не могу себе представить, — ответил Лэмл.
— Может быть, — сильно нахмурив лоб и подумав несколько времени, высказал предположение Фледжби, — кто-нибудь вас очернил?
— Или вас, — еще сильнее хмурясь, отвечал Лэмл.
Мистер Фледжби, казалось, был готов взбунтоваться, но нечаянно дотронулся до носа. Некое воспоминание, связанное с этой частью тела, вовремя предостерегло его, и он остановился в раздумье, ухватившись за нос большим и указательным пальцами. А Лэмл тем временем поглядывал на него исподтишка.
— Что ж, от разговора дело лучше не станет, — сказал Фледжби. — Если мы когда-нибудь разузнаем, кто это сделал, он от нас не уйдет. Больше и говорить нечего, кроме того разве, что вы затеяли дело, да обстоятельства вам помешали.
— А вы прокопались, упустили время и не сумели воспользоваться обстоятельствами, — огрызнулся Лэмл.
— Гм! На это можно смотреть по-разному, — заметил Фледжби, засунув руки в карманы турецких шаровар.
— Мистер Фледжби, — начал Лэмл угрожающим тоном, — должен ли я вас понять так, что вы хотите свалить вину на меня или вообще недовольны моим поведением в этом деле?
— Нет, — ответил Фледжби, — если вы захватили с собой мою расписку и теперь вернете ее мне.
Лэмл предъявил расписку очень неохотно. Фледжби просмотрел ее, проверил, смял и бросил в камин. Оба глядели, как бумага вспыхнула, сгорела и легким пеплом улетела в трубу.
— Ну-с, мистер Фледжби, — повторил Лэмл, — должен ли я понять вас так, что вы хотите свалить вину на меня или вообще недовольны моим поведением в этом деле?
— Нет, — сказал Фледжби.
— Окончательно и безоговорочно?
— Да.
— Фледжби, вот вам моя рука. Мистер Фледжби пожал ему руку, сказав: — А если мы когда-нибудь узнаем, кто это сделал, он от нас не уйдет. И позвольте сказать вам еще одно, просто по-дружески. Я ваших обстоятельств не знаю и ни о чем не спрашиваю. Вы на этом понесли убытки. Очень многие попадают в затруднительное положение, может случиться со всяким, и с вами тоже. Но что бы с вами ни случилось, Лэмл, прошу вас, ради бога, только не попадайте в руки Пабси и Ко, что в соседней комнате, — эти прижмут. Прижмут и кожу сдерут, уважаемый, — повторил Фледжби с особенным удовольствием, — спустят шкуру — дюйм за дюймом, начиная от загривка до самых пяток, да еще и в порошок растолкут. Вы видели, каков мистер Райя. Так вот, смотрите не попадите к нему в лапы, прошу вас как друг!
Мистер Лэмл, несколько встревоженный таким торжественным дружеским заклинанием, спросил, за каким чертом ему попадать в руки Пабси и Ко?
— Сказать по правде, мне не понравилось, как на вас посмотрел этот еврей, когда услыхал ваше имя, — отвечал прямодушный Фледжби. — Глаз у него что-то нехорош. Но, может, это только пылкая фантазия друга. Конечно, если вы уверены, что ни у кого нет ваших векселей, по которым вы так сразу не сможете уплатить, и они не попали к нему в руки, значит, это моя фантазия. А все-таки не понравился мне его взгляд.
Мрачный Лэмл выглядел так, словно какой-то бесенок-мучитель щипал его за нос, на котором то проступали, то исчезали белые пятна. Фледжби выглядел именно так, как должен был выглядеть щиплющий мучитель, и наблюдал за Лэмлом с гримасой на хитром лице, выполнявшей обязанность улыбки.
— Мне нельзя его так долго задерживать, а не то он выместит это на моем несчастном приятеле. Как поживает ваша милая супруга, такая умница? Она знает, что мы с вами провалились? — спросил Фледжби.
— Я показывал ей письмо.
— Очень удивилась? — спросил Фледжби.
— По-моему, она удивилась бы гораздо больше, — отвечал Лэмл, — если б вы были понастойчивей.
— Ах так! Значит, она винит меня?
— Мистер Фледжби, я не позволю, чтоб мои слова перетолковывали!
— Не выходите из себя, Лэмл, — смиренно упрашивал Фледжби, — никакой причины нет. Я только задал вопрос. Значит, она меня не винит? Это будет другой вопрос.
— Нет, сэр.
— Отлично, — сказал Фледжби, понимая как нельзя лучше, что она обвинила именно его. — Передайте ей мое почтение. До свиданья!
Они пожали друг другу руки, и Лэмл вышел, погруженный в размышления. Фледжби проводил его в туман и, возвратясь к камину, стал лицом к огню, широко расставив ноги в розовых турецких шароварах и задумчиво согнув колени, словно собирался на них опуститься.
— У тебя такие бакенбарды, Лэмл, каких за деньги не купишь, и мне они не нравятся, — бормотал Фледжби, — ты чванишься своими манерами и своим разговором. Ты хотел потянуть меня за нос, и ты провалил мое дело, а твоя жена говорит, что я же и виноват. Я тебя свалю. Обязательно свалю, хоть у меня и нет бакенбард, — тут он потер места, на которых им полагалось расти, — и манеры дурные, и разговаривать я не умею!
Отведя таким образом свою благородную душу, он сдвинул ноги в турецких шароварах, выпрямил колени и кликнул Райю из соседней комнаты.
— Эй ты, сюда!
При виде старика, кротость которого вопиющим образом противоречила навязанной ему роли, мистер Фледжби до того развеселился, что воскликнул, смеясь:
— Ловко, ловко! Нет, ей-богу, до чего ловко!
— Ну, старик, — продолжал Фледжби, высмеявшись до конца, ты купишь векселя, которые я отмечу карандашом — вот птичка, и вот, и вот, — и ставлю два пенса, что ты потом прижмешь этих христиан, как следует еврею. Теперь тебе еще понадобится чек, или ты соврешь, что понадобится, хотя у тебя где-то там имеется капиталец, знать бы только где, но ведь ты скорей дашь себя поперчить, посолить и поджарить на сковородке, чем сознаешься, так что чек я тебе выпишу.
Он отпер ящик и достал из него ключ от другого ящика, в котором был ключ еще от одного ящика, в котором был ключ от еще одного ящика, где лежала чековая книжка, и после того как он выписал чек и, повторив всю процедуру с ключами и ящиками в обратном порядке, убрал чековую книжку в сохранное место, он поманил к себе старика сложенным чеком, чтобы тот подошел и взял его.
— Старик, — сказал Фледжби, после того как еврей положил чек в бумажник и уже засовывал бумажник за пазуху, — с моими личными делами на сей раз покончено. А теперь одно слово насчет тех дел, которые меня не совсем касаются. Где она?
Не успев вытащить руку из-за пазухи, Райя вздрогнул и замер.
— Ого! — сказал Фледжби. — Не ждал? Куда же ты ее спрятал?
Не в силах скрыть, что его поймали врасплох, старик глядел на своего хозяина в смущении, которым тот очень потешался.
— Уж не в том ли она доме в Сент-Мэри-Экс, за который я вношу квартирную плату и налоги? — спросил Фледжби.
— Нет, сэр.
— Не в твоем ли она саду, на крыше этого дома, готовится к смерти, или как там это называется? — спросил Фледжби.
— Нет, сэр.
— Так где же она?
Райя опустил глаза в землю, словно размышляя, может ли он ответить, не нарушив обещания, потом молча поднял их на Фледжби, видимо решив, что не может.
— Ну, довольно! — сказал Фледжби. — Сейчас я настаивать не буду. Но я хочу это знать и узнаю, заметь себе. Что ты там затеял?
Старик в извинение развел руками и покачал головой, как бы не понимая, чего хочет хозяин, потом обратил на него немой, вопросительный взгляд.
— Волокитой ты никак не можешь быть, — сказал Фледжби. — Ведь ты же «дряхлость, какую сердцу видеть тяжело»[1], ну и так далее, — сам знаешь, если тебе известны хоть какие-нибудь христианские стишки. Ты ведь патриарх, из тебя песок сыплется, не влюблен же ты в чту Лиззи?
— О сэр! — протестующе воскликнул старик. — О, что вы, что вы, что вы!
— Так почему же ты не сознаешься, чего ради ты полез в эту кашу? — возразил Фледжби, едва заметно краснея.
— Сэр, я вам скажу правду. Но только (простите за такое условие) под самой строгой тайной, полагаясь на вашу честь.
— Туда же, честь! — воскликнул Фледжби, насмешливо кривя губы. — Какая там честь у евреев! Ну ладно. Валяй!
— Вы даете честное слово, сэр? — все настаивал Райя, почтительно, но твердо.
— Ну конечно. Честное благородное, — сказал Фледжи.
Старик, которому так и не предложили сесть, стоял, торжественно положив руку на спинку кресла. Молодой человек сидел в этом кресле, глядя в огонь с выражением настороженного любопытства, готовый подставить ему ножку и поймать врасплох.
— Валяй, — сказал Фледжби. — Выкладывай, какая у тебя была цель.
— Сэр, никакой цели у меня не было, кроме желания помочь беззащитной.
Чувства, вызванные этим невероятным признанием, мистер Фледжби мог выразить только удивительно долгим, насмешливым фырканьем.
— Как я познакомился с этой девицей и за что стал уважать и почитать ее, я уже говорил вам, когда вы видели ее в моем бедном садике на крыше, — сказал еврей.
— Разве? — недоверчиво отозвался Фледжби. — Хотя, может, и говорил.
— Чем лучше я ее узнавал, тем больше меня заботила ее судьба. И вот наступил перелом в этой судьбе. Ей досаждал неблагодарный брат-эгоист, досаждал неотвязный поклонник, расставлял сети другой, имевший над ней больше власти, досаждала слабость собственного сердца.
— Так она увлеклась одним из них?
— Сэр, это было вполне естественно: она почувствовала к нему склонность, потому что у него есть достоинства, и немалые. Но он ей не пара и жениться на ней не собирался. Опасности надвигались все ближе, тучи сгущались, и я, будучи, как вы уже говорили, слишком стар и немощен, чтобы меня заподозрили в иных чувствах, кроме отцовских, вмешался в это дело и посоветовал ей бежать. Я сказал: «Дочь моя, бывают опасные времена, когда всего нравственней и благородней решиться на бегство и когда самым героическим и отважным поступком становится бегство». Она ответила, что уже думала об этом, но не знает, куда бежать, без чьей-либо помощи, и что надеяться ей не на кого. Я доказал, что есть на кого, и помог ей. И она бежала.
— Что же ты с ней сделал? — спросил Фледжби, щупая скулу.
— Я отвез ее далеко отсюда, — сказал старик, широким плавным движением отводя руку в сторону, — далеко отсюда и поместил у наших людей, где ей пригодится ее мастерство и где она сможет работать без помех с чьей-либо стороны.
Глаза Фледжби оторвались от огня и подметили движения его рук, когда Райя сказал «далеко отсюда». Фледжби тут же попытался (очень удачно) повторить этот жест и сказал, мотнув головой:
— Поместил ее в этом направлении? Ах ты старый мошенник!
Держа одну руку на груди, а другую — на спинке кресла, Райя, не оправдываясь, ждал дальнейших вопросов. Но Фледжби отлично видел своими близкосидящими глазками, что по этому единственному пункту бесполезно его допрашивать.
— Лиззи, — сказал Фледжби, снова глядя на огонь, а потом подняв глаза. — Гм, Лиззи. Ты не сказал ее фамилии там, в саду на крыше. Ну а я буду более откровенен. Ее фамилия Хэксем.
Райя наклонил голову в знак утверждения.
— Слушай-ка, ты, — сказал Фледжби. — Мне сдается, я кое-что знаю про этого более опасного соблазнителя, у которого над ней больше власти. Он имеет отношение к адвокатуре?
— Кажется, это его профессия.
— Я так и думал. А фамилия похоже что Лайтвуд?
— Нет, сэр, совсем не похоже.
— Ну, старый хрыч, говори уж и фамилию, — сказал Фледжби, глядя старику в глаза и подмигивая.
— Рэйберн.
— Клянусь Юпитером! — воскликнул Фледжби. — Этот самый, вот оно как? Я думал на другого, а этот мне и во сне не снился. Не стану возражать, если ты обставишь любого из них, мошенник ты этакий, потому что оба они одинаково нос дерут. Ну, а таких нахалов, как этот, я пока что не встречал. Еще и бороду отрастил и чванится этим! Отлично, старик! Валяй дальше, желаю удачи!
Ободренный неожиданной похвалой, Раня спросил, не будет ли еще каких-нибудь приказаний.
— Нет, — сказал Фледжби, — можешь ползти, Иуда, да подумай-ка о тех приказаниях, которые уже получил.
Отпущенный с такими любезными словами, старик взял свою широкополую шляпу и посох и раскланялся с этим вельможей, скорее как высшее существо, милостиво благословляющее мистера Фледжби, чем как бедный приживал, которым помыкают.
Оставшись один, мистер Фледжби запер наружную дверь и вернулся к камину.
— Отлично сделано! — сказал очаровательный Фледжби самому себе. — Может, и не так скоро, да зато наверняка. — Это он повторил дважды и трижды, весьма самодовольно, опять раздвинув ноги в турецких шароварах и согнув колени.
— Меткий выстрел, вот что лестно думать, — продолжал он свой монолог. — И еврей убит наповал! А ведь когда я услышал эту историю у Лэмла, я ведь не сразу набросился на Райю. Ничего подобного: я его настиг постепенно.
В этом он был совершенно точен: у него не было привычки набрасываться, прыгать или подскакивать кверху, гонясь за чем бы то ни было в жизни, — он ко всему подползал.
— Я его настиг постепенно, — продолжал Фледжби, нащупывая бакенбарды. — Ваши Лэмли, или ваши Лайтвуды на моем месте непременно спросили бы его, не помог ли он этой девушке скрыться. Я гораздо ловчее берусь за дело. Сам спрятался в кусты, его выставил на солнце, прицелился и — сразу наповал. Ну, где там еврею равняться со мной, куда он против меня годится!
Его лицо опять искривила сухая гримаса вместо улыбки.
— А что касается христиан, — продолжал Фледжби, — глядите в оба, братья во Христе, — особенно те из вас, которые собираются объявить себя несостоятельными! Теперь на моей улице праздник; я куплю ваши векселя и покажу вам кое-что интересное. Иметь над вами власть так, чтобы вы этого не знали, хоть и считаете себя всезнайками, да, за это, пожалуй, стоит выложить денежки. А вдобавок я же вас и прижму и прибыль получу — вот это будет на что-нибудь похоже!
После этой речи мистер Фледжби начал переодеваться из турецкого одеяния в христианское платье. Во время переодевания и утренних омовений и натирания лица последним и самым верным средством для произращения густых и блестящих волос на человеческой физиономии (из мудрецов он признавал только ростовщиков и шарлатанов) густой туман сомкнулся вокруг него и поглотил в черных как сажа объятиях. Если бы он его больше не выпустил, невелика была бы потеря для мира, — взамен нетрудно было бы подобрать другой экземпляр из наличного запаса.
Вечером того же туманного дня, когда желтая ставня «Пабси и Ко» была уже спущена после дневных трудов, еврей Райя опять вышел на улицу. Но на этот раз с ним не было мешка и шел он не по делам своего патрона. Перейдя Лондонский мост, он вернулся на правый берег Темзы по Вестминстерскому мосту и так, сквозь туман, прибрел к дверям кукольной швеи.
Мисс Рен ждала его. Он увидел ее в окно, при свете едва тлеющего огня, — старательно присыпанного мокрой золой, чтобы угля хватило надолго и сгорело поменьше, пока ее нет дома, — она сидела в шляпе, дожидаясь его. Стук в окно вывел ее из задумчивости, и она пошла отворить ему дверь, опираясь при ходьбе на маленький костыль.
— Добрый вечер, крестная! — сказала мисс Дженни Рен.
Старик улыбнулся и подал ей руку, на которую она оперлась.
— Не зайдете ли погреться, крестная? — спросила Дженни.
— Если ты готова, то не зайду, милая моя Золушка.
— Отлично! — в восхищении вскричала мисс Рен. — Какой же вы умница! Если бы в этом заведении давали награды (а мы держим только выкройки), то вы получили бы большую серебряную медаль за то, что сразу меня поняли.
С этими словами мисс Рен вынула ключ из дверной скважины и положила его в карман, потом заботливо прихлопнула дверь и, пока оба они стояли на крыльце, попробовала, заперта ли она. Удостоверившись, что ее жилище остается в сохранности, она положила руку на локоть старика, а другой хотела было опереться на костыль. Но ключ был орудием таких гигантских размеров, что Райя предложил нести его.
— Нет, нет, нет! Я сама его понесу, — не согласилась мисс Рен. — Я ведь, знаете ли, ужасно кривобокая, а если положу ключ в карман, то это поможет кораблю выпрямиться. Сказать вам по секрету, крестная, я нарочно сделала карман с той стороны, что повыше.
И они пустились в путь сквозь туман.
— Да, крестная, это с вашей стороны очень умно, что вы меня поняли, — продолжала мисс Рен с большим одобрением. — Но, знаете ли, вы очень похожи на фею — крестную из детских книжек с картинками. Вы так не похожи на других людей, и кажется, что вы только сию минуту превратились в старика для какой-то доброй цели. Ага! — воскликнула мисс Дженни, заглядывая в глаза старику. — Я узнаю вас, крестная, под этой бородой!
— Дженни, а хватает ли твоей фантазии на то, чтоб я превращал и другие предметы?
— Еще бы не хватило! Если б вы только взяли у меня костыль и стукнули по мостовой, — вот по этому грязному булыжнику, по которому я топаю, — то сейчас же появилась бы запряженная шестерней карета. Слушайте! Давайте поверим, что это правда!
— От всего сердца, — ответил добрый старик.
— И знаете, о чем я вас попрошу, крестная. Сделайте мне такую милость, дотроньтесь палочкой до моего ребенка, чтоб он переменился к лучшему. О, мой сынок за последнее время стал таким скверным, гадким мальчишкой! Он меня с ума сведет. Вот уже десять дней палец о палец не ударил. Да он еще и бредил: ему чудилось, будто четыре медных человека в красной одежде хотели бросить его в огненную печь.
— Но ведь это опасно, Дженни?
— Опасно, крестная? Моею скверного мальчишки всегда надо опасаться так или иначе. Может, он в эту самую минуту, — и маленькое создание оглянулось через плечо на небо, — поджигает наш дом. Не знаю, право, кому нужны такие дети. И трясти его нет никакого толку. Уж я его так трясла, что у самой голова кружилась… «Почему ты не чтишь матерь твою, заповедь позабыл, скверный мальчишка?» Все время ему это твержу. А он только хнычет и таращит глаза.
— А что еще надо изменить, кроме него? — спросил Райя сочувственно-веселым голосом.
— Право, крестная, как бы мне не стать эгоисткой, а то ведь я, пожалуй, попрошу вас выпрямить мне спину и ноги. Вам это ничего не стоит сделать при вашем могуществе, а для меня, бедной, очень много значит при моей болезни.
В ее словах не было ни раздражения, ни жалобы, но от этого они звучали не менее трогательно.
— А после того?
— Да, после того… Ну, это вы сами знаете, крестная. Мы с вами сядем в карету шестерней и поедем к Лиззи. Кстати, крестная, я вам хотела задать серьезный вопрос. Вы так умны, что умнее быть невозможно (ведь вас воспитывали феи), и потому можете мне сказать, что лучше — иметь и потерять что-нибудь дорогое или никогда его не иметь?
— Объясни, милая крестница.
— Теперь, без Лиззи, я чувствую себя гораздо более одинокой и беспомощной, чем раньше, когда я ее не знала. — При этих словах у нее навернулись слезы.
— Любимые спутники уходят из жизни почти у всех, дорогая моя, — сказал еврей, — так у меня ушла жена, и красавица дочь, и много обещавший сын — но счастье все-таки было.
— Да! — задумчиво ответила мисс Рен, нисколько не убежденная его словами, и точно отрубила это восклицание, вздернув кверху острый подбородок. — Так я скажу вам, крестная, с чего лучше начать. Вам бы лучше переменить «есть» на «было» и «было» на «есть», да так и оставить.
— Разве это тебе поможет? Разве ты и тогда не будешь все время страдать? — спросил старик с нежностью.
— Правда! — снова отрубила мисс Рен. — Вы уже прибавили мне ума, крестная. Хотя для этого вам вовсе не требовалось быть всесильной волшебницей-крестной, — прибавила она, вздернув подбородок и скосив глаза.
Разговаривая, они перешли Вестминстерский мост, потом прошли по тем улицам, по которым недавно проходил Райя, и еще по другим, новым, так как, снова переправившись через Темзу по Лондонскому мосту, они спустились к реке и шли дальше берегом, где туман был еще гуще.
Но еще до этого, свернув в сторону, Дженни подвела своего почтенного друга к ярко освещенному окну игрушечной лавки и сказала:
— Поглядите-ка. Все это моя работа.
Перед ними был ослепительный полукруг кукол, в платьях всех цветов радуги, кукол, разряженных для представления ко двору, для бала, для выездов в коляске, для катания верхом, для прогулки, в уборе невесты или ее подружек, для всех радостных событий жизни.
— Мило, очень мило! — сказал старик, похлопав руками. — С большим вкусом сделано.
— Очень рада, что вам понравилось, — с гордостью ответила мисс Рен. — Всего смешней, крестная, это как я заставляю знатных дам примерять мои платья. Хотя эта самая трудная часть работы и была бы не легче, даже если бы спина у меня не болела и ноги слушались.
Старик смотрел на нее, видимо не понимая, о чем она говорит.
— Что вы, крестная, мне же приходится бегать по городу с утра до вечера. Если б я только сидела на скамеечке, кроила да шила, это была бы еще легкая работа. А вот примерка на знатных дам все силы у меня выматывает.
— То есть как это примерка? — спросил Райя.
— Ах, какая вы все-таки непонятливая, крестная! — возразила мисс Рен. — Слушайте. Бывают парадные приемы или большие гуляния в парке, или выставки, или праздники, ну там что хотите. Очень хорошо. Я протискиваюсь сквозь толпу и гляжу по сторонам. Когда я вижу знатную даму, которая годится для моего дела, то говорю себе: «Ты мне подходишь, моя милая!» Запоминаю все подробности, бегу домой, крою и сметываю на живую нитку. На другой день бегу опять на примерку, опять разглядываю свою знатную даму во всех подробностях. Иногда видно, что она думает: «Как эта девчонка на меня уставилась!»; иногда ей это нравится, иногда нет, но чаще бывает, что нравится. А я все время только и говорю себе: «Вот здесь надо немножко убавить, а вот тут совсем свести на нет», — верчу ею, как хочу, и заставляю примерять мое кукольное платье. Званые вечера мне трудней всего даются, потому что там только в дверях увидишь их как следует; ныряешь то под колеса, то между конскими копытами, того и жди, что переедут когда-нибудь. А все-таки тут-то я их и ловлю. Когда они входят в вестибюль, выпорхнув из кареты, и мимоходом замечают мою рожицу за спиной полицейского, под дождем, то, должно быть, думают, что я ими любуюсь и восхищаюсь от души, ведь им и в голову не придет, что они только и делают, что работают на моих кукол! Была такая леди Белинда Уитроз. Как-то вечером я ее заставила поработать за двоих. Когда она вышла из кареты, я сказала: «Ты годишься, милая моя!» Побежала прямо домой, скроила и сметала на живую нитку. Потом прибежала обратно и стала ждать, спрятавшись за спиной у слуг, которые кличут карету. Да еще и погода-то была скверная. Наконец слышу: «Карету леди Белинды Уитроз!» Леди Белинда выходит. И она у меня примерила, да еще как старалась-то, пока села в карету. Вот она, леди Белинда, подвешена за талию, только для восковой куклы уж очень близко к газовому рожку, и носки вместе, а пятки врозь.
Они довольно долго тащились берегом реки, потом Райя спросил дорогу к трактиру под названием «Шесть Веселых Грузчиков». Следуя полученным указаниям и два или три раза потеряв дорогу, они каждый раз останавливались, раздумывали, потом снова пускались в путь наугад и в конце концов добрались до владений мисс Аби Поттерсон. Заглянув в стеклянную дверь, они увидели бар во всей его красе и самое мисс Аби, торжественно восседавшую на своем уютном троне с газетой в руках. К ней они и обратились весьма почтительно.
Подняв глаза от газеты и помолчав немного, с таким выражением лица, словно ей надо было дочитать фразу до точки, прежде чем браться за какое-нибудь другое дело, мисс Аби спросила довольно сурово:
— Ну-с, так что же вам угодно?
— Нельзя ли нам видеть мисс Поттерсон? — спросил старик, снимая шляпу.
— Отчего же нельзя, напротив можно, и вы уже видите ее, — ответила хозяйка.
— Можно нам поговорить с вами, сударыня?
В это время мисс Аби заметила маленькую фигурку мисс Дженни Рен. Чтобы лучше ее рассмотреть, мисс Поттерсон отложила газету, встала и заглянула через прилавок. Костыль, казалось, просил для своей хозяйки разрешения войти и отдохнуть у огня, и потому мисс Аби отворила дверцу и сказала, словно отвечая костылю:
— Да-да, войдите и погрейтесь у огня.
— Меня зовут Райя, — начал старик, вежливо поклонившись, — я работаю в лондонском Сити. А это моя юная спутница…
— Погодите минутку, — прервала его мисс Рен. — Я дам этой леди мою карточку.
Она важно извлекла карточку из кармана, с трудом достав ее из-под огромного ключа, которым эта карточка была придавлена. Мисс Аби с явным изумлением взяла миниатюрный документ, на котором значилось следующее:
Мисс Дженни Рен
Кукольная швея
Обшивает кукол у них на дому
— Господи! — воскликнула мисс Поттереон, широко раскрыв глаза. И выронила карточку.
— Сударыня, мы с моей юной спутницей позволили себе прийти по делу, — сказал Райя, — по делу Лиззи Хэксем.
Мисс Поттерсон в эту минуту наклонилась, развязывая ленты на шляпке кукольной швеи. Она оглянулась на него довольно сердито и сказала:
— Лиззи Хэксем держит себя уж очень гордо.
— Она держит себя так гордо потому, что дорожит вашим мнением, — ловко ввернул Райя, — и перед тем как уехать из Лондона…
— Куда же, скажите, ради бога? — спросила мисс Поттерсон, по-видимому думая, что Лиззи эмигрировала.
— В провинцию, — осторожно ответил старик, — и она заставила нас обещать, что мы разыщем вас и покажем вам бумагу, которую она нам именно для этого оставила. Я ее знакомый, но ничем не могу быть ей полезен, и познакомился с ней уже после того, как она отсюда переехала. Некоторое время она жила с моей юной спутницей, помогала ей и утешала ее как друг. В чем была большая нужда, сударыня, — прибавил он, понизив голос. — Поверьте мне, большая нужда.
— Могу этому поверить, — сказала мисс Аби, глядя смягчившимися глазами на маленькую швею.
— И если быть гордой значит никогда не ожесточаться сердцем, никогда не раздражаться и никому не причинять боли, — вмешалась мисс Дженни, вся раскрасневшись, — то она горда. А если нет, то она не горда.
Ее твердое намерение решительно противоречить мисс Аби не только не обидело эту грозную особу, но даже вызвало у нее милостивую улыбку.
— Правильно делаешь, дитя мое, — сказала мисс Аби, — так и надо: заступаться за тех, кто к нам хорошо относится.
— Надо или нет, — неслышно пробормотала мисс Рен, вздернув кверху подбородок, — я все равно так буду делать, а ты, старушка, думай обо мне что хочешь.
— Вот бумага, сударыня, — сказал еврей, вручая мисс Поттерсон документ, составленный Роксмитом и подписанный Райдергудом. — Не прочтете ли вы ее?
— Но прежде всего, дитя, — сказала мисс Аби, — приходилось тебе когда-нибудь пробовать пунш?
Мисс Рен покачала головой.
— Хочешь попробовать?
— Хочу, если это вкусно, — отвечала мисс Рен.
— Вот посмотришь. А если понравится, я тебе смешаю стаканчик с горячей водой. Поставь-ка ноги на решетку. Ночь такая холодная-холодная, туман так и липнет. — Когда мисс Аби помогала Дженни придвинуть стул к огню, шляпка, у которой она развязывала ленты, упала на пол.
— Боже, какие чудные волосы! — воскликнула мисс Аби. — И столько, что хватит на парики всем куклам в мире. Какое богатство!
— Это, по-вашему, богатство? — возразила мисс Рен. — Пф! А что вы теперь скажете? С этими словами она развязала ленту, и золотой поток хлынул до самого пола, закрыв ее самое и стул, на котором она сидела. От восхищения мисс Аби как будто смутилась еще больше. Доставая бутылку с ромом из ниши, она кивком подозвала к себе еврея и спросила:
— Девочка или взрослая?
— Ребенок по годам, — был ответ, — взрослая женщина по перенесенным испытаниям и уверенности в себе.
«Вы говорите обо мне, добрые люди, — подумала мисс Дженни, сидя под своим золотым плащом и грея ноги. — Знаю я ваши фокусы и повадки, хоть мне и не слышно, что вы говорите».
Пунш пришелся очень по вкусу мисс Дженни, когда она отведала его с ложечки, и достаточная порция смеси была приготовлена искусными руками Аби Поттерсон, причем и Райя угостился тоже. После этого вступления мисс Аби прочла документ, и каждый раз, как она поднимала брови при чтении, следившая за ней мисс Дженни выразительно и торжественно отпивала глоток пунша, в виде аккомпанемента.
— Насколько видно из письма, — сказала мисс Поттерсон, перечитав письмо несколько раз и подумав над ним, — оно доказывает только, что Райдергуд негодяй, а это не нуждалось в особых доказательствах. У меня есть свои сомнения насчет того, не он ли один совершил это дело, но теперь нечего и ждать, чтобы мои сомнения разъяснились. Да, верно, кажется, я обидела отца Лиззи, но ее самое я никогда не обижала: ведь даже когда дело обстояло всего хуже, я верила ей, вполне доверяла ей во всем и даже уговаривала ее поселиться у меня ради ее собственной безопасности. Мне очень жаль, что я была несправедлива к человеку, тем более что этого уже не изменишь. Передайте, пожалуйста, Лиззи мои слова; и не забудьте сказать, что если она захочет когда-нибудь прийти к «Грузчикам», то что бы там ни было в прошлом, она найдет у «Грузчиков» родной дом, найдет и друга. Она не со вчерашнего дня знает мисс Аби, это вы ей напомните; она знает, какими будут для нее и этот дом и этот друг. Я бываю резка, стеснять себя не привыкла, это уж как придется, — заметила мисс Аби, — вот и все, что я хотела сказать; ну и довольно.
Но, прежде чем пунш был допит до дна, мисс Аби вспомнила, что ей захотелось оставить себе копию с документа.
— Письмо короткое, сударь, — сказала она Райе, — может быть, вы не откажетесь быстренько переписать его.
Старик послушно надел очки и, стоя перед маленькой конторкой в углу комнаты, где мисс Аби держала свои расписки и начатые бутылки (у «Грузчиков» не допускалось, чтобы клиенты сами записывали свои долги, так строго велось дело), переписал письмо круглым, четким почерком. Глядя на его дряхлую фигуру, склонившуюся над рукописью наподобие старых времен книжника, и на кукольную швею перед камином, окутанную золотистым плащом, мисс Аби думала, уж не приснились ли ей эти две странные фигуры за стойкой «Шести Веселых Грузчиков», и ей казалось, что вот-вот она проснется, и виденье исчезнет.
В виде опыта мисс Поттерсон дважды закрывала и открывала глаза, и каждый раз заставала обе фигуры на месте, как вдруг, словно сквозь сон, ей послышался смутный шум в распивочной. Она вздрогнула, все трое переглянулись, и тут до них ясно донеслись громкие голоса и шарканье ног; потом послышалось, как второпях поднимают все окна, и тогда в дом ворвались крики и говор с реки. Еще минута, и Боб Глиддери с грохотом протопал по коридору, причем каждый отдельный гвоздь в его сапогах стучал так громко, будто все гвозди разом.
— Что случилось? — спросила мисс Аби.
— На кого-то наскочили в тумане, сударыня, — отвечал Боб. — Народу на реке уж очень много.
— Скажи, чтобы все чайники поставили на огонь, — крикнула мисс Аби. — Смотри, чтобы котел был полон. Достань ванну. Да повесьте одеяла к огню! Согрейте грелки. А вы, девушки, там, внизу, не теряйте головы да поворачивайтесь поживее!
Пока мисс Аби то отдавала эти приказания Бобу, схватив его за волосы и стукая об стенку головой, чтоб он был начеку и не терял присутствия духа, то осыпала кухню градом распоряжений, — завсегдатаи распивочной, толкая друг друга, бросились к пристани, и шум на берегу еще усилился.
— Пойдем посмотрим, — сказала мисс Аби своим гостям. Все трое кинулись в опустевшую распивочную и оттуда вышли через стеклянную дверь на веранду над рекой.
— Там внизу кто-нибудь знает, что случилось? — спросила мисс Аби своим властным голосом.
— Это пароход, мисс Аби, — крикнула какая-то фигура, смутно маячившая в тумане.
— Всегда так бывает, что пароход, мисс Аби, — крикнул кто-то другой.
— Вон его огни, мисс Аби, видите, мигают вон там, — крикнул третий.
— Он пары выпускает, мисс Аби, оттого и туман гуще и шума больше, видите? — объяснил четвертый.
Лодки отчаливали, загорались факелы, люди с топотом бежали к самой воде. Один из них свалился в воду с громким всплеском, и его благополучно извлекли под взрывы хохота. Требовали врача, требовали спасательный круг, крик переходил из уст в уста. Невозможно было разобрать, что происходит на реке, потому что каждая лодка, едва успев отчалить, пропадала в тумане. Ничего нельзя было понять, кроме того, что ненавистный пароход со всех сторон осыпали бранью. Он-де и убийца, который норовит прямо на виселицу; он и погубитель, которому один путь — на каторгу; капитана надо отдать под суд и приговорить к смертной казни; матросам только дай наехать на лодку, им это одно удовольствие; своими колесами он крушит лихтеры на Темзе; огнем из труб поджигает чужое добро; они все такие, от них людям только вред один, всегда так было, так оно и останется. Вся пелена тумана была пронизана бранью, звучавшей одинаково хрипло у всех, хотя голоса были разные. В продолжение всего времени, пока пароход становился на якорь, в ожидании, чем кончится дело, его огни призрачно светились сквозь туман, слегка передвигаясь с места на место. Потом на нем зажгли фальшфейер[2], и пароход окружило огненное сияние, словно подожгли самый туман, и на этом пятне света двигались тени людей и лодок, и раздавались крики, уже в другом тоне, более отрывисто и взволнованно: «Раз! Еще раз! Продвиньтесь вперед! Так! Берегись! Стой на месте! Тащи его!» — и тому подобное. Наконец последние вспышки фальшфейера догорели и погасли, вокруг снова сгустилась тьма, колеса парохода застучали и его огни стали постепенно удаляться по направлению к морю.
Мисс Аби и двум ее гостям показалось, что таким образом прошло довольно много времени. Теперь все крики и говор так же стремительно хлынули к берегу под окнами дома, как раньше от берега; и только на первой причалившей лодке знали, что произошло.
— Если это Том Тутл, — провозгласила мисс Аби самым повелительным тоном, — пусть немедленно подойдет поближе к дому.
Том смиренно повиновался, сопровождаемый целой толпой.
— Что там такое? — спросила мисс Аби.
— Иностранный пароход, мисс, наехал на ялик.
— Сколько человек в ялике?
— Один, мисс Аби.
— Нашли его?
— Да. Он долго пробыл под водой, мисс, но тело все-таки выловили.
— Пускай несут его сюда. Ты, Боб Глиддери, запри входную дверь, стань возле нее и никому не отпирай, пока я тебе не скажу. Из полиции кто-нибудь есть?
— Здесь, мисс Аби, — ответил полицейский.
— После того как внесут тело, не подпускайте толпу к дому. Да помогите Бобу Глиддери, чтобы никто не прорвался в комнаты.
— Слушаю, мисс Аби.
Самодержавная хозяйка вошла в дом вместе с Райей и мисс Дженни и расположила эти силы направо и налево от себя за стойкой, словно за бруствером.
— Вы оба стойте тут и не отходите от меня, — сказала мисс Аби, — тогда вас не зашибут и вам все будет видно. А ты, Боб, стань у дверей.
Сей страж повиновался, ловко закатав до самых плеч и без того высоко подвернутые рукава.
Гул приближающихся голосов, шум приближающихся шагов. Шарканье и говор перед дверями. Короткая пауза. Два странно глухих стука или толчка в дверь, словно лежащий на спине утопленник ударил в нее подошвами неподвижных ног.
— Это носилки или ставень, на чем там они его несут, — сказала мисс Аби, прислушавшись опытным ухом. — Открой, Боб!
Дверь отворилась. Тяжелая поступь несущих тело людей. Остановка. Замешательство в дверях. Все наладилось. Дверь закрылась. Приглушенные возгласы разочарованных зевак, оставшихся на улице.
— Несите сюда! — распорядилась мисс Аби: ибо таково было ее могущество над всеми подданными, что даже носильщики ожидали ее дозволения. — На второй этаж!
Потолок был низкий и у входа и на лестнице, и потому носильщики, поставив было свою ношу на пол, снова взялись за нее так, чтобы пронести, не поднимая высоко. Лежащая фигура, двигаясь мимо, оказалась почти на уровне стойки.
Мисс Аби отшатнулась назад, увидев ее.
— Боже мой, — сказала она, обращаясь к своим гостям, — это тот самый человек! Ведь это он подписал заявление, которое мы только что держали в руках. Это Райдергуд!
Поистине это Райдергуда, и никого другого, или внешнюю оболочку Райдергуда, и ничью другую, вносят в спальню мисс Аби на втором этаже. Насколько гибок и изворотлив был Плут при жизни, настолько он окоченел теперь, и долго топчутся в дверях провожатые, и носилки по дороге наверх наклоняются то так, то этак, с опасностью даже, что тело соскользнет с них и грузно свалится за перила, прежде чем удастся доставить его наверх.
— Ступайте за доктором, — произносит мисс Аби. А потом: — Ступайте за его дочерью.
И по обоим этим адресам быстро отправляются посланные.
Человек, посланный за доктором, встречает его по дороге, в сопровождении полицейских. Доктор исследует намокшее тело и объявляет, без особой надежды, что стоит, пожалуй, попытаться вернуть его к жизни. Все известные средства пускаются в ход, все присутствующие принимают в этом участие, не жалея сил. Никому нет дела до этого человека: все они его чуждались, все питали к нему отвращение, все подозревали его, но искра жизни в нем странным образом отделилась от него самого, и в ней они глубоко заинтересованы, вероятно, потому, что это — жизнь, а все они еще живы и когда-нибудь должны умереть.
В ответ на вопрос доктора, как это случилось и кого надо считать виновником, Том Тутл выносит приговор: несчастный случай, и виноват в нем только сам потерпевший.
— Он на своем ялике высматривал, где плохо лежит, — говорит Том, — хоть и не след отзываться дурно о покойнике, но была у него такая повадка — подкрадываться и высматривать, — вот и попал прямо под нос парохода, его и разрезало пополам.
Мистер Тутл выражается образно, имея в виду ялик, а не человека, ибо человек лежит перед ними совершенно целый.
Капитан Джой, толстоносый завсегдатай трактира в глянцевитой шляпе, является приверженцем весьма почтенной старой школы и, втершись в комнату под предлогом, что он оказал важную услугу — принес шейный платок утопленника, спешит подать доктору мудрый совет: подвесить тело кверху пятками, по обычаю предков, «наподобие того, как вешают баранину в мясной лавке», поясняет капитан Джой, а потом прокатить на бочках — маневр, особенно благоприятствующий дыханию. Эти крупицы опыта предков приводят мисс Аби в такое негодование, что она сразу хватает капитана за воротник и, не говоря худого слова, изгоняет с места действия, на что он не осмеливается возражать.
После этого в помощь доктору и Тому остаются только три завсегдатая: Боб Глемор, Уильям Уильямс и Джонатан (фамилия которого, если она имеется, неизвестна человечеству), чего вполне достаточно. Мисс Аби, заглянув в комнату спросить, не нужно ли чего, спускается в бар и там ожидает результатов вместе с кротким евреем и мисс Дженни Рен.
Если вы не отошли в вечность, мистер Райдергуд, любопытно было бы узнать, где вы сейчас скрываетесь. Эта неподвижная и мертвенная глыба, над которой мы трудимся так усердно и с таким неослабным терпением, не подает никаких признаков жизни. Если ты ушел навсегда, Плут, это очень страшно, и почти так же страшно, если ты вернешься к жизни. Нет, неизвестность и неразрешенная тайна вопроса, где ты находишься сейчас, больше страшит нас, чем самая смерть, и потому все окружающие боятся и глядеть на тебя и отвести от тебя глаза, а те, кто сидит внизу, вздрагивают при малейшем скрипе половицы.
Погодите! Неужели это веко дрогнуло? Так спрашивает себя доктор, затаив дыхание и пристально вглядываясь.
Нет!
Кажется, шевельнулась эта ноздря?
Нет.
Искусственное дыхание остановилось, но не чувствует ли моя рука слабой дрожи у него в груди?
Нет.
Снова и снова нет. Нет. Тем не менее попытаемся снова еще и еще раз.
Смотрите! Признак жизни. Несомненный признак жизни. Едва тлеющая искра может и угаснуть и разгореться ярким пламенем, но посмотрите! Четыре здоровых молодца, заметив ее, проливают слезы. Сам Райдергуд ни на том, ни на этом свете не мог бы выжать из них слезу; но человеческой душе, борющейся между бытием и небытием, легко этого достигнуть.
Он возвращается к жизни. Он то с нами, то снова уходит куда-то далеко, то с новой силой начинает бороться за возврат к жизни. И все же, как и все мы, когда теряем сознание, как и все мы, когда пробуждаемся от сна, он неохотно возвращается к сознательному существованию и предпочел бы дремать, если бы мог.
Боб Глиддери приводит мисс Райдергуд, которой не было дома, когда за ней пришли, и которую с трудом разыскали. На голове у нее накинута шаль, и, с плачем сбросив эту шаль и сделав книксен мисс Аби, она первым делом подбирает волосы и закручивает их в пучок на затылке.
— Спасибо вам, мисс Аби, что вы приняли к себе отца.
— Должна тебе сказать, девушка, я не знала, кто это такой, — отвечает мисс Аби, — но если б я и знала, то, думаю, было бы то же самое.
Бедняжку Плезент вводят в спальню на втором этаже, дав ей для подкрепления глоток бренди. Если б ее призвали произнести надгробную речь над отцом, вряд ли она проявила бы много чувства, но она всегда питала к нему больше нежности, чем он к ней, и, увидев его распростертое бесчувственное тело, она спрашивает доктора, сжав руки и горько плача:
— Неужели нет надежды, сударь? Ах, бедный отец! Неужели он умер?
На что доктор, стоя на одном колене возле тела, озабоченный и настороженный, отвечает, не оглядываясь:
— Ну, девушка, если вы не возьмете себя в руки и не будете вести себя тихо, я вам не позволю остаться в комнате.
И Плезент послушно утирает глаза концом косы, которую снова приходится закручивать, и, подобрав ее, со страхом и интересом следит за всем происходящим. От природы сообразительная, она по-женски быстро применяется к обстановке и может оказать кое-какую помощь. Догадываясь, что может понадобиться доктору, она спокойно подает ему один предмет за другим, и в конце концов ей доверяют важное дело: поддерживать голову отца.
Для Плезент настолько непривычно видеть отца предметом сочувствия и интереса, видеть, как все вокруг не только согласны терпеть его общество в этом мире, но даже настойчиво и заботливо упрашивают его остаться в нем, что она переживает нечто новое, до сих пор не испытанное. У нее возникает смутная мысль, что если такое положение дел продлится надолго, то, пожалуй, все изменится к лучшему. Так же туманно представляется ей, что утонуло только то, что было в нем дурного, и если он счастливо вернется обратно и займет прежнее место в пустой форме, лежащей на кровати, то и дух его изменится. С такими мыслями она целует холодные как камень губы, твердо веруя, что бесчувственная рука, которую она силится согреть, еще вернется к жизни и станет любящей рукой, если ей суждено ожить.
Заблуждение сладостное для Плезент Райдергуд! Но как же ей, бедняжке, устоять против него, если все ухаживают за ее отцом с такой необычайной заботой, так тревожатся, так следят за ним, проявляют такое радостное волнение, когда искра жизни разгорается в нем! И вот он начинает дышать естественно, шевелится, и доктор объявляет, что он здесь, с нами, что он вернулся из таинственного путешествия, остановившись на полдороге к невидимой цели.
Том Тутл, стоящий ближе всех к доктору в эту минуту, с горячностью хватает его за руку. Боб Глемор, Уильям Уильяме и бесфамильный Джонатан — все они пожимают руки сначала друг другу, а потом доктору. Боб Глемор сморкается, и бесфамильный Джонатан тоже хотел бы последовать его примеру, но, не имея платка, должен искать другого выхода для своих чувств.
Плезент проливает слезы, радостные слезы, и ее приятное заблуждение достигает высшей точки.
В его глазах видно сознание. Он хочет о чем-то спросить. Он желает знать, где он. Скажите ему.
— Отец, твою лодку перевернуло на реке, а теперь ты в доме мисс Аби Поттерсон.
Он глядит на дочь, глядит вокруг, закрывает глаза и задремывает у нее на руке.
Недолговечное заблуждение начинает увядать. Грубое, злобное, тупое лицо всплывает на поверхность из речных глубин, а быть может, и из иных глубин. Чем больше он согревается, тем холоднее становятся доктор и его четыре помощника. Чем больше смягчаются его черты, возвращаясь к жизни, тем суровее и жестче становятся их сердца по отношению к Райдергуду.
— Теперь он выживет, — говорит доктор, моя руки и поглядывая на пациента все неодобрительнее.
— И получше его были люди, да им не везло так, — рассуждает Том Тутл, мрачно качая головой.
— Надо надеяться, что теперь он будет жить по-другому, не так, как я думаю, — говорит Боб Глемор.
— И не так, как раньше жил, — прибавляет Уильям Уильяме.
— Да нет, где ему! — говорит бесфамильный Джонатан, завершая квартет.
Они разговаривают негромко, щадя его дочь, но она видит, что все они отступили и стоят кучкой в дальнем углу комнаты, сторонясь его. Подозревать их в сожалении о том, что он не умер, когда был на полпути к этому, было бы крайностью, однако они явно хотели бы, чтобы предметом их стараний был кто-нибудь получше. Посылают весточку мисс Аби за стойку, и та является на место действия и глядит на Плута издали, шепотом беседуя с врачом. Искра жизни вызывала к себе глубокий интерес, пока дело оставалось нерешенным, но теперь, когда она разгорелась в мистере Райдергуде, по-видимому, все желают, чтобы обстоятельства позволили ей вспыхнуть в ком-нибудь другом, а не в этом господине.
— Как бы то ни было, — говорит мисс Аби Поттерсон, ободряя их, — вы исполнили свой долг, как полагается добрым и честным людям, а теперь идите-ка вниз да выпейте чего-нибудь за счет «Грузчиков».
Все идут вниз, оставив дочь ухаживать за отцом. В их отсутствие к нему является Боб Глиддери.
— Лицо у него что-то чудное, верно? — говорит Боб, осмотрев пациента.
Плезент слегка кивает головой.
— А очнется, так будет еще чудней, верно? — говорит Боб.
Дочь надеется, что не будет. Почему?
— Когда увидит, где он, понимаете? — объясняет Боб. — Потому что мисс Аби выставила его за дверь и не велела его больше пускать. А судьба, или как там она называется, опять его впустила. Ведь чудно, правда?
— По своей воле он бы сюда не пришел, — возражает бедняжка Плезент, силясь держаться с достоинством.
— Ну да, — отвечает Боб. — А если б и пришел, так его не пустили бы.
Мимолетное заблуждение теперь окончательно рассеялось. Так же ясно, как она видит на своих руках старого отца, который ничуть не исправился, видит она и то, что все будут избегать его, когда он придет в себя.
«Уведу его поскорей, — думает Плезент со вздохом, — дома ему лучше».
Скоро все возвращаются в комнату и ждут, чтобы Райдергуд пришел в себя и понял, как все они будут рады от него избавиться. Собирают какое-то платье, потому что его собственное насквозь промокло и в данную минуту весь его костюм состоит из одеяла.
Чувствуя себя все более и более неловко, словно общая неприязнь доходит до него даже сквозь сон и дает себя знать, пациент, наконец, широко открывает глаза и с помощью дочери садится в постели.
— Ну, Райдергуд, как вы себя чувствуете? — спрашивает доктор.
Он хрипло отвечает:
— Похвастаться нечем.
И действительно, он возвращается к жизни чрезвычайно угрюмым.
— Я не собираюсь читать вам наставления, но надеюсь, что такой счастливый исход повлияет на вас в лучшую сторону, — говорит доктор, значительно качая головой.
В ответ пациент недовольно бурчит что-то непонятное; однако дочь его могла бы перевести, если бы захотела, что «он не желает слушать попугайную болтовню».
После этого мистер Райдергуд спрашивает рубашку и, с помощью дочери, натягивает ее через голову, совершенно так, как сделал бы после драки.
— Ведь это пароход был? — спрашивает он у дочери.
— Да, отец.
— Буду с ним судиться, черт бы его взял! Он мне за Это заплатит.
Сильно не в духе, он застегивает рубашку, раза два или три останавливаясь, чтобы осмотреть свои руки, словно желая проверить, какие повреждения он получил в кулачном бою. Потом сварливо требует остальное платье и медленно одевается, с видимым недоброжелательством к бывшему противнику и ко всем зрителям. Ему кажется, что нос у него разбит в кровь, и он несколько раз утирает его тыльной стороной руки, причем еще более усиливается сходство с кулачным бойцом.
— А где моя меховая шапка? — спрашивает он сердито, грубым голосом, натянув на себя одежду.
— В реке, — отвечает кто-то.
— Неужели не нашлось честного человека выловить ее? Все вы хороши, сколько вас ни есть.
Так говорит мистер Райдергуд, со злобой выхватывая из рук дочери одолженную кем-то шапку, и с ворчаньем напяливает ее на уши. Потом, поднявшись на слабые еще ноги, он опирается на ее плечо и рычит:
— Стой смирно, не можешь, что ли? Эй, да ты на ногах не держишься, а туда же! — и уходит с арены, где у него только что произошла небольшая схватка со Смертью.
Мистер и миссис Уилфер встречали годовщину своей свадьбы не в первый раз, как Лэмли, а уже в двадцать пятый, но они и до сих пор всегда праздновали этот день в семейном кругу. Не то чтобы из этого празднования выходило что-нибудь особенно приятное, не то чтобы семья бывала разочарована из-за того, что не сбывалась надежда особенно радостно встретить этот знаменательный день. Его отмечали духовно, постом, а не пирами, что давало миссис Уилфер возможность держаться с величавой мрачностью и показывало эту внушительную женщину в самом выгодном свете.
В день радостной годовщины эта благородная дама настраивалась так, что вся целиком состояла из героического долготерпения и героического всепрощения. Сквозь непроглядный мрак ее спокойствия просвечивали намеки на былые возможности сделать лучшую партию, херувим же представлялся извергом, которому бог отдал в награду неизвестно за что такое сокровище, хотя многие, гораздо более достойные люди, тщетно стремились им завладеть. Эта позиция херувима по отношению к сокровищу установилась так твердо, что ко дню годовщины он всегда настраивался на покаянный лад. Возможно, что покаянное настроение доходило в нем даже до укоров самому себе: как это он посмел жениться на такой возвышенной личности?
Что касается детей от этого брака, то они знали по опыту, что торжественная годовщина ничего хорошего не сулит, и с самых юных лет мысленно выражали в этот день пожелание, чтобы или мама вышла за кого-нибудь другого, или многострадальный папа женился на ком-нибудь другом. После того как в доме остались только две младшие сестры, пытливый ум Беллы в первую же годовщину бесстрашно поднялся на головокружительную высоту вопроса, иронически обращенного к себе самой: что папа нашел в маме, чтобы разыграть такого дурачка и предложить ей руку и сердце?
Но вот, наконец, год снова выводит на сцену и этот торжественный день вслед за другими днями, и Белла приезжает в коляске Боффинов, чтобы почтить своим присутствием семейный праздник. В доме Уилферов было принято возлагать в этот день пару кур на алтарь Гименея, и Белла заранее прислала записку, что привезет жертвоприношение сама.
Итак, соединенными усилиями лошадей, пары слуг, четырех колес и одной собачки цвета плум-пудинга и в таком же неудобном ошейнике, как у самого Георга IV, Беллу с ее курами подвозят к родительскому порогу. Их встречает сама миссис Уилфер, причем ее величавость, как в большинстве таких случаев, еще усугубляется загадочной и необыкновенно сильной зубной болью.
— Вечером мне не нужна будет коляска, — сказала Белла слуге, — я вернусь пешком.
Лакей миссис Боффин поднес руку к шляпе и, уже на выходе, встретил грозный взгляд миссис Уилфер, долженствовавший внушить наглецу, что ливрейные слуги в этом доме отнюдь не редкость, каковы бы ни были его лакейские мысли на этот счет.
— Ну, милая мама, как вы себя чувствуете? — спросила Белла.
— Я здорова, Белла, насколько можно этого ожидать, — отвечала миссис Уилфер.
— Боже мой, — сказала Белла, — что это вы говорите! Ведь я не вчера родилась.
— Вот-вот, сегодня она с утра такая, — вмешалась Лавви, выглядывая из-за плеча миссис Уилфер. — Тебе хорошо смеяться, Белла, но это так раздражает, что просто нельзя себе представить.
Миссис Уилфер, взгляд которой был до такой степени преисполнен величия, что никаких слов при этом уже не требовалось, повела дочерей на кухню, где полагалось готовить жертвоприношение.
— Мистер Роксмит, — произнесла она с видом покорности судьбе, — был очень любезен: он предоставил нам на сегодня свою гостиную. Поэтому, Белла, ты будешь принята в скромном жилище твоих родителей соответственно твоему теперешнему образу жизни: у нас будут и гостиная и столовая. Твой папа пригласил мистера Рокемита разделить с нами скромный ужин. Извинившись, что не может быть у нас, потому что приглашен в другое место, он предложил нам свою комнату.
Белле было известно, что секретаря никуда не приглашали, кроме разве его собственной комнаты у мистера Боффина, но она осталась очень довольна его отказом. «Мы только стесняли бы друг друга, — подумала она, — а это и без того случается нередко».
Однако ей так захотелось взглянуть на его комнату, что она забежала туда при первом же удобном случае и внимательно осмотрела все, что в ней находилось. Комната была и обставлена со вкусом, хотя и небогато, и прибрана очень чисто. На полках и этажерках стояли книги — английские, французские и итальянские; в портфелях на письменном столе громоздились деловые бумаги и какие-то счета, по-видимому относившиеся к имению Боффинов. На том же столе, аккуратно наклеенное на холст, покрытое лаком и свернутое в трубку, как карта, лежало то самое объявление, в котором описывались приметы человека, приехавшего бог знает откуда, чтобы стать ее мужем. Белла вздрогнула при этом зловещем напоминании, боязливо свернула объявление по-прежнему в трубку и завязала. Заглядывая во все углы, она увидела гравюру, висевшую над креслом, — грациозную женскую головку в изящной рамке. «Ах вот как, сударь! — подумала Белла, останавливаясь перед ней. — Вот как, сударь! Догадываюсь, на кого это, по-вашему, похоже! А я вам скажу, что это гораздо больше похоже на дерзость, вот на что!»
С этими словами она убежала: не потому, что оскорбилась, но скорее потому, что больше нечего было смотреть.
— Вот что, мама, — сказала Белла, вернувшись на кухню с неостывшим еще на щеках румянцем, — вы с Лавинией думаете, что я, при моем великолепии, совсем ни на что не гожусь, а я намерена доказать вам обратное. Сегодня я хочу быть кухаркой.
— Погоди! — возразила ее величественная мамаша. — Я не могу этого позволить. Кухарка в таком платье!
— Что касается платья, — отвечала Белла, весело роясь в кухонном столе, — я подвяжу фартук и весь перед закрою полотенцем, а что касается позволения, то я обойдусь и без него.
— Ты кухарка? — сказала миссис Уилфер. — Ты, которая ни разу не бралась за стряпню, когда была дома?
— Да, мама, — отвечала Белла, — вот именно.
Она подвязалась белым фартуком и булавками аккуратно приколола к нему нагрудник, который доходил ей до самого подбородка и крепко обнимал ее за шею, словно собираясь поцеловать. Ямочки на щеках прелестно выглядели над этим нагрудником, а под ним не менее прелестной казалась вся ее фигурка.
— Ну, мама, с чего начинать? — спросила Белла, обеими руками откидывая локоны назад.
— Прежде всего надо изжарить кур.
— Ну конечно! — воскликнула Белла. — И посыпать их мукой и повертывать на огне, вот так! — Она принялась быстро вращать вертел. — А дальше что?
— Дальше, — произнесла миссис Уилфер, взмахнув перчатками с видом королевы, которую силой принудили отречься от кухонного престола, — я бы посоветовала тебе присматривать за ветчиной в кастрюльке, а также попробовать картофель вилкой. А потом надо приготовить зелень, если ты настаиваешь на таком недостойном тебя поведении.
— Конечно, настаиваю, мама.
Настояв на своем, Белла приглядывала за одним и забывала про другое, бралась за другое и забывала про третье, вспоминала о третьем и отвлекалась к четвертому, потом старалась нагнать упущенное, лишний раз повертывая вертел и не давая несчастным курам никакой возможности изжариться как следует. Но стряпать было все-таки очень весело. Тем временем мисс Лавиния металась между кухней и столовой, накрывая на стол. Эту обязанность Лавви (всегда занимавшаяся домашним хозяйством с воркотней и очень неохотно) исполняла на удивление шумно, рывками и толчками: скатерть она стелила так, что по комнате проносился вихрь, стаканы расставляла так, словно с грохотом стучались в двери, а ножами и вилками гремела так, что это напоминало скорее бряцанье мечей в рукопашной схватке.
— Погляди на маму, — шепнула Белле Лавиния, когда стол был уже накрыт и они вдвоем приглядывали за жарящимися курами. — Будь ты хоть самая почтительная дочь (про себя, конечно, всегда думаешь, что ты почтительная), поневоле захочется ткнуть ее в бок чем-нибудь деревянным, когда она сидит в углу вот так, навытяжку, словно гвоздь проглотила.
— Ты только подумай, — отвечала ей Белла, — что бедный папа тоже должен был бы сидеть в другом углу и тоже навытяжку!
— Милая моя, ну где же ему, папа так не сумеет, — возразила ей Лавиния, — он сейчас же развалится на стуле. Право, я не верю, чтобы кто другой сумел держаться так навытяжку, как мама, или придать своей спине такое оскорбленное выражение! Что с вами такое, мама? Вы нездоровы?
— Без сомнения я совершенно здорова, — возразила миссис Уилфер, переводя на младшую дочь взгляд, выражающий надменность и твердость духа. — Что могло со мной случиться?
— А отчего же вы нос повесили, мама? — отвечала дерэкая Лавви.
— Повесила нос? — повторила ее мамаша. — Повесила нос? Откуда у тебя такие вульгарные выражения, Лавиния? Если я не жалуюсь, если я молчаливо мирюсь со своей судьбой, то пусть мои дети будут этим довольны.
— Ну что ж, мама, — возразила ей Лавви, — если уж вы меня сами заставляете, так я должна почтительно доложить вам, ваши дети премного вам обязаны за то, что вам вздумалось мучиться зубами каждый раз в годовщину вашей свадьбы; это с вашей стороны очень великодушно и для детей сущее удовольствие. А в общем выходит, что и зубной болью можно тоже хвастаться.
— Ты воплощенная дерзость, — отвечала миссис Уилфер, — как ты смеешь так разговаривать с матерью? Да еще в такой день! Скажи пожалуйста, да ты знаешь ли, где бы ты была, если б я не отдала свою руку твоему отцу в этот самый день?
— Нет, милая мама, не знаю, — возразила Лавви, — и при всем моем уважении к вашим познаниям и талантам, сильно сомневаюсь, чтоб и вы это знали.
Неизвестно, как изменилось бы поведение миссис Уилфер после такого бурного натиска на самое уязвимое место в укреплениях героической женщины, но в эту минуту прибыл парламентерский флаг в лице мистера Джорджа Самсона, приглашенного на праздник в качестве друга семьи, чья привязанность находилась теперь в переходной стадии от Беллы к Лавви, и та держала его в ежовых рукавицах, быть может, за проявленный им дурной вкус, то есть за то, что он не заметил ее с первого взгляда.
— Поздравляю вас с этим самым днем, миссис Уилфер, — сказал мистер Джордж Самсон, который по дороге заранее придумал это изящное поздравление. Миссис Уилфер поблагодарила его благосклонным вздохом и снова покорно отдалась на растерзание загадочной зубной боли.
— Удивляюсь, что мисс Белла снисходит до стряпни, — нерешительно произнес мистер Самсон.
Тут мисс Лавиния набросилась на злополучного молодого человека с уничтожающим замечанием, что, во всяком случае, это не его дело. После чего мистер Самсон надолго впал в уныние и пребывал в нем до прихода херувима, который очень удивился, увидев, чем занимается обворожительная женщина.
Тем не менее она настояла на своем и не только приготовила обед, но и подала его, а потом села и сама за стол, уже без фартука и нагрудника, в качестве почетной гостьи, причем миссис Уилфер первая откликнулась на радостное воззвание мужа: «За все предлагаемое нам да возблагодарим господа…» — похоронным «аминь», словно рассчитывая отбить аппетит у проголодавшегося семейства.
— Удивительное дело, папа, — сказала Белла, глядя, как он режет курицу, — отчего это они такие красные внутри? Порода такая, что ли?
— Не думаю, что порода какая-нибудь особенная, душа моя, — возразил папа. — Я склонен думать, что они не совсем дожарились.
— А должны бы дожариться, — заметила Белла.
— Да, я знаю, милая, — ответил ей отец, — а все-таки они… не совсем готовы.
Пустили в ход рашпер, и добродушный херувим, нередко занимавшийся в семейном кругу совсем не херувимскими делами, как это случается видеть на картинах Старых Мастеров, взялся дожаривать кур. И в самом деле, помимо глядения в пространство — род деятельности, которому весьма часто предаются херувимы на картинах, — этот домашний херувим выполнял отнюдь не меньше самых разнообразных функций, чем его прототип: с той только разницей, что ему чаще приходилось орудовать сапожной щеткой, чистя обувь для всего семейства, нежели играть на огромных трубах и контрабасах, и что он проводил время с пользой, живо и весело бегая по своим делам, вместо того чтобы парить в небесах и показываться нам в ракурсе, непонятно для какой цели.
Белла помогала ему в дополнительной стряпне, и он был очень этим доволен, но она же и перепугала его до смерти, спросив, когда они снова сели за стол, как, по его мнению, жарят кур в Гринвиче и правда ли, что там так приятно обедать, как об этом рассказывают? Его ответные подмигивания и укоризненные кивки смешили коварную Беллу чуть не до слез; в конце концов она подавилась, и Лавиния была вынуждена похлопать ее по спине, после чего она расхохоталась еще пуще.
Зато ее матушка на другом конце стола весьма тактично умеряла общее веселье; отец в простоте души то и дело обращался к ней со словами:
— Душа моя, боюсь, что тебе совсем не весело?
— Почему же вам так кажется, Р. У.? — звучно и холодно отвечала она.
— Потому, душа моя, что ты как будто не в духе.
— Нисколько, — возражала ему супруга так же холодно.
— Не хочешь ли взять дужку, милая?
— Благодарю. Я возьму то, что вы мне предложите, Р. У.
— Но, милая, ты, может быть, хочешь взять другой кусок?
— Мне совершенно все равно, тот или этот, Р. У.
И величественная матрона продолжала обедать с таким видом, словно кормила кого-то другого ради общего блага.
Белла привезла десерт и две бутылки вина — доселе невиданное в день годовщины великолепие. Миссис Уилфер провозгласила первый тост, первая подняв бокал.
— Р. У., пью за ваше здоровье!
— Спасибо, милая. И я выпью за твое здоровье.
— За папу и за маму! — сказала Белла.
— Позвольте мне, — вмешалась миссис Уилфер, простирая перчатку. — Нет! По-моему, не так. Я пила за вашего папу! Но если вы хотите пить и за меня, то я вам очень благодарна и не возражаю.
— Господь с вами, мама! — перебила ее дерзкая Лавви. — Ведь вы же с папой обвенчались в этот день, вы с ним теперь одно! Никакого терпения с вами не хватит!
— Чем бы ни отличался этот день от других, во всяком случае, это не такой день, Лавиния, чтобы я позволила моей дочери набрасываться на меня и грубить. Я прошу тебя — нет, приказываю тебе! — не грубить. Р. У., именно сейчас будет весьма уместно напомнить вам, что это ваше дело — приказывать, а мое — повиноваться. Это ваш дом, у себя за столом вы хозяин. За наше с вами здоровье! — И она выпила бокал с ужасающей непреклонностью.
— Я, право, немножко боюсь, милая, что тебе не очень весело, — робко заикнулся херувим.
— Напротив, мне очень весело, — возразила миссис Уилфер. — Почему это мне не должно быть весело?
— Мне так показалось, милая, судя по твоему лицу…
— У меня может быть лицо как у мученицы, но не все ли это равно, да и кто об этом может знать, если я улыбаюсь?
И она улыбнулась, несомненно заморозив своей улыбкой всю кровь в жилах мистера Джорджа Самсона. Ибо этот молодой человек, встретившись с ней взглядом, был до такой степени перепуган выражением ее улыбающихся глаз, что стал доискиваться мысленно, что он сделал такого, чтобы извлечь на себя этот ужас.
— Душа, вполне естественно, впадает, как бы это выразиться — в мечтания или, лучше сказать, обращается к прошлому в такие дни, как этот, — произнесла миссис Уилфер.
Лавви, с вызовом скрестив руки, возразила, но так, однако, чтоб ее не услышали:
— Бога ради, мама, уж выбирайте поскорей одно или другое, что вам больше нравится, да и дело с концом.
— Душа естественно обращается к Папе и Маме, — продолжала миссис Уилфер с ораторским пафосом, — я имею в виду моих родителей, — в то далекое время, когда заря моей жизни еще едва занималась. Меня считали высокой, возможно, что я и в самом деле была высокого роста. Папа и мама, несомненно, были высокого роста. Я редко встречала женщин представительней моей матери и никогда — представительней отца.
Неукротимая Лавви заметила довольно громко:
— Кем бы ни был наш дедушка, все-таки он не был женщиной.
— Ваш дедушка, — возразила миссис Уилфер, метнув на нее грозный взгляд, — был именно таков, каким я его описываю, и уж наверное у него полетел бы кверху тормашками тот из внуков, который позволил бы себе в этом усомниться. Моя мама лелеяла мечту выдать меня за человека высокого роста. Быть может, это была слабость с ее стороны, но если так, эта же слабость была и у прусского короля Фридриха.
Это замечание было адресовано мистеру Джорджу Самсону, который не отважился вступить с ней в поединок и, съежившись как только мог за столом, устремил взгляд на свою тарелку. Миссис Уилфер продолжала еще более сурово и внушительно, словно вызывая на ответ этого труса:
— У мамы все-таки было какое-то предчувствие насчет будущего — она часто мне говорила: «Только не за коротышку! Дай мне слово, дитя мое, что не выйдешь за коротышку. Никогда, никогда не выходи замуж за коротышку!» Папа тоже говаривал (он был человек необыкновенно остроумный), что «китам не к лицу родниться с кильками». Первые остряки того времени искали его знакомства, и в нашем доме собиралось изысканное общество. Помню, как однажды у нас сошлись три гравера на меди и как они обменивались самыми тонкими остротами и шутками.
Тут мистер Самсон сдался на капитуляцию и, ерзая на стуле, сказал, что три гравера, конечно, большое общество, и это, наверно, было очень весело.
— Среди гостей, вращавшихся в этом изысканном кругу, одним из самых замечательных был джентльмен в шесть футов и четыре дюйма ростом. Он не был гравером.
Тут мистер Самсон сказал, неизвестно по какой причине:
— Нет, конечно нет.
— Этот джентльмен оказался так любезен, что обратил на меня внимание, и, разумеется, я не могла этого не заметить.
Тут мистер Самсон пробормотал, что, когда дело до этого доходит, не заметить бывает трудно.
— Я немедленно объявила моим родителям, что его авансы совсем некстати и что я не могу ответить на его чувство взаимностью. Они спросили, не потому ли, что он слишком высок? Я ответила, что дело не в высоком росте, но что у него слишком возвышенный ум. Как я уже говорила, в нашем доме был слишком блестящий тон, слишком трудно было бы мне, простой и скромной девушке, поддерживать этот тон в повседневной домашней жизни. Помню, мама всплеснула руками и воскликнула: «Помяните мое слово, кончится тем, что она выйдет за коротышку!»
Тут мистер Самсон взглянул на хозяина дома и соболезнующе покачал головой.
— Впоследствии она предсказывала даже, что муж у меня будет не только невысокого роста, но и невысокого ума; но это было сказано в пароксизме материнского разочарования, если можно так выразиться. Через месяц, — и миссис Уилфер понизила голос, словно рассказывая страшную историю о привидениях, — я впервые увидела Р. У. — моего мужа. Через год я вышла за него. В такой день, как сегодня, вполне естественно вспоминаются именно такие мрачные совпадения обстоятельств.
Мистер Самсон, наконец, освободившись от взгляда миссис Уилфер, словно из-под караула, глубоко вздохнул и сделал весьма оригинальное и тонкое замечание насчет того, что подобные предчувствия очень трудно себе объяснить. Р. У. поскреб в затылке, обвел виноватым взглядом весь стол и, остановив его на жене, снова попытался заикнуться все о том же:
— Милая, право, я боюсь, что тебе не очень весело?
На что она опять ответила по-старому:
— Напротив, Р. У. Мне очень весело.
Положение злополучного Джорджа Самсона во время этой приятной беседы было поистине самое незавидное. Ом не только чувствовал себя совершенно беззащитным под огнем красноречия миссис Уилфер, но и должен был терпеть нападки Лавинии, которая обращалась с ним хуже, чем с собакой, отчасти желая показать Белле, что теперь Джордж у нее в руках и она может вертеть им как хочет, отчасти же в отместку ему самому за то, что он и сейчас явно восхищается красотой Беллы. Ослепленный, с одной стороны, блеском красноречия миссис Уилфер, а с другой стороны, омраченный придирками и хмурыми взглядами Лавинии, которой было посвящено его отвергнутое Беллой чувство, молодой человек до такой степени не умел скрыть свои страдания, что на него жалко было смотреть. Если даже ум у него и помутился временно от таких мучений, то в оправдание ему следует сказать, что голова у него от природы была слабая и твердостью рассудка он никогда не отличался.
Так проходили эти приятные, усыпанные розами часы, и, наконец, Белле пришла пора отправляться обратно к Боффинам в сопровождении папаши. Упрятав ямочки на щеках в капор и завязав ленты, Белла простилась со всеми домашними, и, когда они вышли на свежий воздух, херувим глубоко вздохнул, словно ему стало легче.
— Ну, папочка, — сказала Белла, — можно считать, что и эта годовщина уже миновала.
— Да, милая, вот и еще один год прошел.
Белла еще крепче прижалась к нему и в утешение несколько раз похлопала его по руке.
— Спасибо, милая, — сказал он, словно утешение было выражено словами. — Что мне делается, душа моя. Ну, а ты как поживаешь?
— Я нисколько не исправилась, папа.
— Неужели нисколько?
— Да, папа. Напротив, я стала еще хуже.
— Боже ты мой! — воскликнул херувим.
— Я стала хуже, папочка. Я все подсчитываю, сколько мне надо годового дохода, когда я выйду замуж, и какой суммой — самое меньшее — я могла бы удовольствоваться. У меня даже морщинки появились на носу. Ты ведь заметил нынче вечером морщинки у меня на носу?
Папа на это только засмеялся, а Белла, раза два-три встряхнула его руку.
— Как вам не стыдно, сударь, смеяться, когда вы видите, что ваша обворожительная женщина дурнеет и вся осунулась. Вам лучше бы приготовиться заблаговременно. Скоро я уже не смогу скрывать мою жадность к деньгам — это по глазам будет видно, и когда вы это сами заметите, это вас огорчит, но так вам и надо: зачем не заметили вовремя? Ну, сударь, мы же с вами заключили договор! Имеете ли вы что-нибудь сообщить мне?
— Душа моя, я думал, это ты должна мне что-то сообщить.
— Ах, вы так думали, в самом деле? Так что ж вы меня не спросили в ту самую минуту, как мы с вами вышли из дому? Доверием обворожительных женщин нельзя шутить. Так и быть, на этот раз я вас прощаю — и… гляди, папа: вот тебе поцелуй! — Тут Белла приложила пальчик в лайковой перчатке к своим губам, а потом к губам отца. — А теперь я буду говорить серьезно — мне нужно сказать тебе — сколько их? — четыре секрета. И заметь! Все очень важные, серьезные, настоящие секреты. Только чтоб это осталось между нами!
— Номер первый, душа моя?
— Номер первый просто изумит тебя, папа. Как ты думаешь, кто сделал мне предложение? — И тут она смутилась, хотя начала очень весело.
Папа заглянул ей в лицо, потом опустил глаза, потом опять заглянул ей в лицо и сказал, что никак не может угадать.
— Мистер Роксмит, папа.
— Да что ты говоришь, душа моя?
— Мистер Роксмит, папа, — отвечала Белла, отделяя слог от слога для пущей убедительности. — Что ты на это скажешь?
Папа ответил вопросом на вопрос:
— А что ты ему на это сказала, душа моя?
— Конечно «нет», — резко отчеканила Белла.
— Ну, разумеется, — задумчиво ответил ее отец.
— И я высказала ему, почему я считаю этот поступок нарушением доверия с его стороны и оскорблением себе лично, — продолжала Белла.
— Да, разумеется. Действительно, я и сам удивился. Как это он сунулся в воду, не спросясь броду, — разузнал бы сначала, что ли. Хотя, как подумаешь, он, кажется, всегда тобой восхищался.
— Восхищаться мной может любой извозчик, — заметила Белла с надменностью, отчасти напомнившей ее матушку.
— Очень возможно, душа моя. Ну, а номер второй?
— Номер второй, папа, почти то же, что первый, хотя это и не так возмутительно. Мистер Лайтвуд сделал бы мне предложение, если б я ему позволила.
— Надо так понимать, милая, что ты и не собираешься ему позволять?
Белла опять повторила не менее выразительно:
— Что ты, конечно нет! — И отец счел своим долгом отозваться:
— Конечно нет.
— Мне он не нравится, — сказала Белла.
— Этого уже достаточно, — прервал ее отец.
— Нет, папа, этого не достаточно, — возразила Белла, встряхнув его руку еще два раза. — Ведь я тебе говорила, какая я стала корыстная и дрянная девчонка? Только потому и считается достаточно, что у него нет ни денег, ни клиентов и ничего в будущем, ровно ничего, кроме долгов.
— Гм! — ответил херувим, несколько приуныв. — А номер третий, милая?
— Номер третий, папа, гораздо лучше. Это великодушно, благородно, просто прелестно. Миссис Боффин сама сказала мне по секрету, да, сама, — а никого правдивей и добрей ее я не видела в жизни, — она сказала, что они с мужем хотят, чтоб я сделала приличную партию, и, если я выйду замуж с их согласия, они дадут мне хорошее приданое.
И тут признательная Белла расплакалась от избытка чувств.
— Не плачь, милочка, — сказал ей отец, утирая глаза, — это мне простительно расчувствоваться немножко, когда я вижу, что моя любимая дочь, после всех ее разочарований, окружена таким вниманием и со временем, наверно, будет блистать в свете, но ты сама не плачь, ради бога, не плачь. Я очень им обоим благодарен. Поздравляю тебя от всего сердца, душа моя.
Тут добродушный и мягкосердечный херувим вытер слезы, а Белла обняла его за шею и нежно поцеловала посреди дороги, взволнованно тараторя, что он самый лучший отец и самый лучший друг и что в день своей свадьбы она станет перед ним на колени и попросит прощения за то, что дразнила его, словно не знала цены его терпеливому, сострадательному, доброму и вечно юному сердцу.
При каждом новом эпитете она снова принималась целовать отца, так что у него, наконец, слетела с головы шляпа, и сама Белла расхохоталась без удержу, когда ветер покатил шляпу по мостовой, а отец бросился ловить ее.
Как только мистер Уилфер поймал шляпу и немножко отдышался, они опять двинулись дальше, и отец спросил Беллу:
— А четвертый номер, душа моя? Смеющееся лицо Беллы сразу омрачилось.
— Может быть, сейчас еще не стоит говорить про номер четвертый, папа. Пока что буду надеяться, что еще не все потеряно, что на самом деле этого, может, и нет, что я ошиблась.
Перемена в Белле вызвала у херувима повышенный интерес к номеру четвертому, и он негромко спросил:
— Может быть, этого и нет, душа моя? Может быть, чего нет, душа моя?
Белла задумчиво посмотрела на него и покачала головой.
— Нет, все-таки я знаю, что так оно и есть, папа. Слишком даже хорошо знаю.
— Милая, ты меня совсем расстроила, — отвечал ей отец. — Может быть, ты еще кому-нибудь отказала, душа моя?
— Нет, папа.
— Ну, кому-нибудь дала согласие? — предположил он, высоко подняв брови.
— Нет, папа.
— Может, есть еще кто-нибудь, кто хочет попытать счастья, если ты ему позволишь?
— Насколько мне известно, нет, папа.
— Но, может быть, есть такой, который не решается сделать предложение, а тебе этого хотелось бы? — спросил херувим, прибегая к последнему ресурсу.
— Что ты, папа, конечно нет, — сказала Белла, опять встряхивая его руку.
— Да, конечно нет, — согласился отец, — Белла, милая, я не усну сегодня ночью, если ты мне не расскажешь про номер четвертый.
— Ах, папа, ничего хорошего нет в номере четвертом! Мне так жаль, так не хочется этому верить, я так старалась ничего этого не видеть, что очень трудно будет сказать даже тебе. Дело в том, что мистера Боффина портит богатство: он меняется с каждым днем.
— Дорогая моя Белла, надеюсь, что этого нет, уверен, что нет.
— Я тоже надеялась и верила, что нет; но с каждым днем он все больше и больше меняется к худшему. Не ко мне — со мной он всегда один и тот же, — но к другим. У меня на глазах он становится подозрительным, капризный, вздорным, деспотичным, несправедливым. Если богатство когда-нибудь портило хорошего человека, то оно испортило моего благодетеля. И все-таки, подумай, как страшна притягательная сила денег! Я это вижу, я боюсь этого и не знаю, как на меня подействуют деньги, может быть тоже изменят к худшему. И все-таки я всегда думаю о деньгах, хочу денег; и в той жизни, какую я вижу перед собой, все деньги, деньги и деньги, и еще то, как деньги могут изменить жизнь!
Ошибался ли живой и ясный ум маленькой Беллы или Золотой Мусорщик в самом деле, пройдя через горнило испытаний, оказался шлаком? Худая слава бежит: скоро все мы это узнаем. В самый вечер ее возвращения с семейного торжества произошло нечто такое, за чем Белла следила во все глаза, насторожив уши. В доме Боффинов была одна боковая комната, которая называлась комнатой мистера Боффина, Далеко не такая пышная, как прочие апартаменты, она была много уютнее и дышала той семейственной простотой, которую деспотизм обойщиков упорно изгонял отовсюду, не сдаваясь на усиленные просьбы мистера Боффина пощадить ту или другую комнату. Итак, хотя эта комната занимала в доме весьма скромное место, выходя окнами на бывший угол Сайласа Вегга, и отнюдь не претендовала на бархат, атлас и позолоту, ее можно было бы сравнить с удобным халатом или теплыми домашними туфлями, и, когда старичкам хотелось провести вечер особенно приятно, сидя перед камином, они проводили его в комнате мистера Боффина.
Как только Белла вернулась, ей доложили, что мистер и миссис Боффин сидят в этой комнате. Войдя в нее, она застала там и секретаря: должно быть, он пришел по делу, потому что стоял с какими-то бумагами в руке возле стола, на котором горели затененные колпачками свечи, а мистер Боффин сидел за этим столом, откинувшись на спинку кресла.
— Вы заняты, сэр, — сказала Белла, нерешительно останавливаясь в дверях.
— Нисколько, милая, нисколько. Вы же свой человек. Мы вас не считаем за гостью. Входите же, входите. Вот и старушка сидит в своем уголку.
Миссис Боффин подтвердила его слова приветливым кивком и улыбкой, и Белла, взяв книжку, села в углу у камина, рядом с рабочим столиком миссис Боффин. Место мистера Боффина было по другую сторону камина.
— Ну, Роксмит, — сказал Золотой Мусоищик и так резко стукнул по столу, чтобы привлечь его внимание, что Белла вздрогнула, перевертывая страницу, — на чем же мы остановились?
— Вы говорили, сэр, — неохотно ответил секретарь, бросив взгляд на остальных присутствующих, — что пора уже назначить мне вознаграждение.
— Вас не убудет, если вы скажете «жалованье», любезный, — сердито заметил мистер Боффин. — Какого черта! Когда я служил, то не разговаривал про вознаграждение.
— Жалованье, — сказал секретарь, поправляясь.
— Роксмит, вы не гордец, надеюсь? — сказал мистер Боффин, глядя на него искоса.
— Надеюсь, что нет, сэр.
— Вот я так не гордился, когда был беден, — продолжал мистер Боффин. — Гордость с бедностью плохие товарищи. Не забывайте этого. Да и как это можно? Само собой разумеется, если человек беден, так ему нечем гордиться. Вздор и пустяки.
Слегка наклонив голову и глядя несколько удивленно, секретарь, казалось, соглашался с ним: губы его шевелились, произнося слово «вздор».
— Ну так вот, насчет этого самого жалованья, — сказал мистер Боффин. — Сядьте!
Секретарь сел.
— Почему же вы раньше не сели? — подозрительно спросил мистер Боффин. — Надеюсь, не из гордости? Да, так насчет жалованья. Я обдумал это дело и назначаю вам две сотни в год. Как по-вашему? Довольно этого или нет?
— Благодарю вас. Прекрасное предложение.
— Я ничего не говорю, знаете ли, — объяснил мистер Боффин, — может, это и больше чем нужно. И я вам скажу почему. Человек состоятельный, вроде меня, обязан считаться с рыночной ценой. Сначала я в этом не так хорошо разбирался, а потом, когда познакомился с другими состоятельными людьми, так узнал, какие обязанности налагает богатство. Нельзя же мне вздувать рыночные цены потому только, что у меня самого денег куры не клюют. Овца на рынке стоит столько-то, и я должен платить столько-то, но не больше. Секретарь на рынке стоит столько-то, и я должен платить столько-то, но не больше. А впрочем, что ж, для вас я могу сделать исключение.
— Вы очень добры, мистер Боффин, — сказал секретарь с видимым усилием.
— Значит, мы установили цифру, — сказал мистер Боффин, — две сотни в год. Значит, с цифрой у нас покончено. Теперь, чтоб у нас не было недоразумений насчет того, что мне нужно за две сотни в год. Если я плачу за овцу, я покупаю ее целиком. Точно так же, если я плачу за секретаря, я покупаю его целиком.
— Другими словами, вы приобретаете все мое время?
— Конечно. Послушайте, — сказал мистер Боффин, — не то чтоб мне нужно было все ваше время: можете взять и книжку на минуту-другую, когда вам нечего будет делать; хотя, я думаю, для вас всегда найдется какое-нибудь полезное занятие. Но мне нужно, чтоб вы постоянно были на месте. Для меня удобнее, чтоб вы во всякое время были тут, под рукой. Надеюсь поэтому, что от завтрака до ужина вы не будете уходить из дому.
Секретарь поклонился.
— В прежние времена, когда я сам был на службе, — продолжал мистер Боффин, — разве я мог разгуливать по своей воле, где мне нравится? Значит, и вы тоже не можете разгуливать, где вам нравится. За последнее время у вас завелась такая привычка; но, может, это оттого, что мы раньше не договорились как следует. А теперь давайте договоримся, и пусть это будет вот как: если вам нужно уйти, вы спросите разрешения.
Секретарь опять поклонился. Видно было, что ему неловко, что он удивлен и чувствует себя оскорбленным.
— Я велю провести колокольчик из этой комнаты в вашу, — сказал мистер Боффин, — и буду звонить, когда вы мне понадобитесь. А сейчас больше не припомню, что еще я хотел вам сказать.
Секретарь встал, собрал бумаги и вышел. Глаза Беллы, проводив его до дверей, остановились на мистере Боффине, который самодовольно откинулся на спинку кресла, и снова обратились к книге.
— Я позволил распуститься этому голубчику, моему молодому человеку, — сказал мистер Боффин, вставая и прохаживаясь по комнате. — Так нельзя. Надо его поставить на место. Человек состоятельный имеет обязанности по отношению к другим состоятельным людям и за своими подчиненными должен смотреть в оба.
Белла чувствовала, что миссис Боффин расстроена и что глаза этого доброго создания стараются прочесть на ее лице, насколько внимательно она прислушивалась к разговору и какое он произвел на нее впечатление. Поэтому глаза Беллы еще внимательнее устремились на книгу, и она перевернула страницу с видом глубокой заинтересованности.
Миссис Боффин долго сидела задумавшись над своей работой.
— Нодди, — наконец сказала она.
— Да, милая, — отозвался Золотой Мусорщик, прерывая свою прогулку по комнате.
— Извини, что я вмешиваюсь, Нодди, но право же! Не был ли ты сегодня слишком строг с мистером Роксмитом? Не был ли ты немножко, самую малость, не такой как раньше?
— Еще бы, старушка, надеюсь, что не такой, — ответил ей мистер Боффин весело, даже хвастливо.
— Надеешься, голубчик?
— Нам нельзя оставаться все такими же, как раньше, старушка. Как же ты этого еще не поняла? Не годится нам больше вести себя по-старому, иначе все нас будут только обворовывать да обманывать. Раньше мы не были богачами, а теперь мы богачи: это большая разница.
— Ох, да, большая разница! — сказала миссис Боффин с тихим, протяжным вздохом, снова опуская работу и глядя на огонь.
— И нам надо считаться с этой разницей, — продолжал ее муж, — так, чтобы не ударить в грязь лицом, — вот мы какими должны быть. Нам теперь приходится остерегаться всех и каждого, потому что каждый норовит запустить лапу тебе в карман; и никак нельзя забывать, что денежки счет любят; деньги к деньгам, а без них ничего не будет.
— Если уж все помнить, — сказав миссис Боффин, бросив работу и глядя на огонь, — так помнишь ли ты, Нодди, что ты говорил мистеру Роксмиту, когда он впервые пришел к тебе в «Приют» наниматься? Ты говорил, что если б богу было угодно сохранить жизнь Джону Гармону, то мы были бы довольны одной насыпью, которая нам завещана, и даже не мечтали бы обо всем остальном.
— Как же, помню, старушка. Только мы тогда еще не знали, что значит владеть всем остальным. Получили новую одежку, только еще не надевали ее. А теперь мы ее носим; носим, значит, но ней и надо протягивать ножки.
Миссис Боффин снова взялась за рукоделье и молча работала иглой.
— Что касается этого Роксмита, моего молодого человека, — сказал мистер Боффин, понизив голос и оглянувшись на дверь из боязни, чтоб его кто-нибудь не подслушал, — так с ним надо обращаться так же, как и с лакеями. Я теперь знаю, что их надо прижимать, а не то они тебя прижмут. Если ими не командовать, так они, наслушавшись всякого вранья о твоем прошлом, будут думать, что ты ничуть не лучше их, если не хуже. Только и можно взять строгостью, не то совсем пропадешь, поверь мне, старушка.
Белла украдкой метнула на него быстрый взгляд из-под ресниц и увидела темную тучу подозрений, скупости, чванства, омрачавшую когда-то ясное, открытое лицо.
— Однако это неинтересно для мисс Беллы, — сказал он. — Верно, Белла?
Обманщица Белла взглянула на него с задумчиво-рассеянным выражением, словно мысли ее были заняты книгой и она не слыхала ни единого слова!
— Ага! Нашла себе занятие получше, чем нас слушать, — сказал мистер Боффин. — Правильно, правильно! Тем более что вас нечего учить, милая, вы себе цену знаете!
Слегка покраснев от этого комплимента, Белла возразила:
— Надеюсь, сэр, вы не считаете меня тщеславной?
— Нисколько, милая, — ответил мистер Боффин. — Напротив, я считаю очень похвальным, что вы в вашем возрасте идете в ногу с веком и знаете, чего хотите. Вы правы. Ищите денег. Деньги — это главное. С вашей красотой у вас будут и деньги. Прибавьте к ним те деньги, которые мы с радостью дадим вам, и вы будете жить и умрете в богатстве! Только так и стоит жить и умирать! — умиленно воскликнул мистер Боффин. — В богатстве!
Лицо миссис Боффин приняло горестное выражение, и, внимательно посмотрев на мужа, она обратилась к приемной дочери:
— Не слушайте его, Белла, милочка.
— Как? — воскликнул мистер Боффин. — Что такое? Почему не слушать?
— Я не то хочу сказать, — с грустным взглядом ответила миссис Боффин, — я хочу сказать, верьте только тому, что он добр и великодушен, Белла, ведь он лучше всех на свете. Нет, Нодди, дай мне сказать хоть слово. Ты все-таки лучше всех на свете.
Она говорила так, как будто мистер Боффин возражал против этого: на самом деле он ни единым словом не выразил своего несогласия.
— А к вам, милая моя Белла, — сказала миссис Боффин все с тем же печальным выражением, — к вам он очень привязан, что бы ни говорил; поверьте, родной ваш отец не может принимать в вас больше участия и больше вас любить.
— Вот еще! — воскликнул мистер Боффин. — Что бы он ни говорил! Да я прямо так и говорю! Поцелуйте меня, деточка, пожелайте нам спокойной ночи и позвольте мне подтвердить то, что сказала моя старушка. Я очень вас люблю, милая, и совершенно с вами согласен: мы с вами уж позаботимся о том, чтобы вы были богаты. Эта ваша красота (которой вы имеете право гордиться, хотя в вас этого нет) стоит денег, и деньги у вас будут. Эти деньги тоже будут стоить денег, вы и на них наживетесь. У ваших ног золото. Спокойной ночи, милая.
Однако Белла осталась вовсе не так довольна его заверениями и картиной будущего богатства, как следовало ожидать. Целуя миссис Боффин и желая ей спокойной ночи, она чувствовала, что ей почему-то совестно глядеть на все еще печальное лицо этой доброй женщины и видеть ее явные старания оправдать мужа. «Какая нужда его оправдывать? — думала Белла, сидя у себя в комнате. — Все, что он говорил, конечно, очень разумно и, конечно, очень верно. Это как раз то, что и я нередко себе говорю. Но почему мне это не нравится? Да, не нравится, и хотя он мой благодетель, я его осуждаю за это. Так скажи, пожалуйста, что это значит, ты, ветреная маленькая дрянь?» — строго спросила Белла, по привычке глядя на свое отражение в зеркале.
Зеркало, вызванное на объяснение, дипломатически скромно молчало, и Белла легла спать с тяжестью на душе, которая была гораздо хуже простой усталости. А наутро она опять ожидала увидеть тучи на челе Золотого Мусорщика, еще сильнее сгустившиеся тучи.
Теперь она часто сопровождала его в утренних прогулках по улицам; и как раз в это время начала разделять о ним довольно странное занятие. Всю свою жизнь он провел в четырех стенах, за скучной и тяжелой работой, и теперь с детской радостью ходил по лавкам. Это было для него ново, составляло одно из удовольствий его свободной жизни и не меньше радовало его жену. В течение многих лет они могли гулять по Лондону только в воскресенье, когда все лавки были закрыты, и теперь, когда каждый день на неделе стал для них праздником, они наслаждались неистощимым разнообразием и фантастической прелестью товаров, выставленных на витринах. Главные улицы казались им огромным театром, а пьеса ребячески забавной и новой; а в тех пор как Белла стала своей в их доме, Боффины всегда сидели в первом ряду и изо всех сил хлопали в ладоши. Но теперь мистер Боффин стал интересоваться только книжными лавками; больше того — хотя само по себе это особого значения не имело, — редкими книгами одного только рода.
— Посмотрите-ка сюда, милая, — говаривал мистер Боффин, подводя Беллу за руку к витрине книготорговца, — вы увидите издали, у вас глазки не только ясные, но и зоркие. Так вот, посмотрите хорошенько, милая, и скажите мне, нет ли там какой-нибудь книжки про скупцов?
Если Белла замечала такую книгу, мистер Боффин немедленно вбегал в магазин и покупал ее. А если таковой не находилось, они разыскивали другую книжную лавку, и мистер Боффин говорил:
— Ну, смотрите хорошенько, милая, нет ли здесь какой-нибудь «Жизни скупца» или другой книжки в этом роде; нет ли тут жизнеописаний каких-нибудь чудаков, которые могли бы оказаться скрягами.
Белла с величайшим вниманием рассматривала витрину, а мистер Боффин тем временем глядел ей в лицо. Как только она указывала на книжку под заглавием «Жизнеописания чудаков», «Анекдоты из жизни оригиналов», «Записки о странных людях» или что-нибудь похожее, мистер Боффин, весь просияв, бросался в магазин и покупал книгу. Формат, цена, качество не играли никакой роли. Всякую книжку, обещавшую возможность познакомиться с биографией скряги, он покупал, не медля ни минуты, и нес домой. Узнав у одного книготорговца, что целый отдел «Ежегодного сборника» отведен чудакам, мистер Боффин сразу купил весь комплект этого замысловатого труда и начал таскать домой но частям, причем один том доверял Белле, а три нес сам. Чтобы покончить с этим делом, им понадобилось около двух недель. После такой работы у мистера Боффина только пуще разыгрался аппетит на жизнеописания скупцов, и он снова пустился их разыскивать.
Скоро Белле уже не нужно было подсказывать чего искать: они с мистером Боффином договорились, что искать надо только жизнеописания скупцов. Утро за утром они вместе бродили но городу, занятые этими оригинальными поисками. Литература о скупцах попадалась редко, на сотню неудач бывал разве один случай удачи, и все же мистер Боффин искал своих скупцов так же неутомимо и рьяно, как и в первый день. Любопытно, что Белла никогда не видела этих книг в доме и не слышала от мистера Боффина ни слова насчет их содержания. Он, казалось, копил книги о скупцах так же, как они копили свои деньги. Как скупцы тряслись над ними, и держали их в секрете, и прятали их, так и мистер Боффин трясся над книгами, держал их в секрете и куда-то прятал. Но можно было заметить, и Белла без сомнения очень хорошо это заметила, что, продолжая накупать все эти мрачные хроники со страстью Дон-Кихота, собирающего рыцарские романы, он начал тратить деньги уже не такой щедрой рукой. И нередко, когда он выходил из лавки с новой покупкой, с новым описанием жизни одного из этих несчастных маньяков, Белла едва не отшатывалась в сторону, слыша сухой хитрый смешок, с каким он брал ее под руку и вел домой. Миссис Боффин, видимо, не знала о его новой склонности. Он никогда не заговаривал об этом, разве на утренних прогулках, когда они с Беллой были вдвоем; Белла тоже молчала, думая, что он как бы доверил ей свою тайну; да и тревожное лицо миссис Боффин, каким оно было в тот вечер, тоже часто вспоминалось ей.
Пока происходили все эти события, миссис Лэмл неожиданно открыла, что в Белле есть обаяние, и настолько притягательное, что она ему не может противиться. Лэмли, впервые представленные Боффинам этими милыми Венирингами, бывали у Боффинов на парадных приемах, и до сих пор миссис Лэмл ничего особенного в Белле не замечала, а тут вдруг сразу сделала такое открытие.
«Это просто что-то необыкновенное, — говорила она миссис Боффин, — я до глупости чувствительна ко всякой красоте, но это не совсем то; я никогда не могла устоять перед такими изящными манерами, но и это не то; тут что-то гораздо сильнее, и просто даже не подберешь слов, до какой неописуемой степени меня пленила эта очаровательная девушка».
Очаровательная девушка, услышав все это в передаче миссис Боффин, которая гордилась красотою Беллы и готова была на что угодно, лишь бы доставить ей удовольствие, естественно, нашла, что миссис Лэмл женщина проницательная и со вкусом. В ответ на такие чувства она стала очень любезна с миссис Лэмл и дала ей гозможность ближе с собой познакомиться, так что восхищение стало взаимным, хотя со стороны Беллы оно всегда казалось более сдержанным, чем у восторженной Софронии. Как бы то ни было, теперь они так часто виделись, что в течение некоторого времени в карете Боффинов гораздо реже ездила миссис Боффин, чем миссис Лэмл, — добрая душа нисколько не завидовала такому предпочтению, замечая кротко:
— Миссис Лэмл моложе и больше ей подходит для компании; да и в моде она больше смыслит.
Кроме всего прочего, между Беллой Уилфер и Джорджианой Подснеп была еще и та разница, что Белле отнюдь не грозила опасность увлечься Альфредом. Она его недолюбливала и не доверяла ему. В самом деле, она была так наблюдательна и умна, что в конце концов перестала доверять и его жене, хотя по своей ветрености и тщеславному легкомыслию оттеснила недоверие куда-то в самый уголок своей души и там его позабыла.
Миссис Лэмл, в качестве близкого друга, желала, чтобы Белла сделала самую лучшую партию. Миссис Лэмл говорила шутя, что, право, надо бы показать нашей красавице, прелестной Белле, какие у них с Альфредом имеются под рукой богатые женихи, и тогда все они, как один человек, падут к ее ногам. Воспользовавшись удобным случаем, миссис Лэмл представила ей самых приличных из тех лихорадочных, хвастливых и бесконечно развязных джентльменов, которые вечно околачивались в Сити, интересуясь биржей, греческими, испанскими, индийскими, мексиканскими, учетом векселей, тремя четвертями и семью восьмыми дисконтного процента. Они, со свойственной им галантностью, принялись ухаживать за Беллой так, как будто она сочетала в себе и славную девчонку, и породистую лошадь, и отличной работы «эгоистку»[3], и замечательную трубку. Но ни малейшего успеха они не имели, хотя даже очарования мистера Фледжби были пущены в ход.
— Боюсь, милая Белла, что вам очень трудно понравиться, — сказала однажды миссис Лэмл, сидя в карете.
— Я и не надеюсь, что мне кто-нибудь понравится, — отвечала Белла, томно взмахнув ресницами.
— Право, душечка, — возразила Софрония, качая головой и улыбаясь самой сладкой из своих улыбок, — очень нелегко будет найти человека, достойного вас и вашей красоты.
— Дело не в человеке, дорогая моя, — спокойно ответила Белла, — а в хорошо поставленном доме.
— Душечка, — возразила миссис Лэмл, — ваше благоразумие меня просто изумляет, где вы так хорошо изучили жизнь? Но вы правы. В таком случае, как ваш, самое важное — хорошо поставленный дом. Вы не можете перейти от Боффинов в такой дом, который вам не подходит, и даже если одной вашей красоты тут будет мало, то, надо полагать, мистер и миссис Боффин захотят…
— Да! Они уже это и сделали, — прервала ее Белла.
— Быть не может! В самом деле?
Огорченная мыслью, что она проговорилась раньше времени, Белла решила все же не отступать и от огорчения стала держаться несколько вызывающе.
— То есть они мне сказали, что собираются дать мне приданое, как своей приемной дочери, — объяснила она, — если вы это имели в виду. Но, пожалуйста, никому не говорите об этом.
— Не говорить! — повторила миссис Лэмл, словно это было совершенно немыслимо и взволновало все ее чувства. — Не говорить!
— Вам я могу сказать, миссис Лэмл, — начала опять Белла.
— Душенька, зовите меня Софронией, иначе я не стану звать вас Беллой.
С коротким, капризным «о!» Белла согласилась на это.
— О! Ну тогда, Софрония. Вам я могу сказать, Софрония, что у меня нет сердца, как это называется, и вообще я думаю, что все это пустяки.
— Какая смелость! — прошептала миссис Лэмл.
— И потому, — продолжала Белла, — я не ищу, чтобы мне понравились, мне этого не надо; разве только в одном смысле, о чем я уже говорила. Все остальное мне безразлично.
— Но вы не можете не нравиться, Белла, — сказала миссис Лэмл, поддразнивая Беллу лукавым взглядом и самой сладкой улыбкой, — ваш муж должен гордиться и восхищаться вами, и с этим вы ничего поделать не можете. Вы, может быть, не ищете, чтобы вам понравились, и может быть, не хотите нравиться, но тут уж ничего не поделаешь, дорогая; вы нравитесь против вашей воли, так что почему бы вам и не выбрать по своему вкусу, если можно.
Самая грубость этой лести подтолкнула Беллу рассказать, что она и в самом деле понравилась, не желая этого.
У нее было смутное опасение, что рассказывать об этом не нужно, но, хотя она и предчувствовала, что впоследствии это может наделать вреда, ей все же не приходило в голову, к каким результатам может привести ее откровенность, — и она начала:
— Не говорите о том, что можно нравиться и не желая этого. С меня за глаза хватит.
— Как? — воскликнула миссис Лэмл. — Уже подтвердилось, что я права?
— Не стоит об этом говорить, Софрония, и больше не будем. Не спрашивайте меня.
Это настолько ясно говорило «спросите меня», что миссис Лэмл так и сделала.
— Расскажите мне, Белла. Ну же, милочка! Какой это нахал осмелился надоедать, пристав как репей к вашим прелестным юбкам, так что его насилу отцепили?
— В самом деле нахал, — ответила Белла, — и такой, что даже похвастаться нечем! Но не спрашивайте меня!
— Угадать?
— Вам ни за что не угадать. Что вы скажете про нашего секретаря?
— Милая! Этот отшельник-секретарь, который всегда пробирается по черной лестнице, так что его никто никогда не видит?
— Не знаю, как он там пробирается по черной лестнице, — пренебрежительно отвечала Белла, — по-моему, ничего подобного за ним не водится; а что его никогда не видно, так я была бы рада совсем его не видеть, хотя его так же видно, как и вас. Но я-то, грешная, ему понравилась; и он еще имел дерзость мне в этом признаться.
— Дорогая моя Белла, не мог же этот человек сделать вам предложение?
— Вы в этом уверены, Софрония? — отвечала Белла. — А я — нет. По правде сказать, я уверена как раз в обратном.
— Он, должно быть, с ума сошел, — сочувственно отозвалась миссис Лэмл.
— Нет, был как будто в своем уме, — возразила Белла, вскидывая голову, — и даже проявил красноречие. Я ему высказала, что я думаю о его декларации и обо всем его поведении, и прогнала его. Конечно, все это было очень некстати и очень для меня неприятно. Однако это до сих пор остается в тайне. Это слово дает мне случай заметить, Софрония, что я как-то невзначай доверила вам тайну: надеюсь, вы о ней никому не расскажете.
— Не расскажете! — повторила миссис Лэмл с прежним чувством. — Конечно нет!
На этот раз Софрония в доказательство своих слов нашла нужным перегнуться и тут же, в коляске, поцеловать Беллу поцелуем Иуды, ибо, пожимая после этого руку Беллы, она думала: «По твоему собственному признанию, мне не за что тебя щадить, тщеславная и бессердечная девчонка, которая зазналась благодаря глупой стариковской прихоти мусорщика. Если мой муж, пославший меня сюда, задумает какой-нибудь план и наметит тебя в жертвы, я больше не буду ему мешать». И в эту яже самую минуту Белла думала: «Почему я всегда в разладе сама с собой? Почему я рассказала, словно по принуждению, то, о чем должна была молчать? Почему я вздумала дружить с этой женщиной, вопреки голосу моего сердца?»
Как обычно, зеркало ничего ей на это не ответило, когда она вернулась домой и обратилась к нему с вопросом. Быть может, если б она обратилась к другому, лучшему оракулу, результат был бы иной, более удовлетворительный; но она этого не сделала, и потому дальше все пошло так, как и следовало ожидать.
Насчет одного пункта, касавшегося ее наблюдений за мистером Боффином, ее мучило сильное любопытство: это был вопрос, следит ли за ним и секретарь, и замечает ли он в нем ту верную и неуклонную перемену, какую подметила она? С Роксмитом она почти не разговаривала, поэтому ей было очень трудно это узнать. Теперь их разговоры не выходили за пределы соблюдения самых необходимых приличий в присутствии мистера и миссис Боффин; а если Белла случайно оставалась наедине с секретарем, он немедленно выходил из комнаты. Читая или занимаясь рукоделием, она старалась угадать его мысли по выражению лица, поглядывая на него украдкой, но ничего не могла разобрать. Вид у него был подавленный, однако собой он выучился владеть превосходно, и когда мистер Боффин резко говорил с ним при Белле или как-нибудь иначе проявлял себя с новой стороны, на лице секретаря нельзя было прочесть ровно ничего, словно на стенке. Слегка сдвинутые брови, выражавшие одно только сосредоточенное, почти механическое внимание, губы, сжатые, быть может, для того, чтобы скрыть презрительную улыбку, — вот что она видела с утра до ночи, изо дня в день, из недели в неделю, — однообразным, неизменным, застывшим, как у статуи.
Хуже всего было то, что совершенно незаметно, к большой досаде Беллы, о чем она и горевала со свойственной ей пылкостью, получилось так, что, наблюдая за мистером Боффином, она постоянно наблюдала и за секретарем.
«Неужели вот это не заставит его взглянуть на меня? Может ли быть, чтобы вот это не произвело на него никакого впечатления?» Такие вопросы Белла задавала себе столько же раз в день, сколько в нем было часов. Невозможно узнать. Всегда одно и то же застывшее лицо.
«Неужели он способен на такую низость — продать даже свой характер за две сотни в год?» — думала Белла. И потом: «А почему же и нет? Вопрос просто-напросто сводится к тому, кто чего стоит. Думаю, что я и сама продала бы свой характер, поступилась бы им, если б мне за это дали подороже». И снова она приходила в разлад с самой собою.
Лицо мистера Боффина тоже приобрело теперь непроницаемость, только иного рода. Прежнее простодушное выражение скрывалось теперь под маской хитрости, которая не позволяла разглядеть даже и добродушие. Даже улыбка его стала хитрой, словно он изучал улыбки на портретах скряг. За исключением редких вспышек раздражения или грубых хозяйских окриков, его добродушие по-прежнему оставалось при нем, но оно имело теперь неприятный оттенок подозрительности; и хотя в его глазах порою искрился смех и все его лицо улыбалось, он вечно сидел, обхватив колени руками, словно ему хотелось уберечь себя от кого-то, и он всегда был настороже, чтобы его как-нибудь не украли.
Украдкой следя за этими двумя лицами и сознавая, что это тайное занятие неизбежно должно наложить отпечаток и на нее самое, Белла пришла к выводу, что между всеми ними нет ни одного искреннего и правдивого лица, кроме лица одной только миссис Боффин. Оно стало ничуть не менее искренним оттого, что сделалось менее лучезарным, чем встарь, правдиво отражая в своей тревоге и печали каждую новую черточку, каждую перемену в Золотом Мусорщике.
— Роксмит, — сказал мистер Боффин однажды вечером, когда все сидели в его комнате и они с секретарем просматривали какие-то счета, — я трачу слишком много денег. По крайней мере вы тратите слишком много моих денег.
— Вы богаты, сэр.
— Нет, я не богат, — возразил мистер Боффин. Ответ был так резок, что почти равнялся обвинению во лжи. Но секретарь даже бровью не новел.
— Говорю вам, я не богат, — повторил мистер Боффин, — и я этого не допущу.
— Вы не богаты, сэр? — с расстановкой повторил секретарь.
— Ну, если даже и богат, так это мое дело, — возразил мистер Боффин. — Я не собираюсь швырять деньги зря для вашего или чьего бы то ни было удовольствия. Вам бы это тоже не понравилось, будь это ваши деньги.
— Даже и в таком маловероятном случае, сэр…
— Помолчите лучше! — сказал мистер Боффин. — Ни в каком случае вам это не должно нравиться. Ну вот! Я не хотел быть грубым, но вы меня рассердили, да и в конце концов я тут хозяин. И останавливать я вас не хотел, прошу прощения. Так что говорите, только не противоречьте мне. Вам никогда не попадалась жизнь Элвса, — вернулся он, наконец, к своей излюбленной теме.
— Скряги?
— Да, люди зовут его скрягой. Всегда надают каких-нибудь прозвищ. Так вам приходилось читать о нем?
— Кажется, да.
— Он никогда не сознавался, что богат, а между тем мог бы купить двоих таких, как я. Приходилось вам слышать про Дэниела Дансера?
— Тоже скряга? Да, приходилось.
— Вот это был молодец, да и сестрица от него не отставала, — продолжал мистер Боффин. — Они тоже не говорили, что богаты. А если бы назвались богачами, то, может, и богатства не было бы.
— Они жили и умерли в самой жалкой нищете. Разве не так, сэр?
— Нет, это мне неизвестно, — отрезал мистер Боффин.
— Тогда это не те скупцы, о которых я говорю. Эти жалкие твари…
— Не бранитесь, Роксмит, — сказал мистер Боффин.
— …эти примерные братец и сестрица жили и умерли в самой ужасающей грязи.
— Значит, им так нравилось, — сказал мистер Боффин. — И сколько бы они ни тратили денег, думаю, им жилось бы не лучше. Но все-таки я не собираюсь швырять свои деньги за окно. Тратьте поменьше. Дело в том, что вы здесь мало бываете, Роксмит. Тут каждая мелочь все время требует внимания. А то, пожалуй, кому-нибудь из нас придется умереть в работном доме.
— Насколько я помню, сэр, так думали и те люди, о которых вы говорили, — спокойно заметил секретарь.
— И очень похвально, доказывает независимость, — сказал мистер Боффин. — Однако теперь оставим их в стороне. Уведомили вы хозяев, что съезжаете?
— Уведомил, как вы наказывали, сэр.
— Тогда вот что я вам скажу: заплатите за три месяца вперед, заплатите вперед, это в конце концов выйдет дешевле, и сейчас же перебирайтесь ко мне, чтобы всегда быть под рукой, да сократите расходы. Квартирная плата пойдет за мой счет, а мы постараемся на чем-нибудь сэкономить. У вас, кажется, есть хорошая мебель, это верно?
— Да, мебель в комнатах моя собственная.
— Тогда мне не придется покупать для вас новую. А если вы такой уж независимый и захотите передать мне свою мебель вместо платы за квартиру, то пожалуйста, как хотите, если вам от этого станет легче. Я об этом не прошу, но не стану вам препятствовать, если вы это сочтете своим долгом. А насчет комнаты, — выбирайте любую пустую комнату на верхнем этаже.
— Мне годится всякая комната, — сказал секретарь.
— Можете выбрать любую, — ответил мистер Боффин, — это будет все равно что шиллингов восемь или десять прибавки к вашим доходам. Вычитать за нее я не стану: надеюсь, что вы мне за это отплатите с лихвой, сократив расходы. Теперь посветите мне, я зайду к вам в контору, и мы напишем письмецо-другое.
Пока шел этот разговор, Белла видела на ясном, добром лице миссис Боффин следы такой сердечной муки, что не решилась взглянуть на нее, когда они остались вдвоем.
Сделав вид, будто очень занята вышиваньем, она сидела, усердно работая иглой, пока миссис Боффин не остановила ее, слегка дотронувшись рукой до ее руки. Белла не сопротивлялась ей, и добрая душа поднесла ее руку к своим губам, уронив на нее слезу.
— Ох, дорогой мой муж! — сказала миссис Боффин. — Тяжело это видеть и слышать. Только верьте мне, милая Белла, наперекор всем этим переменам он все-таки лучше всех на свете.
Мистер Боффин вернулся как раз в ту минуту, когда Белла, стараясь ее утешить, ласково сжимала ее руку в своих руках.
— А? Что это она вам рассказывает? — спросил он, подозрительно заглядывая в дверь.
— Она только хвалит вас, сэр, — сказала Белла.
— Хвалит меня? Это верно? А не бранит меня за то, что я защищаю свое добро от шайки грабителей, которые рады были бы выжать меня досуха? Не бранит меня за то, что я коплю понемножку?
Он подошел к ним, и жена, сложив руки у него на плече, опустила на них голову.
— Ну-ну-ну! — уговаривал он ее довольно ласково. — Не расстраивайся, старушка!
— Но мне горько видеть тебя таким, дорогой мой.
— Пустяки! Помни, мы уже не те, что прежде. Помни, нам надо прижимать или нас прижмут. Помни: деньги к деньгам. А вы, Белла, не беспокойтесь ни о чем и не сомневайтесь. Чем больше я накоплю, тем больше вам достанется.
«Как хорошо, — подумала Белла, — что его любящая жена уткнулась ему в плечо и не видит, что в его глазах искрится хитрость и, бросая весьма неприятный свет на происшедшую с ним перемену, меняет к худшему весь его нравственный облик».
Вышло так, что Сайлас Вегг теперь довольно редко навещал баловня фортуны и жалкого червя в его (червя и баловня) доме, но, повинуясь данному наказу, ожидал его в «Приюте» от такого-то до такого-то часа. Мистера Вегга глубоко возмущало такое распоряжение, потому что назначены были вечерние часы, а их он считал особенно благоприятными для успехов дружеского договора. «Но так уж оно полагается, — с горечью заметил он мистеру Венусу, — чтобы выскочка, втоптавший в грязь таких замечательных людей, как мисс Элизабет, маленький мистер Джордж, тетушка Джейн и дядюшка Паркер, притеснял своего литературного человека».
Когда Римская империя окончательно пришла к упадку, мистер Боффин в следующий раз привез в кэбе «Древнюю историю» Роллена, но так как оказалось, что этот ценный труд обладает снотворными свойствами, то с ним было покончено около того времени, когда все войско Александра Македонского, состоявшее из сорока тысяч человек, залилось слезами, узнав, что их полководца трясет озноб после купанья. Иудейская война под предводительством мистера Вегга тоже подвигалась туго, и мистер Боффин привез в другом кэбе Плутарха, жизнеописания которого он нашел впоследствии весьма занимательными, хотя выразил надежду, что вряд ли и сам Плутарх рассчитывал, чтобы читатели во всем ему верили. Чему тут можно верить — вот что было для мистера Боффина основной литературной трудностью при чтении Плутарха. Некоторое время он колебался, не зная, верить ли половине, всему или ничему. Под конец, когда, как человек умеренный, он решил помириться на половине, то все еще оставался вопрос: которой половине? И этого препятствия он так и не смог одолеть.
Однажды вечером, когда Вегг уже привык к тому, что его патрон приезжает в кэбе с каким-нибудь нечестивым историком, переполненным неудобопроизносимыми именами неведомых народов невероятного происхождения, воевавших на протяжении бесконечно долгих лет и слогов и с непостижимой легкостью водивших несметные полчища за пределы известного географам мира, — однажды вечером назначенное время прошло, а патрон так и не появился. Прождав лишние полчаса, мистер Вегг вышел к воротам и дал свисток, сообщая мистеру Венусу, на случай, если тот находится поблизости, что сам он дома и ничем не занят. И мистер Венус вынырнул из-под прикрытия стены соседнего дома.
— Добро пожаловать, собрат по оружию! — весьма жизнерадостно приветствовал его Сайлас.
В ответ мистер Венус довольно сухо пожелал ему доброго вечера.
— Входите, брат мой, — сказал Сайлас, хлопнув его по плечу, — садитесь к моему очагу, потому что, как там говорится в песне?
С этой цитатой (более верной духу песни, нежели ее словам) мистер Вегг подвел своего гостя к очагу.
— И вы являетесь, брат, — продолжал мистер Вегг, весь сияя гостеприимством, — являетесь, как я не знаю что, точка в точку, просто не отличишь, разливая вокруг сиянье.
— Какое там еще сиянье? — спросил мистер Венус.
— Надежды, сэр, — отвечал Сайлас. — Вот какое сиянье.
Мистер Венус, видимо сомневаясь в этом, недовольно глядел на огонь.
— Мы посвятим вечер нашему дружескому договору, брат, — воскликнул мистер Вегг. — А после того, подняв кипящий кубок — это я намекаю на ром с водой, — на грог, — мы выпьем за здоровье друг друга. Потому что, как сказал порт?
Этот прилив гостеприимства и цитат показывал, что Вегг заметил некоторую раздраженность Венуса.
— Ну, что касается нашего договора и дружеского предприятия, — заметил Венус, сердито потирая колени, — так мне, между прочим, не нравится то, что мы ничего не предпринимаем.
— Рим, братец вы мой, — возразил Вегг, — это такой город (что, может быть, не всем известно), который начался с близнецов и волчицы, а кончился императорскими мраморами и был построен не в один день.
— А разве я сказал, что в один? — спросил Венус.
— Нет, вы этого не говорили, правильно.
— Но я говорю, — продолжал Венус, — что меня отрывают от моих анатомических трофеев, заставляют менять человеческие кости на обыкновенный мусор и ничего из этого не выходит. Думаю, мне придется это бросить.
— Нет, сэр! — вдохновенно запротестовал Вегг. — Нет, сэр!
Не помирать же из-за этого, сэр! При ваших-то достоинствах!
— На словах и я не против, а вот на деле я не согласен, — возразил мистер Венус. — А уж если все равно придется помирать, то я не желаю попусту тратить время, роясь в мусоре.
— Однако подумайте, как мало времени вы отдаете нашему предприятию, — уговаривал Вегг. — Сосчитайте-ка вечера, которые пошли на это дело, много ли их? И вам ли, сэр, сдаваться так скоро? Вам, человеку, который во всем со мной сходится: во взглядах, убеждениях и чувствах, человеку, который имел терпение связать проволокой всю основу общества — я имею в виду человеческий скелет!
— Мне это не нравится, — угрюмо возразил мистер Венус, опустив голову на колени и ероша пыльные волосы. — И чего ради стараться? Поощрения никакого нет.
— И в насыпях вы не видите, чего ради стараться? — убеждал его мистер Вегг, торжественно простирая правую руку. — В насыпях, которые вот сейчас смотрят на нас с высоты?
— Слишком уж они велики, — проворчал Венус. — Что для них значит, если мы тут поцарапаем, там поскребем, в одном месте копнем, в другом потычем? Да и что мы нашли?
— Что мы нашли? — воскликнул мистер Вегг, радуясь тому, что есть с чем согласиться. — Да! Ваша правда. Ничего. Но если спросить наоборот, приятель, что мы можем найти? Вот тут вы со мной согласитесь. Все что угодно.
— Не нравится мне это, — по-прежнему недовольно отвечал Венус. — Я в это дело ввязался не подумав. И опять-таки: разве этот ваш мистер Боффин плохо знает свалку? И разве он плохо знал покойника и все его повадки? А разве он надеется хоть что-нибудь найти, из чего это видно?
В эту минуту послышался стук колес.
— Мне не хотелось бы думать, что он способен нагрянуть в такое позднее время, — сказал мистер Вегг с видом человека, терпящего незаслуженную обиду. — А все-таки похоже, что это он.
Во дворе звякнул колокольчик.
— Это он, — сказал мистер Вегг, — значит, он и на это способен. Очень жаль: мне хотелось бы сохранить хоть последнюю каплю уважения к нему.
Тут за воротами послышался зычный голос мистера Боффина, который звал мистера Вегга.
— Эй, Вегг! Эй!
— Сидите, мистер Венус, — сказал Вегг. — Он, может, и не останется. — А потом отозвался: — Да, сэр, да! Сейчас к вам выйду, сэр! Одну секунду, мистер Боффин. Иду, сэр, тороплюсь, насколько нога позволяет!
И с видом жизнерадостной готовности он заковылял с фонарем к воротам, где в окошечко кэба разглядел мистера Боффина, заваленного книгами.
— Сюда! Помогите-ка мне, Вегг, — оживленно заговорил мистер Боффин. — Я не могу выйти, сначала надо очистить проход. Это «Ежегодный сборник», Вегг, полон кэб книжек. Знаете вы такой сборник?
— Знаю ли я «Животный сборник», сэр? — отвечал мошенник, не расслышав как следует названия. — Да я с завязанными глазами отыщу в нем любое животное, мистер Боффин, об заклад готов побиться.
— А вот это «Кунсткамера» Керби, — сказал мистер Боффин, — «Оригиналы» Колфилда, и Уилсон[7] тоже тут. Ах, какие чудаки, Вегг, какие чудаки! Мне хочется сегодня же послушать про одного-двух, какие поинтереснее. Куда только они ни прятали свое золото, завернув его в тряпки. Держите вот эту стопку книжек, Вегг, а не то они сползут прямо в грязь. Нет ли у вас кого-нибудь еще, кто мог бы помочь?
— Есть один приятель, который собирался провести со мной вечерок, когда я уже совсем перестал вас ждать, сэр.
— Позовите его, — суетясь, воскликнул мистер Боффин, — пускай поможет. Не выроните эту книгу, что у вас под мышкой. Это Дансер. Они с сестрой пекли пироги из дохлой овцы, которую нашли во время прогулки. Где же ваш приятель? Ах, вот он, ваш приятель. Не поможете ли вы нам с Веггом перенести эти книги? Только не берите Джемми Тейлора из Саутуорка и Джемми Вуда из Глостера. Вот это оба Джемми. Я сам их понесу.
В большой ажитации, не переставая говорить и суетиться, мистер Боффин распоряжался переноской и укладкой книг и не успокоился до тех пор, пока все они не были сложены на полу и кэб не был отпущен.
— Ну вот! — сказал мистер Боффин, алчно глядя на книги. — Вот они, стоят рядком, словно двадцать четыре скрипача[8]. Наденьте очки, Вегг, я знаю, где тут самые интересные, и мы сразу попробуем почитать, что у нас тут имеется. Как зовут вашего друга?
Мистер Вегг представил мистера Венуса.
— Как? — обрадовался мистер Боффин, услышав эту фамилию. — Из Клеркенуэла?
— Из Клеркенуэла, сэр, — ответил мистер Вегг.
— Как же, я про вас слышал, — сказал мистер Боффин. — Слышал еще при старике. Вы его знали. Покупали вы у него что-нибудь? (Это с проницательным взглядом.)
— Нет, сэр, — возразил Венус.
— Но он вам кое-что показывал, верно? Переглянувшись со своим приятелем, мистер Венус ответил утвердительно.
— А что он вам показывал? — спросил мистер Боффин, закладывая руки за спину и с живостью вытягивая шею. — Показывал он вам какие-нибудь ящики, шкатулки, бумажники, пакеты, что-нибудь запертое, запечатанное, завязанное узлом?
Мистер Венус только помотал головой.
— Вы знаете толк в фарфоре?
Мистер Венус опять помотал головой.
— Потому что, если он вам показывал чайник, так я буду очень рад это знать, — сказал мистер Боффин. И, приложив правую руку к губам, повторил задумчиво: — Чайник, чайник, — а потом обвел взглядом ряд книг на полу, словно в них заключалось нечто весьма интересное и относившееся к чайнику.
Мистер Вегг и мистер Венус в недоумении переглянулись, причем мистер Вегг, надев очки, вытаращил глаза поверх очков и постукал себя по носу, призывая таким образом мистера Венуса глядеть в оба.
— Чайник, — повторил мистер Боффин все так же задумчиво и глядя на книги, — чайник, чайник. Вы готовы, Вегг?
— Я к вашим услугам, сэр, — отвечал Вегг, садясь на свое обычное место на ларе и засовывая деревянную ногу под стол. — Мистер Венус, не желаете ли вы мне помочь? Садитесь со мной рядом, так будет удобнее снимать нагар со свечей.
Не успел он договорить до конца, как Венус уже принял это приглашение, и Сайлас толкнул его деревянной ногой для того, чтобы тот обратил особенное внимание на мистера Боффина, который стоял задумавшись перед огнем между двумя ларями.
— Гм! А-гм! — кашлянул мистер Вегг, желая привлечь внимание хозяина. — Не хотите ли вы, сэр, чтобы я начал с какого-нибудь животного из сборника?
— Нет, — сказал мистер Боффин, — не хочу, Вегг. — И, достав из кармана маленький томик, он спросил, очень бережно вручая книжку литературному человеку:
— Как это по-вашему называется, Вегг?
— Это, сэр, — ответил Сайлас, поправляя очки и глядя на титульный лист, — это Мерривезер, «Жизнеописания скряг и анекдоты из их жизни». Мистер Венус, не окажете ли вы мне услугу? Придвиньте свечи немножко поближе, сэр.
Это было сказано для того, чтобы лишний раз переглянуться с Венусом.
— Кто там у вас есть? — спросил мистер Боффин. — Вам не трудно будет разобраться?
— Ну, сэр, — отвечал Сайлас, обратившись к оглавлению и медленно листая книжку, — я бы сказал, что они почти все тут имеются, сэр. Большой выбор, сэр; я вижу, тут и Джон Онере, сэр, и Джон Литл, сэр, и Дик Джаррел, и Джон Элвс, и преподобный мистер Джонс из Блюбери, и Стервятник Гопкинс, и Дэниел Дансер…
— Читайте про Дансера, Вегг, — сказал мистер Боффин.
Еще раз переглянувшись с приятелем, Сайлас отыскал нужную страницу.
— Страница сто девятая, мистер Боффин. Глава восьмая. Содержание главы: Происхождение и состояние. Одежда и наружность. Мисс Дансер и ее женственное очарование. Особняк скряги. Найденное сокровище. История пирожков с бараниной. Скряга и его представление о смерти. Боб, дворняга скупца. Гриффит и его хозяин. Что можно сделать на один пенни. Замена огня. Выгода иметь табакерку. Скряга умирает без рубашки. Клад в навозной куче.
— А? Что такое? — спросил мистер Боффин.
— Клад, сэр, — повторил Сайлас очень внятно и с расстановкой, — в навозной куче. Мистер Венус, не будете ли вы так любезны снять нагар? — И когда тот взглянул на него, он прибавил, беззвучно шевеля губами: — Среди мусора.
Мистер Боффин придвинул себе кресло поближе к камину, между ларями, сел и сказал, с лукавым видом потерев руки:
— Ну-ка, почитайте нам про Дансера!
Мистер Вегг проследил жизнь этого выдающегося человека во всех фазах скупости и грязи, прочел о смерти мисс Дансер, последовавшей от питания одними холодными клецками, о том, как мистер Дансер подвязывал свои лохмотья веревкой, подогревал обед, садясь на него, и в заключение прочел утешительный эпизод о том, как скряга умер, прикрытый мешком вместо платья.
И, наконец, он прочел следующее:
— «Дом, или скорее куча развалин, в котором жил Дансер и который после его смерти перешел к капитану Холмсу, представлял собой жалкое, разрушенное строение, ибо его не ремонтировали более полувека».
Тут мистер Вегг посмотрел на своего приятеля и обвел взглядом комнату, которая уже давно не ремонтировалась.
— «Однако это разрушенное здание, убогое по внешности, содержало в себе несметные богатства. Понадобилась не одна неделя, чтобы раскопать все, и капитану Холмсу доставляло немалое удовольствие проникать в тайники скупца».
Тут мистер Вегг повторил «тайники скупца» и еще раз толкнул своего приятеля.
— «Одной из богатейших сокровищниц мистера Дансера оказалась навозная куча в коровнике: в ней нашли немногим меньше двух с половиной тысяч фунтов; а в старой куртке, крепко приколоченной к яслям гвоздями, оказалось еще пятьсот фунтов золотом и банковыми билетами».
Тут деревяшка мистера Вегга двинулась под столом вперед, медленно поднимаясь все выше и выше.
— «Было обнаружено несколько чашек с гинеями и полугинеями; в разное время по углам дома нашли несколько пачек банкнот. Некоторые из них были засунуты в стенные щели».
Тут мистер Венус взглянул на стену.
— «Узелки с монетами были спрятаны под чехлами и подушками кресел».
Мистер Венус оглядел ларь, на котором сидел.
— «Некоторые из них уютно покоились в глубине ящиков; в старом чайнике оказалось на шестьсот фунтов аккуратно сложенных банковых билетов. В конюшне капитан нашел кувшины, полные старинных крон и шиллингов. Трубу тоже обыскали, и труд этот не пропал даром: в девятнадцати ямках, засыпанных сажей, были найдены деньги, в общей сложности более двухсот фунтов».
Деревянная нога мистера Вегга поднималась все выше и выше, а правым локтем он все сильнее и сильнее толкал мистера Венуса, так что, наконец, не в силах сохранять равновесие, он повалился боком на Венуса, притиснув в его к краю ларя. Некоторое время ни тот, ни другой даже не пытались сесть как следует: на обоих нашло какое-то помрачение.
Однако вид мистера Боффина, который сидел в кресле перед камином, охватив колени руками и глядя на огонь, скоро привел их в чувство. Прикинувшись, для отвода глаз, будто чихает, мистер Вегг с судорожным «апчхи!» ловко поднялся сам и поднял мистера Венуса.
— Давайте почитаем еще, — облизываясь, попросил мистер Боффин.
— Дальше идет Джон Элвс, сэр. Угодно вам послушать про Джона Элвса?
— Да, послушаем, что такое делал Джон, — сказал мистер Боффин.
Тот, по-видимому, ничего не прятал, и потому чтение прошло довольно вяло. Зато оживление вызвала достойная подражания дама по фамилии Уилкокс, которая держала золото и серебро в банке из-под пикулей, в футляре для часов, в яме под лестницей полную жестянку монет и еще сколько-то денег в старой крысоловке. За ней следовала другая женщина, которая прикидывалась нищей и оставила целое богатство, завернутое в обрывки газет и старых тряпок. За ней следовала еще одна, по профессии торговка яблоками, которая скопила десять тысяч фунтов и запрятала их «там и сям, в щелях и углах, за кирпичами и под полом». За ней — француз, который втиснул в дымовую трубу, во вред тяге, «кожаный чемодан с двадцатью тысячами франков золотом и драгоценными камнями», найденный после его смерти трубочистом. Таким путем мистер Вегг добрался до заключительного примера, человека-сороки:
— «Много лет назад в Кембридже жили скупые старики, по фамилии Джардайн: у них было два сына. Отец был настоящий скряга, и после его смерти у него в постели нашли тысячу гиней. Оба сына выросли такими же бережливыми, как их родитель. Годам к двадцати они завели в Кембридже мануфактурную лавку и торговали в ней до самой своей смерти. Заведение братьев Джардайн было самой грязной лавкой во всем Кембридже. Покупатели заходили к ним редко, разве только из любопытства. Братья выглядели весьма непривлекательно, так как одевались в самое грязнее тряпье, хотя их всегда окружали пестрые ткани, основной предмет их торговли. Рассказывают, что постелей у них не было вовсе, и, чтобы не тратиться на эту статью, они спали под прилавком, на груде оберточной холстины. В домашнем хозяйстве они были скаредны до крайности и лет двадцать не видели куска мяса за своим столом. Тем не менее, когда старший брат умер, младший обнаружил, к великому своему удивлению, крупные суммы денег, утаенные даже от него».
— Вот! — воскликнул мистер Боффин. — Даже от него, видите! Их было только двое, и все же один прятал деньги от другого!
Мистер Венус, который после знакомства с французом все нагибался, стараясь заглянуть в трубу, заинтересовался последней фразой и позволил себе повторить ее.
— Вам это нравится? — спросил, мистер Боффин, неожиданно поворачиваясь к нему.
— Прошу прощения, сэр?
— Вам нравится то, что читал Вегг?
Мистер Венус ответил, что находит это чрезвычайно интересным.
— Так заходите опять, — пригласил его мистер Боффин, — послушайте еще. Приходите когда угодно, хоть послезавтра, на полчаса раньше. Там еще много осталось, конца не видно.
Мистер Венус поблагодарил и принял приглашение.
— Удивительное дело, чего только люди не прячут, — в раздумье произнес мистер Боффин. — Просто удивительно.
— Вы имеете в виду деньги, сэр? — заметил Вегг, умильно поглядывая на Боффина и опять толкая своего друга и брата.
— Да, деньги! — сказал мистер Боффин, — И бумаги.
Мистер Вегг опять повалился иа Венуса в тихом восторге, Затем, придя в себя, опять чихнул, чтобы скрыть евои чувства.
— Апчхи! Вы сказали, и бумаги тоже, сэр? Их тоже прячут?
— Прячут, а потом забывают, — сказал мистер Боффин. — Да вот и книготорговец, что продал мне «Кунсткамеру»… где у нас «Кунсткамера»? — Он мигом опустился на колени и с увлечением начал рыться в книгах.
— Не помочь ли вам, сэр? — спросил Вегг.
— Не надо, я уже нашел: вот она, — сказал мистер Боффин, обтирая пыль рукавом. — Том четвертый. Я знаю, что он мне читал как раз из четвертого тома. Поищите-ка здесь, Вегг.
Сайлас взял книгу и начал ее перелистывать.
— Любопытная окаменелость, сэр?
— Нет, не то, — сказал мистер Боффин. — Вряд ли это могла быть окаменелость.
— Мемуары генерала Джона Рейда, по прозвищу «Круглый Нуль», сэр? С портретом.
— Нет, и не он, — сказал мистер Боффин.
— Замечательный случай с человеком, проглотившим крону, сэр?
— Чтобы спрятать ее? — спросил мистер Боффин.
— Нет, что вы, сэр, — отвечал Вегг, заглянув в книгу, — кажется, это вышло случайно. Ага! Вот оно, должно быть, «Необыкновенная находка завещания, пропадавшего двадцать один год».
— Вот это самое! — воскликнул мистер Боффин. — Читайте.
— «Чрезвычайно интересное дело, — прочел Сайлас Вегг, — разбиралось на последней сессии суда присяжных в Мэриборо, Ирландия. Вкратце оно сводится к следующему. В марте тысяча семьсот восемьдесят второго года некий Роберт Болдуин составил завещание, в котором отказал ныне спорную землю детям своего младшего сына. Вскоре после этого он одряхлел, выжил из ума, окончательно впал в детство и умер восьмидесяти с лишком лет от роду. Ответчик, его старший сын, тогда же заявил, что отец уничтожил завещание, и так как оно не отыскалось, этот сын и вступил во владение землями, о которых идет речь, и дело оставалось в таком положении ровно двадцать один год, причем вся семья была уверена, что отец умер, не оставив завещания. Но через двадцать один год умерла жена ответчика, и вскоре после этого он, в возрасте семидесяти восьми лет, женился на молодой женщине, что немало встревожило обоих его сыновей. Свои чувства они выражали так грубо, что рассердили отца; тот составил завещание, обойдя в нем старшего сына и, в припадке гнева, показал это завещание младшему, который тут же решил украсть его и уничтожить, чтобы сохранить наследство для брата. С этой целью он взломал отцовский стол, где нашел завещание, но не отцовское, которое искал, а дедовское, о котором семья давно забыла и думать».
— Вот! — сказал мистер Боффин. — Видите, что люди прячут и забывают или хотят уничтожить и тоже забывают! — И он прибавил с расстановкой: — И-зу-ми-тель-но!
Он обвел взглядом всю комнату, и Вегг с Венусом тоже обвели взглядом всю комнату. А потом Вегг уже один уставился на мистера Боффина с таким выражением, словно хотел наброситься на него и потребовать жизнь или тайну его мыслей.
— Однако пора и кончать на сегодня, — помахав рукой, сказал мистер Боффин после некоторого молчания. — Остальное до послезавтра. Поставьте книги на полку, Вегг. Думаю, мистер Венус не откажется вам помочь.
С этими словами он засунул руку за пазуху и с трудом вытащил оттуда какой-то предмет, который был слишком велик и сначала не поддавался. Каково же было изумление друзей-заговорщиков, когда этот предмет, появившись, наконец, оказался довольно стареньким потайным фонарем!
Совершенно не замечая эффекта, произведенного появлением фонаря, мистер Боффин поставил его себе на колени и, достав коробку спичек, неторопливо зажег в нем свечу, задул горящую спичку и бросил ее в камин.
— Хочу пройтись по двору и вокруг дома, Вегг, — объявил он. — Вы мне не нужны. Я с этим самым фонарем сделал в свое время сотни… нет, тысячи таких обходов.
— Но я не могу, сэр, никоим образом не могу, — учтиво начал было Вегг, но тут мистер Боффин, который поднялся с места и направился к двери, остановил его:
— Я уже сказал, что вы мне не нужны, Вегг.
Вегг сделал вид, словно только теперь сообразил, что именно от него требуется. Ему не оставалось ничего другого, как выпустить мистера Боффина и запереть за ним дверь. Но едва тот очутился за порогом, мистер Вегг стиснул Венуса обеими руками и произнес задыхающимся шепотом, словно его душили:
— Мистер Венус, надо за ним идти, надо за ним следить, нельзя выпускать его из виду ни на минуту!
— Но почему же? — спросил Венус, тоже задыхаясь.
— Приятель, вы могли заметить, что я был немножко взвинчен сегодня вечером. Ведь я кое-что нашел.
— Что же вы нашли? — спросил Венус, вцепившись в Сайласа обеими руками так, что они застыли в нелепой позе, схватившись словно два гладиатора.
— Сейчас уже некогда вам рассказывать. Он, должно быть, пошел искать. Сейчас же надо идти следить за ним!
Выпустив друг друга из объятий, они подкрались к двери, тихонько ее открыли и выглянули наружу. Ночь была облачная, и черные тени насыпей делали двор еще темней.
— Если он не дважды мошенник, зачем ему потайной фонарь? — шептал Вегг. — Нам было бы видно, что он там делает, если бы с ним был простой фонарь. Тихонько, вот сюда.
Оба осторожно крались за мистером Боффином по тропинке среди мусора, утыканной по краям осколками битой посуды. Они слышали характерный шум его шагов и треск шлака под его ногами.
— Наизусть знает всю свалку, — прошептал Сайлас, — ему и фонарь не нужен, черт бы его взял!
Однако Боффин приоткрыл фонарь в ту же самую минуту и осветил им первую насыпь.
— То самое место? — спросил Венус шепотом.
— Горячо, — ответил Сайлас так же тихо. — Очень даже горячо. Я так и думал, что он за этим пошел. Что это такое у него в руке?
— Лопата, — отвечал Венус. — А работать лопатой он умеет раз в пятьдесят лучше, чем мы с вами.
— А если он будет искать, да не найдет, тогда что нам делать, приятель? — задал вопрос Вегг.
— Прежде всего подождем, что у него выйдет, — сказал Венус.
Совет оказался кстати, потому что Боффин снова прикрыл фонарь, и насыпь осталась в темноте. Через несколько секунд он снова приоткрыл фонарь, и стало видно, что он стоит у подножия другой насыпи, постепенно поднимая фонарь все выше и выше, так, чтобы можно было рассмотреть всю насыпь.
— Вряд ли это и есть то самое место, — сказал Венус.
— Нет, теперь опять холодно, — ответил Вегг.
— Мне пришло в голову, — прошептал Венус, — может, он смотрит, не копал ли тут кто-нибудь без него.
— Тише! — остановил его Вегг. — Теперь холодно, еще холоднее! Совсем замерз!
Это восклицание было вызвано тем, что мистер Боффин опять прикрыл фонарь, потом опять открыл, и стало видно, что он стоит возле третьей насыпи.
— Как, он лезет на насыпь? — сказал Венус.
— И лопата с ним! — заметил Вег.
Проворной рысью, словно лопата на плече подгоняла его, будя старые воспоминания, мистер Боффин поднимался по «извилистой дорожке» на ту самую насыпь, которую он описывал Сайласу Веггу в тот первый вечер, когда они начали разрушаться и падать. Вступив на эту дорожку, он прикрыл фонарь. Оба друга последовали за ним, низко нагнувшись, так, чтобы их фигуры не были заметны на фоне неба, когда он снова засветит свой фонарь.
Венус шел впереди, таща на буксире Вегга, чтобы помочь ему, если его непослушная нога застрянет в какой-нибудь яме. Они как раз вовремя заметили, что Золотой Мусорщик остановился перевести дух. Разумеется, они тоже остановились в тот же миг.
— Это и есть его собственная насыпь, — переведя дыхание, прошептал Вегг, — вот эта самая.
— Да ведь они все три его собственные, — возразил Венус.
— И он так думает, но только привык считать своей вот эту, потому что она с самого начала была ему оставлена; ее одну он унаследовал по завещанию.
— Когда он засветит фонарь, — сказал Венус, ни на минуту не спуская глаз с темной фигуры Боффина, — нагнитесь пониже и держитесь ближе ко мне.
Тот опять двинулся вперед, а они опять пошли за ним. Взобравшись на верхушку насыпи, он приоткрыл фонарь — но не совсем — и поставил его на землю. На верхушке насыпи был воткнут кривой, облезлый шест, видимо простоявший там уже много лет. Близко к этому шесту стоял фонарь, освещая нижнюю часть шеста и небольшой клочок земли, а далее тоненький и яркий луч света уходил в пространство, ничего не освещая.
— Не собирается же он выкапывать шест! — шепнул Венус, когда они присели пониже, прижавшись один к другому.
— Может, он выдолблен и чем-нибудь набит, — прошептал Вегг.
С какой бы то ни было целью, но мистер Боффин собирался рыть, отвернув для этого обшлага и поплевав на руки, а там и пошел копать вовсю, как полагалось старому землекопу. Выкапывать шест он и не покушался и только сначала отметил от шеста длину лопаты, отнюдь не собираясь копать глубоко. Довольно было десятка ловких взмахов лопатой. Потом он остановился, заглянул в ямку, нагнулся и достал оттуда нечто похожее на обыкновенную флягу: одну из тех плоских, короткогорлых бутылок, в каких голландец, как говорится, держит свою храбрость. Достав ее, он сейчас же закрыл свой фонарь, и им стало слышно, как он снова закапывает ямку в темноте. Опытной рукой он легко перекидывал мусор с места на место, и соглядатаи поняли, что им как раз пора убираться.
Мистер Венус проскользнул мимо Вегга и потянул его за собой на буксире. Однако спуск мистера Вегга совершился не без некоторых осложнений для него лично: непослушная нога застряла в мусоре на половине спуска, а так как времени было в обрез, то мистер Венус не постеснялся освободить друга, вытащив его за воротник, и всю остальную дорогу тот проделал на спине, причем полы сюртука завернулись ему на голову, а деревяшка волочилась сзади, наподобие тормоза. Мистер Вегг был так взбудоражен этим способом передвижения, что напоследок, очутившись на ровной земле вверх головой, никак не мог сообразить, где он находится, и не имел ни малейшего представления, в какой стороне его жилье, пока мистер Венус не впихнул его в дверь. Даже и тогда он только покачивался из стороны в сторону, бессмысленно озираясь вокруг, пока мистер Венус не привел его в порядок, выбив из него пыль и вправив ему мозги.
Мистер Боффин сходил с насыпи не торопясь, так что процесс очистки давно закончился и мистер Венус успел отдышаться до его возвращения. Что фляга где-нибудь при нем, сомневаться не приходилось; где именно — было не так ясно. На нем было надето широкое, толстое пальто, застегнутое доверху, а фляга могла лежать в любом из полдюжины карманов.
— В чем дело, Вегг? — спросил мистер Боффин. — Вы бледны как свечка.
Мистер Вегг ответил, с буквальной точностью, что у него в голове все завертелось.
— Желчь, — произнес мистер Боффин, задувая фонарь и снова пряча его за пазуху. — Вы подвержены желчным припадкам, Вегг?
Мистер Вегг опять-таки ответил, строго придерживаясь истины, что никогда в жизни у него не бывало до такой степени неладно в голове.
— Примите завтра слабительное, Вегг, — сказал мистер Боффин, — чтобы к вечеру быть в порядке. Кстати сказать, эти места скоро кое-чего лишатся, Вегг.
— Лишатся, сэр?
— Да, лишатся насыпей.
Участники дружеского договора так явно старались не глядеть друг на друга, что могли бы с тем же успехом таращиться один на другого не сводя глаз.
— Вы с ними расстались, мистер Боффин? — спросил Сайлас.
— Да, их свезут. Моя уже все равно что свезена.
— Вы имеете в виду самую маленькую, с шестом на верхушке, сэр?
— Да, — сказал мистер Боффин, потирая ухо по старой своей привычке, но только с новым оттенком хитрости. — Она мне заработала хорошие денежки. Завтра начнут свозить.
— Так вы ходили прощаться со старым другом, сэр? — игриво спросил Вегг.
— Нет, — ответил мистер Боффин. — С чего это вам взбрело в голову?
Он был так резок и сух, что Вегг, подбиравшийся все ближе и ближе к полам его пальто, время от времени исследуя тыльной стороной ладони, не удастся ли нащупать флягу, отступил шага на три назад.
— Извините, сэр, — смиренно сказал Вегг. — Не обессудьте.
Мистер Боффин посмотрел на него так, как собака смотрит на другую собаку, которая хочет отнять у нее кость, — и отвечал ему негромким рычанием, как могла бы ответить собака.
— Спокойной ночи, — сказал он под конец, после угрюмого молчания, заложив руки за спину и подозрительно оглядывая Вегга. — Нет! Оставайтесь тут. Я сам знаю дорогу, и светить мне не надо.
Алчность, вечерние чтения об алчности, зажигательное действие того, что ему только что пришлось видеть, а может быть, и прилив крови к его малокровному мозгу при спуске, — все это до такой степени раздразнило ненасытный аппетит Сайласа Вегга, что, как только дверь закрылась, он прянул вслед за Боффином, увлекая с собой Венуса.
— Нельзя его упускать! — воскликнул Вегг. — Нам никак нельзя его упускать! Фляга при нем. Нам нужно отнять эту флягу.
— Как, ведь вы не собираетесь отнять ее силой? — возразил Венус, удерживая его.
— Не собираюсь? А почему бы нет? Пускай силой, пускай какой угодно ценой! Неужели вы так боитесь старика, что упустите его, трус вы этакий?
— Я вас боюсь и никуда не пущу, — проворчал Венус, крепко держа его обеими руками.
— Вы слышали его? — возразил Вегг. — Слышали, как он сказал, что решил нас оставить с носом? Слышали, подлая вы тварь, что он продал на своз все насыпи, и, уж конечно, весь двор тогда перекопают. Вы трусливей всякой мыши, где уж вам стоять за свои права, а я не такой, я буду за них стоять. Пустите меня, я его догоню!
Он барахтался изо всех сил, порываясь выполнить свое намерение, но тут Венус приподнял его, бросил на пол, и сам повалился вместе с ним, отлично зная, что Веггу с его деревяшкой будет не так легко встать. Оба они покатились по полу; а в эту самую минуту мистер Боффин затворял за собой калитку.
После того как мистер Боффин ушел, хлопнув калиткой, оба участника дружеского договора долго сидели на полу, тяжело переводя дух и уставясь один на другого. В подслеповатых глазках мистера Венуса, в каждом рыжеватом волоске его пыльной шевелюры было заметно недоверие к Веггу и готовность вцепиться в него по малейшему поводу. Топорное лицо Вегга и вся его угловатая и сухая фигура, напоминавшая деревянную игрушку немецкой работы, выражали дипломатическую уступчивость, хотя и не по доброй воле. Оба были красны, встрепаны и еще не успели остыть после драки, а Вегг при падении сильно расшиб голову и теперь сидел, потирая затылок, с видом крайнего и неприятного удивления. Оба молчали, выжидая, кто заговорит первым.
— Друг, вы были правы, а я виноват, — начал Вегг, прерывая молчание. — Я забылся.
Мистер Венус понимающе качнул лохматой головой, словно желая сказать, что Вегг, напротив, скорее опомнился, если предстал перед ним в своем истинном виде, без прикрас.
— Однако, приятель, — продолжал мистер Вегг, — вам не дано было знать мисс Элизабет, маленького Джорджа, тетушку Джейн и дядюшку Паркера.
Мистер Венус согласился, что не имел чести знать этих замечательных людей, да еще прибавил, что, в сущности, никогда не желал с ними познакомиться.
— Не говорите этого, приятель, — возразил Вегг, — нет, не говорите! Ведь если вы их не знали, разве вы в состоянии понять, что можно прийти в бешенство от одного вида узурпатора.
Представив такое оправдание, по-видимому, делавшее ему большую честь, мистер Вегг ползком подобрался к стулу в углу комнаты, и там, после нескольких неловких прыжков, ему удалось принять вертикальное положение. Венус тоже поднялся с пола.
— Садитесь, друг, — сказал Вегг. — Какая же у вас выразительная физиономия, друг!
Мистер Венус невольно провел рукой по лицу и посмотрел на ладонь, словно желая проверить, не прилипло ли к ней сколько-нибудь выразительности.
— Заметьте, я отлично понимаю, — продолжал Вегг, — отлично понимаю, какой вопрос написан на вашей выразительной физиономии.
— Какой же вопрос?
— Вопрос, почему я не говорил до сих пор, что сделал кое-какую находку, — отвечал Вегг, крайне любезно и радостно. — Ваша выразительная физиономия говорит мне: «Почему же вы не сообщили про находку раньше, как только я пришел? Почему вы молчали, пока вам не взбрело в голову, что мистер Боффин приходил искать именно эту вещь?» На вашем лице это написано яснее всяких слов. Ну, а вы можете прочесть на моем лице, что я вам отвечу?
— Нет, не могу, — сказал Венус.
— Так я и знал. А почему не можете? — вопросил Вегг так же откровенно и радостно. — Потому, что у меня лицо не выразительное — я за этим не гонюсь. Потому, что я отлично знаю свои недостатки. Не все люди одинаковы — кому что дано. А словами я могу вам ответить. И какими словами? Вот какими. Я хотел вам сделать приятный суп-приз.
Произнеся с расстановкой и ударением слово «сюрприз», Вегг пожал обе руки своему другу и брату и похлопал его по обеим коленкам, словно ласковый покровитель, не желающий благодарности за ничтожную услугу, которую он только рад был оказать.
— Ваша выразительная физиономия, — сказал Вегг, — получив к полному своему удовольствию ответ, спрашивает еще: «Что же вы нашли?» Право, я слышу эти самые слова!
— Ну и что же? — огрызнулся Венус, напрасно прождав ответа. — Если вы слышите такие слова, чего же вы на них не отвечаете?
— Выслушайте меня! — сказал Вегг. (Он старался скрывать все, что только возможно, и когда ему грозило вынужденное разоблачение, рассыпался в улыбках и восклицаниях: «Выслушайте меня!») — Как-то днем, сэр…
— Когда? — грубо спросил Венус.
— Н-нет, — возразил Вегг, качая головой и проницательно, и вдумчиво, и в то же время игриво. — Нет, сэр! Это спрашивает не ваша выразительная физиономия. Это спрашивает ваш голос, только ваш голос. Продолжаю. Как-то днем, сэр, я прогуливался во дворе — делал обход, как одинокий часовой, сэр, — говоря словами друга моего семейства, автора «Конец — делу венец», переложенными для дуэта:
При таких обстоятельствах, сэр, случилось мне прохаживаться во дворе однажды днем, и случилось прохаживаться с железным прутом в руках, чем я иной раз пытаюсь скрасить однообразие литературной жизни, как вдруг этот самый прут наткнулся на предмет, который нет надобности вам называть…
— Есть надобность. Какой предмет? — спросил Венус полным ярости голосом.
— Выслушайте меня! — сказал Вегг. — Насос. Когда прут ударился о насос, оказалось, что не только верхушка в нем шатается и едва прикрыта крышкой, но внутри еще и гремит что-то. Это самое что-то, друг, оказалось плоской и продолговатой копилкой. Сказать ли вам, что она разочаровала меня своей легкостью?
— В ней были бумаги? — догадался Венус.
— Вот это говорит ваша выразительная физиономия! — воскликнул Вегг. — Бумага. Копилка была заперта, перевязана и запечатана, а сверху был пергаментный ярлык с надписью: «Джон Гармон. Мое завещание, временно здесь помешенное».
— Надо узнать, что в нем содержится, — сказал Венус.
— Выслушайте меня! — воскликнул Вегг. — Я так и сказал — и взломал копилку.
— Не позвав меня! — воскликнул Венус.
— Вот именно, сэр! — возразил Вегг ласково и радостно. — Вижу, вы заинтересовались! Слушайте, слушайте, слушайте! Если уж, как вы изволили догадаться при вашей проницательности, устраивать вам суп-приз, так чтоб он был настоящий! Ладно, сэр. И вот, как вы сделали честь предположить, я прочел этот документ. По всем правилам написано, по всем правилам засвидетельствовано, очень коротко. Поскольку у него никогда не было друзей, а дети выказали непочтение и непокорство, то он, Джон Гармон, завещает Никодимусу Боффину малую насыпь, и хватит с него, а все свое остальное достояние, свободное от долгов и налогов, он передает в казну.
— Надо бы проверить, от какого числа то, которое утверждено, — заметил Венус. — Может, оно позже этого.
— Выслушайте меня! — воскликнул Вегг. — Я так и подумал. Я заплатил шиллинг (ваших там шесть пенсов, но это не важно), чтобы взглянуть на то завещание. Друг, то завещание составлено на несколько месяцев раньше этого. А теперь, как мой ближний и компаньон по дружескому договору, — прибавил Вегг, опять ласково беря его за обе руки и похлопывая по обеим коленкам, — скажите, не закончил ли я мой бескорыстный труд к вашему полному удовольствию и не устроил ли вам суп-приз?
Мистер Венус воззрился на своего ближнего и компаньона недоверчивым оком и сухо ответил:
— В самом деле, важная новость, мистер Вегг! Нечего и отрицать. Но все же хотелось бы, чтобы вы мне об этом сказали до того, как вы напугались нынче вечером, а еще хотелось бы, чтоб вы спросили меня, как своего компаньона, как нам поступить, прежде чем вам вздумалось брать на себя такую ответственность.
— Выслушайте меня! — воскликнул Вегг. — Я так и знал, что вы это скажете. Но вся забота была на мне одном, пускай и вся вина будет тоже на мне одном! — Это было сказано как нельзя более великодушно.
— Ну, — сказал Венус. — Давайте посмотрим это завещание и эту копилку.
— Так ли я вас понял, брат, — переспросил Вегг весьма и весьма неохотно, — что вы желаете видеть это завещание и эту…
Мистер Венус ударил по столу кулаком.
— Выслушайте меня! — сказал Вегг. — Выслушайте меня! Я сейчас за ними схожу.
Пробыв довольно долго в отсутствии, словно в своей алчности он никак не мог решиться показать это сокровище компаньону, Вегг вернулся со старой кожаной коробкой из-под шляпы, куда он спрятал копилку для большей пристойности и чтобы не навлечь подозрений.
— Мне что-то не очень хочется открывать ее здесь, — понизив голос, сказал Вегг, оглядываясь по сторонам, — вдруг он вернется, может, еще и не ушел; после того, что мы видели, как знать, что у него на уме.
— Это, пожалуй, верно, — согласился Венус. — Пойдем ко мне.
Вегг колебался, опасаясь выпустить копилку из рук и в то же время не решаясь открыть ее при существующих обстоятельствах.
— Идемте же ко мне, говорят вам, — уже сердясь, повторил Венус.
Не сообразив, под каким предлогом отказаться, мистер Вегг ответил восторженно:
— Разумеется! Ну разумеется. — Он запер «Приют», и они отправились, причем мистер Венус взял Вегга под руку и держал с замечательной цепкостью.
В окне мастерской мистера Венуса горел все тот же тусклый свет, в котором зритель не совсем ясно различал все тех же двух лягушек, с рапирами в лапах, до сих пор все еще не решивших вопрос чести. Мистер Венус, уходя, запер дверь на ключ, а теперь открыл ее ключом и, как только они вошли, снова запер изнутри; не раньше, однако, чем закрыл ставнями окно мастерской.
— Теперь никто не войдет, пока не впустим, — сказал он напоследок, — тут для нас самое укромное место.
И он сгреб в кучку еще горячие уголья на ржавой решетке очага, развел огонь и снял нагар со свечи на узеньком прилавке. Трепетные отблески огня вспыхнули там и сям на темных засаленных стенах: индийский младенец, африканский младенец, разобранный на части английский младенец, коллекция черепов и все остальное собрание редкостей вдруг стало на свои места, словно все они тоже отлучались из лавки, как и хозяин, и пунктуально минута в минуту вернулись к общему сбору, чтобы присутствовать при открытии тайны. Французский джентльмен заметно подрос, с тех пор как мистер Вегг его видел; теперь у него появились ноги и голова, хотя руки временно отсутствовали. Кому бы ни принадлежала в прошлом эта голова, Сайлас Вегг счел бы за личное себе одолжение, если б у нее было поменьше зубов.
Сайлас молча уселся на деревянный ящик перед огнем, а Венус, опустившись на низенький табурет, извлек из-под рук скелета поднос с чашками и поставил на огонь чайник. Сайлас внутренне одобрил эти приготовления, надеясь, что в конце концов бдительный ум мистера Венуса угаснет, залитый чаем.
— Ну, сэр, — сказал Венус. — Теперь все тихо и спокойно. Посмотрим, что вы там нашли.
Все еще неохотно, еле-еле двигая руками и бросив не один взгляд на руки скелета, словно боясь, как бы эти руки не вытянулись вперед и не выхватили у него документ, Вегг открыл шляпную коробку и показал копилку, открыл копилку и предъявил документ. Он крепко держал его за уголок, а Венус, ухватившись за другой уголок, читал внимательно и жадно.
— Что, компаньон, верно я вам говорил? — сказал, наконец, мистер Вегг.
— Да, компаньон, верно, — ответил мистер Венус.
Мистер Вегг сделал легкое, изящное движение, словно собираясь сложить документ, но мистер Венус уцепился за свой уголок.
— Нет, сэр, — сказал Венус, мигая подслеповатыми глазами и покачивая головой. — Нет, компаньон. Теперь является вопрос, у кого это будет храниться. Вы знаете, компаньон, у кого это будет храниться?
— У меня, — сказал Вегг.
— Ни боже мой, компаньон, — возразил Венус. — Это ошибка. У меня. Теперь послушайте, мистер Вегг. Я не хочу с вами ссориться, еще меньше того — заниматься из-за вас анатомией.
— Что вы хотите этим сказать? — живо отозвался Вегг.
— Хочу сказать, приятель, — неторопливо ответил Венус, — что едва ли возможно быть более расположенным к человеку, чем я расположен к вам в данную минуту. Однако я у себя дома, я окружен трофеями моего искусства, и все инструменты у меня под рукой.
— Что вы хотите сказать, мистер Венус? — опять спросил Вегг.
— Я уже заметил, что окружен трофеями моего искусства, — мирно ответил Венус. — Их очень много, у меня большой запас разных человеческих костей, вся мастерская ими забита, мне сейчас просто не нужно больше никаких трофеев. Но я люблю мое искусство и все его приемы знаю назубок.
— Лучше всякого другого, — согласился мистер Вегг с довольно растерянным видом.
— Вы бы этого не подумали, но в ящике, на котором вы сидите, — сказал Венус, — находится смесь — кости от разных человеческих экземпляров. И в том прекрасном экземпляре, что в углу, тоже есть кости от нескольких человеческих скелетов, — тут он кивнул на французского джентльмена. — Ему еще недостает рук. Не скажу, однако, чтоб я очень с этим торопился. Мне не к спеху.
— Вы, должно быть, заговариваетесь, компаньон, — остановил его Сайлас.
— Уж извините меня, если заговариваюсь, — возразил Венус. — Со мной это случается. Я люблю свое искусство, знаю назубок все его приемы и намерен сам хранить этот документ.
— Но при чем же тут ваше искусство, компаньон? — спросил Вегг самым вкрадчивым тоном.
Мистер Венус мигнул вечно воспаленными глазками, обоими сразу, и, поправив чайник на огне, заметил про себя глухим голосом:
— Вскипит минуты через две.
Сайлас Вегг взглянул на чайник, взглянул на полки, взглянул на французского джентльмена в углу и слегка съежился, взглянув напоследок на мистера Венуса, который моргал красными глазками, запустив свободную руку в жилетный карман, — возможно, за ланцетом. Они с Венусом сидели по необходимости очень близко, совсем рядом, ибо каждый уцепился за уголок документа, который был не более как простым листом бумаги.
— Компаньон, — сказал Вегг, еще вкрадчивее прежнего, — предлагаю разрезать его пополам и чтоб каждый взял себе половину.
Венус помотал встрепанной головой и ответил:
— Не годится его портить, компаньон. Похоже будет, что завещание уничтожили.
— Компаньон, — сказал Сайлас после паузы, во время которой они молча созерцали друг друга, — не говорит ли ваша выразительная физиономия о том, что вы собираетесь предложить нечто среднее?
Венус помотал взлохмаченной головой и ответил:
— Компаньон, один раз вы уже утаили от меня эту бумагу. Больше вы ее от меня прятать не будете. Предлагаю вам хранить копилку и ярлык, а о бумаге я сам позабочусь.
Сайлас после недолгого колебания вдруг выпустил свой уголок документа и воскликнул опять тем же вкрадчивым и жизнерадостным тоном:
— Что такое жизнь без доверия! Что такое человек без чести? Берите на здоровье, компаньон, это будет в духе дружбы и доверия.
По-прежнему моргая обоими красными глазками сразу — но скромно и ничем не показывая своего торжества, — мистер Венус сложил бумагу, оставшуюся у него в руке, запер в ящик позади себя, а ключ положил в карман. После этого он предложил:
— Чашку чаю, компаньон?
На что мистер Вегг ответил:
— Спасибо, компаньон, — и чай был заварен и разлит по чашкам.
— Дальше возникает вопрос, — сказал Венус, дуя на блюдечко с чаем и глядя поверх него на своего поверенного и друга, — в каком направлении теперь действовать?
На этот счет Сайлас имел сказать очень многое. Сайлас позволил себе напомнить своему другу, брату и компаньону о волнующих эпизодах, которые они читали нынче вечером; о параллели между ними и покойным владельцем «Приюта», которую явно проводил в уме мистер Боффин, о теперешних обстоятельствах в «Приюте», о фляге и о шкатулке. О том, что будущность его друга и брата, а также и его самого, очевидно, обеспечена, потому что им стоит только назначить цену этому документу и получить деньги с баловня фортуны и ничтожного червя, который теперь гораздо более похож на червя, нежели на баловня. О том, что, по его мнению, цену эту можно определить одним-единственным словом, и это слово «пополам!». О том, что возникает поэтому вопрос, когда именно крикнуть: «Чур, пополам!» О том, что он может рекомендовать план действий, с одной только оговоркой. О том, что этот план действий состоит в том, что им следует терпеливо выжидать; они допустят, чтобы насыпи постепенно срыли и свезли, а сами тем временем воспользуются случаем последить за работами; то есть, по его мысли, рыть и копать будут за чужой счет, а они могут еженощно исследовать уже перекопанный мусор для своих личных целей, а уже после того как мусор вывезут и они воспользуются этим случаем для своих выгод, только тогда, и никак не раньше, они нападут на баловня и червя, как снег на голову. Но тут-то и вступает в силу оговорка, на что он и обращает особое внимание своего друга, брата и компаньона. Никак нельзя допустить, чтобы червь и баловень захватил хотя бы часть состояния, которое они теперь вправе считать своим. После того как он, мистер Вегг, увидел, что баловень фортуны норовит воровским манером удрать с флягой, а ее драгоценное содержимое так и остается неизвестным, — он, Вегг, считает его просто за грабителя и, если бы не мудрое вмешательство друга, брата и компаньона, конечно, отнял бы у него награбленное. Поэтому он предлагает оговорку такого рода, что если баловень опять вернется таким же манером и, по наблюдении, при нем будет обнаружено еще что бы то ни было, меч, занесенный над его головой, немедленно будет ему предъявлен, его со всей строгостью допросят обо всем, что ему может быть известно, а потом они, его хозяева, будут держать его в самом унизительном нравственном рабстве и зависимости до тех пор, пока не сочтут нужным дозволить ему откупиться на свободу ценой половины его достояния. Если же, прибавил Вегг в заключение, он ошибся, потребовав только половину, то он надеется, что друг, брат и компаньон, не колеблясь, поправит его ошибку и укорит его за слабость. Может, гораздо более сообразно с положением вещей потребовать две трети; более сообразно с положением вещей потребовать даже три четверги. По этим пунктам он всегда готов пойти на уступки.
Мистер Венус, во время этой речи успевший уделить свое внимание и трем блюдечкам чаю, одному за другим, выразил свое согласие со всем вышеизложенным. Вдохновившись его согласием, мистер Вегг простер вперед правую руку и объявил, что эта рука еще никогда… Не вдаваясь в частности и не отрываясь от блюдечка с чаем, мистер Венус, по всем правилам вежливости, кратко выразил свою уверенность в том, что эта рука никогда еще не… Однако удовольствовался тем, что только взглянул на нее, а к сердцу прижимать не стал.
— Брат, — произнес мистер Вегг после того, как между ними установилось счастливое взаимопонимание, — мне хотелось бы спросить вас кое о чем. Помните тот вечер, когда я впервые заглянул сюда и застал вас омывающим в чае ваш мощный ум?
Продолжая чаепитие, мистер Венус кивнул в знак согласия.
— И вот вы сидите на том же месте, сэр, как будто никогда с него не сходили! — продолжал Вегг, глубокомысленно и восхищенно. — Вы сидите, сэр, с таким видом, будто можете выпить сколько угодно этого благоуханного напитка! Вы сидите, сэр, окруженный своими произведениями, и кажется, будто вас только что попросили исполнить «Родина, милая родина»[10], чтоб доставить обществу удовольствие, и вы на это согласились!
Как бы тут ни было жутко, — прибавил мистер Вегг прозой, обводя взглядом мастерскую, — но если принять все во внимание, так лучше места не сыщешь.
— Вы сказали, что хотите о чем-то спросить, а ведь ни о чем не спросили, — очень нелюбезно заметил Венус.
— Вы были расстроены в тот вечер, — сказал Вегг, выражая соболезнование, — ну, а теперь как обстоит дело? Идет на лад или нет?
— Она не желает, — отвечал мистер Венус тоном, комически соединявшим упрямое негодование с нежной меланхолией, — чтобы ее равняли, вы знаете с чем. Ну, и говорить больше не о чем.
— Ах, боже мой, боже мой! — воскликнул Вегг со вздохом, делая вид, будто вместе с ним глядит на огонь, а сам глядя на Венуса. — Вот каковы женщины! А ведь я помню, как вы сказали в тот вечер — вы сидели вон там, а я сидел вот здесь, — в тот вечер, когда вы только что потеряли душевное спокойствие, вы сказали, что интересовались тем самым делом. Вот какое совпадение!
— Ее отец, — начал Венус и остановился, чтобы отхлебнуть еще глоток чаю, — ее отец был в нем замешан.
— Вы, мне кажется, не назвали ее по имени? — произнес Вегг задумчиво. — Нет, в тот вечер вы не назвали ее но имени.
— Плезент Райдергуд.
— В самом деле! — воскликнул Вегг. — Плезент Райдергуд. Радость! Есть что-то трогательное в этом имени — Плезент — Радость. Боже мой! Имя как будто выражает, чем она могла бы стать, если б не сделала того далеко не радостного для вас замечания — и чем она не стала, именно потому, что произнесла эти слова. Мистер Венус, если я вас спрошу, как вы с ней познакомились, не прольет ли это бальзама на ваши раны?
— Я был тогда в гавани, — сказал Венус, делая еще глоток чаю и уныло щурясь на огонь, — искал попугаев, — и, сделав еще глоток, он замолчал.
Мистер Вегг, чтобы оживить его воспоминания, намекнул:
— Вряд ли вы собирались охотиться на попугаев, сэр, в английском-то климате?
— Нет, нет, нет, — с раздражением сказал Венус. — Я был в гавани, искал попугаев, которых привозят с собой моряки; хотел купить для чучел.
— Да-да-да, сэр?
— А еще искал, не найдется ли хорошенькой парочки гремучих змей, чтобы препарировать для музея, — и тут мне было суждено повстречаться с ней и иметь с ней дело. Это было как раз в тот день, когда на реке сделали эту находку. Ее отец видел, как эту самую находку взяли на буксир. Много было на этот счет разговоров, я и зашел к ней под благовидным предлогом, чтобы поближе познакомиться, и с тех пор стал совсем не тот. И даже в костях у меня нет уж той крепости, а все потому, что я только о ней и думаю. Если бы мои кости принесли ко мне в разобранном виде, чтоб я их собрал, я бы даже не решился признать их за свои. До того меня это сокрушило.
Мистер Вегг, видимо охладев к рассказу, особенно пристально взглянул на одну из полок в темном углу.
— Как же, я помню, мистер Венус, — начал он тоном дружеского сострадания, — ведь я помню каждое ваше слово, сэр, помню, вы сказали в тот вечер, что у вас там, наверху… — а потом еще такие слова: «Э, да все равно».
— Попугай, что я у нее купил, — сказал Венус, уныло подняв, а потом опустив глаза. — Да, там он и лежит на боку весь высохший, вроде меня, только что в перьях. Духу не хватило сделать из него чучело, так и не смог, а теперь и подавно не смогу.
Лицо Сайласа вытянулось, и про себя он послал этого попугая в места более чем тропические, а затем, не имея больше сил разыгрывать сочувствие горестям мистера Венуса, начал приводить в порядок свою деревянную ногу, собираясь домой: от гимнастических упражнений этого вечера нога сильно пострадала.
Когда Сайлас уходил из мастерской, с коробкой от шляпы в руках, предоставив мистеру Венусу погружаться в забвение, наливаясь чаем, его бесхитростную душу очень тяготила мысль, для чего он вообще взял в компаньоны этого художника. Он горько сожалел о том, что перестарался с самого начала, ухватившись за соломинку; а намеки мистера Венуса, как теперь оказалось, ровно ничего не стоили и ничего общего с его целью не имели. Раскидывая умом в поисках способа отделаться от Венуса не тратя денег, упрекая себя за то, что он не сумел промолчать и выдал свою тайну, и безмерно превознося самого себя за чисто случайную удачу, он незаметно прошел расстояние от Клеркенуэла до особняка Золотого Мусорщика.
Ибо для Сайласа Вегга не могло быть и речи о том, чтобы мирно отойти ко сну, не выступив прежде в роли Злого гения дома Боффииов. Всякая власть, если это не власть разума и добродетели, имеет величайшую притягательную силу для низменных натур; и бросить вызов ничего не подозревающему фасаду этого дома, зная, что в его власти сорвать крышу над головой обитателей, словно крышу с карточного домика, доставляло невыразимое удовольствие Сайласу Веггу.
В то время как он, торжествуя, околачивался на другой стороне улицы, к дому подъехал экипаж.
— Скоро тебе конец, — сказал Вегг, угрожая ему шляпной коробкой. — Вот уже и лак на тебе потускнел.
Миссис Боффин вышла из экипажа и вошла в дом.
— Берегитесь, как бы вам не упасть, госпожа Мусорщица, — сказал Вегг.
Белла легко спрыгнула и вбежала в дом вслед за миссис Боффин.
— Какие мы проворные! — сказал Вегг. — Небось не побежишь так весело в убогий родительский домишко, милая моя. А ведь скоро придется тебе туда отправляться.
Немного погодя вышел секретарь.
— Ради вас меня обошли, — сказал Вегг. — А придется вам поискать себе другого места, молодой человек.
Тень мистера Боффина, рысцой бегавшего по комнате, мелькнула на шторах трех больших окон и снова мелькнула, когда он повернул обратно.
— Эй! — крикнул Вегг. — Ты здесь, вот ты где! А где же фляга? Ты бы, верно, отдал свою флягу за мою копилку.
Успокоившись и нагулявшись перед сном, он повернул домой. Такова была алчность этого человека, что он уже не мирился ни на половине, ни на двух третях, ни на трех четвертях, а думал прямо о захвате всего целиком.
— Хотя это не совсем-то годится, — размышлял он дорогой, остывая мало-помалу. — Так с ним и будет, если он от нас не откупится. Этим мы ничего не выиграем.
Мы настолько привыкли судить о других по себе, что до сих пор ему не приходило в голову, что мистер Боффин может и не откупиться, может оказаться честным и предпочтет оставаться бедняком. От этой мысли Вегга слегка бросило в дрожь, но только слегка, потому что такой вздор сейчас же им позабылся.
— Для этого он слишком уж полюбил деньги, — сказал Вегг, — он слишком любит деньги.
И когда он ковылял по тротуару, эти слова сложились в музыкальный мотив. Всю дорогу домой он выстукивал этот мотив по звонким улицам, тихо своей собственной ногой и громко — деревяшкой: «Он слишком любит деньги, он слишком любит деньги».
И даже на следующей день, когда Сайласа подняли с постели на рассвете, чтобы он отпер ворота целому обозу конных подвод, которые приехали свозить малую насыпь, он утешался этим ритмическим напевом. И весь день напролет, неусыпно следя за неторопливой работой, обещавшей затянуться на много дней и даже недель, когда бы он ни совершал небольшой круг по кучам мусора, чтоб не задохнуться от пыли, он всегда отбивал ногой один и тот же мотив: «Он слишком любит деньги, он слишком любит деньги».
Вереница конных подвод въезжала и выезжала со двора целый день, от зари до зари, а груды мусора как будто нисколько не уменьшались в конце такого дня, хотя через несколько дней стало заметно, что они тают понемножку. Милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, если у вас после многолетнего копания в мусоре и перетряхивания всякого дрязгу набралась целая гора претенциозных ошибок, то вам следует скинуть почетные ваши мундиры и приняться за уборку, пригласив на подмогу всю королевскую конницу и всю королевскую рать, иначе гора развалится и погребет вас заживо.
Да, поистине, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, принимайтесь-ка за дело, с божьей помощью, как велит ваш катехизис. Если уж мы допустили, что при тех громадных капиталах, какие расходуются на помощь беднякам, лучшие из этих бедняков отворачиваются от нас, гнушаясь нашей помощью, прячутся от нас и позорят нас, умирая среди нас голодной смертью, то такое положение дел не может свидетельствовать о благоденствии, не может продолжаться без конца. Возможно, в евангелии от Подснепа написано иное, и вы не найдете этих слов, ища текста для проповеди в отчетах министерства торговли, но они были истиной, начиная с сотворения мира, и останутся истиной, пока создатель мира не разрушит его. Тщеславное дело наших рук, которое не отпугивает профессионального нищего, стойко бьющего окна и неистово раздирающего одежды, жестоко и незаслуженно поражает убитого нищетой страдальца, отпугивает несчастного, достойного помощи. Надо это исправить, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, иначе в недобрый час наше же дело ляжет пятном на каждого из нас.
Старая Бетти Хигден отправилась в свое странствие так же, как многие труженики, простые и честные люди, странствуют по дорогам жизни. Терпением и трудом зарабатывать себе на хлеб и умереть спокойно, не допустив себя до работного дома, — вот что было ее величайшей надеждой здесь, на земле.
В доме мистера Боффипа о ней ничего не слыхали, с тех пор как она отправилась в путь. Погода стояла ненастная, дороги испортились, но дух ее был бодр. Менее стойкие пали бы духом при таких неблагоприятных условиях, но долг, сделанный ею для закупки кое-какого товара, еще не был уплачен, дело у нее пошло хуже, чем она рассчитывала, и все же она твердо решила доказать свою правоту и сохранить свою независимость.
Честная душа! Когда она говорила секретарю про «забытье, которое временами на нее находит», она сама не придавала этому значения, переоценивая свои силы. Все чаще и чаще находило на нее это забытье, все темней и темней, словно тень приближающейся смерти. Что надвигавшаяся на нее тень становилась гуще и омрачила все кругом, словно подлинная тень, соответствовало законам физического мира, ибо весь свет, озарявший Бетти Хигден, был за пределами жизни.
Для странствия бедная старуха выбрала себе путь вверх по течению Темзы; на этом пути стоял ее последний приют, к нему, последнему, она была привязана, здесь ее любили и знали. Недолгое время она бродила поблизости от своего покинутого жилища, торговала, вязала, продавала вязание и шла дальше. В приятных городках Чертси, Уолтоне, Кингстоне и Стейнзе ее фигура примелькалась было, но через несколько коротких недель Бетти ушла дальше.
Обыкновенно она становилась в торговый день на рыночной площади, если в городе была площадь; иногда же на самом людном (он редко бывал очень людным) углу Главной улицы; или отыскивала на окольной дороге какой-нибудь большой дом и просила позволения войти со своей корзинкой, но ее не всегда пускали. Зато дамы, разъезжающие в колясках, частенько покупали у нее какой-нибудь пустяк: им обычно нравились ее ясные глаза и веселые речи. Вот это да ее опрятная одежда породили басню о том, будто она женщина с достатком, даже, можно сказать, богатая для своего звания. Обогатить другого подобным образом ничего не стоит, и потому такие басни с давних пор бытуют среди народа.
В таких приятных городках на Темзе можно услышать шум воды, падающей через плотину, а в тихую погоду даже шорох тростника; с моста можно видеть новорожденную реку, всю в ямочках, словно малое дитя, весело скользящую среди деревьев, еще не оскверненную отбросами, которые ждут ее ниже по течению, еще не внемлющую глухим зовам моря. Было бы слишком странно приписывать такие мысли Бетти Хигден; но Бетти слышала нежный шепот волн, обращенный ко многим подобным ей: «Иди ко мне, иди ко мне! Когда тебя настигнут позор и страх, которых ты так долго избегала, иди ко мне! Я попечительница, назначенная вечным законом на эту работу; меня ценят отнюдь не за то, что я уклоняюсь от нее. Моя грудь мягче, чем у сиделки из работного дома; смерть в моих объятиях отраднее, чем смерть среди призреваемых в работном доме. Иди ко мне!»
Много было простора и для других, гораздо менее горьких мыслей в ее непросвещенном уме. Понимают ли эти господа и их дети, живущие в таких красивых домах, что это значит, когда человеку по-настоящему голодно, по-настоящему холодно? Любопытно ли им глядеть на нее так же, как ей любопытно глядеть на них? Благослови господь этих милых, веселых деток! Заплакали бы они от жалости или нет, увидев больного Джонни у нее на руках? Поняли бы они что-нибудь, увидев мертвого Джонни в его кроватке? И все-таки, пусть хоть ради Джонни благословит господь милых деток! Так думала она, глядя и на более скромные дома, в более узких уличках, в то время когда окна светились тем ярче, чем темнее становилось на дворе. Когда семьи собираются дома к ночи, не глупо ли думать, что жестоко с их стороны закрывать наглухо ставни, чтобы не видно было огней? И, глядя на освещенные лавки, она думала, что их хозяева теперь пьют чай в задней комнатке — так близко от нее, что и на улицу проникает вместе со светом запах чая и гренков, — пьют и едят, одетые в свои товары, с тем большим удовольствием, что торгуют ими. Так думала она и у кладбищенской ограды, мимо которой пролегала пустынная дорога, ведущая на ночлег. «Ах, боже мой! Никого нет здесь, под открытым небом, в такую темноту и в такую погоду, кроме меня да покойников! Но тем лучше всем остальным, кому тепло дома». Бедняжка никому не завидовала и ни на кого не злобилась в своей горькой доле.
Но чем больше она слабела, тем сильнее становились в ней прежние страхи, и для них было больше пищи в ее странствиях, чем для нее самой. То попадалось ей на глаза постыдное зрелище — какой-нибудь один обездоленный, то целая кучка мужчин и женщин в лохмотьях, с детьми, жалась друг к другу, словно клубок червей, чтобы хоть немножко согреться, — без конца ждали и томились на ступеньках крыльца, пока облеченный общественным доверием чиновник старался взять их измором, чтобы отделаться от них. То она встречала прилично одетого бедняка, вроде нее самой, шествующего пешком за много миль навестить больного родственника или друга, которого благотворительность засадила в большой и неуютный дом Призрения, настолько же далекий от родного дома, как окружная тюрьма (отдаленность которой — худшее наказание для преступников из сельских местностей), а во всем, что касается пищи, крова и ухода за больными — еще хуже тюрьмы. Иногда ей приходилось слышать, как читали вслух газету, и она узнавала, сколько единиц вычеркнуто регистратором из списков, как умершие голодной смертью, без крова; и для них этот ангел смерти находил место в итоге, словно это были полупенсы. Она слышала, как все это обсуждалось при ней, чего мы с вами, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, никогда не услышим в нашем неприступном величии, и от всего услышанного она летела прочь на крыльях отчаяния.
Но следует это понимать в переносном смысле. Старая Бетти Хигден сейчас же срывалась с места и уходила, как бы она ни устала, как бы ни болели у нее ноги, гонимая пробудившимся в ней страхом попасть в руки благотворителей. Замечательное усовершенствование для христиан — превратить доброго самаритянина[11] в пугало! Но так было в данном случае, и он типичен для многих, многих и многих.
Еще два случая усилили ее давний неразумный страх, — конечно, он и прежде был неразумен, ибо люди всегда неразумны и постоянно стараются напустить дыма без огня.
Однажды она сидела со своим товаром на скамье перед постоялым двором, как вдруг на нее опять нашло забытье, и такое сильное, что она потеряла сознание; когда она очнулась, оказалось, что она лежит на земле, голову ее поддерживает какая-то добродушная торговка и вокруг них уже собрался народ.
— А теперь тебе лучше, бабушка? — спросила одна из женщин. — Как ты думаешь, обойдется теперь или нет?
— А разве со мной что-нибудь было? — спросила Бетти.
— С тобой был не то обморок, не то припадок, — ответили ей. — Ты не билась, бабушка, а лежала без памяти, словно окоченела.
— А! Это онемение, — сказала Бетти, приходя в себя. — Со мной это бывает.
— Ну, а теперь прошло? — спросили се женщины.
— Да, прошло, — ответила Бетти. — Я теперь буду крепче прежнего. Спасибо вам, милые, и дай бог, чтобы вам тоже люди помогали, когда вы доживете до моих лет.
Ей помогли встать, но держаться на ногах она была еще не в силах — ее поддержали, и она опять села на скамейку.
— Голова немножко кружится, и ноги не держат, — сказала старушка, сонно опуская голову на грудь той женщины, которая с ней заговорила. — Сейчас все пройдет. Ничего со мной больше не будет.
— Спроси у нее, — сказал кто-то из стоявших рядом фермеров, которые выбежали на улицу, бросив свой обед в трактире, — есть ли у нее родня?
— Есть ли у тебя родные, бабушка? — спросила женщина.
— Да, конечно, — отвечала Бетти. — Я слышала, что спросил тот джентльмен, только не могла так скоро ответить. Родных у меня много. Не беспокойтесь обо мне, милая.
— А тут, поблизости, есть кто-нибудь? — спросили мужские голоса; а после того и женские голоса повторили вопрос хором.
— Есть, совсем близко, — ответила Бетти, стараясь собраться с силами. — Не бойтесь за меня, соседи.
— Да ведь дорога тебе не по силам. Куда же ты пойдешь? — услышала она сочувственные голоса.
— Пойду в Лондон, когда все распродам. — сказала Бетти, с трудом вставая. — У меня есть друзья в Лондоне. Мне ничего не надо. Со мной ничего не случится. Спасибо вам. Не беспокойтесь обо мне.
Доброжелательный фермер в желтых гамашах и с красным лицом, укутанный в красный шарф, сказал хриплым голосом, что «не надо бы ее пускать».
— Ради господа бога, оставьте меня в покое! — взмолилась старая Бетти, и все ее страхи ожили в ней. — Я теперь совсем здорова и сейчас уйду.
Она подхватила свою корзинку и нетвердыми шагами бросилась было бежать от них, когда тот же фермер удержал ее за рукав, настаивая, чтобы она пошла вместе с ним к приходскому лекарю. Собравшись с силами и призвав на помощь всю свою решимость, бедная женщина, вся дрожа, оттолкнула его руку почти с гневом и пустилась бежать. Она почувствовала себя в безопасности только тогда, когда между нею и рыночной площадью было не менее мили, а то и двух, и, словно загнанное животное, забралась в рощицу, чтобы отдышаться там. Только тогда она впервые осмелилась вспомнить, как она оглянулась через плечо, выходя из города, и увидела вывеску «Белого Льва», качавшуюся над дорогой, палатки на рыночной площади, старинную серую церковь и кучку народа, глядевшую ей вслед, но не решавшуюся пуститься вдогонку.
Другой случай, напугавший ее, был такой. Она снова почувствовала себя плохо, потом ей стало как будто лучше, и несколько дней она шла по большой дороге, там, где дорога подходит к самому берегу реки и отмечена белыми столбами в тех местах, где ее заливает в дождливое время. Навстречу ей по реке тащили баржу, и Бетти села на берегу отдохнуть и посмотреть на баржу. На повороте реки буксирный канат ослаб и окунулся в воду, и в эту минуту у Бетти так помутилось в голове, что ей почудилось, будто с баржи ей кивают мерно и торжественно, маня ее к себе, тени ее умерших детей, ее умерших внуков. Потом, когда канат снова натянулся и поднялся над водой, роняя брильянтовые капли, ей показалось, будто он разделился на два параллельных каната и, гудя как натянутая струна, ударил по ней, хотя он был далеко. Когда она снова открыла глаза, не было ни баржи, ни реки, ни дневного света, и человек, которого она никогда раньше не видела, наклонился к ней, держа в руках свечу над самым ее лицом.
— Ну, хозяюшка, — спросил он, — откуда вы и куда идете?
Бедняжка в смущении ответила ему вопросом, где она находится.
— Я шлюзовой, — сказал мужчина.
— Шлюзовой?
— Сторож при шлюзе, а это шлюз. Сторож или помощник сторожа, это все одно, пока тот, другой, лежит в больнице. Вы из какого прихода?
— Приход! — Она вскочила с койки, глядя на него со страхом и шаря руками свою корзинку.
— Вас об этом спросят в городе, — сказал сторож. — Там вы попадете разве только в разряд временных. Они вас скорехонько отправят на место жительства. В таком состоянии в чужой приход вас не примут, разве только временно.
— Опять у меня был обморок! — прошептала Бетти Хигден, хватаясь за голову.
— Был обморок, сомневаться не приходится, — ответил сторож. — По-моему, тут мало сказать «обморок», как было сказано мне, когда вас принесли. А друзья у вас имеются, бабушка?
— Самые хорошие, хозяин.
— Так я бы вам советовал разыскать их, если вы думаете, что они могут вам помочь, — сказал сторож. — А деньги у вас есть?
— Совсем немножко, сэр.
— Хотите, чтоб они при вас остались?
— Конечно, хочу.
— Ну, знаете ли, — сказал сторож, пожав плечами, засунув руки в карманы и качая головой с самым мрачным видом, — приходское начальство в городе отнимет их у вас, если вы пойдете туда, можете хоть присягу дать.
— Так я туда не пойду.
— Они вас заставят все отдать, сколько у вас есть, — продолжал сторож, — за то, что окажут временную помощь, и за то, что отправят в ваш приход.
— Спасибо вам, хозяин, за предостережение, спасибо за то, что приютили, всего вам хорошего.
— Погодите-ка, — сказал сторож, загораживая ей дорогу к двери. — Что вы так дрожите и куда это вы заторопились, бабушка?
— Ах, сударь, сударь! — ответила Бетти Хигден. — Я всю жизнь старалась не попасть в приход, всю жизнь бегала от него и теперь хочу умереть на свободе!
— Не знаю уж, — сказал сторож, что-то обдумывая, — можно ли вас отпустить. Я человек честный, добываю хлеб в поте лица и могу попасть в беду, если отпущу вас. Один раз я уже попал в беду, ей-богу попал, знаю теперь, что это значит, и после того остерегаюсь. С вами опять может случиться обморок, как отойдете с полмили, а может и с четверть мили, вот тогда и спросят, почему же этот честный сторож при шлюзе ее отпустил, вместо того чтобы доставить в целости и сохранности в приход. Скажут, вот как должен был поступить человек честный, — продолжал сторож, умело затрагивая самую чувствительную струну в ней — страх, — он должен был доставить ее в приход. Вот чего следовало ожидать от человека с такими правилами.
Он стоял в дверях, а бедная старуха, измученная заботами и утомленная трудной дорогой, заливалась слезами и, сжав руки, умоляла его с тоской:
— Я же сказала вам, хозяин, что у меня есть хорошие друзья. Вот по этому письму вы увидите, что я вам не соврала, они еще будут вам благодарны.
Сторож развернул письмо с важным видом, посмотрел, и лицо его ничуть не изменилось. Но если б он мог прочесть, что там было написано, оно, верно, изменилось бы.
— А сколько мелочи, миссис, будет, по-вашему, совсем немного денег? — спросил он с рассеянным видом, сначала подумав.
Второпях ощупав свои карманы, Бетти выложила на стол один шиллинг, две шестипенсовых монеты и несколько пенсов.
— Если б я вас отпустил, вместо того чтобы доставить в приход, — сказал сторож, пересчитывая глазами деньги, — то вы бы оставили это здесь по собственному желанию?
— Возьмите их себе, хозяин, возьмите на здоровье, я еще вам скажу спасибо.
— Я человек честный, — сказал сторож, отдавая ей письмо и одну за другой опуская монеты в карман, — добываю свой хлеб в поте лица, — тут он провел рукавом по лбу, как будто именно вот эта часть его скромных прибылей была результатом тяжких трудов и добродетельного прилежания, — и поперек дороги вам становиться не хочу. Идите куда вам вздумается.
Она вышла из сторожки, как только он ей позволил, и опять побрела по дороге нетвердыми шагами, равно боясь и возвращаться и идти вперед, видя перед собой в огнях города то, от чего она бежала, и оставляя позади рассеянный повсюду смутный ужас, словно она бежала от каждого камня каждой рыночной площади. Она свернула на проселочную дорогу, где скоро сбилась с пути и заблудилась. В эту ночь она избавилась от доброго самаритянина в его последнем, официально признанном виде, переночевав под стогом, и если бы — стоит, быть может, призадуматься над этим, братья-христиане, — если бы в эту одинокую ночь самаритянин «прошел мимо» нее, она горячо возблагодарила бы господа за свое избавление.
Утро снова застало ее в пути, но она быстро слабела, мысли у нее все больше и больше путались, хотя она неизменно помнила о своей цели. Понимая, что силы быстро ее оставляют и что ее жизненный путь подходит к концу, она не могла ни сообразить, как ей вернуться к своим покровителям, ни даже ясно продумать эту мысль. Все подавляющий страх и порожденная им упрямая и гордая решимость умереть, не допустив своего унижения, — только эти две смутные мысли оставались в ее слабеющем уме. Она шла вперед, поддерживаемая только сознанием, что она должна победить в борьбе, которая длилась всю ее жизнь.
Настало время, когда все мелкие нужды нашей жизни отошли от нее. Она не в силах была бы проглотить ни куска, даже если бы для нее накрыли стол тут же в поле. День был сырой и холодный, но она этого не чувствовала. Она брела все дальше, бедняжка, крадучись, словно преступник, который боится, что его схватят, и не чувствовала почти ничего, кроме страха упасть при дневном свете и быть захваченной еще в живых. Она не боялась, что проживет еще одну ночь.
На груди у нее были зашиты деньги, отложенные на похороны и еще не тронутые. Если она протянет еще день, а потом ляжет и умрет под покровом тьмы, то она умрет независимой. Если же ее схватят живой, деньги отберут у нее, как у нищей, которая не имеет на них права, и отвезут в ненавистный дом Призрения. А если она достигнет своей цели, письмо найдут у нее на груди вместе с деньгами, и господа скажут, когда им отдадут письмо: «Она дорожила письмом; она сдержала слово; и, пока была жива, не допустила, чтобы письмо попало в руки тех, кого она так боялась». Лишенное логики весьма непоследовательное и легкомысленное суждение, но путники, шествующие по долине смертной тени[12], бывают склонны к головокружительной легкости в мыслях; а изможденные старики из низших сословий так же не умеют рассуждать, как не умели жить, хотя, без сомнения, отнеслись бы к нашему закону о бедных[13] более философски, имей они десять тысяч годового дохода.
Так, держась окольных путей и избегая встреч с людьми, эта беспокойная старуха то пряталась, то брела дальше весь этот печальный день. Однако она была настолько не похожа на обыкновенную побродяжку, что иной раз, когда день уже склонялся к вечеру, глаза ее загорались ярким огнем, сердце начинало биться чаще, словно она говорила себе с восторгом: «Господь доведет меня до конца!»
Не будем рассказывать, какие незримые руки вели ее по этому пути бегства от самаритянина, какие голоса, давно умолкшие в могиле, звучали в ее ушах; как ей казалось, что она снова держит в объятиях умершее дитя, сколько раз она укутывала его своей шалью, стараясь согреть, какие разнообразные формы принимали деревья, представляясь ей то башнями, то кровлями, то колокольней; сколько всадников бешено скакало за ней с криком: «Вот она! Держи ее! Держи Бетги Хигден!» — и, подскакав совсем близко, эти всадники пропадали из виду. Бедное, ни в чем не повинное создание, она то брела, то пряталась, пряталась и снова брела вперед, словно она была убийцей и вся округа гналась за ней, — так прошел весь день и наступила ночь.
— Похоже на заливные луга, — шептала она иногда, во время дневного странствия, поднимая голову и замечая то, что ее окружало в действительности. И вот в темноте перед ней возникло большое здание, со множеством освещенных окон. Дым валил из высокой трубы позади здания, и откуда-то со стороны доносился стук водяного колеса. Между нею и зданием лежала полоса воды, в которой отражались освещенные окна, а на ближнем берегу росли деревья.
— Слава тебе, создателю, — прошептала Бетти Хигден, смиренно сложив высохшие руки, — вот я и дошла до конца моего странствия!
Она с трудом пробралась под деревьями поближе к одному стволу, откуда ей видны были из-за нависших ветвей и освещенные окна и их отражение в воде. Опустившись на землю и поставив рядом свою опрятную корзиночку, она прислонилась к дереву. Это напомнило ей подножие креста, и она поручила себя тому, кто умер на кресте. У нее еще достало сил поправить письмо у себя на груди так, чтобы было заметно сразу, что там лежит какая-то бумага. На это сил у нее еще достало, но потом силы сразу ее оставили. «Здесь я в безопасности, — была ее последняя смутная мысль. — Когда меня найдут мертвой у подножия креста, то это будет кто-нибудь вроде меня, кто-нибудь из тех, кто работает в том светлом здании. Теперь я не могу видеть освещенных окон, но знаю, что они есть. Благодарю тебя за все!»
Тьма рассеялась, над ней наклоняется лицо.
— Это не может быть та красивая леди?
— Не понимаю, что вы говорите. Дайте, я еще смочу вам губы водкой. Я за ней ходила. Вам показалось, что меня долго не было?
Как будто женское лицо, обрамленное массой густых, темных волос. Серьезное лицо, женщина молода и красива. Но все кончено со мной на земле, это, должно быть, ангел.
— Давно я умерла?
— Не понимаю, что вы говорите. Дайте я опять смочу вам губы. Я спешила как могла и никого не привела с собой, чтоб вы не умерли от испуга, увидев чужих людей.
— Разве я не умерла?
— Не могу понять вас. Голос у вас такой тихий и невнятный, что я ничего не слышу. А вы слышите меня?
— Да.
— Вы сказали «да»?
— Да.
— Я шла домой с работы по тропинке мимо рощи (я нынче работала в ночной смене), услышала стон и нашла вас под деревом.
— С какой работы, милая?
— Вы спросили, «с какой работы»? На бумажной фабрике.
— Где это?
— Ваше лицо обращено к небу, вам ее не видно. Это совсем рядом. Вы видите мое лицо, вот здесь, между вами и небом?
— Да.
— Можно, я подниму вас?
— Потом.
— Только приподниму вашу голову и положу себе на руку? Очень осторожно, мало-помалу. Вы даже не почувствуете.
— Потом. Бумага. Письмо.
— Вот эта бумага, у вас на груди?
— Спасибо!
— Дайте я опять смочу вам губы. Вскрыть письмо? Прочесть его?
— Спасибо!
Стоя на коленях, она читает с удивлением и уже с полым интересом смотрит на неподвижное лицо.
— Я знаю эти имена. Я часто их слышала.
— Пошлете вы письмо, милая?
— Не могу вас понять. Дайте, я опять смочу ваши щеки и лоб. Вот так. О бедная! — Эти слова она говорит сквозь быстро капающие слезы. — О чем вы спросили меня? Погодите, я наклонюсь к вам поближе.
— Вы пошлете письмо, милая?
— Послать к тем, кто его написал? Вы этого хотите? Да, конечно.
— Вы никому его не отдадите, кроме них?
— Нет.
— Ведь и вы тоже состаритесь, и для вас придет смертный час, милая, так не отдавайте же никому, кроме них.
— Не отдам. Клянусь всем святым!
— Не отдадите приходу? (С судорожным усилием.)
— Нет. Клянусь всем святым.
— И не позволите приходу тронуть меня, даже взглянуть на меня? (Опять через силу.)
— Нет. Обещаю верно.
Измученное старое лицо озаряется выражением благодарности и торжества. Глаза, до сих пор мрачно глядевшие в небо, с новым выражением обращаются к сострадательному лицу, с которого катятся слезы, и сморщенные губы с улыбкой спрашивают:
— Как тебя зовут, милая?
— Меня зовут Лиззи Хэксем.
— На меня, должно быть, страшно глядеть. Ты не побоишься поцеловать меня?
В ответ ее губы с готовностью касаются уже холодеющего, но улыбающегося рта.
— Спасибо! А теперь подними меня, милая. И Лиззи Хэксем тихонько подняла видевшую много бурь седую голову — подняла высоко, к самому небу.
«Благодарим тебя за то, что тебе угодно было избавить сестру нашу от бедствий и горестей сего многогрешного мира». Так читал его преподобие Фрэнк Милви не совсем твердым голосом, ибо сердце подсказывало ему, что не все было благополучно между нами и сестрой нашей, лучше сказать, сестрой нашей перед законом — перед законом о бедных, и что мы иногда со страхом божиим читаем эти самые слова и над нашей сестрой и над нашим братом.
А Хлюп, к которому покойница никогда не поворачивалась спиной, до тех пор пока не сбежала от него, зная, что иначе им не расстаться, — Хлюп, по чистой совести, никак не мог отыскать в своем сердце той благодарности, которой от него требовали. С его стороны это был эгоизм, простительный однако, смеем надеяться; ведь сестра наша была ему больше чем матерью.
Эти слова были прочитаны над прахом Бетти Хигден, в уголку кладбища близ реки, кладбища такого убогого, что на нем не было ничего, кроме заросших травою холмиков, не было даже ни единой надгробной плиты. Может, не такой уж большой труд был бы для наших гробокопателей и каменотесов, если бы в наш все учитывающий век мы писали имена на могилах за общественный счет так, чтобы новые поколения знали, кто где лежит; чтобы солдат, моряк, эмигрант, возвратясь на родину, мог найти место, где покоится его отец, мать, товарищ детских игр или невеста. Возводя очи горе, мы говорим, что все равны в смерти; а ведь мы могли бы опустить очи долу и применить эти слова к живым, которые находятся еще здесь, на земле. Быть может, это слишком сентиментально? Но как вы скажете, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, неужели у нас не найдется места хотя бы для капельки чувства, когда мы приглядимся пристальнее к нашему народу?
Рядом с его преподобием, в то время как он читал, стояли его маленькая жена, секретарь Джон Роксмит и Белла Уилфер. Только они да еще Хлюп провожали Бетти Хигден до ее бедной могилы. Ни одного пенни не было прибавлено к деньгам, зашитым в ее платье; то, что так давно задумала эта честная душа, было теперь исполнено.
— Никак не могу выкинуть из головы, — сказал Хлюп, когда все уже было кончено и он стоял, неутешный, прислонившись этой самой головой к церковной двери, — никак не могу выкинуть из моей горемычной головы, что я не всегда старался катать для нее как следует, не работал изо всех сил, и теперь просто сердце разрывается, как подумаю об этом.
Его преподобие Фрэнк Милви, утешая Хлюпа, разъяснил ему, что даже лучшие из нас более или менее отстают в выполнении долга, так сказать, работая за своими катками, — а некоторые из нас даже и очень отстают, — и что все мы нерадивые, слабые, ненадежные слуги.
— Она была не такая, сэр, — возразил Хлюп, весьма огорченный этим подобием утешения и даже обиженный за свою покойную благодетельницу. — Будем говорить только за себя, сэр. Всякое дело она всегда делала как следует. И обо мне она как следует заботилась, и о питомцах тоже, и о себе самой позаботилась, да и обо всем, что ни возьмите, заботилась как надо. Ах, миссис Хигден, миссис Хигден! Такая вы были женщина, такая мать и такая работница, даже на миллион одной такой не сыщется!
С этими прочувствованными словами Хлюп отошел от церковной двери и, уронив свою горемычную голову на могилу Бетти в углу кладбища, заплакал навзрыд, в одиночку.
— Ее могила не кажется такой бедной, когда на ней видишь эту нехитрую фигуру, — сказал Фрэнк Милви, проводя рукой по глазам. — Богаче, я думаю, чем если б ее украшали все статуи Вестминстерского аббатства[14].
Хлюпа не стали тревожить, и все вышли за калитку кладбища, оставив его одного. Сюда уже доносился шум водяного колеса бумажной фабрики, словно смягчавший картину ясного зимнего дня. Они приехали совсем недавно, и Лиззи Хэксем теперь рассказала им то немногое, что оставалось добавить к письму, в котором она спрашивала, как ей поступить, приложив к нему письмо Роксмита. Лиззи оставалось рассказать только о том, как она услышала стон, и что произошло после этого, и как она получила разрешение поставить гроб с телом в чистой и пустой кладовой при фабрике, откуда они только что проводили покойницу на кладбище, и как свято была исполнена ее последняя просьба.
— Я бы не могла сделать это все сама, без помощи, — говорила Лиззи. — Не то чтобы я не хотела, но не смогла бы без нашего директора.
— Как! Того самого еврея, который нас встретил? — спросила миссис Милви.
— Милая, почему же нет? — заметил как бы между прочим ее муж.
— Он действительно еврей, — отвечала Лиззи, — и эта дама, его жена, тоже еврейка, и просил их за меня тоже еврей. Но я думаю, что нет на свете людей добрее.
— А вдруг они захотят обратить вас? — предположила миссис Милви, хотя и кротко, но слегка ощетинившись, как оно и следует супруге пастора.
— Захотят, что именно, сударыня? — переспросила Лиззи с тихой улыбкой.
— Обратить вас в свою веру, — сказала миссис Милви.
Лиззи покачала головой, все так же улыбаясь.
— Они никогда не спрашивали, какой я веры. Они попросили меня рассказать историю моей жизни, и я рассказала им. Они просили меня быть прилежной и верной долгу, и я это обещала. Они охотно и с радостью исполняют свой долг по отношению ко всем нам, кто здесь работает, а мы тоже стараемся исполнить свой долг. Правда, они делают даже больше, чем обязаны, потому что удивительно заботливы во всем, даже в мелочах.
— Не трудно заметить, что вы тут любимица, моя милая, — сказала маленькая миссис Милви не совсем довольным тоном.
— Я была бы просто неблагодарная, если б сказала, что меня не любят, — возразила Лиззи, — ведь меня уже повысили, дали мне доверенное место. Но все равно: сами они веруют по-своему и никому из нас не мешают верить по-своему. С нами они никогда не говорят о своей вере и о нашей не заводят никаких разговоров. И если б я была даже самая последняя работница на фабрике, все равно было бы то же. Они меня даже не спросили, какой веры была эта бедняжка.
— Мой друг, — сказала миссис Милви, отведя в сторону его преподобие, — мне хотелось бы, чтобы ты сам поговорил с ней.
— Душа моя, — вполголоса отвечал его преподобие Фрэнк своей доброй маленькой жене, — мне кажется, лучше будет предоставить это кому-нибудь другому. Обстановка не совсем подходящая. Охотников убеждать у нас вообще немало, душа моя, кого-нибудь из таких она скоро встретит.
Пока между ними шел этот разговор, и Белла и секретарь очень пристально наблюдали за Лиззи Хэксем. Впервые встретившись лицом к лицу с дочерью своего предполагаемого убийцы, Джон Гармон, естественно, имел свои тайные причины внимательно разглядывать ее лицо и манеры. Белла знала, что отца Лиззи ложно обвинили в том преступлении, которое имело такое большое влияние на ее собственную жизнь и судьбу, и ее любопытство было тоже вполне естественным, хотя в нем не было таких скрытых пружин, как у секретаря. Оба ожидали увидеть нечто совсем другое, очень непохожее на живую Лиззи Хэксем, — оттого и вышло, что она невольно послужила для них средством сближения.
После того как они дошли вместе с ней до маленького домика в чистенькой деревушке при фабрике, где Лиззи жила у пожилых супругов, работавших на бумажной фабрике, и Белла с миссис Милви уже сошли вниз, осмотрев комнатку Лиззи, зазвонил фабричный колокол. Лиззи сейчас же ушла, а секретарь с Беллой остались одни на улице, чувствуя себя не совсем ловко; миссис Милви занялась ловлей детишек и расспросами, не угрожает ли им опасность стать детьми Израиля — а его преподобие был занят, говоря по правде, мыслью, как бы ему уклониться от такого рода пасторских обязанностей и потихоньку скрыться куда-нибудь.
Наконец Белла сказала:
— Не поговорить ли нам лучше о том поручении, которое мы с вами на себя взяли, мистер Роксмит?
— Да, разумеется, — ответил секретарь.
— Я думаю, — пролепетала Белла, — что поручение дано нам обоим, иначе мы не были бы здесь оба?
— Думаю, что вы правы, — отвечал секретарь.
— Когда я сказала, что хочу поехать вместе с мистером и миссис Милви, — продолжала Белла, — миссис Боффин даже просила об этом, с тем, чтобы я составила мнение о Лиззи Хэксем. Оно не многого стоит, мистер Роксмит, и ценно в нем разве только одно: что это мнение женщины, но для вас это, может быть, лишний повод считать его ничего не стоящим.
— Мистер Боффин послал меня сюда с той же целью, — сказал секретарь.
Во время разговора они прошли до конца всю деревенскую улицу и вышли к реке, на лесистый берег.
— Вы хорошею мнения о ней, мистер Роксмит? — спросила Белла, сознавая, что она первая делает ему авансы.
— Я о ней очень высокого мнения.
— Я так рада это слышать! В ее красоте есть какое-то благородство, не правда ли?
— Да, она поразительно красива.
— В ней есть какой-то оттенок грусти, очень трогательный. По крайней мере я… я ведь не навязываю своего мнения, вы это знаете, мистер Роксмит, я только советуюсь с вами, — объяснила Белла с милой застенчивостью, словно оправдываясь.
— Я заметил в ней эту грусть. Надеюсь, — и тут секретарь понизил голос, — что это не следствие ложного обвинения, которое теперь снято.
Несколько шагов они сделали молча, потом Белла, взглянув раза два украдкой на секретаря, вдруг сказала:
— Ах, мистер Роксмит, не будьте со мной так суровы, не будьте так строги ко мне, будьте великодушны. Я хочу говорить с вами как равная с равным.
Секретарь вмиг просиял и ответил:
— Честное слово, я думал только о вас. Я заставлял себя быть сдержанным, боясь, как бы вас не обидела моя непринужденность. И все. Больше не буду.
— Благодарю вас, — сказала Белла, протягивая ему свою маленькую руку. — Простите меня.
— Нет! — с увлечением воскликнул секретарь. — Простите вы меня! — На глазах у Беллы стояли слезы, и блеск этих слез (хотя и отозвавшийся болью в его сердце) показался ему прекраснее всего на свете.
Они прошли еще немного дальше.
— Вы хотели говорить со мной, — сказал секретарь, совершенно освободившись от долго омрачавшей его тени, — о Лиззи Хэксем. И я тоже хотел говорить о ней, но не успел начать.
— Теперь, когда вы можете начать, сэр, — возразила Белла, словно подчеркивая это слово игрой ямочек на щеках, — что именно вы хотели сказать?
— Вы помните, конечно, что в своем коротеньком письме к миссис Боффин — коротком, но очень дельном, — она ставила условие, чтобы мы сохранили в строжайшей тайне ее фамилию и место жительства?
Белла кивнула.
— Я должен узнать, почему она назначила такое условие. Мистер Боффин поручил мне доискаться, в чем тут дело, да и мне самому очень хочется знать, не оставило ли то, уже снятое обвинение, какого-нибудь пятна на ее репутации. Я хочу сказать, не делает ли оно ее положение унизительным даже в ее собственных глазах.
— Да, — сказала Белла, задумчиво кивнув. — Я понимаю. Мне кажется, это будет и разумно и тактично.
— Вы, быть может, не заметили, мисс Уилфер, что она интересуется вами не меньше, чем вы ею. Как вас привлекает ее крас… ее внешность и манеры, так и ее привлекают ваши.
— Я этого вовсе не замечала, — возразила Белла, опять игрой ямочек на щеках подчеркивая это слово, будто курсивом, — мне казалось, что у нее…
Секретарь с улыбкой поднял руку, явно предупреждая готовые сорваться слова: «что у нее вкус гораздо лучше», — и Белла вся вспыхнула, пойманная на этом невинном кокетстве.
— Так вот, — продолжал секретарь, — если вам перед отъездом удастся поговорить с ней наедине, то я думаю, между вами легко и естественно возникнет обоюдное доверие. Разумеется, вас никто не попросит употребить во зло это доверие, и даже если б попросили, вы, конечно, этого не сделаете. Но если вы не откажетесь спросить ее только об одном — узнать, как она сама относится к этому обвинению, — вам это будет гораздо легче, чем мне и вообще кому бы то ни было. Мистер Боффин беспокоится на этот счет. И я тоже, — прибавил секретарь, — очень тревожусь, по особым причинам.
— Я очень рада быть хоть чем-нибудь полезной, мистер Роксмит, — отвечала Белла, — после той печальной картины я сильнее чувствую, что мое существование никому не приносит пользы.
— Не говорите так, — остановил ее секретарь.
— Но ведь я так думаю, — ответила Белла, поднимая брови.
— Ни один человек на свете не бесполезен, если он хоть кому-нибудь помогает жить, — возразил секретарь.
— Уверяю вас, мистер Роксмит, я никому не помогаю, — сказала Белла, чуть не плача.
— Даже вашему отцу?
— Милый папа, любящий, самоотверженный, всегда всем довольный! О да! Ему так кажется.
— Довольно уже и того, что ему так кажется, — сказал секретарь. — Простите, я вас перебил: мне неприятно, что вы себя недооцениваете.
«А когда-то вы недооценивали меня, сударь, — подумала Белла, надув губки, — и надеюсь, довольны тем, как вам за это досталось».
Об этом, однако, она ничего не сказала; она даже сказала нечто совершенно другое:
— Мистер Роксмит, мы с вами так давно не разговаривали откровенно, что мне трудно будет заговорить еще об одном… о мистере Боффине. Вы знаете, я очень ему благодарна, знаете, не правда ли? Вы знаете, что я чувствую к нему искреннее уважение и привязана к нему, люблю его за великодушие, ведь вы это знаете?
— Бесспорно. А кроме того, он очень любит ваше общество.
— Вот потому-то мне так трудно говорить о нем, — сказала Белла. — Но… хорошо ли он с вами обращается?
— Вы сами видите, как он со мной обращается, — отвечал секретарь смиренно, однако с достоинством.
— Да, и мне больно это видеть, — очень решительно сказала Белла.
Секретарь посмотрел на нее таким сияющим взглядом, что сколько бы раз он ни благодарил ее, этот взгляд все же сказал больше, чем сотня благодарностей.
— Мне больно это видеть, — повторила Белла, — и часто я от этого чувствую себя несчастной. Да, несчастной, потому что я никак не могу одобрить этого и участвовать в этом хотя бы косвенно. Да, несчастной, потому что я не могу, даже наедине с собой, согласиться с мыслью, что богатство портит мистера Боффина.
— Мисс Уилфер, — сказал секретарь, весь просияв, — если б вы знали, как меня радует, что вас не испортило богатство, вы поняли бы, что это меня вознаграждает за все обиды от кого бы то ни было.
— Не говорите обо мне, — сказала Белла, в нетерпении слегка хлопнув себя перчаткой. — Вы меня не знаете так…
— Как вы сами себя знаете? — договорил секретарь, видя, что она замолчала. — А разве вы себя знаете?
— Знаю, и довольно хорошо, — сказала Белла, с очаровательной готовностью выставить себя в черном свете, — и от более близкого знакомства с собой ничего не выиграю. Но вот мистер Боффин…
— Что мистер Боффин обращается со мной иначе, не так ко мне внимателен, как прежде, с этим нельзя не согласиться. Это настолько ясно, что и отрицать невозможно.
— А вы разве не согласны с этим, мистер Роксмит? — удивленно взглянув на него, спросила Белла.
— Я был бы рад не согласиться, будь это возможно, хотя бы ради себя самого.
— Правда, — ответила Белла, — для вас это, должно быть, очень мучительно и… обещайте мне, пожалуйста, что вы не обидитесь на мои слова, мистер Роксмит?
— Обещаю от всего сердца.
— …И по временам мне кажется, — нерешительно прибавила Белла, — это должно вас как-то унижать в ваших собственных глазах, не правда ли?
Секретарь кивнул в знак согласия, хотя ни в чем другом это согласие не выразилось.
— Мисс Уилфер, у меня есть очень важные причины мириться с неудобствами моего положения в доме, где мы с вами живем. Поверьте, далеко не все они корыстного свойства, хотя по странному стечению жизненных обстоятельств я выбит из своей колеи. Если то, на что вы смотрите с таким сердечным участием, должно оскорбить мою гордость, то у меня есть и другие соображения, которых вы не знаете, — они-то и заставляют меня терпеть молча. Последние гораздо важнее первых.
— Мне кажется, я заметила, мистер Роксмит, — сказала Белла, глядя на секретаря с любопытством и словно не совсем его понимая, — что вы себя все время сдерживаете и стараетесь играть пассивную роль.
— Вы правы. Я сдерживаюсь и заставляю себя играть некую роль. Но я покоряюсь не потому, что слаб духом. У меня есть своя цель.
— И, надеюсь, хорошая, — сказала Белла.
— И, надеюсь, хорошая, — повторил он, пристально глядя на Беллу.
— Иногда мне казалось, сэр, — сказала Белла, отводя глаза в сторону, — что тут много значит ваше уважение к миссис Боффин.
— Вы опять-таки правы, это так и есть. Для нее я сделаю все на свете. Нет слов, чтобы выразить, как я уважаю эту добрую, самую добрую женщину.
— Вот и я тоже. Можно спросить у вас еще одно, мистер Роксмит?
— Все, что вам угодно.
— Вы, конечно, видите, как она страдает, когда становится заметно, что мистер Боффин очень изменился.
— Я это вижу каждый день, как видите и вы, и мне очень жаль, что я ее огорчаю.
— Вы ее огорчаете? — приподнимая брови, быстро повторила Белла.
— К несчастью, причина этих огорчений всегда я.
— Может быть, она и вам говорит, как нередко говорит мне, что вопреки всему мистер Боффин все-таки лучше всех на свете?
— Я часто слышу, как она говорит это вам, из прекрасного чувства верности и преданности ему, — ответил секретарь, все так же внимательно глядя на Беллу, — но не стану утверждать, чтобы она когда-нибудь говорила это мне.
Задумчивый и грустный взгляд Беллы встретился на мгновение с внимательным взглядом секретаря, а затем, несколько раз подряд кивнув своей хорошенькой головкой, как и подобало философу лучшей школы, с ямочками на щеках, рассуждающему о Жизни вообще, она подавила легкий вздох, словно не ожидая от жизни ничего хорошего, как раньше не ждала от себя.
Несмотря на все это, прогулка вышла очень приятная. Деревья уже облетели, кувшинки на реке давно отцвели, но на небе оставалась еще прекрасная лазурь, и ее отражала в себе вода, прохладный ветерок скользил над потоком, морща его легкой рябью. Кажется, из человеческих рук не выходило еще такого старого зеркала, которое не отразило бы ужасов и бедствий, если бы все образы, когда-то отражавшиеся в нем, вновь прошли чередой по его поверхности. Но если бы ясное и спокойное зеркало реки могло воспроизвести все, что происходило между ее мирными берегами, оно, казалось, отразило бы одно только безмятежное, цветущее, пасторальное.
Так они гуляли, разговаривая о только что засыпанной землей могиле, о Джонни и о многом другом. Так, на обратном пути, они встретили бойкую миссис Милви, которая бежала их разыскивать, с приятным сообщением, что за деревенских детей бояться нечего: в деревне есть христианская школа, где иудейское вмешательство не выразилось ни в чем худом, кроме разбивки сада. Так они вернулись в деревню в то самое время, когда Лиззи Хэксем возвращалась после работы с фабрики, и Белла оставила своих спутников, чтобы поговорить с ней у нее дома.
— Боюсь, моя комната покажется вам бедной, — сказала Лиззи, приветливо улыбаясь и усаживая гостью на почетное место у камина.
— Не такой уж бедной, милая Лиззи, — возразила Белла, — если б вы только знали.
И в самом деле, хотя и комнатку вела удивительно узкая винтовая лестница, как будто сооруженная в чистой и белой печной трубе, и хотя потолок был очень низкий, а пол очень неровный, и хотя решетчатое окошечко было довольно-таки подслеповатое и маленькое — комнатка все же была гораздо уютнее, чем старая комната Беллы у них дома, которую она когда-то презирала и где она так плакалась на горькую необходимость пускать жильцов.
Уже смеркалось, когда обе девушки уселись перед камином и взглянули друг на друга. Полутемную комнату освещал огонь в камине. Вместо каминной решетки можно было вообразить себе старую жаровню, а раскаленный уголь заменял былую ямку среди жара.
— Для меня так ново — принимать у себя леди почти моих лет, и еще такую красавицу, — сказала Лиззи. — Мне так приятно смотреть на вас.
— Теперь я не знаю, с чего мне начать, — краснея, ответила Белла, — я ведь тоже хотела сказать, что мне приятно смотреть на вас, Лиззи. Но можно начать и не с начала, правда?
Лиззи пожала красивую руку, протянутую ей таким же красивым и искренним движением.
— Так вот, милая Лиззи, — сказала Белла, придвинув ближе свой стул и взяв Лиззи под руку, словно они собирались на прогулку, — мне поручено кое-что передать вам на словах, и я боюсь, что скажу не так, как надо, но я все-таки постараюсь. Речь идет о вашем письме к мистеру и миссис Боффин, и вот в чем дело… Погодите! Ах да! Дело вот в чем.
После такого вступления Белла заговорила о просьбе Лиззи сохранить ее тайну, очень мягко коснулась ложного обвинения и того, как оно было снято, а потом спросила, не имеет ли оно какого-нибудь отношения, близкого или самого отдаленного, к ее просьбе.
— Я чувствую, милая Лиззи, — сказала Белла, сама удивляясь своему умению подойти к делу, — что вам тяжело об этом говорить, но я тут замешана тоже: не знаю, известно ли вам, а может вы и сами догадались, — ведь я та самая девушка, которая по завещанию должна была выйти за этого несчастного человека, если б он нашел, что я его достойна. Меня втянули в это, не спросив моего согласия, и вас тоже втянули, не спросив вашего согласия, так что разница между нами очень невелика.
— Я не сомневалась, что вы и есть та самая мисс Уилфер, имя которой мне так часто приходилось слышать, — ответила Лиззи. — Не можете ли вы сказать мне, кто такой мой неизвестный друг?
— Неизвестный друг, милая? — переспросила Белла.
— Тот, который заставил снять обвинение с моего отца и после прислал мне писаную бумагу.
Белла о нем никогда не слыхала. Не имела даже понятия, кто он такой.
— Мне бы так хотелось поблагодарить его, — сказала Лиззи. — Он столько для меня сделал. Надо надеяться, когда-нибудь мне представится случай поблагодарить его. Вы спросили, не имеет ли это отношения…
— Это или само обвинение, — вставила Белла.
— Да. Он или что-нибудь другое заставляет меня жить вот так, скрываясь от всех, в уединении? Нет.
Отвечая, Лиззи Хэксем покачала головой, обратила взгляд на огонь, и при этом в ее скрещенных на груди руках выразилась спокойная решимость, что не укрылось от зорких глаз Беллы.
— Вы долго жили одна? — спросила Белла.
— Да, это для меня не ново. Я часто оставалась одна на долгие часы, и днем и ночью, еще когда был жив бедный отец.
— Мне говорили, у вас есть брат?
— У меня есть брат, но он со мной не ладит. Все же он хороший мальчик и сам выбился на дорогу. Я на него не жалуюсь.
Она говорила, глядя на пылающий огонь в камине, и по ее лицу скользнула тень скорби. Белла заметила это и дотронулась до ее руки.
— Лиззи, скажите мне, есть ли у вас подруга ваших лет?
— Я жила так одиноко, что у меня никогда не было подруги, — ответила Лиззи.
— И у меня тоже, — сказала Белла. — Не то чтоб я жила одиноко, мне даже хотелось подчас одиночества, лишь бы не видеть, как мама сидит в углу с лицом трагической музы, у которой болят зубы, а Лавви злится, хотя я, конечно, очень люблю их обеих. Мне бы хотелось, чтоб вы со мной подружились, Лиззи. Как вам кажется, вы бы могли? Того, что называется характером, у меня не больше, чем у канарейки, но положиться на меня можно, это я знаю.
Своевольная, жизнерадостная, любящая по натуре, легкомысленная по неимению серьезной цели, капризная от привычки вечно порхать среди пустяков, она все-таки была неотразима. Лиззи она казалась такой необыкновенной, такой привлекательной, такой женственной и детски наивной, что сразу ее покорила. И когда Белла опять сказала:
— Как вам кажется, вы бы могли? — приподняв слегка брови, вопросительно склонив головку набок и затаив в груди некоторое сомнение на этот счет, Лиззи доказала ей, что может и что сомневаться в этом нечего.
— Скажите мне, душенька Лиззи, в чем все-таки дело, почему вы так живете?
Лиззи начала было, в виде прелюдии:
— У вас, наверно, много поклонников, — но Белла тут же прервала ее удивленным восклицанием:
— Что вы, милая, ни одного нет!
— Неужели ни одного?
— Ну, может, один и есть, — сказала Белла, — право, не знаю. У меня был один, но что он теперь обо мне думает, не могу сказать. Может, половинка и найдется (я, конечно, не считаю этого дурака Джорджа Самсона). Но что про меня говорить. Мне хочется послушать про вас.
— Есть один человек, — начала Лиззи, — человек сильных страстей и злого нрава, который говорит, что любит меня, и надо думать, говорит правду. Он дружит с моим братом. Он меня сразу оттолкнул чем-то, как только брат впервые привел его ко мне; но в последний раз, когда я его видела, он напугал меня так, что и сказать не могу.
И тут она умолкла.
— Вы для того и переехали сюда, чтобы скрыться от него, Лиззи?
— Я перебралась сюда сразу после того, как он встревожил меня.
— Вы и здесь его боитесь?
— Вообще я не трусиха, но его всегда боюсь. Я боюсь заглянуть в газету, боюсь слушать разговоры о том, что делается в Лондоне, боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь.
— Так вы не за себя боитесь, милая Лиззи? — спросила Белла, подумав над ее словами.
— Я боялась бы и за себя, если б увидела его здесь. Я все смотрю, нет ли его где-нибудь, когда иду ночью с фабрики.
— Вы боитесь, что он в Лондоне сделает что-нибудь над собой?
— Нет. Он такой бешеный, что и над собой может что-нибудь сделать, но я думаю не об этом.
— Тогда можно сказать почти наверно, что есть и еще кто-то? — осторожно спросила Белла.
На минуту, прежде чем ответить, Лиззи закрыла лицо руками.
— Его слова всегда звучат у меня в ушах, и то, как он ударил рукой о каменную ограду, всегда стоит у меня перед глазами. Я старалась не придавать этому значения, забыть про это, но не могу забыть, не могу не думать. С его руки капала кровь, когда он сказал мне: «Дай бог, чтобы я не убил его!»
Вздрогнув, Белла обхватила обеими руками стан Лиззи, словно поясом, а потом спросила спокойно, тихим и мягким голосом, когда обе они глядели в огонь:
— Убить! Неужели он так ревнует?
— К одному джентльмену, — ответила Лиззи. — Не знаю даже, как вам сказать, — к джентльмену, чье положение в обществе гораздо выше моего; это от него я узнала о смерти отца, да и после того он принимал во мне участие.
— Он любит вас?
Лиззи покачала головой.
— Ухаживает за вами?
Лиззи перестала качать головой и прижала рукой обнимавший ее живой пояс.
— Это он настоял, чтобы вы сюда приехали?
— Ах нет! Ни за что на свете я бы не хотела, чтоб он узнал, что я здесь, или напал на мой след.
— Лиззи, милая! Но почему же? — спросила Белла, изумленная этой вспышкой. И живо прибавила, вглядевшись в лицо Лиззи: — Не надо. Не говорите почему. Вопрос был глупый. Я понимаю, понимаю.
Обе они замолчали. Лиззи, опустив голову, смотрела на горящие уголья, где когда-то ютились ее первые мечты и куда она с ранних лет уходила от той суровой жизни, от которой ей удалось спасти Чарли, зная наперед, какова будет награда.
— Теперь вы знаете все, — сказала она, поднимая глаза на Беллу. — Я ничего не утаила. Вот почему я живу здесь, скрываясь от всех, и в этом мне помог один добрый старик, он настоящий, верный друг мне. За то недолгое время, что я жила дома, с отцом, я узнала многое такое, — не спрашивайте, что именно, против чего я восстала и старалась это исправить. Не думаю, чтобы я тогда могла сделать больше, не потеряв влияния на отца, — но иногда все это тяготит меня. Если удастся загладить старое, то я надеюсь, что со временем у меня это пройдет.
— Пройдет и эта слабость к тому, кто не достоин вашего внимания, Лиззи, — сказала Белла ей в утешение.
— Нет, этого я не хочу, — отвечала она, вспыхнув, — не хочу верить, и просто не верю, что он не достоин внимания. Что я этим выиграю и сколько потеряю!
Выразительные тоненькие брови Беллы шевельнулись сначала, словно споря с огнем, потом она продолжала:
— Не думайте, что я настаиваю, Лиззи; но разве вы не выиграете этим спокойствия, надежды и даже свободы? Разве не лучше будет жить не прячась, не закрывая себе пути в будущее? Простите, что я спрашиваю, но разве это будет не лучше?
— Разве женское сердце с той слабостью, о которой вы говорили, ищет что-нибудь выиграть? — возразила Лиззи.
Ее вопрос до того расходился с теми взглядами Беллы на жизнь, которые Белла развивала своему отцу, что она невольно сказала про себя: «Вот тебе, корыстная маленькая дрянь! Слышишь? И тебе не стыдно?» — и разжала руки, обнимавшие стан Лиззи, специально для того, чтобы ущипнуть себя за бок.
— Но вы сказали, Лиззи, что вы еще что-то потеряете, — заметила Белла, наказав себя самое и возвращаясь к своей теме. — Вы не можете мне сказать, что именно вы потеряете?
— Я потеряю лучшие воспоминания, лучшие движения души и лучшие стремления, которые сейчас всегда со мной в моей будничной жизни. Я потеряю веру в то, что, если б он был мне ровня и любил меня, я бы приложила все силы, чтобы сделать его лучше и счастливей, так же как и он меня. Для меня потеряют цену те крупицы знаний, которыми я обязана ему и которые я осиливала с таким трудом, лишь бы он не подумал, что учить меня не стоит. Я потеряю память о нем, забуду его образ, забуду, какой он был или каким мог бы стать, если 6 я была ему ровня и он меня любил бы, — это образ всегда со мной, и я чувствую, что, пока он со мною, я никогда не сделаю ничего дурного. Я перестану дорожить воспоминанием о том, что он ничего мне не сделал кроме добра за все то время, что я его знала, что это он заставил меня перемениться, так же как… как вот эти руки — они были грубые, жесткие, потрескавшиеся, черные от загара в то время, когда я работала веслами на реке вместе с отцом, а теперь, на новой работе, стали гибкими и мягкими.
Эти руки дрожали, но не от слабости, когда она показала их Белле.
— Поймите меня, милая, — так продолжала она, — я даже никогда не мечтала, что в этой жизни он может быть для меня чем-нибудь, кроме такого образа, и я знаю, что не смогла бы вам дать никакого понятия, что это за образ, если б у вас самой не было в душе чего-нибудь подобного. Я даже не мечтала о том, что стану когда-нибудь его женой, как и он не думал об этом, — больше этого не скажешь словами. И все же я его люблю. Я люблю его так сильно, так глубоко, что, когда я думаю иной раз, какая мне выпала тяжелая доля, я все же горжусь ею и радуюсь ей. Я с гордостью и радостью перенесла бы даже муки ради него, хотя ему от этого мало проку и он никогда не узнает и не оценит этого.
Белла сидела словно завороженная глубокой, бескорыстной любовью этой девушки, своей ровесницы, так смело и доверчиво открывавшей перед ней свои чувства. Но все же сама она до сих пор не испытала ничего подобного и даже не думала, что может быть такое чувство.
— Это было в ту страшную ночь, — сказала Лиззи, — когда он впервые увидел меня в моем старом доме у реки, совсем не таком, как этот. Может статься, он никогда больше меня не увидит. Лучше бы не видеть. Надеюсь, этого никогда больше не будет. Но чем бы ни одарила меня моя жизнь, я ни за что не соглашусь, чтобы свет этих глаз исчез из моей жизни. Теперь я все вам рассказала, душа моя. Если мне как-то немножко непривычно говорить об этом, я все же ничуть не жалею, что сказала. Еще за минуту до вашего прихода я никак не думала, что скажу кому-нибудь хоть слово; но вы вошли, и я на это решилась.
Белла поцеловала ее в щеку и тепло поблагодарила за доверие.
— Мне бы хотелось только, чтоб я его больше заслуживала, — сказала Белла.
— Больше заслуживали? — повторила Лиззи с недоверчивой улыбкой.
— Не то что я не оправдаю его, — сказала Белла, — пусть меня разорвут на куски, все равно ни слова не добьются, хотя в этом нет даже никакой заслуги, я от природы упряма как ослица. Я хочу сказать, Лиззи, что я просто самонадеянная и дерзкая девчонка, что вы меня пристыдили.
Лиззи поправила красивые каштановые волосы Беллы, рассыпавшиеся по плечам, когда та энергично тряхнула головкой, и, подбирая ее локоны, сказала с укоризной:
— Милая моя!
— Хорошо вам называть меня «милая», — сказала Белла капризным, плачущим голосом, — я даже рада, что меня так называют, хотя у меня нет на это почти никакого права. Но все же я дрянная девчонка!
— Милая моя! — снова остановила ее Лиззи.
— Такая пустая, холодная, суетная и глупенькая тварь, — сказала Белла, произнося последнее слово с особенной силой.
— Неужели вы думаете, что я вас так плохо знаю? — спросила Лиззи с тихой улыбкой, когда волосы были прибраны.
— А хорошо ли вы меня знаете? — сказала Белла. — Вы в самом деле думаете, что знаете меня? Ах, я была бы так рада, если б вы знали меня лучше, чем я сама, но я очень боюсь, что я все-таки лучше себя знаю!
Смеясь от всей души, Лиззи спросила ее, видела ли она свое лицо и слышала ли свой голос?
— Ну еще бы, — возразила Белла, — я довольно часто смотрюсь в зеркало и болтаю как сорока.
— Я, во всяком случае, видела ваше лицо и слышала ваш голос, — сказала Лиззи, — они-то и заставили меня сказать вам — не рискуя ошибиться — то, что я никому другому не сказала бы. Разве это так плохо?
— Нет, надеюсь, что нет, — и Белла надула губки, не то плача, не то смеясь.
— Когда-то я умела видеть в огне целые картины, — весело продолжала Лиззи, — и рассказывала о них брату. Хотите, расскажу вам, что я вижу вон там, где огонь горит всего ярче?
Они встали — подошло уже время расставаться, — и обе стояли перед камином, обнявшись на прощанье.
— Сказать вам, что я там вижу? — спросила Лиззи.
— Глупенькую маленькую тварь? — предположила Белла, подняв брови.
— Сердце, достойное любви и полюбившее навсегда. Сердце, которое пойдет в огонь и воду ради того, кому оно отдано, и никогда не изменит, никогда ни перед чем не дрогнет.
— Сердце девушки? — спросила Белла, сопровождая вопрос движением бровей. Лиззи кивнула.
— И та, кому оно принадлежит…
— Это вы, — предположила Белла.
— Нет. Я очень ясно вижу, что это вы.
Так свидание окончилось обоюдными комплиментами и неоднократными напоминаниями Беллы о том, что они с Лиззи — друзья, а также обещаниями, что она скоро опять приедет в эти места. После чего Лиззи вернулась на фабрику, а Белла побежала в маленькую деревенскую гостиницу, к своим спутникам.
— Вид у вас довольно серьезный, мисс Уилфер, — с первых же слов заметил ей секретарь.
— Я и настроена серьезно, — ответила мисс Уилфер.
Она могла сказать ему только то, что тайна Лиззи Хэксем не имеет никакой связи с тем страшным обвинением или же с его снятием. Ах, вот что еще! — сказала Белла. Она может сказать и еще об одном: Лиззи очень хочется поблагодарить неизвестного друга, приславшего ей бумагу о том, что обвинение снято. Ей действительно этого хочется? — спросил секретарь. Ах так, может быть, он имеет понятие, кто такой этот неизвестный друг? Он не имеет ни малейшего представления.
Они были на границе Оксфордшира — вот как далеко забрела бедная Бетти Хигден. Они должны были вернуться поездом, и так как станция была совсем рядом, его преподобие Фрэнк со своей супругой, Хлюп, Белла Уилфер и секретарь отправились туда пешком. Сельские тропинки в большинстве своем слишком узки для пятерых, и Белла с секретарем немножко отстали.
— Поверите ли, мистер Роксмит, — сказала Белла, — мне кажется, будто годы прошли с тех пор, как я вошла в комнатку Лиззи Хэксем.
— У нас был очень трудный день, — отвечал он, — и вы были сильно взволнованы на кладбище. Вы переутомились.
— Нет, я нисколько не устала. Я не сумела выразить то, что хочу сказать. Не то чтобы прошло очень много времени, я другое хотела сказать, но я чувствую, что за это время произошло очень многое — со мной, вы понимаете?
— И это к лучшему, я надеюсь?
— Надеюсь, что да, — ответила Белла.
— Вы озябли, я чувствую, что вы дрожите. Позвольте мне закутать вас этим пледом. Можно, я положу его вам на плечо, так, чтобы не измять вашего платья? Нет, так он слишком тяжел и слишком длинен. Позвольте, я переброшу другой конец через руку и понесу его, потому что вам уже нельзя будет взять меня под руку.
Оказалось, что все-таки можно. Как она ухитрилась сделать это, будучи так закутана, — господь ее знает, но она освободила руку — вот так — и просунула ее под локоть секретаря.
— У меня был долгий и интересный разговор с Лиззи, мистер Роксмит, и она от меня ничего не скрыла.
— Скрыть что-либо от вас было бы невозможно, — сказал секретарь.
— Удивительно, как это вышло, — сказала Белла, останавливаясь на месте и глядя на него, — вы мне говорите совершенно то же, что сказала она.
— Должно быть, потому, что я чувствую совершенно то же, что и она.
— То есть как, что вы этим хотите сказать, сэр? — спросила Белла, снова пускаясь в путь.
— Что если уж вы захотели войти к ней в доверие, да и к кому угодно, то вы этого непременно добьетесь.
Тут железная дорога хитро подмигнула зеленым глазом и широко открыла красный, и им пришлось пуститься бегом. Закутанной Белле было трудно бежать, и секретарю пришлось помогать ей. Когда она уселась напротив него в угол вагона, ее лицо разгорелось таким прелестным румянцем, что невозможно было оторвать от нее глаз, и хотя на восклицание Беллы: «Какие звезды, какая чудесная ночь!» — секретарь ответил: «Да!» — он, видимо, предпочитал созерцать звезды и ночь, глядя не в окно, а на ее милое оживленное личико.
О красивая леди, прелестная маленькая леди! Если б я был законным душеприказчиком Джонни, исполнителем его воли! Если б я имел право передать вам завещанное и взять с вас расписку! Нечто в этом роде, несомненно, примешивалось к реву паровоза, когда поезд трогался со станции и семафоры со всезнающим видом прищуривали зеленый глаз и открывали красный, готовясь пропустить вперед красивую леди.
— Значит, мисс Рен, — сказал Юджин Рэйберн, — я никак не уговорю вас одеть для меня куклу?
— Нет, — сердито ответила мисс Рен, — если вам нужна кукла, пойдите в лавку и купите себе.
— А моя очаровательная крестница, — жалобно произнес Рэйберн, — там, в Хартфордшире…
(«…Вральфордшире, хотели вы сказать», — мысленно перебила его мисс Рен.)
…будет поставлена на одну доску со всей остальной публикой и не извлечет никакой пользы из моего личного знакомства с Придворной швеей?
— Если вашей крестнице будет полезно узнать, — и хорош же у нее крестный папенька, нечего сказать! — отвечала мисс Рен, тыча в воздух иголкой по направлению к Рэйберну, — что Придворной швее известны все ваши повадки и все ваши фокусы, можете сообщить ей об этом по почте, с поклоном от меня.
Мисс Рен работала при свечке, а мистер Рэйберн, которому было и смешно и досадно, стоял рядом с ее скамеечкой, ровно ничего не делая, и смотрел, как она шьет. Непослушный ребенок мисс Рен забился в уголок, опасаясь пущей немилости, и являл самый жалкий вид, весь дрожа с перепоя.
— Ах ты гадкий мальчишка! — воскликнула мисс Рен, услышав, как он стучит зубами. — Хоть бы все они провалились тебе в глотку и стучали у тебя в желудке, будто играя в кости! Тьфу, дрянной мальчишка! Бэ-э, бэ-э, паршивая овца!
При каждом из этих упреков она гневно топала ногой, на что несчастный пьяница отвечал жалобным хныканьем.
— Действительно, плати за тебя пять шиллингов! — продолжала мисс Рен. — Как ты думаешь, сколько мне нужно работать, чтобы заработать пять шиллингов, бессовестный мальчишка? Не хнычь так, а то я запущу в тебя куклой! Платить за тебя пять шиллингов! Штраф — нечего сказать, хорошенькое дело! Да я бы лучше мусорщику дала пять шиллингов, чтобы вывез тебя на тележке для мусора!
— Нет, нет, не надо! — протестовало убогое создание.
— Он того и гляди разобьет сердце своей матери, этот мальчишка, — сказала мисс Рен, обращаясь к Юджину. — Уж лучше бы я его не растила. Ведь хитер как черт, а глуп как не знаю что. Поглядите-ка на него! Нечего сказать, приятное зрелище для родительских глаз!
И в самом деле, в своем хуже чем свинском виде (ибо свиньи, объедаясь и опиваясь, хоть жиреют от этого и делаются вкусней) он являл собой приятное зрелище для чьих угодно глаз.
— Пьянчуга, надоедливый мальчишка, — со всей строгостью отчитывала его мисс Рен, — никуда не годен, разве только на то, чтобы заспиртовать его и посадить в большую бутылку как пример для других таких же пьянчужек, — если он не считается со своей печенью, неужто он и с родной матерью считаться не будет?
— Да! Читаться, ох, не надо, не надо! — воскликнул предмет этих гневных увещаний.
— Все «не надо» да «не надо», — продолжала мисс Рен. — А на деле все надо и надо. Зачем ты пьешь?
— Я больше не буду. Право, не буду. Пожалуйста, не надо!
— Ну вот! — сказала мисс Рен, прикрыв глаза рукой. — Видеть тебя не могу. Ступай наверх, принеси мне мою шляпку и шаль. Будь хоть на что-нибудь годен, дрянной мальчишка, и уйди хоть на полминуты из комнаты, с глаз долой.
Повинуясь ей, старик зашлепал наверх, а Юджин увидел, что из-под пальцев маленькой швеи, прикрывавших ее глаза, проступили слезы. Ему стало жаль ее, но сочувствие было в нем все же не настолько сильно, чтобы он изменил своему обычному легкомыслию.
— Я иду в Итальянскую оперу, на примерку, — сказала мисс Рен, отнимая руку от глаз и язвительно усмехаясь, чтобы скрыть, что она плакала, — и прежде чем я уйду, хотела бы выпроводить вас, мистер Рэйберн. Во-первых, позвольте вам сказать раз навсегда, что ваши визиты ко мне совершенно бесполезны. От меня вы не получите того, что вам нужно, даже если принесете с собой щипцы и попробуете это вырвать силой.
— Вы так упрямитесь из-за кукольного платья для моей крестницы?
— Да! Такая уж я упрямая, — отвечала мисс Рен, вздернув подбородок. — И, разумеется, все это из-за платья, не стану врать я, а там как вам будет угодно. Убирайтесь-ка отсюда да выбросьте это из головы!
Ее убогий воспитанник уже вернулся и стоял за ее спиной, со шляпой и шалью.
— Давай шляпу мне, а сам ступай в угол, гадкий старикашка! — сказала мисс Рен, обернувшись и увидев его. — Нет, нет, не желаю я твоей помощи. Ступай сию минуту в угол!
Несчастный, слабым движением потирая трясущиеся руки, зашаркал на свой опальный пост, бросив, однако, по дороге любопытный взгляд на Юджина и толкнув его локтем, как могло бы показаться, если бы движения старика можно было считать произвольными. Инстинктивно отодвинувшись, чтобы избежать малоприятного соприкосновения с ним, Юджин больше не обращал на него внимания; лениво извинившись перед мисс Рен, он попросил разрешения закурить сигару и удалился.
— Ну, ты, дряхлый блудный сын, — сказала Дженни, выразительно качая головой и грозя пальчиком своей обузе, — сиди тут, пока я не вернусь. Посмей только без меня двинуться из угла хоть на минуту, я тебе задам!
С этим увещанием она задула свечу, оставив старику только огонь на очаге, положила тяжелый дверной ключ в карман, взяла костыль в руку и вышла из дому.
Юджин, куря сигару, не спеша направился к Тэмплу, но кукольной швеи он так и не увидел, потому что они пошли по разным сторонам улицы. Он шел задумавшись и остановился у Чаринг-Кросса, чтобы оглядеться, так же мало интересуясь толпой, как любой прохожий, и уже собирался снова двинуться вперед, как вдруг его взгляд заметил нечто совершенно неожиданное. Этим неожиданным оказался не кто иной, как гадкий сынишка Дженни Рен, пытавшийся перейти дорогу.
Нельзя было встретить на улице более смешного и жалкого зрелища, чем этот несчастный; весь дрожа, он то делал шаг вперед, то отступал обратно, напуганный стуком экипажей, которые были еще очень далеко или сворачивали совсем в другую сторону. Путь был совершенно свободен, когда старик сходил с тротуара, но на полдороге он останавливался, описывал полукруг, поворачивал обратно и опять возвращался на тротуар, хотя за это время можно было десять раз перейти улицу. После этого он стоял, весь дрожа, на краю тротуара, поглядывая то в ту, то в другую сторону, а прохожие то и дело толкали его, переходили улицу и шли своей дорогой. Поощренный чужими успехами, он делал новую попытку, снова описывал полукруг и уже собирался поставить ногу на противоположный тротуар, как вдруг отскакивал обратно, вообразив, что на него могут наехать. И опять стоял, как бы готовясь к новому скачку, наконец, решался сойти в самый неподходящий момент, повинуясь окрикам кучеров, опять отступал обратно и, весь дрожа, стоял на старом месте, готовясь повторить снова все свои манипуляции.
— Мне сдается, — хладнокровно заметил Юджин, понаблюдав за ним несколько минут, — что мой друг, вероятно, уже опаздывает, если ему назначено свидание.
С этими словами он двинулся дальше и больше уже не думал о старике.
Лайтвуда он застал дома — тот уже отобедал в одиночестве. Юджин пододвинул кресло к огню, перед которым Лайтвуд попивал вино, читая вечернюю газету, принес стакан и налил себе, чтобы выпить с ним по-приятельски.
— Милый Мортимер, ты являешь собой точный портрет довольного трудолюбца, отдыхающего (в кредит) после добродетельных дневных трудов.
— Милый Юджин, ты являешь собой портрет недовольного лентяя, который никогда не отдыхает. Где ты был?
— Я был в городе, — ответил Юджин. — И возник перед тобой сейчас, намереваясь посоветоваться с моим высокопросвешенным и глубокоуважаемым юристом насчет состояния моих дел.
— Твой высокопросвещенный и глубокоуважаемый юрист, Юджин, такого мнения, что дела твои очень плохи.
— Хотя это еще вопрос, — глубокомысленно возразил Юджин, — разумно ли говорить так о делах клиента, которому нечего терять и которого никак не заставишь платить долги.
— Юджин, ты попал в лапы к евреям.
— Милый мой мальчик, — отвечал должник, спокойно поднося к губам стакан, — так как я уже побывал в лапах у христиан, то могу отнестись к этому философски.
— У меня сегодня было свидание с одним евреем, который не намерен нас щадить. Настоящий Шейлок[15] и настоящий патриарх. Живописный старый еврей, седовласый и седобородый, в высокой шляпе и лапсердаке.
— А это не мой достойный друг, мистер Аарон? — спросил Юджин, забывая поставить стакан на место.
— Он зовет себя мистером Райей.
— Кстати говоря, мне сейчас вспомнилось, что это я окрестил его Аароном, без сомнения, инстинктивно стремясь принять его в лоно нашей Церкви, — сказал Юджин.
— Ах, Юджин, Юджин, — возразил Лайтвуд, — ты что-то остришь больше обычного. Что ты этим хочешь сказать?
— Только то, мой милый, что я имею честь и удовольствие быть знакомым с этим патриархом, которого ты описываешь, и зову его Аароном, потому что это мне кажется более библейским, более выразительным, более уместным и более лестным. Тем не менее его зовут иначе, хотя у него столько основательных причин называться Аароном.
— Я думаю, ты самый нелепый человек на свете, — сказал Лайтвуд, смеясь.
— Ничуть, уверяю тебя. Он говорил, что знаком со мной?
— Нет, не говорил. Он только сказал, что ожидает от тебя уплаты долга.
— Откуда видно, что он меня не знает, — очень серьезно заметил Юджин. — Надеюсь, что это не мой достойный друг мистер Аарон, ибо, сказать тебе по правде, Мортимер, мне кажется, он имеет предубеждение против меня. Я сильно подозреваю, что он приложил руку к исчезновению Лиззи.
— Кажется, все решительно каким-то роковым образом приводит нас к Лиззи, — сердито ответил Лайтвуд. — Вот и сейчас, Юджин, «в городе» значило «у Лиззи».
— А знаете ли, мой юрист человек необыкновенно проницательный, — заметил Юджин, обращаясь к мебели.
— Разве не верно?
— Да, верно, Мортимер.
— И все-таки, Юджин, ты ее по-настоящему не любишь, и тебе это известно.
Юджин Рэйберн встал, засунул руки в карманы и поставил ногу на каминную решетку, лениво покачиваясь и глядя в огонь. После долгой паузы он ответил:
— Этого я не знаю. И тебя прошу не говорить так, как будто оно само собой разумеется.
— Но если ты ее любишь, тем более ты должен оставить ее в покое.
Опять помолчав, Юджин ответил:
— Я и этого не знаю. Но скажи мне, видел ли ты, чтобы я так беспокоился из-за чего бы то ни было, как из-за ее исчезновения? Я спрашиваю просто так, из любознательности.
— Милый Юджин, хотел бы я это видеть!
— Так, значит, не видел? Совершенно верно. Ты подтверждаешь и мое впечатление. Похоже на то, что я ее люблю? Спрашиваю просто так, из любознательности.
— Это я тебя спрашивал, Юджин, — с укором сказал Мортимер.
— Знаю, милый мой, но ответить не могу. Я сам жажду ответа. Что я хочу сказать? Если мои старания отыскать ее не значат, что я ее люблю, тогда что же они значат? «Если Питер Пайпер подобрал пинту перца[16], где же эта пинта?» — и т. д.
Хотя он говорил это веселым тоном, лицо у него было встревоженное и смущенное, как будто он и впрямь не понимал самого себя.
— Смотри, к чему это может привести, — начал было Лайтвуд, но Юджин перебил его:
— Ага! Видишь! Именно это я и не способен предусмотреть. Какой у тебя острый ум, Мортимер, ты нашел мое уязвимое место! Когда мы с тобой вместе учились, я брался за уроки в последнюю минуту, и так день за днем и строка за строкой; теперь мы и в жизни с тобой вместе, и я все так же берусь за урок в последнюю минуту. В этом деле я не пошел дальше вот чего: я хочу найти Лиззи, и намерен ее найти, и пущу для этого в ход все средства, какие подвернутся под руку. Честные и нечестные — для меня это все равно. Спрашиваю тебя — из любознательности, — что это может значить? Если я ее найду, то спрошу тебя — тоже из любознательности, — что это значит? Но на данной стадии это было бы преждевременно, а предупреждать события — не в моем характере.
Лайтвуд покачал головой — его друг высказывал все это с видом до того откровенным и рассудительным, что об уклончивости не могло быть и речи, как вдруг за дверью послышалось шарканье и нерешительный стук — словно кто-то ухватился за дверной молоток нетвердой рукой.
— Шалуны-мальчишки из соседнего дома, — сказал Юджин, — которых я с удовольствием и без всяких церемоний спихнул бы с этой высоты во двор, должно быть, загасили фонарь. Я нынче дежурный, пойду отворю дверь.
Его друг едва успел опомниться от небывалой решительности, с какой Юджин говорил о поисках девушки и которая угасла с последними его словами, как тот уже вернулся, ведя за собой весьма непрезентабельную тень человека, дрожащую с головы до пят, в сплошь засаленных и замазанных лохмотьях.
— Этот интересный субъект, — сказал Юджин, — приходится сыном — и довольно трудным сыном, ибо у него имеются свои недостатки, — одной моей знакомой. Милый Мортимер — мистер Швей.
Юджин не имел понятия, как зовут старика по-настоящему; он знал, что имя маленькой швеи — вымышленное, однако представил старика без малейшей запинки, воспользовавшись первым именем, какое пришло на ум.
— По всем повадкам мистера Швея, обыкновенно довольно сложным, я вижу, дорогой Мортимер, — продолжал Юджин, — что он желает нечто сообщить мне. Я уже говорил мистеру Швею, что у меня нет секретов от тебя, и просил его изложить здесь свои соображения.
Несчастного, по-видимому, очень стесняла его рваная шляпа; Юджин швырнул ее по направлению к двери и усадил старика на стул.
— Я думаю, надо завести мистера Швея, чтобы добиться от него хоть какого-нибудь толку. Коньяку, мистер Швей, или же?..
— На три пенса рому, — сказал мистер Швей.
Микроскопическое количество спиртного было подано ему в винной рюмке, и он начал подносить рюмку ко рту, расплескивая вино по дороге.
— Нервы мистера Швея сильно расстроены, — заметил Юджин Лайтвуду. — И вообще я считаю необходимым окурить мистера Швея.
Он взял совок, поддел на него кучку горячих угольев, достал из коробки несколько ароматических лепешечек и положил их на уголья; затем, с величайшим спокойствием начал размахивать совком перед мистером Швеем, как бы отделяя его от остального общества.
— Господи помилуй! Юджин! — воскликнул Мортимер, опять рассмеявшись. — С ума ты сошел, что ли! Зачем он к тебе притащился?
— Сейчас услышим, — сказал Юджин, не переставая зорко наблюдать за лицом старика. — Ну, говорите же! Не бойтесь. Изложите ваше дело.
— Мист Рейберн! — начал гость хрипло и невнятно. — Это ведь мистер Рэйберн?
И он тупо уставился в пространство.
— Разумеется. Смотрите на меня! Что вам нужно?
Мистер Швей словно осел на своем стуле и едва слышно произнес:
— На три пенса рому.
— Не будешь ли ты любезен, дорогой Мортимер, еще раз завести мистера Швея? — сказал Юджин. — Я занят окуриванием.
Точно такое же количество рома было снова налито в рюмку, и мистер Швей поднес ее ко рту тем же кружным путем. Выпив рому, он приступил к делу, очевидно опасаясь, что завод скоро кончится.
— Мист Рэйберн. Толкнул было вас, да вы не пожелали. Вам нужен тот адрес? Хотите знать, где она живет? Хотите ведь, мист Рэйберн?
Взглянув на своего друга, Юджин сурово ответил:
— Хочу.
— Я тот человек, — сказал мистер Швей, пытаясь ударить себя в грудь кулаком, но попадая куда-то по соседству с глазом, — который достанет. Тот, который достанет.
— Что вы достанете? — все так же сурово спросил Юджин.
— Тот адрес.
— У вас он есть?
Пытаясь изобразить гордость и достоинство, мистер Швей покачал головой, пробудив в слушателях живейшую надежду, потом ответил, словно это было самое лучшее, чего от него ждали:
— Нет.
— Тогда чего же вы хотите?
Мистер Швей после своей интеллектуальной победы опять осел и словно задремал на стуле, но все же ответил:
— На три пенса рому.
— Заведи его опять, Мортимер, — сказал Рэйберн, — заведи его опять.
— Юджин, Юджин, — тихо упрекнул его Лайтвуд, наливая ром, — как можешь ты унижаться, пользуясь таким орудием?
— Я же сказал, что отыщу ее любыми средствами, честными и нечестными, — ответил Юджин с тем же выражением решимости. — Это нечестное средство, и я воспользуюсь им — если раньше не поддамся искушению и не хвачу мистера Швея совком по голове. Вы можете достать адрес? Намерены это сделать? Говорите все! Если вы за этим пришли, скажите, сколько вам заплатить.
— Десять шиллингов — на три пенса рому, — сказал мистер Швей.
— Вы их получите.
— Пятнадцать шиллингов — на три пенса рому, — сказал мистер Швей, делая попытку выпрямиться.
— Вы их получите. И остановитесь на этом. Как вы достанете адрес, о котором говорите?
— Я тот человек, который достанет, сэр, — величественно произнес мистер Швей.
— Как вы его достанете, я спрашиваю?
— Со мной плохо обращаются, — захныкал мистер Швей. — Колотят с утра до вечера. Ругают. Она купается в золоте, сэр, а хоть бы когда поставила на три пенса рому.
— Дальше, — отвечал Юджин, постукивая по трясущейся голове совком. — Что же дальше?
Сделав попытку держаться с достоинством, собравшись с силами, и если можно так выразиться, роняя десять кусков самого себя, а подбирая один, мистер Швей, покачивая головой из стороны в сторону, посмотрел на своего допросчика, как ему казалось, презрительно и с высокомерной улыбкой.
— Она смотрит на меня как на мальчишку, сэр. А я не мальчишка, сэр. Человек. И с дарованием. Они друг другу письма пишут. По почте. Человеку с дарованием легко достать другой адрес, раз у него есть свой адрес.
— Ну, так достаньте его! — сказал Юджин и, понизив голос, прибавил с сердцем: — Ах ты скотина! Достань адрес, принеси мне сюда и получишь на шестьдесят трехпенсовых порций рома. Выпей их сразу одну за другой, авось поскорее допьешься до смерти!
Последние слова этой специальной инструкции он произнес, поворотившись к огню, и высыпал угли в камин, после чего поставил совок на место.
Тут мистер Швей неожиданно обнаружил, что Лайтвуд нанес ему оскорбление, и пожелал немедленно объясниться с ним начистоту, вызывая его на бой и предлагая самые выгодные условия: поставить соверен против его полупенса. Затем мистер Швей расплакался, затем выказал наклонность вздремнуть. Это последнее явление потребовало самых крайних мер, поскольку угрожало затянуть визит на неопределенное время. Юджин, подхватив каминными щипцами изношенную шляпу гостя, нахлобучил ее ему на голову и, взяв его за ворот — все это он проделал, держась от него на длину вытянутой руки, — проводил его вниз по лестнице и вывел за ворота на Флит-стрит. Там Юджин повернул его лицом к западу и оставил одного.
Когда он вернулся, Лайтвуд стоял у камина, углубленный в невеселые, по-видимому, размышления.
— Я умою руки после мистера Швея — физически — и сейчас же вернусь к тебе, Мортимер.
— Я предпочел бы, чтобы ты умыл руки после мистера Швея — морально, — возразил Мортимер.
— Я тоже, — сказал Юджин, — но понимаешь ли, милый мой мальчик, мне без него никак не обойтись.
Через минуту-другую он снова уселся в кресло, невозмутимый как всегда, и принялся подшучивать над своим другом, удачно избежавшим столкновения с таким силачом и забиякой, как их гость.
— Это меня развеселить не может, — уныло сказал Мортимер. — Ты можешь развеселить меня шутками на любую тему, Юджин, но только не на эту.
— Что ж! — воскликнул Юджин. — Мне и самому немножко стыдно, так что давай переменим тему.
— Это так унизительно, — продолжал Мортимер, — так недостойно тебя — пускаться в эту позорную разведку.
— Вот мы и переменили тему! — беззаботно воскликнул Юджин. — Мы нашли новую в слове «разведка». Не будь похож на фигуру Терпения с каминной доски, неодобрительно взирающую на мистера Швея; сядь, и я расскажу тебе кое-что в самом деле забавное. Возьми сигару. Посмотри на мою. Я закуриваю — втягиваю дым — выпускаю кольцо, — вот оно, — это мистер Швей — оно исчезло, а раз оно исчезло, ты снова становишься человеком.
— Ты хотел поговорить о разведке, — заметил Мортимер, закурив сигару и с удовольствием затянувшись раза два.
— Совершенно верно. Разве не смешно, что каждый раз, когда я выхожу вечером из дому, меня непременно сопровождает один шпион, а нередко и двое?
Лайтвуд в изумлении перестал курить сигару и взглянул на своего друга, словно подозревая, что в его словах таится либо шутка, либо иное, скрытое значение.
— Честное слово, я не шучу, — сказал Рэйберн, отвечая на его взгляд беззаботной улыбкой, — я не удивляюсь твоим предположениям, но нет же, честное слово, нет. Я говорю именно то, что хочу сказать. Всякий раз, как я выхожу, после того как стемнеет, я оказываюсь в смешном положении человека, которого выслеживают издали два шпиона, но чаще — один.
— Ты не ошибаешься, Юджин?
— Ошибаюсь? Милый мой, это всегда одни и те же люди.
— Но на тебя еще никто не подал в суд. Евреи только грозятся. Они пока что ровно ничего не сделали. Кроме того, они знают, где тебя искать, и я твой представитель. Зачем же им трудиться?
— Вижу, ты рассуждаешь как юрист, — заметил Юджин. — Рука красильщика приобретает цвет той краски, в которую он красит или красил бы, если б ему дали заказ. Уважаемый адвокат, — не в том дело. Учитель вышел на улицу.
— Учитель?
— Да! Иногда учитель выходит вместе с учеником. Ну, без меня ты совсем заржавел! Все-таки не понимаешь? Те самые, что заходили сюда как-то вечером. Они и есть те шпионы, которые оказывают мне честь, сопровождая меня под покровом ночи.
— И давно это началось? — спросил Лайтвуд, с нахмуренным лицом встречая улыбку друга.
— Полагаю, что с тех пор, как уехала известная особа. Возможно, что оно началось несколько раньше, чем я это заметил: в общем, все-таки получается, что в то самое время.
— Как по-твоему, они, может быть, воображают, что это ты ее похитил?
— Милый Мортимер, ты же знаешь, что профессиональные занятия поглощают все мое внимание: мне, право, некогда было даже подумать об этом.
— А ты не спрашивал, что им надо? Не протестовал?
— Зачем же я буду спрашивать, чего им надо, если мне это совершенно не интересно? И зачем мне выражать протест, если я ничего не имею против?
— Ты в самом бесшабашном настроении. Но ты же сам назвал положение смехотворным, а люди в большинстве случаев протестуют против этого, даже если совершенно равнодушны ко всему остальному.
— Ты просто очарователен, Мортимер, со своей трактовкой моих слабостей. (Кстати, самое слово «трактовка» всегда пленяло меня. Трактовка роли горничной такой-то актрисой, трактовка джиги танцовщиком, трактовка романса певцом, трактовка моря художником-маринистом, трактовка музыкальной фразы барабанщиком — все это звучит неувядаемо и прелестно.) Я говорил о том, как ты понимаешь мои слабости. Сознаюсь, мне неприятно попадать в смешное положение, и потому я предоставляю это шпионам.
— Мне бы хотелось, Юджин, чтоб ты говорил более трезво и понятно, хотя бы из уважения к тому, что я встревожен гораздо больше твоего.
— Скажу тебе трезво и понятно, Мортимер, — я хочу раздразнить учителя до бешенства. Я ставлю учителя в такое смешное положение, давая ему понять, насколько он смешон, что, когда мы встречаемся, видно, как он весь кипит и выходит из себя. Это приятное занятие стало утешением моей жизни, с тех пор как меня обманули известным тебе образом, о чем нет надобности вспоминать. Мне это доставляет невыразимую радость. Я делаю так: выхожу, после того как стемнеет, прогуливаюсь не спеша, разглядываю витрины и смотрю, нет ли где учителя. Рано или поздно, я замечаю учителя на посту; иногда в сопровождении подающего надежды ученика, чаще без него. Уверившись в том, что он на страже и шпионит за мной, я его вожу по всему Лондону. Один вечер я иду на восток, другой — на север; в несколько вечеров я обхожу все румбы компаса. Иногда я иду пешком, иной раз еду в кэбе, опустошая карманы учителя, которому тоже приходится ехать за мной в кэбе. В течение дня я изучаю и обхожу самые заброшенные тупики. По вечерам, облеченный в тайну на манер венецианской маски, я отыскиваю эти тупики, проскальзываю в них темными дворами, соблазняя учителя следовать за мной, потом внезапно поворачиваю и ловлю его на месте, прежде чем он успеет отступить. Мы сталкиваемся лицом к лицу, я прохожу мимо, будто бы не подозревая о его существовании, а он терпит адские муки. Точно таким же образом я прохожу быстрым шагом по короткой улице, быстро сворачиваю за угол и, скрывшись из виду, так же быстро поворачиваю обратно. Я ловлю его на посту, опять-таки прохожу мимо, якобы не подозревая о его существовании, и снова он терпит адские муки. Вечер за вечером его разочарование становится все острей, однако надежда снова оживает в учительской груди, и назавтра он снова следит за мной. Вот так-то я наслаждаюсь всеми удовольствиями охоты, извлекая большую пользу из здорового моциона. А когда я не наслаждаюсь охотой, то, насколько мне известно, он сторожит ворота Тэмпла всю ночь напролет.
— Очень странная история, — заметил Лайтвуд, выслушав ее серьезно и внимательно. — Мне она не нравится.
— Ты не в духе, мой милый, — возразил Юджин, — слишком уж ты засиделся. Пойдем насладимся всеми удовольствиями охоты.
— Ты хочешь сказать, что он и сейчас на страже?
— Нимало в этом не сомневаюсь.
— Ты видел его сегодня вечером?
— Я забыл взглянуть на него, когда в последний раз выходил из дому, — отвечал Юджин с невозмутимым спокойствием, — но полагаю, что он был на месте. Идем! Будь же британским спортсменом, насладись удовольствием охоты. Тебе это будет полезно.
Лайтвуд колебался; потом, поддавшись любопытству, встал с кресла.
— Браво! — крикнул Юджин, тоже вставая. — Или, ежели «Ату его!» более уместно, считай, что я крикнул: «Ату его!». Береги свои ноги, Мортимер, твоим сапогам нынче достанется. Если ты готов, я тоже готов, — надо ли говорить: «Пора вперед, рога трубят» и так далее?
— Неужели ничто не заставит тебя быть серьезным? — сказал Мортимер, улыбаясь вопреки своей озабоченности.
— Я всегда серьезен, но как раз в эту минуту я немножко взволнован тем, что южный ветер и облачное небо обещают нам славную охоту. Готов? Так. Мы гасим лампу, запираем дверь и выезжаем в поле.
Когда оба друга вышли из ворот Тэмпла на улицу, Юджин тоном любезного хозяина осведомился у Мортимера, по какому направлению ему хотелось бы начать гон?
— В районе Бетнел-Грина местность пересеченная и довольно затруднительная для бега, — сказал Юджин, — к тому же мы давно там не бывали. Что ты скажешь насчет Бетнел-Грина?
Мортимер согласился на Бетнел-Грин, и они повернули к востоку.
— Теперь, как только мы дойдем до кладбища при соборе святого Павла, — продолжал Юджин, — мы схитрим и замедлим шаг, и я покажу тебе учителя.
Однако оба они увидели его, еще не доходя до кладбища; он крался за ними один, в тени домов по другой стороне улицы.
— Теперь приготовься, — сказал Юджин, — я сейчас разовью скорость. Не приходило ли тебе в голову, что, если это продлится, дети Веселой Англии много потеряют в смысле образования? Учитель не может смотреть и за мной и за мальчиками вместе. Ну как, приготовился? Я пошел!
С какой скоростью он шел, для того чтобы загонять учителя, а потом как он топтался и мешкал, для того чтобы на иной лад испытать его терпение, какие странные пути он избирал ни для чего другого, как только для того, чтобы провести и наказать учителя; и как он изматывал его всеми уловками, какие только мог изобрести его изворотливый ум, — все это Лайтвуд отмечал, изумляясь тому, что этот беззаботный человек может быть таким предусмотрительным и что такой лентяй может так стараться. Наконец, когда третий час охоты был уже на исходе и Юджин опять загнал несчастного учителя обратно в Сити, он провел Мортимера по каким-то темным проходам на маленький квадратный дворик, быстро вывел его назад, и они почти наткнулись на Брэдли Хэдстона.
— Ты же видишь, я тебе говорил, Мортимер, — заметил Юджин вслух, с величайшим хладнокровием, словно их никто не мог услышать, — ты сам видишь, я же тебе говорил — терпит адские муки.
Для данного случая это было не слишком сильно сказано. Он был похож не на охотника, а на загнанного зверя; замученный, растерянный, с выражением обманутой надежды и всепожирающей ненависти на лице, с белыми губами, дикими глазами, встрепанный, истерзанный ревностью и злобой, мучимый сознанием, что все это в нем заметно и что они этому рады, он прошел мимо них в темноте, словно бледный призрак головы, повисшей в воздухе: лицо было настолько выразительно, что вся остальная фигура делалась совершенно незаметной.
Мортимер Лайтвуд был не особенно впечатлителен, но это лицо произвело на него впечатление. Он не один раз заговаривал об этом по дороге домой, и не один раз после того как они вернулись домой.
Оба они уже часа три лежали в постелях, каждый в своей комнате, когда Юджина наполовину разбудили чьи-то шаги, и он совсем проснулся, увидев, что Мортимер стоит рядом с его кроватью.
— Что-нибудь случилось, Мортимер?
— Ничего не случилось.
— Так с чего же тебе вздумалось бродить среди ночи?
— Никак не могу уснуть.
— Отчего же так, хотел бы я знать?
— Юджин, это лицо стоит у меня перед глазами. Не могу его забыть.
— Странно, — сказал Юджин с легким смешком, — а я могу.
И, повернувшись на другой бок, он уснул.
Брэдли Хэдстону не спалось в ту ночь, когда Юджин Рэйберн так легко перевернулся на другой бок и уснул; не спалось и маленькой мисс Пичер. Брэдли проводил бессонные часы, изводя самого себя, поблизости от того места, где сладко спал его беззаботный соперник; маленькая мисс Пичер проводила эти часы, поджидая возвращения властелина своего сердца и с грустью думая о том, что в жизни у него не все благополучно. Однако у него было гораздо более неблагополучно, чем это представлялось не хитро устроенной шкатулочке с мыслями мисс Пичер, где не имелось никаких темных закоулков. Ибо человек этот был настроен очень мрачно.
Он был настроен очень мрачно, и сам это знал. Более того, растравлял это настроение в себе с каким-то извращенным удовольствием, подобно тому как больной иногда расчесывает рану на собственном теле.
Связанный в течение целого дня школьной дисциплиной, вынужденный следовать обычной рутине педагогических фокусов, окруженный крикливой толпой школяров, по ночам он вырывался на свободу, словно плохо укрощенный дикий зверь. Днем он держал себя в руках, и ему доставляло радость, отнюдь не печаль, думать о том, что ему предстоит ночью, и о той свободе, которую он себе даст. Если бы великие преступники говорили правду — чего они, будучи преступниками, не делают, — они не часто рассказывали бы о своей борьбе с преступлением. Они не борются с преступлением, напротив, они поддаются ему. Они плывут против течения, стремясь достичь кровавого берега, а не оттолкнуться от него. Этот человек прекрасно понимав, что ненавидит соперника всеми злыми силами своей низкой души и что если он проследит его путь к Лиззи Хэксем, то это не принесет ничего доброго ни ей, ни ему в ее глазах. Все его усилия были направлены на то, чтобы увидеть, наконец, ненавистную фигуру рядом с Лиззи в ее убежище — и прийти в бешенство. И он хорошо знал, что сделает после того, как увидит их вместе, знал так же хорошо, как то, что мать произвела его на свет. Возможно, он не считал нужным часто напоминать себе ни о той, ни о другой хорошо известной ему истине.
Он знал также хорошо, что намеренно раздувает в себе гнев и ненависть и что ради самооправдания и в целях провокации позволяет издеваться над собой каждую ночь беспечному и дерзкому Рэйберну. Знал все это и тем не менее продолжал действовать в том же духе, с бесконечным терпением, трудом и настойчивостью, — так могла ли его мрачная душа не знать, к чему это ведет?
Растерянный, усталый и вне себя от ярости он остановился против ворот Тэмпла, когда они закрылись за Рэйберном и Лайтвудом, раздумывая, идти ли ему домой или оставаться на страже. Одержимый в своей ревности навязчивой идеей, будто Рэйберн посвящен в тайну, и едва ли не сам это затеял, Брэдли был уверен, что в конце концов одержит победу над Рэйберном, если будет все так же настойчиво преследовать его, как и раньше ему случалось преодолевать какую-нибудь школьную премудрость путем той же медленной и упорной настойчивости. Она уже сослужила хорошую службу ему, человеку быстро загоравшемуся страстью и медленно соображавшему, — и сослужит еще раз.
В то время как он стоял под чьей-то дверью, глядя на ворота Тэмпла, ему в душу закралось подозрение, что, быть может, Лиззи прячется там. Это было возможно и могло послужить поводом для бесцельных прогулок Рэйберна. Он думал и думал и, наконец, решил прокрасться на лестницу и послушать у дверей, если только сторож его пропустит. И вот бледная голова, словно подвешенная в воздухе, двинулась через дорогу, подобно призраку одной из многих голов, когда-то украшавших соседний Тэмпл-Бар[17], и остановилась перед сторожем.
Сторож взглянул на нее и спросил:
— К кому вы?
— К мистеру Рэйберну.
— Сейчас очень поздно.
— Он, я знаю, вернулся с мистером Лайтвудом всего часа два назад. Но если он уже лег, я опущу записку в ящик для писем. Меня ждут. Сторож промолчал и открыл ворота с некоторым сомнением. Увидев, однако, что посетитель быстро идет в нужном направлении, он успокоился.
Бледная голова поднялась по темной лестнице и осторожно нагнулась почти до полу перед дверью, ведущей в комнаты Лайтвуда. Внутренние двери были, по-видимому, не заперты, и в щели одной из них падал свет от свечи, а за дверью слышались шаги. Слышался также говор двух голосов. Слов нельзя было разобрать, но оба голоса были мужские. Через минуту-другую голоса умолкли, шагов не стало слышно, и свет погас. Если бы Лайтвуд мог видеть то лицо, которое не давало ему уснуть, в темноте перед дверью, как раз в то время, когда он говорил о нем, вряд ли ему удалось бы уснуть в ту ночь.
— Не здесь, — сказал Брэдли, — но она могла быть и здесь.
Голова приподнялась до прежнего уровня, снова проплыла вниз по лестнице и дальше, к воротам. Там стоял человек, переговариваясь со сторожем.
— Ага! — сказал сторож. — Вот и он! Заметив, что на него обратили внимание, Брэдли перевел взгляд со сторожа на его собеседника.
— Этот человек хочет оставить письмо для мистера Лайтвуда, — объяснил сторож, показывая письмо, — а я сказал, что один посетитель только что пошел на квартиру к мистеру Лайтвуду. Может быть, по одному и тому же делу?
— Нет, — ответил Брэдли, глядя на незнакомого ему человека.
— Нет, — угрюмо согласился человек, — мое письмо… Это моя дочка писала, но только оно мое, — по моему, значит, делу, а раз дело мое, то оно никого не касается.
В нерешимости выходя из ворот, Брэдли услышал, как они закрылись за ним, услышал и шаги нагонявшего его человека.
— Извините, — сказал человек, который был, по-видимому, навеселе и скорее наткнулся на Брэдли, чем дотронулся до него, чтобы привлечь его внимание, — вы, может, знакомы с Другим Хозяином?
— С кем? — спросил Брэдли.
— С Другим Хозяином, — сказал человек, показывая большим пальцем правой руки через правое плечо.
— Не знаю, кого вы имеете в виду.
— Ну, слушайте, — начал он доказывать свою теорему на пальцах левой руки указательным пальцем правой. — Есть два Хозяина, так? Один да один — два — адвокат Лайтвуд, вот этот палец, так? Ну ладно, может, вы знакомы со средним пальцем, с Другим?
— Я знаю о нем столько, сколько мне нужно знать, — сказал Брэдли, хмурясь и глядя прямо перед собой.
— Ура-а! — воскликнул человек. — Ура, другой, другой Хозяин! Ура, Третий Хозяин! Я тоже по-вашему думаю!
— Не поднимайте шума в такой поздний час. О чем вы это болтаете?
— Послушайте, Третий Хозяин, — возразил человек, становясь еще более хриплым и сообщительным. — Другой Хозяин всегда шутит надо мной свои шуточки, думается мне, потому, что я человек честный и добываю свой хлеб в поте лица. А он — нет, да и где ему.
— А мне какое до этого дело?
— Третий Хозяин, — возразил человек тоном оскорбленной невинности, — если вы не хотите дальше слушать, то и не слушайте. Вы сами начали. Вы сказали, и даже очень ясно, что вы ему вовсе не друг. Но я никому не навязываюсь со своей компанией и со своими мнениями. Я честный человек, вот кто я такой. Посадите меня где угодно на подсудимую скамью — и я скажу: «Милорд, я честный человек». Посадите меня где угодно на свидетельскую скамью — я скажу то же самое его милости господину судье, и книгу поцелую. Не обшлаг свой поцелую: я поцелую книгу.
Не столько из уважения к такой положительной характеристике, сколько отчаянно хватаясь за всякую возможность приблизиться к тому, на чем было сосредоточено все его внимание, Брэдли Хэдстон ответил:
— Вам нечего обижаться. Я не собирался останавливать вас. Вы слишком громко кричали посреди улицы, вот и все.
— Третий Хозяин, — возразил мистер Райдергуд, смягченно и таинственно, — я знаю, что такое громко, и я знаю, что такое тихо. Само собой. Удивительно было бы, если б я не знал, когда меня зовут Роджер: так меня назвали по отцу, а того тоже по отцу, хотя кого в нашей семье первого так назвали и откуда взялось это имя, я уж не берусь вам сказать. И пожелаю вам, чтобы здоровье ваше было лучше, чем оно с виду кажется, должно быть внутри у вас совсем худо, ежели оно не лучше чем снаружи.
Пораженный намеком, что лицо слишком явно выдает его замыслы, Брэдли сделал усилие, чтобы разгладить морщины на лбу. Пожалуй, стоило узнать, какое дело у этого чудака к Лайтвуду или к Рэйбереу, а быть может, и к обоим, в такой поздний час. Он решил узнать, в чем оно состоит, ибо этот человек мог оказаться посыльным от Лиззи к тому, другому.
— Вы поздно заходите в Тэмпл, — заметил он, делая неудачную попытку казаться спокойным.
— Помереть мне на этом месте, если я не собирался спросить то же самое у вас, Третий Хозяин! — хрипло смеясь, воскликнул мистер Райдергуд.
— У меня это вышло случайно, — сказал Брэдли, растерянно оглядываясь вокруг.
— И у меня тоже вышло случайно, — сказал Райдергуд. — Ну да я вам скажу, не скрою. Почему бы и не сказать? Я помощник шлюзового сторожа там, выше по реке, нынче у меня свободный день, а завтра я буду дежурный.
— Да?
— Да, вот я и пришел в Лондон по своим делам. Мои личные дела, это, во-первых, получить место сторожа при шлюзе, а во-вторых, подать в суд на пароход, который потопил меня ниже моста. Я этого не допущу, чтобы меня топили, да еще даром!
Брэдли посмотрел на него, словно спрашивая, уж не выдает ли он себя за привидение.
— Пароход на меня наехал и потопил меня, — упрямо повторил мистер Райдергуд. — Посторонние помогли мне выбраться; а я и не просил их помогать, и пароход тоже их не просил. Я хочу, чтобы мне уплатили за то, что пароход погубил мою жизнь.
— По этому делу вы и явились к мистеру Лайтвуду среди ночи? — спросил Брэдли, недоверчиво глядя на Райдергуда.
— Да, по этому, и еще надо написать прошение насчет места первого сторожа при шлюзе. Раз там нужна письменная рекомендация, кто же еще может мне ее дать? Вот я и говорю в этом письме, что написала моя дочка, а я поставил крест, чтоб все было по закону, кто же, кроме вас, адвокат Лайтвуд, может подать эту самую бумагу и кто еще, кроме вас, может присудить мне убытки с парохода? Потому что (так я говорю, и крест под этим поставил) довольно у меня было неприятностей из-за вас и вашего приятеля. Если бы вы, адвокат Лайтвуд, поддержали меня, как оно следует, да если б Другой Хозяин записал мои слова правильно (так я говорю, и крест под этим поставил), я бы теперь был при деньгах, а вместо того на меня навешали кличек и обвинений целую баржу, а мои слова заставили взять обратно. Я их и проглотил, а какая уж Это еда, при хорошем-то аппетите! А ежели вы говорите «среди ночи», Третий Хозяин, — проворчал мистер Райдергуд, заканчивая это несколько монотонное перечисление своих обид, — так взгляните на этот узелок у меня под мышкой и зарубите себе на носу, что я иду обратно на свой шлюз, а Тэмпл у меня по дороге.
Брэдли Хэдстон не раз переменился в лице, слушая этот рассказ, и теперь наблюдал за рассказчиком более сосредоточенно и внимательно.
— А знаете ли вы, — сказал он после паузы, в продолжение которой они молча шли рядом, — что я мог бы назвать ваше имя, если бы захотел?
— Докажите, — ответил Райдергуд, останавливаясь и воззрившись на него. — Попытайтесь.
— Ваше имя — Райдергуд.
— Черт меня возьми, если не так, — отвечал тот. — А вот вас я не знаю как звать.
— Это совсем другое дело, — сказал Брэдли. — Я так и думал, что вы не знаете!
Брэдли шел, погрузившись в размышления, а Плут, что-то бормоча, не отставал от него. Смысл бормотанья был приблизительно такой: «Кажется, теперь Плут Райдергуд, ей-богу, достался всем во владение, и всякий, кто только вздумает, пользуется его именем, словно ручкой насоса». Смысл же размышлений был таков: «Вот орудие, и я им воспользуюсь!»
Они прошли по Стрэнду, миновали Пэлл-Мэлл и поднялись к Гайд-парку; Брэдли Хэдстон не отставал от Райдергуда, предоставляя ему выбирать дорогу. Так медленно работал мозг учителя и так неясны были его цели, подчиненные единой всепоглощающей цели — вернее, подобно силуэтам темных деревьев на грозовом небе, они только окаймляли длинную дорогу, а в перспективе он видел те две фигуры — Рэйберна и Лиззи, — что было пройдено по меньшей мере еще добрых полмили, прежде чем он заговорил. Но даже и тогда он только спросил:
— Где ваш шлюз?
— Милях в двадцати с чем-нибудь, ежели хотите, даже милях в двадцати пяти с чем-нибудь вверх по реке, — ответил Райдергуд угрюмо.
— Как он называется?
— Шлюз Плэшуотер-Уир-Милл.
— А если я вам предложу пять шиллингов, что тогда?
— Что ж, я их возьму, — сказал Райдергуд.
Учитель опустил руку в карман, достал две полукроны и опустил их на ладонь Райдергуда; тот остановился у первого подходящего крыльца и звякнул ими о каменную ступеньку, прежде чем окончательно принять деньги.
— Одно за вами имеется, Третий Хозяин, — сказал Райдергуд, снова пускаясь в путь, — оно не плохо как будто и для будущего. Вы человек не скупой. Ну, а за что это? — спросил он, хорошенько припрятав монеты с той стороны, которая была подальше от его нового приятеля.
— Это вам.
— Ну, конечно, это-то я знаю, — сказал Райдергуд, словно о чем-то совершенно бесспорном. — Конечно, ни один человек в здравом уме не подумает, что я отдам деньги обратно, раз я их уже получил. Ну, а чего вы за это хотите?
— Не знаю, хочу ли я за это чего-нибудь. Или если хочу, так еще не знаю, чего именно. — Брэдли отвечал таким безучастным, отсутствующим тоном, словно разговаривал сам с собой, что Райдергуду показалось в высшей степени странным.
— Вы не любите этого Рэйберна, — сказал Брэдли, произнося это имя как-то неохотно, словно по принуждению.
— Да, не люблю.
— Я тоже.
Райдергуд кивнул и спросил:
— Так разве за это?
— Столько же за это, сколько за другое. Тут нужно как следует договориться, раз одна мысль нейдет из головы и занимает все внимание.
— Вам-то она не на пользу, — резко возразил мистер Райдергуд. — Нет! Не на пользу, Третий Хозяин, и нечего делать вид, будто это не так. Я говорю, она вам душу разъедает. Разъедает душу, ржавеет в вас, отравляет вас.
— Если даже отравляет, разве для этого нет причины? — дрожащими губами выговорил Брэдли.
— Причин довольно, держу пари на фунт стерлингов! — воскликнул мистер Райдергуд.
— Не сами ли вы заявили, что этот человек без конца оскорблял вас, обижал вас, клеветал на вас, и все в этом роде? И со мной он проделал то же самое. С головы до пят он весь состоит из ядовитых оскорблений и обид. Неужели вы до того глупы, что надеетесь неизвестно на кого и не знаете, что и он и Тот Другой с презрением посмотрят на вашу просьбу и раскурят ею свои сигары?
— Не удивлюсь, ей-богу, если они так и сделают, — сказал Райдергуд, начиная злиться.
— «Если» сделают! Непременно! Позвольте мне задать вам один вопрос. Я знаю не только ваше имя, но и кое-что другое о вас; мне известно кое-что и про старика Хэксема. Когда вы в последний раз видели его дочь?
— Когда я в последний раз видел его дочь, Третий Хозяин? — повторил Райдергуд, делая вид, будто он плохо понимает, о чем его спрашивают.
— Да. Не говорили с ней, а видели ее — где-нибудь?
Плут понял, в чем дело, хотя ключ к пониманию он ухватил очень неуклюжей рукой. В замешательстве глядя на взволнованное лицо учителя и словно решая в уме какую-то задачу, он ответил с запинкой:
— Я ее не видел… ни разу, с того дня, как старик помер.
— Вы ее хорошо знаете с виду?
— Еще бы я не знал! Как никто другой.
— И его также хорошо знаете?
— Кого это его? — спросил Райдергуд, снимая шапку, потирая лоб и тупо глядя на учителя.
— К черту имя! Неужели вам так приятно его слышать?
— О! Его! — сказал Райдергуд, который нарочно загнал учителя в этот угол, чтобы как следует разглядеть его искаженное лицо. — Его-то я узнаю из тысячи.
— Вы когда-нибудь… — Брэдли старался говорить спокойно, но что бы он ни делал со своим голосом, лицо не слушалось его, — вы когда-нибудь видели их вместе?
(Теперь Плут ухватился за ключ обеими руками.)
— Я видел их вместе, Третий Хозяин, в тот день, когда Старика вытащили из воды.
Брэдли мог скрыть все что угодно от зорких глаз целого отряда сыщиков, но ему было не скрыть от глаз невежественного Райдергуда тот вопрос, который он затаил в своей груди.
«Спросишь напрямик, коли захочешь получить ответ, — упрямо повторял про себя Райдергуд. — А напрашиваться я и не подумаю».
— Он с ней был дерзок? — спросил Брэдли после некоторой борьбы. — Или притворялся, что жалеет ее?
— Он прикидывался, будто бы уж так ее жалеет, — сказал Райдергуд. — Ну, ей-богу! Вот теперь, как подумаю…
Он сорвался и сделал промах самым естественным образом. Брэдли взглянул на него, дожидаясь объяснения.
— Вот теперь, как подумаю, — уклончиво начал мистер Райдергуд, ибо на язык у него вместо этих слов просились другие: «Вот теперь, когда вижу, что ты так ревнуешь», — может, он из-за того и записал меня неправильно, что влюбился в нее!
Такое подозрение или видимость его (ибо на самом деле учитель не питал таких подозрений) было низостью, уже переходящей ту черту, на которой стоял учитель. До низости общения с типом, который хотел замарать и ее и брата этим позорным пятном, он уже дошел. Еще шаг — и он перейдет черту. Ничего не отвечая, он брел дальше, понурив голову.
Чего он мог добиться этим знакомством, он и сам не понимал, так туго ворочались его спутанные мысли. Этот человек имел зуб против того, кого он ненавидел, — уже много, хотя и меньше, нежели он предполагал, ибо в этом человеке не было той смертельной злобы, какая кипела в его собственной груди. Этот человек знал Лиззи и мог, по счастливой случайности, увидеть ее или услышать о ней — уже нечто — одной парой глаз и ушей больше на счету. Этот человек был дурной человек и явно желал продаться ему. Да, это уже нечто, так как хуже его, Брэдли, личных целей ничего быть не могло, и он как будто чувствовал себя сильнее, опираясь на такого помощника, хотя, быть может, к его помощи и не придется прибегнуть.
Вдруг он остановился и напрямик спросил Райдергуда, знает ли он, где находится Лиззи? Ясно, он этого не знал. Он спросил Райдергуда, согласен ли тот, если получит какие-либо сведения о ней, или о том, что Рэйберн ищет ее, или сообщается с ней, передавать их за плату? Разумеется, Райдергуд был согласен. Он был «против них обоих», — сказал он, выругавшись, а почему? Потому что оба они мешали ему добывать хлеб в поте лица.
— В таком случае, мы скоро увидимся, — сказал Брэдли, поговорив еще немного на эту тему. — Вот и дорога, ведущая за город, а вот и рассвет. И то и другое застало меня врасплох.
— А ведь я не знаю, где вас искать, Третий Хозяин, — запротестовал Райдергуд.
— Это не имеет значения. Я знаю, где вас искать, и приду к вам на шлюз.
— Какое ж это знакомство всухую, Третий Хозяин, — опять запротестовал мистер Райдергуд, — удачи не будет. Давайте смочим его глоточком рома с молоком, Третий Хозяин.
Брэдли согласился и зашел вместе с ним в распивочную, где стоял тяжелый запах прелого сена и гнилой соломы и где утешались, каждый на свой лад, ночные извозчики, батраки с ферм, завсегдатаи пивных и прочие ночные птицы, уже летевшие домой, на насест, и где ни одна из этих ночных птиц, витавших около залитой пивом стойки, не ошиблась и сразу признала в истерзанной страстями ночной птице, невзирая на ее скромное оперение, самую худшую из ночных птиц.
Прилив симпатии к полупьяному возчику, с которым ему было по пути, привел к тому, что мистер Райдергуд взгромоздился на кучу пустых корзин и продолжал свой путь на подводе лежа, подсунув под голову узелок. Брэдли пустился в обратную дорогу и, незаметно пробираясь малолюдными улицами, дошел до школы и до дома. Взошло солнце и застало его умытым и причесанным, аккуратно одетым в приличный черный сюртук и жилет, с приличным черным галстуком, в приличных панталонах цвета перца с солью, с приличными серебряными часами в кармашке и волосяной цепочкой на шее: школьный охотник в полном охотничьем снаряжении, окруженный своей лающей и тявкающей сворой.
Однако и в самом деле прошлой ночью злые духи гораздо сильнее околдовали его, чем тех несчастных, которые в печальном прошлом под влиянием пытки и страха обвиняли себя в самых невозможных грехах. Он был измучен, истерзан, весь в поту. Если бы вместо мирных текстов из писания на стене появился протокол ночной охоты, то самые лучшие и способные из учеников сбежали бы от своего учителя.
Поднялось солнце, залив светом весь Лондон, и в своем великолепном беспристрастии снизошло даже до того, что заиграло радужными искорками в бакенбардах мистера Альфреда Лэмла, сидевшего за завтраком. Мистер Лэмл, видимо, нуждался в освещении извне: на душе у него, судя по весьма хмурому выражению лица, было довольно мрачно.
Миссис Лэмл сидела за столом напротив своего повелителя. Счастливая чета мошенников, связанная прочными узами взаимного обмана, молчала, недовольно уставясь на скатерть. Все выглядело так мрачно в этой столовой, хотя она и выходила на солнечную сторону Сэквил-стрит, что многие из семейных поставщиков, заглянув глазком в щель ставня, сразу поняли бы намек и сочли бы своим долгом прислать счет и настаивать на уплате.
Впрочем, большинство семейных поставщиков давно уже прислало счета, не дожидаясь намека.
— Мне кажется, — сказала миссис Лэмл, — что вы сидите без денег с тех самых пор, как мы поженились.
— Может, так оно и есть, как вам кажется, — отвечал мистер Лэмл. — Это не имеет значения.
Составляло ли это особенность супругов Лэмл или так бывает и у других любящих пар? В своих супружеских диалогах они никогда не обращались друг к другу, но всегда к какому-то незримому призраку, очевидно находившемуся как раз на полдороге между ними. Быть может, в таких семейных обстоятельствах злой дух выходит из шкафа и присутствует при разговоре?
— Я не видела никаких денег в этом доме, кроме моей собственной ренты, — сказала миссис Лэмл, обращаясь к злому духу. — Могу хоть присягнуть.
— Не стоит трудиться, — ответил мистер Лэмл, обращаясь к злому духу, — повторяю, это опять-таки не имеет значения. Вам никогда еще не приходилось расходовать свою ренту с такой пользой.
— С пользой? В чем же эта польза? — спросила миссис Лэмл.
— В кредите, в широком образе жизни, — сказал мистер Лэмл.
Быть может, злой дух презрительно засмеялся, выслушав этот вопрос и этот ответ; но что засмеялась миссис Лэмл и мистер Лэмл засмеялся тоже, в этом нет сомнения.
— А что же будет дальше? — спросила миссис Лэмл, обращаясь к злому духу.
— Дальше будет крах, — ответил мистер Лэмл по тому же адресу. Миссис Лэмл пренебрежительно взглянула на злого духа, не обращая никакого внимания на мистера Лэмла, и опустила глаза, после чего мистер Лэмл проделал то же самое и тоже опустил глаза. Тут вошла служанка с поджаренным хлебом, и злой дух снова убрался в шкаф и притаился там.
— Софрония, — начал мистер Лэмл, когда служанка вышла. И повторил гораздо громче: — Софрония!
— Да?
— Выслушайте меня внимательно, прошу вас. — Он строго посмотрел на нее, но она не проявила должного внимания, а потом продолжал: — Мне нужно посоветоваться с вами. Бросьте, бросьте, тут не до шуток. Вы знаете наш договор. Мы должны вместе работать в наших общих интересах, а вы на эти дела такая же ловкая, как я сам. Иначе мы не были бы вместе. Что предпринять? Нас загнали в угол. Что же нам делать?
— А разве у вас нет наготове плана, который можно было бы пустить в ход?
Мистер Лэмл запустил пальцы в бакенбарды в поисках мыслей и, не найдя ничего, ответил:
— Нет. Нам, как авантюристам, приходится вести азартную игру в надежде на крупный выигрыш, а последнее время нам что-то не везет.
Миссис Лэмл начала было:
— А разве у вас нечего… — но он прервал ее:
— У нас, Софрония. У нас, у нас.
— Разве у нас нечего продать?
— Черта с два. Я выдал одному еврею закладную на эту мебель, и он не сегодня-завтра может ее забрать. Думаю, что он забрал бы ее давным-давно, если бы не Фледжби.
— А при чем тут Фледжби?
— Знает его. Предостерегал меня еще до того, как я попал к нему в лапы. Просил еврея за кого-то и ничего не мог сделать.
— Вы хотите сказать, что Фледжби хлопотал за вас?
— За нас, Софрония. За нас, за нас.
— Хорошо, за нас?
— Я хочу сказать, что еврей до сих пор не трогал нас и что Фледжби уверяет, будто бы он его уговорил.
— Вы верите Фледжби?
— Софрония, я никогда никому не верю. Не верю с тех пор, милая моя, как поверил вам. Но похоже, что это так.
Намекнув задним числом на ее мятежные речи, адресованные злому духу, мистер Лэмл встал из-за стола — быть может, для того, чтобы скрыть улыбку и одно-два белых пятна на носу, — прошелся по ковру и остановился перед камином.
— Если б нам удалось тогда окрутить этого скота с Джорджианой… да что толку: снявши голову, по волосам не плачут.
Сказав это, Лэмл подобрал полы халата и, повернувшись спиною к огню, посмотрел на жену, а она побледнела и опустила глаза. Она спешила оправдаться перед ним, чувствуя за собой вину и, быть может, грозящую ей опасность, — она боялась его, боялась его руки и даже ноги, хотя он никогда и пальцем ее не тронул.
— А если б нам удалось занять деньги, Альфред?
— Выклянчить, занять или украсть. Для нас это все равно, Софрония, — перебил ее муж.
— Тогда мы смогли бы перебиться?
— Без сомнения. Я бы предложил другую, не менее оригинальную и бесспорную формулу, Софрония: дважды два — четыре.
Однако, заметив, что она обдумывает что-то, он снова подобрал полы халата одной рукой и, забрав пышные бакенбарды в другую руку, умолк, не сводя с нее глаз.
— В такую трудную минуту, Альфред, вполне естественно подумать о самых богатых и самых простодушных людях, какие нам знакомы, — сказала она, не без робости заглядывая ему в лицо.
— Совершенно верно, Софрония.
— О Боффинах.
— Вот именно, Софрония.
— Разве нельзя чего-нибудь от них добиться?
— Чего же можно от них добиться, Софрония?
Она снова задумалась, а он, как и раньше, глядел на нее, не сводя глаз-
— Конечно, я много раз думал о Боффинах, Софрония, — начал он после ни к чему не приведшего молчания, — но не нашел никакого выхода. Их очень зорко стерегут. Этот чертов секретарь стоит между ними и… и другими порядочными людьми.
— А нельзя ли от него отделаться? — спросила она, несколько оживляясь после нового раздумья.
— Что же, подумайте, Софрония, — снисходительно заметил ее осторожный супруг.
— Если бы можно было устранить его, изобразив это в виде услуги мистеру Боффину?
— Не торопитесь, подумайте, Софрония.
— Мы заметили, Альфред, что за последнее время старик стал очень подозрителен и недоверчив.
— И скуп тоже, милая моя, а это нам не сулит ничего хорошего. И все-таки не спешите, Софрония, подумайте.
Подумав, она продолжала:
— Предположим, что мы будем играть на той струнке, которую в нем подметили. Предположим, моя совесть…
— А мы знаем, какова эта совесть, душа моя. Итак?
— Предположим, совесть не позволяет мне молчать о том, что эта девчонка-выскочка рассказала мне о предложении секретаря. Предположим, совесть заставляет меня передать все это мистеру Боффину.
— Пожалуй, мне это нравится, — сказал Лэмл.
— Предположим, я сумею внушить мистеру Боффину, что моя тонкая чувствительность и мое благородство…
— Очень хорошо сказано, Софрония.
— Внушить мистеру Боффину, что наша тонкая чувствительность и наше благородство, — повторила она с горечью, — не позволяют нам молчать о таком корыстном и подлом умысле секретаря, о том, что он преступно обманывает доверие своего хозяина. Предположим, я поделилась своими добродетельными сомнениями с моим образцовым супругом и он, по свойственной ему честности, сказал: «Софрония, вы должны немедленно открыть глаза мистеру Боффину».
— Опять-таки, Софрония, мне это нравится, — заметил мистер Лэмл, переступив с ноги на ногу.
— Вы сказали, что его хорошо стерегут, — продолжала она. — Я тоже так думаю. Но если это приведет к тому, что он уволит секретаря, тогда вот вам и уязвимое место.
— Объясняйте дальше, Софрония. Мне это нравится все больше и больше.
— Оказав ему, по своей непогрешимой честности, такую важную услугу, открыв глаза на вероломство человека, которому он доверял, мы будем иметь право на его внимание и доверие. Чего этим можно добиться, трудно сказать, — подождем, а подождать придется. Вероятно, мы добьемся всего, чего тут можно добиться.
— Вероятно, — согласился
— Как вы думаете, может ли случиться, чтобы вы заместили секретаря? — спросила она тем же холодным, расчетливым тоном.
— Невозможного тут нет, Софрония. Этого можно добиться. Во всяком случае, можно как-нибудь ловко подвести к этому.
Глядя на огонь, она кивнула в знак того, что понимает намек.
— Мистер Лэмл, — начала она задумчиво, не без легкого оттенка иронии, — мистер Лэмл будет очень рад сделать все, что только в его силах. Мистер Лэмл и сам человек деловой и, кроме того, капиталист. Мистер Лэмл привык к тому, что ему поручают самые запутанные дела. Мистер Лэмл так превосходно распорядился моим небольшим капиталом; но, конечно, он еще до того создал себе репутацию как человек с состоянием, который выше всякого соблазна и вне подозрений.
Мистер Лэмл улыбнулся и даже погладил ее по голове. Размышляя об этом плане, он словно принюхивался к чему-то, и нос на его лице казался вдвое больше, чем когда бы то ни было.
Он стоял задумавшись, а она не шевелясь смотрела на подернутые пеплом угли в камине. Но как только он заговорил, она вздрогнула, перевела взгляд на него и стала слушать с таким выражением, словно думала о своем предательстве, и в ней снова ожил страх перед ним, перед его рукой и даже ногой.
— Мне кажется, Софрония, вы упустили из виду одну сторону вопроса. А может быть, и нет, ведь женщины хорошо понимают женщин. Нельзя ли нам отделаться и от этой девчонки?
Миссис Лэмл покачала головой.
— Она имеет большое влияние на них обоих, Альфред. Никак нельзя его сравнивать с влиянием наемного секретаря.
— Но эта милая девочка должна быть откровенна со своими благодетелями, — возразил Лэмл, криво улыбаясь. — Ей бы следовало безгранично доверять своим благодетелям.
Софрония опять покачала головой.
— Ну хорошо! Женщины понимают женщин, — сказал ее супруг, не совсем довольным тоном. — Я не настаиваю. А если б удалось убрать обоих, то мы сразу пошли бы в гору. Я бы управлял их имуществом, а моя жена — ими самими. Фьюу!
Опять покачав головой, она возразила:
— Они никогда не поссорятся с девушкой. Они ее ни за что не накажут. Нам придется ее терпеть, можете быть уверены.
— Что ж, пускай! — воскликнул мистер Лэмл, пожимая плечами. — Только помните, что нам она не нужна.
— Теперь остался только один вопрос, — сказала миссис Лрмл, — когда мне начинать?
— Чем раньше, тем лучше, Софрония. Я уже вам сказал, что наши дела в отчаянном положении и в любую минуту может произойти крах.
— Мне нужно застать мистера Боффина одного, Альфред. Если при этом будет его жена, она сумеет его успокоить. Я знаю, при ней мне не удастся довести его до вспышки гнева. Что касается самой девушки, о ней также не может быть и речи, раз я собираюсь злоупотребить ее доверием.
— Просить свидания письменно вряд ли удобно? — спросил Лэмл.
— Нет, конечно нет. Они удивятся, почему я пишу, будут советоваться друг с другом, а мне хочется захватить его врасплох.
— Тогда не лучше ли заехать и сказать, что вы хотите поговорить с ним наедине? — подсказал Лэмл.
— Это, по-моему, тоже не годится. Предоставьте дело мне. Уступите мне маленькую коляску на сегодня и на завтра (если сегодня ничего не выйдет), и я его подстерегу.
Не успели они сговориться, как мимо окон мелькнула мужская фигура, послышался стук в дверь и звон колокольчика.
— Вот и Фледжби, — сказал мистер Лэмл. — Он вами восхищается и очень высокого мнения о вас. Меня нет дома. Как-нибудь умаслите его, чтобы он уговорил еврея. Того зовут Райя, из торгового дома Пабси и Ко.
Прибавив эти слова шепотом, чтобы они не дошли до оттопыренных ушей мистера Фледжби через две замочные скважины и прихожую, мистер Лэмл тихонько ушел наверх, сделав лакею знак не выдавать его.
— Мистер Фледжби, — произнесла миссис Лэмл, любезно встречая его, — я так рада вас видеть! Мой бедный Альфред ушел сегодня очень рано, последнее время он так озабочен своими делами. Садитесь, пожалуйста, дорогой мистер Фледжби.
Дорогой мистер Фледжби сел и, к своему удовольствию или, скорее, к неудовольствию, судя по выражению лица, убедился, что бакенбарды у него ничуть не отросли с тех пор, как он свернул за угол Олбени.
— Дорогой мистер Фледжби, нечего и говорить вам, что мой бедный Альфред сейчас очень беспокоится из-за своих дел, ведь он же сказал мне, как вы ему помогли в его временных затруднениях и какую важную услугу ему оказали.
— О! — сказал мистер Фледжби.
— Да, — подтвердила миссис Лэмл.
— Вот не знал, что Лэмл так откровенен насчет своих дел, — заметил Фледжби, усаживаясь поплотнее на стуле.
— Это только со мною, — произнесла миссис Лэмл с большим чувством.
— В самом деле? — сказал Фледжби.
— Только со мной, мистер Фледжби. Ведь я его жена…
— Да. Я… я так и думал, — сказал Фледжби.
— И могу ли я, как жена Альфреда, конечно, совершенно без его ведома и без спроса, дорогой мистер Фледжби, как вы и сами, верно, догадались при вашей проницательности, просить вас и еще раз о той же услуге: снова повлиять на мистера Райю, чтобы он потерпел еще немного? Ведь его зовут Райя, не так ли? Альфред проговорился во сне, — вот как я узнала эту фамилию.
— Кредитора зовут Райя, — сказал мистер Фледжби, делая довольно твердое ударение на первом слове. — Сент-Мэри-Экс, торговый дом Пабси и Ко.
— Вот, вот! — воскликнула миссис Лэмл, сжимая руки в порыве чувств. — Пабси и Ко.
— К просьбе женского… — начал мистер Фледжби и так основательно застрял на этом слове, что миссис Лэмл вкрадчиво подсказала:
— …сердца?
— Нет, — возразил мистер Фледжби. — Пола… мужчина всегда обязан прислушаться, и я хотел бы, чтобы исполнение этой просьбы зависело от меня. Но этот Райя дурной человек, миссис Лэмл, право так.
— Поговорите с ним, дорогой мистер Фледжби.
— Нет, честное слово, дрянной человек! — сказал Фледжби.
— Постарайтесь. Постарайтесь еще раз, дорогой мистер Фледжби. Чего вы только не сможете сделать, если захотите!
— Благодарю вас, это очень лестно слышать, — сказал Фледжби. — Я не отказываюсь, попробую еще раз, коли вы просите. Но, конечно, не могу ручаться за последствия. Райя человек жесткого характера; уж если он что сказал, то так и сделает.
— Совершенно верно! — воскликнула миссис Лэмл. — Если он вам пообещает подождать, то и подождет.
«Чертовски умная женщина, — подумал Фледжби. — Я упустил из виду эту возможность, а она сразу ее заметила и воспользовалась ею, не медля ни минуты».
— Дело в том, дорогой мистер Фледжби, — продолжала миссис Лэмл самым пленительным голосом, — не буду скрывать от вас наших надежд, ведь вы такой друг Альфреду, — на его горизонте появился некоторый просвет.
Это образное выражение не сразу дошло до очаровательного Фледжби, и он переспросил:
— Что появилось?.. На чем?
— Альфред, дорогой мистер Фледжби, говорил со мной не далее как нынче утром, перед уходом, о своих планах, которые могут изменить к лучшему положение наших дел.
— Неужели? — сказал мистер Фледжби.
— О да! — Тут миссис Лэмл пустила в ход носовой платочек. — А вы понимаете, дорогой мистер Фледжби, — ведь вы изучили человеческое сердце, знаете свет, — как горько было бы потерять положение в обществе, потерять кредит, когда возможность продержаться очень короткое время могла бы все спасти.
— О! — сказал Фледжби. — Так вы думаете, что Лэмл не вылетит в трубу, если дать ему отсрочку? Так принято выражаться на денежном рынке, — объяснил он себе в извинение.
— Да, вот именно. Это правда, сущая правда.
— Тогда это совершенно меняет дело, — сказал Фледжби. — Я непременно пойду к Райе, и сейчас же.
— Благослови вас бог, милый мистер Фледжби.
— Не за что, — возразил Фледжби. Она подала ему руку.
— Рука прелестной и великодушной женщины всегда будет наградой за…
— …благородный поступок! — подсказала миссис Лэмл, стремясь поскорее от него отделаться.
— Я не то хотел сказать, — возразил Фледжби, который никогда, ни при каких обстоятельствах не принимал подсказки, — но вы очень любезны. Разрешите мне запечатлеть… э-э… один? Всего хорошего!
— Могу ли я рассчитывать, что вы с этим не задержитесь, дорогой мистер Фледжби?
Фледжби, уже стоя в дверях, оглянулся и послал ей самый почтительный поцелуй.
— Можете рассчитывать.
И в самом деле, мистер Фледжби бежал по улицам, стремясь к своей милосердной цели, словно окрыленный теми добрыми духами, которые служат делам Великодушия. Возможно, что они даже вселились в него, ибо лицо его озарилось радостью. Его голос звучал по-новому бодро и свежо, когда, не застав ни души в конторе на Сент-Мэри-Экс, он подошел к лестнице и позвал нараспев:
— Эй ты, Иуда, что ты там затеял?
Явился старик, как всегда почтительно кланяясь.
— Ого! — воскликнул Фледжби, отступив на шаг и подмигивая. — Недоброе у тебя на уме, Иерусалим!
Старик вопросительно взглянул на него.
— Да-да, — продолжал Фледжби. — Ах ты старый грешник! Ах ты плут! Как! Ты подаешь вексель Лэмла ко взысканию? И тебя никак ничем не уговоришь? Ты ни одной минуты ждать не хочешь?
По тону и взгляду хозяина старик понял, что действовать надо безотлагательно и взял свою шляпу с конторки, где она лежала.
— Тебе, хитрец, сказали, что он вывернется, если ты не успеешь его опередить, верно? — сказал Фледжби. — А тебе не выгодно его упускать из лап, так ведь? Раз у тебя есть вексель, а у него найдется чем заплатить? Ах ты Иуда!
Старик на минуту остановился в нерешимости, словно дожидаясь еще каких-нибудь наказов.
— Идти мне, сэр? — наконец спросил он тихим голосом.
— Он еще спрашивает, идти ли ему? — воскликнул Фледжби. — Спрашивает меня, как будто сам не знает, что ему делать! Спрашивает меня, а сам держит шляпу наготове? Спрашивает меня, а сам острым глазом — ведь как бритва режет — уже косится на свою палку, что стоит у дверей!
— Идти мне, сэр?
— Идти ли ему? — передразнил Фледжби. — Да, идти! Ковыляй, Иуда.
Очаровательный Фледжби, оставшись один в конторе, стал расхаживать но комнате, сдвинув шляпу набекрень, насвистывая и заглядывая во все углы и ящики, в надежде найти хоть какое-нибудь доказательство, что его обманывают, однако ничего не нашел.
— Невелика заслуга, что он меня не надувает, ведь я гляжу за ним в оба, — подмигнув, объяснил сам себе мистер Фледжби.
Лениво и величественно потыкав тростью в столы и стулья, он сплюнул в камин, утверждая свои хозяйские права на контору «Пабси и Ко», затем поступью владыки подошел к окну и выглянул на узкую улицу поверх ставня с надписью «Пабси и Ко». Надпись, служившая для отвода глаз, напомнила ему, что он один в конторе и что дверь не заперта. Он двинулся было запереть ее, чтобы кто-нибудь, войдя, не принял его за главу фирмы, но тут услышал чьи-то шаги за дверью.
Это была кукольная швея с корзиночкой в одной руке и с костылем в другой. Ее зоркие глаза увидели мистера Фледжби раньше, чем он ее увидел, и ему не удалось запереть перед ней дверь, не столько потому, что она уже подошла, сколько потому, что она принялась отвешивать ему поклон за поклоном, как только он ее заметил. Она воспользовалась этим преимуществом, поднявшись по ступенькам с такой быстротой, что очутилась в конторе лицом к лицу с Фледжби, прежде чем он успел принять меры, чтобы она не застала никого дома.
— Надеюсь, вы в добром здоровье, сударь, — сказала мисс Рен. — Дома мистер Райя?
Фледжби плюхнулся на стул в позе человека, утомленного ожиданием.
— Должно быть, скоро придет, — ответил Фледжби, — он как-то странно сбежал и заставил меня дожидаться. Кажется, я вас раньше видел?
— Один раз видели, если глаза у вас на месте, — ответила мисс Рен, на последних словах понизив голос до шепота.
— Это когда вы играли во что-то такое на крыше? Помню. А как поживает ваша подружка?
— Мало ли у меня подружек, сударь, — отвечала мисс Рен. — Которая подружка?
— Все равно которая, — сказал мистер Фледжби, прищуривая один глаз, — любая из ваших подружек, все ваши подружки. Как они — ничего себе?
Несколько смутившись, мисс Рен ответила шуткой на шутку и уселась в углу за дверью, держа корзинку на коленях. Наконец, после довольно долгого и упорного молчания, она сказала:
— Извините, сударь, но по утрам я привыкла заставать мистера Райю дома и потому обыкновенно прихожу в это время. Мне и нужно-то всего-навсего купить лоскутков на несчастных два шиллинга. Может, вы мне их отпустите, и я побегу домой работать.
— Я вам отпущу лоскутков? — повернувшись к ней, сказал Фледжби, который сидел перед камином, щурясь на огонь и ощупывая подбородок. — Вы, кажется, вообразили, будто я имею отношение к этой конторе и вообще к фирме?
— Вообразила? — откликнулась мисс Рен. — Он же сам тогда сказал, что вы хозяин!
— Этот старый хрыч в черном лапсердаке? Райя? Он что хотите скажет.
— Да вы и сами то же говорили, — возразила мисс Рен. — Или по крайней мере держали себя как хозяин и не противоречили ему.
— Одна из его хитростей, — равнодушно и пренебрежительно пожимая плечами, ответил Фледжби. — Он вечно хитрит. Он мне сказал: «Пойдемте на крышу, сударь, и я вам покажу красивую девушку. Только я буду называть вас хозяином». Так вот, я полез на крышу, а он показал мне красивую девушку (очень и очень стоило на нее посмотреть) и назвал меня хозяином. Не знаю зачем. Думаю, что и он не знает. Он хитрит из любви к искусству, ведь это такой мошенник, — и, поискав выразительного слова, мистер Фледжби прибавил: — мошенник из мошенников.
— Ох, моя головушка! — воскликнула кукольная швея, сжимая голову обеими руками, словно она раскалывалась. — Вы, верно, шутите?
— Нет, моя милая, — возразил Фледжби, — нисколько не шучу, уверяю вас.
Такое запирательство было не только ловким ходом, рассчитанным на тот случай, если неожиданный посетитель застанет Фледжби врасплох, но и отплатой мисс Рен за ее излишнюю резкость и милым образчиком острот по адресу старого еврея. «Слава у него худая, как оно и полагается старому еврею, за это ему и платят, а уж свои денежки я из него выколочу». Как деловой человек, Фледжби всегда рассуждал именно так, а тем более сейчас, когда старику вздумалось завести от него секрет, хотя сам по себе этот секрет доставил ему даже удовольствие, досадив неприятному для него человеку.
Мисс Рен сидела в углу за дверью, пригорюнившись и не поднимая глаз, — снова наступило долгое, упорное молчание, как вдруг мистер Фледжби насторожился, и по выражению его лица можно было догадаться, что он заметил через стеклянную дверь нового посетителя, топтавшегося перед входом в контору. Послышался шорох и стук в дверь, немного погодя опять шорох и опять стук. Так как Фледжби не двинулся с места, дверь, наконец, тихонько приотворилась, и в нее заглянуло высохшее личико кроткого пожилого джентльмена.
— Мистер Райя? — очень вежливо осведомился посетитель.
— Я сам его дожидаюсь, сэр, — ответил мистер Фледжби. — Он ушел, а меня оставил здесь. Я жду его с минуты на минуту. Может быть, вы тоже присядете?
Джентльмен присел и поднес руку ко лбу, словно находясь в меланхолии. Фледжби искоса поглядывал на него, видимо наслаждаясь его унынием.
— Хорош денек, сэр, — заметил Фледжби.
Маленький, весь высохший старичок был так погружен в свои невеселые размышления, что обратил внимание на слова Фледжби, уже после того как он замолчал. Только тогда он встрепенулся и спросил:
— Простите, сударь. Кажется, вы что-то сказали мне?
— Я сказал, что день хорош, — повторил Фледжби несколько громче прежнего.
— Простите, сударь. Простите. Да.
И маленький высохший джентльмен опять поднес руку ко лбу, а мистеру Фледжби это опять доставило удовольствие. Когда джентльмен вздохнул и переменил позу, Фледжби, ухмыляясь, обратился к нему:
— Мистер Твемлоу, если не ошибаюсь?
Высохший джентльмен, видимо, изумился.
— Имел удовольствие обедать с вами у Лэмла, — сказал Фледжби. — И даже имею честь состоять с вами в родстве. Странное место для встречи; но когда бываешь в Сити, никак нельзя знать наперед, с кем встретишься. Надеюсь, что вы в добром здравии и жуируете жизнью?
Последние слова отзывались, быть может, наглостью, но, с другой стороны, это могла быть прирожденная приятность манер мистера Фледжби. Мистер Фледжби сидел в шляпе, поставив ногу на перекладину табурета. Мистер Твемлоу снял шляпу, как только вошел, и больше не надевал ее.
Совестливый Твемлоу, сознавая, что он расстроил планы очаровательного мистера Фледжби, был не на шутку смущен этой встречей.
Он чувствовал себя настолько неловко, насколько это возможно для джентльмена. Он решил, что с Фледжби надо держаться сухо, и поклонился ему издали. Фледжби, заметив это, еще больше сощурил свои узенькие глазки. Кукольная швея сидела в своем уголку за дверью, сложив руки на корзинке и придерживая ими костыль, и, по-видимому, ни на что не обращала внимания.
— Что-то он долго, — проворчал мистер Фледжби, взглянув на часы. — Который час на ваших, мистер Твемлоу?
На часах мистера Твемлоу было десять минут первого, сэр.
— Как в аптеке, — подтвердил Фледжби. — Надеюсь, мистер Твемлоу, что вас привело сюда более приятное дело, чем мое?
— Благодарю вас, сэр, — ответил мистер Твемлоу.
Фледжби опять сощурил свои узенькие глазки, весьма самодовольно поглядывая на Твемлоу, который сидел, робко постукивая по столу сложенным письмом.
— То, что мне известно о мистере Райе, — сказал Фледжби, весьма пренебрежительным тоном произнося это имя, — заставляет меня думать, что дела в этой конторе бывают только неприятные. Насколько я его знаю, это первейший жмот и скряга во всем Лондоне.
Мистер Твемлоу ответил на это замечание сухим, едва заметным кивком. Оно, видимо, его встревожило.
— До того даже, — продолжал Фледжби, — что если б я не обещал приятелю, так ни минуты не стал бы дожидаться. Но если уж друг попал в беду, надо ему помочь. Так я думаю, так и поступаю.
Добросовестный Твемлоу подумал, что такие чувства, кто бы их ни высказывал, заслуживают полного одобрения.
— Вы совершенно правы, сэр, — ответил он с чувством. — Вы подаете пример великодушия и благородства.
— Рад, что вы меня одобряете, — отозвался Фледжби. — Ведь вот совпадение, мистер Твемлоу. — Тут он соскочил со своего насеста и подошел к Твемлоу. — Друзья, за которых я пришел хлопотать, это те самые, в чьем доме я познакомился с вами! Лемли. Она очень милая и приятная женщина, не правда ли?
Кроткий Твемлоу побледнел от угрызений совести.
— Да, — сказал он. — Она очень мила.
— А когда нынче утром она попросила, чтоб я попробовал уговорить их кредитора, этого Райю, — я действительно приобрел на него кое-какое влияние, хлопоча за одного приятеля, хотя вовсе не такое, как она думает, — когда такая женщина назвала меня милым мистером Фледжби и заплакала — ну, как вы думаете, что мне было делать?
— Ничего другого, как ехать, — пролепетал Твемлоу.
— Ничего другого не оставалось. Вот я и приехал. Не понимаю только, — сказал Фледжби, засовывая руки в карманы и прикидываясь погруженным в размышление, — почему Райя насторожился, когда я передал ему просьбу Лэмлей приостановить распродажу их имущества; почему он убежал, сказав, что скоро вернется; и почему он оставил меня одного так надолго.
Твемлоу, рыцарь Простого Сердца, был не в состоянии помочь ему. Его грызло раскаяние, мучили укоры совести. Первый раз в жизни ему пришлось действовать из-за кулис, и оказалось, что он поступил дурно. Он тайно выступил против этого доверчивого молодого человека только потому, что его обычаи не походили на обычаи мистера Твемлоу.
Однако доверчивый молодой человек продолжал воздавать ему добром за зло, покрывая стыдом его беззащитную голову.
— Извините меня, мистер Твемлоу, — видите ли, мне известно, какого рода дела здесь ведутся. Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезным? Вас воспитали как джентльмена, а не как делового человека, — здесь опять проскользнула, быть может, и наглость, — возможно, что вы плохой делец. Чего же другого можно ждать?
— Делец я очень плохой, сэр, — отвечал Твемлоу, — в делах я смыслю еще меньше, чем в жизни; вряд ли я мог бы точнее определить свои недостатки. Я даже не понимаю как следует своего положения в том деле, которое привело меня сюда. Но есть причины, которые не позволяют мне принять вашу помощь. Мне было бы очень и очень затруднительно ею воспользоваться. Я ее не заслужил.
Ребячески наивное создание! Обреченное всю жизнь пробираться такими узкими, тускло освещенными тропами и подбирать лишь крупинки и крохи по пути!
— Быть может, — сказал Фледжби, — вы немножко гордитесь и не хотите начинать этот разговор, поскольку вас воспитывали как джентльмена?
— Это не то, сэр, — возразил Твемлоу. — Не в том дело. Надеюсь, я умею отличить истинную гордость от ложной.
— Сам я знать не знаю, что такое гордость, — сказал Фледжби, — и, может быть, не так тонко разбираюсь в таких вещах, чтобы отличить одну от другой. Но я знаю, что это такое место, где даже и деловому человеку надо смотреть в оба, и если вам поможет моя сообразительность, то я к вашим услугам.
— Вы очень добры, — нерешительно ответил Твемлоу, — но мне очень не хотелось бы…
— Я, знаете ли, не настолько тщеславен, чтобы думать, будто моя сообразительность может пригодиться вам в свете, — продолжал Фледжби, метнув на него злобный взгляд, — но здесь она может быть вам полезна. Вы цените общество, и общество ценит вас, но мистер Райя — не общество. В обществе не принято поминать мистера Райю, ведь так, мистер Твемлоу?
Твемлоу, очень встревоженный, ответил, то и дело поднося руку ко лбу:
— Совершенно верно.
Внушающий доверие молодой человек попросил его рассказать о своем деле. Простодушный Твемлоу воображал, что Фледжби будет потрясен тем, что он ему откроет, и, ни на минуту не представляя себе возможности, что такие случаи бывают каждодневно, а не в кои-то веки, рассказал, что у него был когда-то друг, ныне покойный, гражданский чиновник и человек семейный, которому однажды понадобились деньги на переезд в связи с новой должностью, и как он, Твемлоу, «поручился за него своим именем», с обычным в таких случаях, но на взгляд Твемлоу совершенно невероятным результатом, что ему пришлось выплачивать деньги, которых он никогда не брал. Как, в течение многих лет, он по грошам сократил основной долг, «соблюдая во всем строжайшую экономию, поскольку он пользовался постоянным, но весьма ограниченным доходом, зависящим от щедрот одного знатного родственника», и всегда выплачивал все проценты полностью, пунктуально ущемляя самого себя. Как с течением времени он привык к этому единственному в его жизни долгу и видел в нем возникающую каждые три месяца досадную помеху, но не хуже того, как вдруг его поручительство попало почему-то в руки мистера Райи, а тот прислал ему требование уплатить все полностью, круглой суммой, или отвечать за все последствия. В этом и заключалась суть рассказа мистера Твемлоу, вместе со смутными воспоминаниями о том, как его водили в какое-то присутственное место для «дачи показаний» (насколько он помнил это выражение) и как его водили в другое место, где жизнь его была застрахована в пользу кого-то, имевшего отдаленное отношение к торговле хересом и запомнившегося мистеру Твемлоу в силу того замечательного обстоятельства, что у него имелась продажная скрипка Страдивариуса и какая-то мадонна. За всем этим маячила тень сурового Снигсворта, словно обеспечение в тумане, на которую издали косились ростовщики и которая грозила мистеру Твемлоу баронским жезлом.
Все это мистер Фледжби выслушал со скромным и серьезным видом, как и подобало внушающему доверие молодому человеку, который знал все это наперед, и когда рассказ был окончен, он строго покачал головой.
— Мне это не нравится, мистер Твемлоу, — сказал Фледжби. — Мне не нравится, что Райя потребовал основной капитал. Если уж он решил подать ко взысканию, придется платить.
— Но предположим, сэр, что платить не из чего, — удрученно сказал Твемлоу.
— Тогда, знаете ли, придется вам самому отправиться.
— Куда? — слабым голосом спросил Твемлоу.
— В тюрьму, — ответил Фледжби. Тут мистер Твемлоу склонил неповинную голову на руку, испустив тихий стоя отчаяния и стыда.
— Тем не менее будем надеяться, что дело не так уж плохо, — заметил Фледжби, делая вид, будто собирается с духом. — Если вы мне позволите, я скажу Райе, когда он придет, кто вы такой, отрекомендую вас как своего друга и изложу ему ваше дело, чтобы вам самому не говорить; быть может, у меня это выйдет более по-деловому. Вы не сочтете это за вольность?
— Еще и еще раз благодарю вас, сэр, — сказал Твемлоу. — Мне очень и очень не хотелось бы пользоваться вашим великодушием, но моя беспомощность меня заставляет. Не могу же я не чувствовать, мягко выражаясь, что я ровно ничего не сделал, чтобы его заслужить.
— Куда это он девался? — пробормотал Фледжби, опять глядя на часы. — Зачем он ушел? Вы когда-нибудь видели его, мистер Твемлоу?
— Нет, никогда.
— Сущий Шейлок, как на него поглядишь, а в делах и еще того хуже. А всего хуже, когда он смирный. Если он смирный, я это считаю очень дурным знаком. Глядите хорошенько, когда он войдет, и, если он смирный, ни на что не надейтесь. Вот и он! С виду он смирный.
С этими словами, которые сильно встревожили безобидного Твемлоу, мистер Фледжби вернулся на прежнее место, а в контору вошел старик.
— Ну, Райя, я думал, вы пропали! — сказал Фледжби.
Старик, увидев постороннего, замер на месте. Он понял, что его хозяин собирается дать ему приказания, и приготовился их выслушать.
— Я, право, думал, что вы пропали, мистер Райя, — повторил Фледжби с расстановкой. — А теперь смотрю на вас — да нет, не могли вы этого сделать, нет, не могли!
Стоя со шляпой в руках, старик поднял голову и с тревогой взглянул на Фледжби, словно силясь понять, какое новое бремя тот хочет взвалить на него.
— Неужто вы убежали для того, чтобы опередить всех других и представить ко взысканию закладную Лэмла? — спросил Фледжби. — Ведь вы этого не сделали, скажите?
— Сделал, сэр, — тихим голосом ответил старик.
— Ох, чтоб вам! — воскликнул Фледжби. — Ну-ну-ну! Вот так так! Ну, мистер Райя, мне было известно, что вы человек жестокий, но я все же не думал, что до такой степени.
— Сэр, — ответил старик очень тревожно, — я делаю, как мне приказано. Я тут не хозяин, я только служащий у другого лица, не имею никакой власти и ничего не могу сделать.
— Будет вам, — возразил Фледжби, втайне торжествуя при виде того, как старик простер вперед обе руки, словно защищаясь от обоих наблюдателей. — Знаем мы вас и вашу песенку, мистер Райя. Вы вправе взыскивать с людей долги, если уж решились на это, но только не прикидывайтесь овечкой, как вся ваша братия любит прикидываться. По крайней мере передо мной. Да и к чему, мистер Райя? Вам известно, что я вас наизусть знаю.
Старик запахнул свободной рукой длинную полу своей одежды и печально взглянул на Фледжби.
— И не будьте, пожалуйста не будьте так дьявольски кротки, мистер Райя, — продолжал Фледжби, — потому что мне известно, что за этим последует. Послушайте, Райя. Вот этот джентльмен — мистер Твемлоу.
Еврей повернулся к нему и поклонился. Бедная овечка тоже поклонилась в ответ, учтиво и с испугом.
— Мне так не повезло, — продолжал Фледжби, — когда я просил вас сделать уступку для моего друга Лэмла, что я уж и не надеюсь выпросить что-нибудь для моего друга (и даже родственника) мистера Твемлоу. Думаю, однако, что если вы и пойдете на уступку, то разве только для меня, так что я уж постараюсь упросить вас, да кроме того я уже обещал это мистеру Твемлоу. Так вот, мистер Райя, это мистер Твемлоу. Всегда аккуратно платит проценты, всегда приходит вовремя и понемножку погашает свой долг. Так зачем же вам прижимать мистера Твемлоу? Что вы имеете против мистера Твемлоу? Почему не оказать снисхождения мистеру Твемлоу?
Старик заглянул в маленькие глазки Фледжби, ища в них разрешения не прижимать мистера Твемлоу, но не нашел даже намека на это.
— Мистер Твемлоу вам не родня, — сказал Фледжби, — не станете же вы мстить ему за то, что он всю свою жизнь был джентльменом и жил на средства своих родственников. Если даже мистер Твемлоу презирает дельцов, вам-то что до этого?
— Но простите, — прервала его кроткая жертва, — я их не презираю. Я счел бы это высокомерием.
— Вот видите, мистер Райя! — сказал Фледжби. — Как это мило сказано, не правда ли? Давайте договоримся о деле мистера Твемлоу.
Старик снова взглянул на него, ища позволения пощадить бедного старичка. Но нет. Мистер Фледжби намерен был доконать его.
— Мне очень жаль, мистер Твемлоу, — сказал Райя. — Я получил приказания и не могу уклониться от них. Деньги должны быть выплачены.
— Все сразу и наличными, вы хотите сказать, мистер Райя? — спросил Фледжби для полной ясности.
— Полностью, сэр, и сразу, — ответил Райя.
Мистер Фледжби сокрушенно покачал головой, глядя на Твемлоу, и без слов выразил свое мнение о почтенном старце, стоявшем перед ним с опущенными глазами: «Вот изверг, этот еврей!»
— Мистер Райя! — начал Фледжби. Старик опять поднял глаза на Фледжби, в надежде, что тот, быть может, еще подаст ему знак.
— Мистер Райя, не вижу, к чему об этом молчать. В деле мистера Твемлоу замешано одно важное лицо, и вы это знаете.
— Знаю, — подтвердил старик.
— Так вот, мистер Райя, я просто указываю на это как на очень важное обстоятельство в его деле. Вы твердо решили (указываю просто на обстоятельство дела) требовать либо поручительства этого важного лица, либо его деньги?
— Твердо решил, — отвечал Райя, поняв это по лицу своего хозяина.
— Нисколько не беспокоясь о том и даже радуясь тому, — продолжал Фледжби елейным тоном, — какие ссоры и свары начнутся между мистером Твемлоу и этим важным лицом?
Ответа не требовалось, да его и не последовало. Бедный Твемлоу, переживавший жестокие душевные муки с тех пор, как в перспективе показался его знатный родственник, вздохнул и поднялся с места, собираясь уходить.
— Очень вам благодарен, сэр, — сказал он, протягивая Фледжби сухую и горячую руку. — Вы оказали мне большую услугу. Благодарю вас, благодарю.
— Не стоит благодарности, — отвечал Фледжби. — Ведь пока что ничего не вышло, но я еще останусь и попробую поговорить с мистером Райей.
— Не обманывайтесь, мистер Твемлоу, — сказал еврей, впервые обращаясь к нему прямо. — Никакой надежды для вас нет. Не ждите снисхождения. Вам придется уплатить все сполна и как можно скорее, иначе дело передадут в суд. Не рассчитывайте на меня, сэр. Деньги, деньги и деньги.
Сказав это особенно выразительно, он отвесил низкий поклон в ответ на вежливый кивок мистера Твемлоу, и достойный маленький джентльмен удалился в большом унынии. Очаровательный Фледжби до того развеселился, что после его ухода должен был отойти к окну, где долго стоял, облокотившись на ставень, и беззвучно смеялся, повернувшись спиной к своему подчиненному. Успокоившись, он снова повернулся к старику лицом и увидел, что тот стоит на прежнем месте, а кукольная швея все так же сидит в уголку за дверью и лицо у нее испуганное.
— Ого! — воскликнул мистер Фледжби, — вы совсем забыли про эту молодую особу, мистер Райя, а она тоже давно вас ждет. Отпустите ей лоскутков, только, пожалуйста, полной мерой, если можете расщедриться хоть раз в жизни.
Некоторое время он смотрел, как еврей наполняет ей корзиночку лоскутками, какие она всегда покупала; но скоро его опять разобрало веселье, и ему опять пришлось отвернуться к окну, прислониться к ставню.
— Ну, милая Золушка, теперь ваша корзинка полна, — сказал старик шепотом и с расстроенным видом. — Господь с вами! Идите домой!
— Не зовите меня «милой Золушкой», — возразила мисс Рен. — Ах вы злая крестная.
Она погрозила ему пальчиком и так серьезно и выразительно, как грозила дома своему непослушному старому ребенку.
— Вы вовсе не крестная! — продолжала она. — Вы теперь Волк, серый Волк! И если мою милую Лиззи предали и продали, я теперь буду знать, кто ее предал и продал.
После того как мистер Венус побывал еще несколько раз на чтении рассказов о скрягах, его присутствие на вечерах в «Приюте» стало почти обязательным. Мистер Боффин, по-видимому, находил особенное удовольствие в чудесах, которые демонстрировал Вегг, если при этом был еще один слушатель, так сказать, еще один человек для подсчета золотых гиней в чайниках, трубках, яслях, кормушках и прочих депозитных банках; Сайлас же Вегг, который в обыкновенное время по своей завистливости непременно обиделся бы на внимание, оказанное анатому, теперь при всяком удобном случае расхваливал Венуса Боффину, советуя дорожить обществом такого человека, — настолько он боялся, как бы Венус, оставшись без присмотра, не поддался искушению сыграть какую-нибудь штуку с хранившимся у него драгоценным документом. И еще одну дружескую услугу оказывал ему теперь мистер Вегг изо дня в день. После того как кончалось чтение и благодетель уходил из «Приюта», Вегг неизменно провожал домой мистера Венуса. Само собой разумеется, он так же неизменно просил разрешения полюбоваться документом, которым они с Венусом владели совместно, никогда, однако, не упуская случая заметить, что одно только наслаждение поучительной беседой мистера Венуса снова заманило его до самого Клеркенуэла, а уж раз он дошел до места, завлеченный светскими дарованиями мистера В., то уж кстати попросит разрешения проделать ту пустяковую формальность, так только, для порядка.
— Разве я не знаю, сэр, — прибавлял обычно мистер Вегг, — что человек с вашей чувствительной душой всегда сам захочет, чтобы его проверили; не могу же я не считаться с вашими чувствами.
К этому времени в мистере Венусе стала заметна некоторая доза ржавчины, и, сколько Вегг ни умасливал его елеем, при нажиме он повертывался на шарнирах очень туго и со скрипом. Венус дошел до того, что, присутствуя на литературных вечерах, раза два-три позволил себе поправить мистера Вегга, когда тот уж очень перевирал какое-нибудь слово, а то и целый абзац, так что Вегг стал заранее проверять свой курс еще днем, с тем чтобы вечером благополучно обойти подводные камни и не сесть на них невзначай. Особенно он боялся всего, что имело хоть малейшее отношение к анатомии, и если замечал впереди какую-нибудь кость, то, приложив все усилия, обходил ее стороной, лишь бы не произносить вслух названия.
Однажды вечером, по велению неблагосклонной судьбы, ладья мистера Вегга оказалась окружена массой многосложных слов и запуталась в целом архипелаге трудностей. Будучи вынужден ежеминутно делать промеры и подвигаться вперед с величайшей осторожностью, мистер Вегг не мог уделять внимания ничему другому. Мистер Венус воспользовался его трудным положением и, приложив палец к губам, сунул клочок бумаги в руку мистеру Боффину.
Возвратившись вечером домой, мистер Боффин увидел, что в бумажке была визитная карточка мистера Венуса с нацарапанными на ней словами: «Буду очень рад, если окажете мне честь зайти по вашему собственному делу как-нибудь в сумерки, пораньше вечером».
В следующий же вечер мистер Боффин остановился перед витриной мистера Венуса, разглядывая лягушек в спирту, а Венус, бывший на страже, заметил его в ту же минуту и кивком пригласил зайти в помещение. Мистер Боффин так и сделал и, усевшись к огню на предложенный ему ящик с «человеческими костями, разными», долго оглядывал лавку изумленным взором. Огонь то угасал, то разгорался, сумерки уже сгустились, и все чучела в лавке мигали и моргали обоими глазами, как и сам Венус. Французский джентльмен, хотя и без глаз, ничуть не отставал от других, и при каждой вспышке огня его пустые глазницы, казалось, открывались и закрывались так же равномерно, как стеклянные глаза игрушечных собачек, уток и других птиц. Головастые младенцы не менее усердно содействовали ему, усиливая общее впечатление уродливыми гримасами.
— Видите, мистер Венус, я времени не терял, — сказал мистер Боффин. — Вот и я.
— Вот и вы, сэр, — согласился Венус.
— Не люблю никаких тайн, — продолжал мистер Боффин, — то есть, вообще говоря, не люблю — надеюсь, однако, что вы мне сможете объяснить, для какой надобности вы молчали до сих пор.
— Думаю, что смогу, сэр, — ответил Венус.
— Отлично, — сказал мистер Венус. — Надо полагать, вы не ждете сегодня Вегга?
— Нет, сэр, никого не жду, кроме здесь присутствующих.
Мистер Боффин огляделся по сторонам, словно включая в это число и французского джентльмена и то общество, в котором он не вращался, и повторил:
— Здесь присутствующих.
— Сэр, — начал мистер Венус, — прежде чем приступить к делу, я попрошу, чтобы вы дали слово и поручились честью, что все это останется в тайне.
— Погодим немножко, посмотрим сперва, что значит такое выражение, — отвечал мистер Боффин. — Надолго ли в тайне?.. Навсегда, что ли?
— Понимаю ваш намек, сэр, — сказал Венус, — вы думаете, что дело, может быть, окажется не такого рода, чтобы вы сочли удобным хранить его в тайне.
— Может быть, — сказал мистер Боффин, осторожно поглядывая по сторонам.
— Правильно, сэр. Что ж, сэр, — заметил Венус, вцепившись для прояснения мыслей в свои пыльные волосы, — попробуем подойти с другой стороны. Я начинаю с вами дело, а вы ручаетесь честью без моего ведома ничего не предпринимать и не говорить, что я в нем участвую.
— Как будто правильно, — сказал мистер Боффин. — Я согласен.
— Вы даете слово и ручаетесь честью, сэр?
— Любезный, — возразил мистер Боффин, — слово я вам даю, а как можно его дать, не ручаясь честью, я не знаю. На своем веку я просеял горы мусора, но ни разу не видел, чтобы эти две вещи были в отдельных кучах.
Это замечание, казалось, несколько пристыдило мистера Венуса. Он замялся и сказал:
— Совершенно верно, сэр, — и, прежде чем возобновить прерванную речь, еще раз повторил, — совершенно верно, сэр. Мистер Боффин, если я сознаюсь вам, что согласился участвовать в сговоре, жертвой которого должны были стать вы, чего никак не должно было делать, то, быть может, вы позволите мне упомянуть, что я был тогда в удрученном состоянии духа, и окажете мне снисхождение. Золотой Мусорщик, сложив руки на набалдашнике толстой трости и опершись на них подбородком, покосился на него с каким-то загадочным выражением и сказал, кивнув головой:
— Разумеется, Венус.
— Этот сговор, сэр, клонился к тому, чтобы обмануть ваше доверие так нагло, что мне сразу же надо было сообщить вам. Но я этого не сделал, мистер Боффин, я соблазнился.
Не моргнув глазом, не шевельнув пальцем, мистер Боффин опять кивнул головой и спокойно повторил:
— Вот именно, Венус.
— Не то чтобы я пошел на это с охотой, сэр, — продолжал кающийся анатом, — или не упрекал себя за то, что свернул со стези науки на стезю… — он собирался сказать «злодейства», но, не желая усугублять свою вину, с большим подъемом переменил на «Вегга».
Мистер Боффин, глядя все так же спокойно и загадочно, ответил:
— Вот именно, Венус.
— А теперь, сэр, — продолжал Венус, — подготовив вас в общих чертах, я вам препарирую все детали.
После краткого профессионального вступления он перешел к истории дружеского договора и изложил ее правдиво. Можно было бы предполагать, что его рассказ вызовет у мистера Боффина какие-нибудь признаки изумления, гнева или других чувств, однако он не вызвал ничего кроме все того же замечания:
— Вот именно, Венус.
— Думаю, что я удивил вас, сэр? — с сомнением спросил мистер Венус.
Мистер Боффин ответил по-прежнему:
— Вот именно, Венус.
Теперь удивляться пришлось уже Венусу. Однако недолго. Ибо, когда Венус перешел к находке Вегга, а от нее к тому, как мистер Боффин у них на глазах откапывал голландскую флягу, последний изменился в лице, зашевелился, забеспокоился и кончил тем (когда замолчал мистер Венус), что выказал явную тревогу, волнение и замешательство.
— Так вот, сэр, — сказал Венус в заключение, — вам лучше знать, что было в той голландской фляге и для чего вы ее откопали и унесли с собой. Я не хочу знать об этой фляге больше того, что видел. Я знаю одно: что я все-таки горжусь своим ремеслом (хотя с ним связан ужасный недостаток, поразивший мое сердце и почти в той же мере — мой скелет) и намерен жить только своим ремеслом. Говоря иными словами, я не намерен марать рук ни единым пенни, нажитым на этом деле. Единственно тем я могу загладить свою вину перед вами, что предостерегу вас насчет находки, сделанной Веггом. Мое мнение такое, что молчание Вегга задешево не купишь, и потому я составил такое мнение, что он начал распоряжаться вашим добром, как только понял свою силу. Вы сами решите, стоит ли вам покупать его молчание любой ценой, сами и примете меры, какие нужно. Что касается меня, то я никаких денег не возьму. Потребуется когда-нибудь сказать правду, я скажу, но больше того, что я уже сделал, мне делать не хочется, вот и все.
— Спасибо, Венус! — сказал мистер Боффин, крепко пожав ему руку. — Спасибо, спасибо, Венус! — И в сильном волнении он стал прохаживаться взад и вперед по лавчонке. — Послушайте, однако, Венус, — заговорил он, в волнении садясь снова, — если придется подкупать Вегга, то это обойдется не дешевле, чем подкупать вас обоих. Вместо того чтобы взять половину — уговор был, кажется, делить пополам? Всю прибыль поровну?
— Уговор был пополам, сэр, — ответил Венус.
— А вместо того он теперь заберет все. Мне придется платить столько же, если не больше. Вы же сами говорите, что совести у него нет, что он сущий грабитель.
— Таков он и есть, — сказал Венус.
— Не думаете ли вы, Венус, — вкрадчиво спросил мистер Боффин, глядя в огонь, — не кажется ли вам, что… вы могли бы прикинуться, будто участвуете в деле, пока Вегг не будет подкуплен, а потом вы успокоили бы свою совесть, вернув мне то, что взяли для виду?
— Нет, сэр, не кажется, — очень решительно возразил Венус.
— Даже чтобы искупить свою вину? — допытывался мистер Боффин.
— Нет, сэр. Мне кажется, по зрелом размышлении, для того чтоб оправдаться и выйти из дела, всего лучше будет опять войти в дело.
— Гм! — задумался мистер Боффин. — Когда вы говорите «дело», это значит…
— Это значит правое дело, — отвечал Венус кратко и решительно.
— Мне кажется, что право на моей стороне, если оно вообще есть, — обиженно проворчал мистер Боффин, нагнувшись к огню. — У меня больше прав на деньги старика, чем у казны. Что он видел от казны кроме налогов? А мы с женой были для него решительно всем.
Мистер Венус, опустив голову на руки, погрузился в меланхолию при виде такой скупости мистера Боффина и пробормотал для того только, чтобы еще глубже насладиться своим меланхолическим настроением:
— Она не желала равнять себя ни с чем таким и не желала, чтобы ее другие равняли.
— А чем же я буду жить, — спросил мистер Боффин жалобно, — если мне придется подкупать разных молодчиков на свои гроши? И как за это взяться? Когда нужно приготовить деньги? Когда предложить их? Вы же мне не сказали, когда он собирается на меня наброситься?
Венус объяснил, по каким причинам и с какой целью нападение на мистера Боффина отложено до тех пор, пока не будет вывезен мусор. Мистер Боффин внимательно слушал.
— И неужели не может быть никаких сомнений в подлинности этого проклятого завещания? — спросил он с надеждой в голосе.
— Решительно никаких, — ответил Венус.
— Где же оно находится теперь? — осторожно спросил мистер Боффин.
— Оно у меня, сэр.
— Неужели? — радостно воскликнул мистер Боффин. — Ну, а за хорошую цену, Венус, не бросите ли вы эту бумагу в огонь?
— Нет, сэр, не брошу, — отрезал мистер Венус.
— И не передадите ее мне?
— Это было бы то же самое. Нет, сэр, — ответил мистер Венус.
Золотой Мусорщик собирался задать еще не один вопрос, как вдруг на улице послышалось постукивание деревяшки, приближавшейся к дверям.
— Тише! Это Вегг, — сказал Венус. — Спрячьтесь вот за этого молодого аллигатора в углу, мистер Боффин, и можете судить сами. Я не стану зажигать свечку, пока он не уйдет; свет будет только от угольев. Вегг хорошо знаком с аллигатором и не станет его особенно разглядывать. Уберите ноги, мистер Боффин, а то я вижу башмаки из-за его хвоста. Голову спрячьте за его улыбкой, мистер Боффин, места вам вполне хватит… вот так, и вам будет очень удобно. Он немножко запылился, но очень подходит к вам по цвету. Удобно ли вам, сэр?
Мистер Боффин едва успел ответить утвердительно, как вошел Вегг, постукивая деревяшкой.
— Ну, приятель, как поживаете? — бодрым тоном осведомился Вегг.
— Так себе, — ответил мистер Венус. — Похвастаться нечем.
— Во-от как! — сказал Вегг. — Жаль, что вы так плохо поправляетесь: душа-то у вас велика для тела, вот в чем суть. А как наш товарец? Крепче запрешь, скорее найдешь, так, что ли?
— Желаете посмотреть? — спросил Венус.
— Будьте так любезны, — потирая руки, сказал Вегг. — Мне желательно взглянуть на него совместно с вами. Или, как похоже сказано в стихах, которые еще в старину были положены на музыку:
Повернувшись к нему спиной, Венус повернул ключ в замке и достал документ, по обыкновению придерживая его за уголок. Мистер Вегг, придерживая документ за другой уголок, стал его рассматривать, усевшись на место, только что освобожденное мистером Боффином.
— Все в порядке, сэр, — не сразу и очень неохотно согласился он, не в силах расстаться со своей добычей, — все в порядке.
И алчными глазами он так и следил за своим компаньоном, когда тот, снова повернувшись к нему спиной, повернул ключ в замке.
— Новостей никаких, я полагаю? — спросил Венус, опять усаживаясь на низенький табурет за прилавком.
— Кое-что есть, сэр, — ответил Вегг, — нынче утром случилось кое-что новенькое. Эта старая лиса, этот скряга и захватчик…
— Мистер Боффин? — переспросил Венус, оглянувшись на улыбку аллигатора длиной ярда в два.
— Какой он к черту мистер! — воскликнул Вегг, давая волю благородному негодованию. — Боффин. Мусорный Боффин. Эта старая лиса, этот ругатель и мучитель, нынче утром присылает на свалку своего лакея, молодого человека по имени Хлюп, распоряжаться нашей собственностью. Ей-богу, я его спрашиваю: «Что вам здесь нужно, молодой человек? Это частное владение», а он вытаскивает бумагу от другого подлеца, того самого, из-за которого меня обошли. «Настоящим Хлюп уполномачивается присматривать за вывозкой мусора». Это уж слишком, как по-вашему, мистер Венус?
— Вспомните, что он еще не знает о наших правах, — остановил его Венус.
— Так надо ему намекнуть, — сказал Вегг, — да повнушительнее, чтоб он набрался страху. А то дай только палец, он и всю руку заберет. Если спустить на этот раз, мало ли что он вздумает проделать с нашей собственностью. Я вам скажу, мистер Венус, вот до чего дошло: надо мне приструнить этого Боффина, иначе я лопну. Никак не могу сдерживаться, когда гляжу на него. Каждый раз, как он лезет к себе в карман, мне кажется, будто он ко мне в карман лезет. Каждый раз, когда он бренчит своими деньгами, мне кажется, будто он вольничает с моими деньгами. Живая плоть и кровь этого не стерпит. Нет, я даже больше скажу, — в ожесточении прибавил мистер Вегг. — Деревяшка этого не стерпит!
— Однако, мистер Вегг, — настаивал Венус, — ведь это была ваша мысль, что надо отложить расправу с ним, пока весь мусор не вывезут.
— А это тоже была моя мысль, — возразил Вегг, — чтобы пригрозить ему, если он явится вынюхивать и выслеживать насчет собственности, дать понять, что он не имеет на нее никаких прав, сделать его нашим рабом. Разве это была не моя мысль, мистер Венус?
— Разумеется, ваша, мистер Вегг.
— Разумеется, моя, как вы сами сказали, — подтвердил Вегг, несколько смягченный такой готовностью соглашаться с ним. — Очень хорошо. Я считаю выслеживаньем и вынюхиваньем то, что он прислал к нам во двор одного из своих лакеев. И за это ему надо прищемить нос.
— Должен признать, что не по вашей вине ему удалось удрать с голландской флягой в тот вечер, мистер Вегг, — сказал Венус.
— Как вы сами это честно признали, друг! Нет, не по моей вине. Я бы эту флягу у него выцарапал. Можно ли было стерпеть, что он, как тать в нощи, явился копаться в мусоре, да и не в своем, а скорее в нашем (ведь мы можем отобрать у него все до последней пылинки, если он не заплатит, сколько мы потребуем), и унес клад из этих раскопок? Нет, этого нельзя стерпеть. И за это тоже следует прищемить ему нос.
— Как же вы намерены это сделать, мистер Вегг?
— Прищемить-то? Я намерен открыто оскорбить его, — возразил почтенный инвалид. — И если, глядя мне в глаза, он посмеет ответить хотя бы слово, оборвать его, чтоб он дух не успел перевести: «Еще одно слово, старый грязный пес, и ты нищий».
— А если он ничего не скажет, мистер Вегг?
— Тогда мы без всяких хлопот придем к соглашению, — отвечал Вегг, — я его обломаю и верхом на него сяду. Я его взнуздаю, затяну поводья, укрощу его и верхом сяду. Чем туже его взнуздать, тем больше он заплатит. А я намерен получить с него побольше, даю вам слово, мистер Венус!
— Уж очень это мстительно звучит, мистер Вегг.
— Мстительно, сэр? Не для него ли я разрушался и падал вечер за вечером? Не для его ли удовольствия торчал дома, чтобы он сшибал меня как кеглю, — шарами ли, книгами ли — какими ему вздумается? Да ведь я во сто раз лучше его, сэр, в пятьсот раз лучше!
Мистер Венус взглянул на него с сомнением, быть может намеренно вызывая его на самую неприглядную откровенность.
— Как? Не перед тем ли самым домом, который сейчас занимает этот жалкий червь и баловень фортуны, — продолжал Вегг, пользуясь для порицания самым высоким стилем и стуча кулаком по прилавку, — я, Сайлас Вегг, человек в пятьсот раз более достойный, сидел во всякую погоду, дожидаясь поручения или покупателя? Не перед этим ли самым домом я впервые увидел его купающимся в роскоши, в то время как я торговал там грошовыми песенками пропитания ради? Так неужели мне пресмыкаться перед ним во прахе, чтоб он топтал меня ногами? Нет!
При вспышке огня на уродливой физиономии французского джентльмена промелькнула усмешка, словно он подсчитывал, сколько тысяч клеветников и предателей ополчаются против баловней фортуны совершенно на тех же основаниях, что и мистер Вегг. Легко было вообразить, что головастые младенцы опрокинулись вверх ногами, пытаясь решить своим водяночным мозгом, сколько детей человеческих точно таким же образом превращают своих благодетелей в злейших врагов. Двухярдовую улыбку аллигатора можно было истолковать в таком смысле: «Все это было известно давным-давно, еще в глубинах первобытного ила».
— Однако, — сказал Вегг, возможно учуяв все же что-то неладное, — ваша выразительная физиономия, мистер Венус, говорит мне, что сегодня я гораздо скучнее и сердитее обыкновенного. Быть может, я чересчур много думал. Прочь, унылая Забота! Теперь все прошло, сэр. Только взглянул на вас, и «империя вновь обрела свою власть». Ибо, как говорится в песне, хотя и подлежит изменению, сэр:
Спокойной ночи, сэр.
— Мне скоро надо будет сказать вам словечко-другое, мистер Вегг, — заметил Венус, — насчет моего участия в деле, о котором мы говорили.
— Мое время, сэр, принадлежит вам, — возразил Вегг. — А пока что обещаю: ничто мне не помешает прищемить ему нос, этому мусорному Боффину. А уж если я его прищемлю, так не выпущу вот из этих самых рук, мистер Венус, так и буду держать, пока искры не посыплются.
С этим приятным обещанием Вегг вышел, постукивая деревяшкой, и закрыл за собой дверь.
— Погодите, я зажгу свечку, мистер Боффин, — сказал Венус, — вам будет удобнее выйти.
Засветив свечку, он держал ее в вытянутой руке до тех пор, пока мистер Боффин не выбрался из-за улыбки аллигатора с таким мрачным выражением лица, что могло показаться, будто аллигатор зло подшутил над мистером Боффином и теперь веселился, прохаживаясь на его счет.
— Вот предатель! — сказал мистер Боффин, выходя и отряхивая пыль с плечей и колен, поскольку в обществе аллигатора нельзя было набраться ничего другого. — Вот гадина!
— Аллигатор, сэр? — спросил Венус.
— Нет, Венус, нет. Этот змей.
— Будьте любезны обратить ваше внимание, сэр, — заметил Венус, — ведь я ничего не сказал ему насчет того, что совсем выхожу из дела — мне никоим образом не хотелось бы выходить, не предупредив вас. Но ради собственного моего спокойствия, мистер Боффин, хочется развязаться поскорей, и потому я позволю себя спросить, когда для вас будет удобнее, чтобы я вышел из дела?
— Благодарствую, Венус, благодарствую, но только я не знаю, что вам сказать, — отвечал мистер Боффин. — Я и сам не знаю, что делать. Все равно он на меня набросится. Он, кажется, твердо решил на меня наброситься, не правда ли?
Мистер Венус полагал, что намерения Вегга именно таковы.
— Вы могли бы оказать мне некоторую поддержку, если бы остались в деле, — сказал мистер Боффин, — вы могли бы становиться между Веггом и мною и смягчать его. Как вы думаете, Венус, не могли бы вы прикинуться, будто остаетесь в деле, пока я сам не соберусь с мыслями?
Венус, натурально, осведомился, много ли понадобится мистеру Боффину времени, чтобы собраться с мыслями.
— Право, не знаю, — совершенно растерявшись, ответил мистер Боффин. — Все пошло шиворот-навыворот. Если бы меня не ввели во владение, я бы ничего не имел против. Но раз уж ввели, не очень-то будет приятно, если выведут, согласитесь сами, мистер Венус.
Мистер Венус, по его словам, предпочел бы, чтобы мистер Боффин сам разрешил этот деликатный вопрос.
— Не знаю, право, что и делать, — сказал мистер Боффин. — Если я посоветуюсь с кем-нибудь другим, это значит только, что придется посвящать в тайну и подкупать еще одного человека; тогда я совсем разорюсь, лучше уж было бы все бросить и прямо отправиться в работный дом. Если мне посоветоваться с моим молодым человеком, Роксмитом, так придется и его подкупать. Рано или поздно он тоже накинется на меня, не хуже Вегга. Для того я, должно быть, и родился на свет, чтобы на меня нападали.
Мистер Венус молча выслушивал эти жалобы, пока мистер Боффин семенил взад и вперед по лавчонке, держась за карманы, словно за больные зубы.
— В конце концов вы еще не сказали мне, Венус, как вы сами намерены поступить? Когда вы выйдете из дела и как вы это устроите?
Венус ответил, что так как документ нашел и передал ему Вегг, то он намерен отдать его обратно Веггу, заявив, что ему нечего на это сказать и нечего с этим делать, и пускай Вегг поступает как ему вздумается и сам отвечает за последствия.
— И тогда он обрушится на меня всей тяжестью! — в унынии воскликнул мистер Боффин. — Пускай уж лучше это были бы вы или вы с ним вдвоем, но только не он один!
Мистер Венус мог только повторить, что твердо намерен возвратиться на стезю науки и не сходить с нее до самой своей смерти; а на своих ближних отнюдь не покушаться, разве только после их смерти, и то единственно для того, чтобы отпрепарировать их как можно лучше, но мере сил и умения.
— А сколько времени вы согласились бы еще потерпеть, делая вид, будто остаетесь в деле? — спросил мистер Боффин, возвращаясь к прежней мысли. — Могли бы вы потерпеть, пока не вывезут весь мусор?
Нет. Это слишком затянуло бы душевные муки мистера Венуса.
— А если бы я представил вам причину? — спросил мистер Боффин. — Если б я представил вам основательную, достаточную причину?
Если под основательной и достаточной причиной мистер Боффин подразумевал настоящую, вполне надежную причину, то это могло бы иметь вес для мистера Венуса, даже вопреки его личным желаниям и расчетам. Он должен, однако, прибавить, что не видит никакой возможности, чтобы ему представили такую причину.
— Зайдите ко мне домой, Венус, — сказал мистер Боффин.
— Разве эта причина там, сэр? — недоверчиво улыбаясь и моргая, спросил Венус.
— Может, да, а может, и нет, — ответил мистер Боффин, — это как вам покажется. А вы до поры до времени не бросайте дела. Послушайте! Сделайте вот что. Дайте мне слово, что вы без моего ведома не предпримете никаких шагов относительно Вегга, так же как и я даю слово ничего не предпринимать без вас.
— Договорились, мистер Боффин! — после краткого размышления сказал Венус.
— Спасибо, Венус, спасибо! Договорились!
— Когда же мне к вам зайти, мистер Боффин?
— Когда вам угодно. Чем раньше, тем лучше. А теперь мне пора. Всего хорошего, Венус.
— Всего хорошего, сэр.
— А также и всей честной компании, — сказал мистер Боффин, обводя взглядом лавчонку. — Ну и кунсткамера, Венус; как-нибудь в другой раз хорошо бы с ними познакомиться поближе. Всего хорошего, Венус, всего хорошего! Благодарствую, Венус, спасибо, Венус!
И с этими словами он засеменил к выходу, а там и по улице, направляясь домой.
— Хотелось бы мне знать, — размышлял он дорогой, нянча свою трость, — возможно ли, чтоб Венус и вправду собирался прищемить нос Веггу? А может быть, он хочет забрать меня в руки и раздеть догола, после того как я откуплюсь от Вегга?
Это была хитрая и подозрительная мысль, как раз по плечу выученику Скряг, и, семеня по улице, он и сам казался хитрым и подозрительным. Не раз и не два, даже не два и не три, а по крайней мере раз десять он замахивался тростью, нанося прямой удар по воздуху. Вероятно, он видел перед собой деревянную физиономию Сайласа Вегга, потому что бил с явным удовольствием.
Он подходил уже к своему дому, когда мимо него промчалась маленькая каретка, повернула назад и снова промчалась мимо. Эта каретка двигалась как-то странно; мистер Боффин опять услышал, как она остановилась позади него, повернула и опять проехала мимо. Потом снова остановилась, тронулась, скрылась из виду. Однако не очень далеко: когда он свернул на свою улицу, оказалось, что каретка стоит на углу.
Как только он поравнялся с кареткой, в окно выглянуло женское лицо, и когда он уже проходил мимо, дама негромко назвала его по имени.
— Что угодно, сударыня? — останавливаясь, откликнулся мистер Боффин.
— Это я — миссис Лэмл, — сказала дама.
Мистер Боффин подошел к окну и выразил надежду, что миссис Лэмл здорова.
— Не так здорова, дорогой мистер Боффин, и очень расстроена — быть может, неразумно — тем, что очень тревожилась и волновалась. Я давно вас поджидаю. Можно мне поговорить с вами?
Мистер Боффин предложил миссис Лэмл проехать к его дому, всего на какую-нибудь сотню шагов далее.
— Мне бы не хотелось, мистер Боффин, если вы не очень на этом настаиваете. Вопрос настолько затруднительный и щекотливый, что было бы не совсем ловко говорить о нем у вас дома. Вам, должно быть, это кажется очень странным?
Мистер Боффин сказал, что нет, хотя подумал, что да.
— А все потому, что я слишком дорожу добрым мнением моих друзей и даже ради выполнения долга ни за что не хотела бы потерять его. Я спросила мужа, моего доротого Альфреда, должна ли я считать это своим долгом, и он ответил, что да. Жаль, что я не спросила его раньше. Это избавило бы меня от многих мучений.
(«Опять, что ли, на меня покушаются?» — подумал мистер Боффин, совсем сбитый с толку.)
— Альфред и послал меня к вам, мистер Боффин. Альфред сказал; «Не возвращайся домой, Софрония, пока не повидаешься с мистером Боффином и не расскажешь ему обо всем». Не сядете ли вы ко мне в карету?
Мистер Боффин ответил: «Почему же нет», — и уселся рядом с миссис Лэмл.
— Поезжайте куда-нибудь не торопясь, — сказала миссис Лэмл своему кучеру, — и чтобы колеса не гремели.
«Так и есть, опять на меня покушаются, — сказал мистер Боффин самому себе. — Что-то будет?»
Завтрак в доме мистера Боффина всегда проходил очень приятно, и за столом обычно хозяйничала Белла. Золотой Мусорщик выходил к завтраку с безоблачным лицом, словно начиная каждый новый день в своем природном здоровом духе, и только после первых часов бодрствования подпадал под разлагающее влияние богатства. В этот ранний час не трудно было поверить, что он ничуть не переменился. Однако с течением времени собирались тучи, н ясное утро омрачалось. Можно сказать, тени скупости и подозрительности удлинялись вместе с его собственной тенью, и мрак постепенно сгущался вокруг него.
Но вот, в одно утро, оставшееся всем надолго памятным, Золотой Мусорщик вышел к завтраку с лицом чернее ночи. Никогда еще не проявлялась так резко перемена в его характере. Его обращение с секретарем было настолько высокомерно и неуважительно, настолько полно недоверия, что молодой человек встал и вышел из-за стола в середине завтрака. Золотой Мусорщик проводил уходящего таким хитрым и злобным взглядом, что от одного этого Белла застыла бы в негодовании, даже если б он не погрозил исподтишка Роксмиту, затворявшему за собой дверь. Этот день, самый злосчастный изо всех дней в году, был первым после того, как мистер Боффин беседовал с миссис Лэмл в ее маленькой каретке.
Белла взглянула на миссис Боффин, стараясь по ее лицу угадать, чем объясняется такой бурный припадок гнева у ее мужа, но ничего не угадала. Печаль и тревогу — вот все, что она могла прочесть на лице миссис Боффин, наблюдавшей за ней самой. Когда они остались вдвоем, что случилось не ранее полдня, ибо мистер Боффин долго сидел в своем кресле, а по временам вскакивал с места и семенил взад и вперед по комнате, сжимая кулаки и что-то бормоча, испуганная Белла спросила миссис Боффин, что случилось, в чем дело?
— Мне запрещено говорить об этом с вами, дорогая моя Белла, я не могу вам сказать, — другого ответа она не добилась. И все же, всякий раз, когда Белла в недоумении и тревоге поднимала глаза на миссис Боффин, она видела, что та наблюдает за ней все с тем же выражением заботы и печали.
День для Беллы тянулся долго и тоскливо; она была подавлена чувством надвигающейся беды и терялась в догадках, почему миссис Боффин смотрит на нее так, как будто и она в этом виновата. Было уже далеко за полдень, когда слуга вошел к ней в комнату и доложил, что мистер Боффин просит ее пожаловать к нему.
Миссис Боффин уже сидела там на диване, а мистер Боффин расхаживал взад и вперед по комнате. Увидев Беллу, он остановился, подозвал ее кивком и взял под руку.
— Не тревожьтесь, милая, — сказал он ласково, — я на вас не сержусь. Но что это, вы вся дрожите! Не тревожьтесь, милая моя Белла. Я вас не дам в обиду.
«Не даст в обиду», — подумала Белла. И повторила вслух удивленным тоном:
— Не дадите в обиду, сэр?
— Да, да! — отвечал мистер Боффин. — Заступлюсь. Не дам вас в обиду. Позови-ка сюда мистера Роксмита, любезный.
Белла долго терялась бы в догадках, будь у нее на это время; но слуга нашел Роксмита где-то поблизости, и он явился без промедления.
— Закройте дверь, сударь! — сказал мистер Боффин. — Мне надо сказать вам нечто такое, что вам, я думаю, не особенно приятно будет слышать.
— К сожалению, сэр, — возразил секретарь, закрыв за собой дверь и повернувшись к нему лицом, — я считаю это весьма возможным.
— Что вы хотите сказать? — взорвался мистер Боффин.
— Хочу сказать, что для меня не новость выслушивать от вас то, что мне не хотелось бы слышать.
— Ах вот как! Это мы, пожалуй, изменим, — сказал мистер Боффин, угрожающе кивнув головой.
— Надеюсь, что так, — ответил секретарь. Он держался спокойно и почтительно, но, как подумала Белла — и подумала с радостью, — очень достойно и мужественно.
— Ну, сэр, — сказал мистер Боффин, — взгляните на эту молодую особу рядом со мной.
Белла невольно подняла глаза и встретилась взглядом с мистером Роксмитом. Он был бледен и казался взволнованным. Потом она перевела глаза на миссис Боффин и увидела все то же выражение. В один миг ее словно осенило, и ей стало понятно, что она сделала.
— Я вам говорю, сэр, — повторил мистер Боффин, — видите вы эту молодую особу рядом со мной?
— Вижу, сэр, — ответил секретарь.
В эту минуту его глаза снова остановились на Белле, и, как ей показалось, в них был упрек. Возможно, однако, что этот упрек был в ней самой.
— Как вы смеете, сударь, — продолжал мистер Боффин, — без моего ведома ухаживать за этой молодой особой? Как вы смеете забывать свое положение, свое место у меня в доме и докучать ей своими наглыми ухаживаниями?
— Я отказываюсь отвечать на вопросы, предложенные таким оскорбительным тоном, — сказал секретарь.
— Отказываетесь отвечать? — повторил мистер Боффин. — Отказываетесь отвечать, вот как? Тогда я сам скажу, в чем дело, Роксмит, сам отвечу за вас. В этом вопросе две стороны, и я их разберу по отдельности. Одно — это просто наглость. Вот первая сторона.
Секретарь улыбнулся с горечью, словно говоря: «Я это вижу и слышу».
— Повторяю, с вашей стороны просто наглость даже думать об этой девушке. Эта девушка гораздо выше вас. Она вам далеко не ровня. Она поджидает человека с деньгами (и имеет на это право), а у вас денег нет.
Белла повесила голову и как будто слегка отстранилась от поддерживавшей ее руки мистера Боффина.
— Что вы такое, хотел бы я знать, — продолжал мистер Боффин, — какое вы имеете право так дерзко преследовать эту молодую особу? Она ждет, чтоб ей предложили настоящую цену; не для того она появилась на рынке невест, чтобы ее подхватил любой молодчик без гроша в кармане.
— О мистер Боффин! Миссис Боффин, прошу вас, заступитесь за меня! — прошептала Белла, вырываясь от мистера Боффина и закрывая лицо руками.
— Помолчи-ка, старушка! — сказал мистер Боффин, останавливая жену. — Белла, милая моя, не волнуйтесь, я заступлюсь за вас.
— Да разве вы заступаетесь, разве это значит заступаться? — с большим чувством воскликнула Белла. — Вы обижаете меня, сами обижаете.
— Не волнуйтесь, милая, — благодушно возразил мистер Боффин. — Я призову к ответу этого молодого человека. Ну, Роксмит! Если вы отказываетесь отвечать, то должны хоть выслушать, знаете ли. Так вот, я вам скажу, что первая сторона вашего поведения — это наглость; наглость и самомнение. Ответьте мне на один только вопрос, если можете: разве эта молодая особа не говорила вам то же самое?
— Мистер Роксмит, разве я это говорила? — спросила Белла, не отнимая рук от лица. — Скажите же, мистер Роксмит! Да или нет?
— Не огорчайтесь, мисс Уилфер; теперь это не имеет значения.
— Ага! Вы этого не отрицаете, однако! — сказал мистер Боффин, значительно кивнув головой.
— Но после того я просила прощения! — воскликнула Белла. — И сейчас попросила бы опять, стоя на коленях, если б это ему помогло!
Тут миссис Боффин громко зарыдала.
— Старушка, — сказал мистер Боффин, — перестань реветь! Сердце у вас доброе, и даже очень, мисс Белла, но я хочу объясниться начистоту с этим молодым человеком, раз уж я загнал его в угол. Ну, Роксмит! Повторяю, дерзость и самонадеянность — это одна сторона вашего поведения. А теперь я перехожу к другой, которая гораздо хуже. Это был корыстный расчет.
— Отрицаю с негодованием.
— Что толку отрицать, это ровно ничего не значит, отрицаете вы или нет. У меня тоже есть голова на плечах, — сказал мистер Боффин, прищурившись с самым подозрительным выражением, так что лицо его пошло морщинами, словно карта, полная углов и кривых линий. — Разве я не знаю, как обирают людей с состоянием? Если бы я не смотрел в оба да не придерживал бы карман, я бы и опомниться не успел, как очутился бы в работном доме. Разве Дансер, Элвс, Гопкинс и Блюбери Джонс, да и многие другие не знали по собственному опыту того же, что знаю и я? Кто только не старался их обобрать и довести до нищеты и разорения! Разве им не приходилось прятать все свое добро из боязни, чтоб его не украли? Разумеется, приходилось. Мне, пожалуй, станут еще рассказывать, будто они людей не знали!
— Жалкий народ! — пробормотал секретарь.
— Что вы там сказали? — набросился на него мистер Боффин. — А впрочем, не трудитесь повторять, и слушать не стоит, да я и знать этого не желаю. Я разоблачу ваши замыслы перед этой молодой особой, покажу ей вашу оборотную сторону, и что бы вы ни говорили, этого вам не избежать. (Теперь слушайте, милая моя Белла!) Роксмит — вы нищий. Я вас подобрал на улице. Верно это или нет?
— Продолжайте, мистер Боффин, не спрашивайте меня.
— Не спрашивать вас! — передразнил мистер Боффив, как будто не говорил этого сам. — Как же, стану я вас спрашивать. Уж это было бы ни на что не похоже. Так вот, я говорю, что вы нищий, которого я подобрал на улице. Вы подошли ко мне и попросили взять вас в секретари, и я взял. Очень хорошо.
— Очень плохо, — пробормотал секретарь.
— Что вы там говорите? — опять набросился на него мистер Боффин.
Секретарь ничего не ответил. Мистер Боффин долго глядел на него с комическим выражением обманутого любопытства и вынужден был начать снова:
— Этот Роксмит — нищий, которого я взял в секретари прямо с улицы. Этот самый Роксмит знакомится с моими делами, узнает, что я намерен оставить этой молодой особе некоторую сумму. «Ого! — говорит этот Роксмит; тут мистер Боффин с хитрым выражением похлопал себя пальцем по носу, изображая Роксмита в секретной беседе со своим собственным носом, — хороший будет улов, ну-ка попытаюсь». И вот этот самый Роксмит, алчный и голодный, став на карачки, подбирается к деньгам. Не плохо рассчитал: если б эта молодая особа была не так умна или не так благоразумна, набравшись разных романтических бредней, ему, ей-богу, удалось бы ее обойти и даже обобрать! Но, к счастью, она оказалась умней, — да и хорош же он теперь, когда его разоблачили. Вот он стоит! — закончил мистер Боффин, с забавной непоследовательностью обращаясь к самому Роксмиту. — Глядите на него!
— Мистер Боффин, с вашими неудачными подозрениями… — начал секретарь.
— Для вас они, конечно, неудачные, могу вас уверить, — прервал его мистер Боффин.
— …никто не сможет бороться, и я не возьмусь за такое безнадежное дело. Но правды ради я скажу одно слово.
— Э, какое вам дело до правды, — сказал мистер Боффин, щелкнув пальцами.
— Нодди! Голубчик мой! — увещевала его жена.
— Сиди смирно, старушка, — возразил мистер Боффин. — Я говорю этому Роксмиту, какое ему дело до правды. И еще раз повторяю, какое ему дело до правды?
— Всякие отношения между нами кончены, мистер Боффин, — сказал секретарь, — и потому ваши слова для меня ничего не значат.
— Ого! Вы довольно-таки догадливы, — отвечал мистер Боффин с хитрым взглядом, — если сообразили, что отношения между нами кончены, а? Но вы меня не опередили.
Взгляните, что я держу в руке. Это ваше жалованье, а вам даю расчет. Вы только делаете, что велят. Первенства вы у меня не отнимете. Нечего прикидываться, будто вы сами уходите. Я вас увольняю.
— Мне это все равно, лишь бы уйти, — махнув рукой, заметил секретарь.
— Вот как? — сказал мистер Боффин. — А мне не все равно, позвольте вам сказать. Дать человеку, которого разоблачили, уйти самому, это одно, а уволить его за дерзость и самомнение, да еще за то, что он покушался на хозяйские деньги, — это другое. Один да один будет два, а не один. (Старушка, ты не вмешивайся. Сиди смирно.)
— Вы уже сказали мне все, что хотели? — спросил секретарь.
— Не знаю еще, все или нет, — ответил мистер Боффин. — Это как посмотреть.
— Быть может, вы подумаете, не найдется ли у вас еще каких-нибудь сильных выражений на мой счет?
— Подумаю, когда мне будет угодно, а не по вашей указке, — упрямо ответил мистер Боффин. — Вы хотите, чтоб последнее слово было за вами. А мне, может, нежелательно вам его предоставить.
— Нодди! Милый мой Нодди! Что же ты с ним так сурово? — воскликнула неукротимая миссис Боффин.
— Старушка, — сказал ее муж, отнюдь не сурово, — если ты будешь вмешиваться, когда тебя не просят, я возьму подушку, посажу тебя на нее и вынесу из комнаты. Ну, Роксмит, вы что-то хотите сказать?
— Вам, мистер Боффин, ровно ничего. Но мисс Уилфер и вашей милой, доброй жене я хотел бы сказать два слова.
— Валяйте говорите, — отвечал мистер Боффин, — да поживей, а то вы нам уже надоели.
— Я мирился, — начал тихим голосом секретарь, — с моим ложным положением у вас в доме, чтобы не разлучаться с мисс Уилфер. Быть рядом с ней — вот что изо дня в день служило мне наградой за те незаслуженные оскорбления, которые мне приходилось терпеть, за унижения, которым я подвергался при ней. После того как мисс Уилфер отвергла меня, я ни словом, ни взглядом не намекал на свои чувства к ней. Однако моя привязанность осталась неизменной, если не сделалась еще глубже н серьезней, — пусть мисс Уилфер простит мне эти слова.
— Обратите внимание, этот молодчик говорит «мисс Уилфер», а имеет в виду фунты, шиллинги и пенсы! — воскликнул мистер Боффин, лукаво подмигнув. — Обратите внимание, говорит «мисс Уилфер» вместо «фунты, шиллинги и пенсы!».
— Мне нечего стыдиться моих чувств к мисс Уилфер, — продолжал секретарь, не обращая на него внимания. — Я признаюсь в них. Я люблю ее. Куда бы я ни уехал, оставив этот дом, моя жизнь всегда будет пуста без нее.
— Без фунтов, шиллингов и пенсов, — пояснил мистер Боффин, опять подмигнув.
— Если я не способен строить корыстные планы, — продолжал секретарь, все так же не обращая на него внимания, — в отношении мисс Уилфер, то в этом нет моей заслуги; какую бы я ни вообразил себе награду, все это меркнет и теряет всякую цену по сравнению с ней. Если б она обладала несметным богатством или самым высоким положением в свете, на мой взгляд, это имело бы только то значение, что, возможно, еще больше отдалило бы ее от меня и лишило бы меня последней надежды. Если бы, — закончил секретарь, глядя в лицо своему бывшему хозяину, — если бы одним только словом она могла лишить мистера Боффина его богатства и завладеть им сама, она не стала бы выше в моих глазах.
— Что ты теперь думаешь, старушка? — спросил мистер Боффин шутливым тоном, обращаясь к жене, — как тебе покажется этот Роксмит со своей заботой о правде? Незачем тебе говорить, что ты думаешь, я не хочу, чтобы ты вмешивалась, думать ты можешь и про себя. А насчет завладения моим капиталом, я тебе ручаюсь, что он бы этого не сделал, если бы мог.
— Нет, не сделал бы, — возразил секретарь, опять взглянув ему в лицо.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся мистер Боффин. — В некоторых случаях ничего не может быть лучше хорошей шутки.
— Я на минуту отвлекся от того немногого, что хотел сказать, — продолжал секретарь, отворачиваясь от мистера Боффина и возвращаясь к прежнему своему тону. — Я начал интересоваться мисс Уилфер, как только впервые увидел ее; даже раньше, как только я о ней услышал. В сущности, это меня и заставило искать знакомства с мистером Боффином и поступить к нему на службу. До сих пор мисс Уилфер этого не знала. Я говорю об этом теперь только в подтверждение того (хотя надеюсь, что это излишне), что я чужд корыстным помышлениям, которые мне приписывают.
— Ну и ловко же закручено, — с хитрым взглядом произнес мистер Боффин. — Я и не думал, что он такой интриган. Смотрите, как он терпеливо и последовательно берется за дело. Он узнает обо мне, и о моем состоянии, и об этой молодой особе, об ее участии в истории молодого Джона, соображает, что к чему, и говорит себе: «Познакомлюсь-ка я поближе с этим Боффином и с этой девицей, обработаю их обоих, вот мое дело и выгорит». Так и слышу, как он это себе говорит, ей-богу! Вот гляжу на него сейчас и вижу!
Мистер Боффин указал пальцем на виновного, словно поймав его с поличным, и поздравил себя с такой проницательностью.
— Но, к счастью, милая моя Белла, он не на тех напал! — сказал мистер Боффин. — Нет! К счастью, ему пришлось иметь дело с вами и со мной, с Дэниелем и мисс Дансер, с Элвсом и Стервятником-Гопкинсом, с Блюбери Джонсом и со всеми нами, не с одним, так с другим. И мы его осилили, да еще как осилили. Надеялся выжать из нас денежки, а вместо того себя подвел, милая моя Белла!
Милая Белла ничего не ответила и ничем не выказала своего согласия. Она не шевельнулась ни разу с той самой минуты, как опустилась на стул, закрыв лицо обеими рунами. На некоторое время наступило молчание, и миссис Боффин поднялась тихонько, собираясь подойти к ней, по мистер Боффин остановил ее жестом, и она послушно села опять на свое место.
— Вот ваше жалованье, мистер Роксмит, — сказал Золотой Мусорщик, бросая своему бывшему секретарю завернутые в бумажку деньги. — Для вас, я думаю, не унизительно будет поднять их после всего, до чего вы унизились в этом доме.
— Кроме этого, я ни в чем не унизился, — сказал Роксмит, поднимая сверток с пола, — а это мои кровные деньги, заработанные самым тяжелым трудом.
— Надеюсь, вы скоро уложитесь, — сказал мистер Боффин, — потому что, чем скорее вы уберетесь со всеми пожитками, тем лучше будет для всех нас.
— Вам нечего бояться, я не задержусь.
— Впрочем, прежде чем мы с вами окончательно разделаемся, я хотел бы задать вам еще один вопрос, хотя бы для того только, чтобы показать этой молодой особе, насколько вы, интриганы, бываете самонадеянны, в расчете на то, что никто не заметит, как вы сами себе противоречите.
— Спрашивайте о чем угодно, — возразил Роксмит, — но только поскорее, как рекомендуете сами.
— Вы притворяетесь, будто так сильно влюблены в эту молодую особу, — сказал мистер Боффин, покровительственно кладя руку на голову Беллы, но не глядя на нее.
— Я не притворяюсь.
— Ах так! Отлично. Значит, вы сильно влюблены в эту молодую особу, если уж так придираетесь к слову?
— Да.
— Как же ваше чувство примиряется с тем, что эта молодая особа — расточительница, легкомысленная дурочка, которая не умеет себя держать, бросает деньги на ветер и так и норовит попасть в работный дом?
— Я вас не понимаю.
— Не понимаете? Или не хотите понять? За кого же еще вы считали эту молодую особу и что вы думали о ней, если она принимала ваши ухаживания?
— Я ничего не думал, я был бы счастлив добиться ее взаимности и завладеть ее сердцем.
— Добиться взаимности, завладеть сердцем! — передразнил его мистер Боффин с невыразимым презрением. — Мяу-мяу, говорит кошка, кряк-кряк, говорит утка, гав-гав, лает собака! Добиться ее взаимности и завладеть ее сердцем! Мяу-мяу, кряк-кряк, гав-гав!
Джон Роксмит воззрился на мистера Боффина при этой выходке, словно усомнившись, не лишился ли он рассудка.
— Что полагается сей молодой особе, так это деньги, — сказал мистер Боффин, — и она отлично это знает.
— Вы на нее клевещете.
— Это вы на нее клевещете, с вашими взаимностями, сердцами и прочим вздором, — возразил мистер Боффин. — Все ваше поведение к одному клонит. Я только вчера вечером услыхал о ваших подвигах, а не то я бы с вами раньше поговорил, клянусь чем хотите. А слышал я о них от одной дамы, умницы, каких мало, и она тоже знает эту молодую особу, и я ее знаю, и всем нам троим отлично известно, что единственное, за чем она гонится, — это деньги, деньги, деньги, а вы с вашими взаимностями и сердцами просто обманщик, сэр.
— Миссис Боффин, — сказал Роксмит, спокойно обращаясь к ней, — от всего сердца благодарю вас за вашу неизменную доброту и ласковость. Прощайте! Прощайте, мисс Уилфер!
— А теперь, моя милая, — сказал мистер Боффин, снова кладя руку на голову Беллы, — вы можете быть совершенно спокойны, и, надо надеяться, поняли, что я вас не дам в обиду.
Но Белла, по-видимому, настолько этого не понимала, что, уклонившись от его руки и вскочив со стула, разрыдалась безудержно и воскликнула, простирая руки:
— Ах, мистер Роксмит, если б вы могли снова сделать меня бедной! Ах! Умоляю, пусть кто-нибудь снова сделает меня бедной, иначе я этого больше не вынесу, сердце мое разорвется! Папа, милый, сделай меня бедной и возьми домой! Я и там вела себя дурно, а здесь я стала еще хуже. Не давайте мне денег, мистер Боффин, мне не надо денег. Уберите их куда-нибудь, дайте мне только поговорить с моим добрым папой, положить голову ему на плечо рассказать ему все мои печали. Никто другой меня не поймет, никто не утешит, никто, кроме него, не знает, какая я плохая, и все же он любит меня как малого ребенка. При нем я становлюсь лучше, чем при ком-либо другом, — чище сердцем, сильнее радуюсь и сильнее горюю!
И с горьким плачем повторяя, что она этого больше не вынесет, Белла прижалась головой к груди миссис Боффин.
Джон Роксмит и мистер Боффин со своих мест молча следили за ней, пока сама она не умолкла. После чего мистер Боффин заметил успокоительно и благодушно:
— Ну вот, милая, я за вас заступился, и теперь все хорошо. Меня, конечно, не удивляет, что вы немножко расстроились после стычки с этим господином; но теперь все прошло, милая, я вас в обиду не дам, и… и все теперь хорошо.
Мистер Боффин произнес эту фразу с таким видом полной удовлетворенности, словно все было раз навсегда покончено.
— Я вас ненавижу! — вдруг набросилась на него Белла, топнув ножкой. — То есть нет, ненавидеть вас я не могу, но и любить не могу тоже.
— 0-го! — изумленным шепотом произнес мистер Боффин.
— Вы несправедливый, придирчивый, ворчливый, злой старик! — воскликнула Белла. — Мне досадно, что я такая неблагодарная, что я выбранила вас, но вы такой и есть, сами знаете, что такой!
Мистер Боффин вытаращил глаза и уставился сначала в одну точку, потом в другую, словно сомневаясь, уж не мерещится ли ему все это.
— Мне стыдно было вас слушать, — продолжала Белла. — Стыдно за себя, стыдно за вас. Вы бы должны стать выше низких сплетен какой-то льстивой особы, но вы теперь ужасно унизились.
Мистер Боффин, по-видимому, убедившись в том, что ему в самом деле все это мерещится, выкатил глаза и распустил галстук.
— Когда я переехала сюда, я уважала и почитала вас, и очень скоро привязалась к вам, — воскликнула Белла. — А теперь я вас видеть не могу. То есть я не знаю, может, я слишком много себе позволяю, но вы… вы просто чудовище!
Выпустив эту стрелу с большой затратой сил, Белла истерически засмеялась и заплакала.
— Самое лучшее, что я могу вам пожелать, — продолжала Белла свою обвинительную речь, — это, чтоб у вас не было ни единого фартинга. Если б какой-нибудь истинный друг или доброжелатель мог разорить вас, вы были бы просто душка, а как человек богатый вы — демон.
Выпустив эту вторую стрелу с еще большей затратой сил, Белла еще пуще расплакалась и расхохоталась.
— Мистер Роксмит, останьтесь еще на минуту, прошу вас. Выслушайте одно только слово перед уходом! Мне очень грустно, что вам пришлось из-за меня выслушать столько упреков. От всего сердца, горячо и искренне, прошу у вас прощения.
Она направилась к нему, и он шагнул к ней навстречу. Когда она подала ему руку, он поднес ее к губам и сказал:
— Благослови вас боже!
Смех уже не мешался со слезами Беллы, они были искренни и горячи.
— Мистер Роксмит, с гневом и негодованием слушала я все эти несправедливые слова по вашему адресу — только мне было гораздо больнее их слышать, потому что все это я заслужила, а вы — нет. Мистер Роксмит, я виновата в том, что весь наш разговор в тот вечер был передан в искаженном виде. Я проговорилась, выдала тайну, хоть и была очень недовольна собой. Я поступила очень дурно, но, право же, не со зла. В ту минуту мной владело тщеславие и безрассудство — таких минут у меня бывает много, много бывает и таких часов, даже, быть может, лет. За это я сурово наказана, простите же меня!
— От всей души прощаю.
— Благодарю вас, о, благодарю! Не прощайтесь со мной до тех пор, пока я не скажу еще одно слово, чтобы отдать вам должное. Единственная ваша вина была в том, как вы говорили со мной в тот вечер — с какой деликатностью и как терпеливо, одна я это знаю и благодарю вас за это, — но вы были слишком откровенны и дали повод отвергнуть вас пустой, взбалмошной девчонке, неспособной оценить по достоинству то, что вы ей предлагали. Мистер Роксмит, эта девчонка с тех пор успела понять свою пустоту и ничтожество, и не один раз, но никогда еще она не казалась себе такой пустой и ничтожной, как сейчас, когда мистер Боффин словно подхватил тот недостойный тон, каким она отвечала вам, эта тщеславная и корыстная девчонка.
Он опять поцеловал ей руку.
— Мне были ненавистны, мне были оскорбительны речи мистера Боффина, — продолжала Белла, снова топнув ногой и снова всполошив мистера Боффива. — Правда, было время, и совсем не так давно, когда мне так и следовало, чтобы за меня «заступались», но я надеюсь, что это время больше не повторится!
Он еще раз поднес ее руку к губам, потом осторожно опустил эту руку и вышел из комнаты. Белла бросилась назад, к тому креслу, где она так долго сидела, пряча свое лицо, но тут взгляд ее остановился на миссис Боффин.
— Он ушел, — отчаянно и негодующе рыдала Белла, обхватив руками шею миссис Боффин. — Его оскорбили как нельзя хуже, его выгнали как нельзя более несправедливо — и я тому виной!
Все это время мистер Боффин сидел с распущенным галстуком, вращая глазами, словно все еще не избавившись от дурноты. Решив, по-видимому, что уже приходит в себя, он некоторое время сидел, уставясь в пространство, потом завязал галстук, несколько раз втянул в себя воздух, несколько раз глотнул и, наконец, воскликнул с глубоким вздохом, словно почувствовав, в общем, некоторое облегчение:
— Ну-ну!
Миссис Боффин не промолвила ни слова, ни худого, ни хорошего, но все это время нежно ухаживала за Беллой, взглядывая порой на мужа, словно ожидая приказаний. Мистер Боффин, не давая никаких распоряжений, сел на стул поближе к ним и сидел с неподвижной физиономией, расставив ноги, положив руки на колени и растопырив локти, — дожидаясь, когда Белла вытрет слезы и поднимет голову, что она и сделала с течением времени.
— Я должна вернуться домой, — поспешно вставая, сказала Белла. — Я очень вам благодарна за все, что вы для меня сделали, но оставаться здесь я не могу.
— Дорогая моя девочка! — запротестовала миссис Боффин.
— Нет, нет, я не могу здесь оставаться, — повторила Белла, — право, не могу. Фу! Злой вы старик! (Это мистеру Боффину.)
— Не торопитесь, душенька, — уговаривала ее миссис Боффин. — Подумайте хорошенько, что вы делаете.
— Да, вам лучше подумать хорошенько, — сказал мистер Боффин.
— О вас я уже никогда не буду думать хорошо, — воскликнула Белла, вызывающе сдвинув свои выразительные бровки и каждой своей ямочкой стремясь на защиту бывшего секретаря. — Нет, никогда! Ваши деньги превратили вас в камень. Вы жестокосердный скряга. Вы хуже Дансера, хуже Гопкинса, хуже Блюбери Джонса, хуже всех этих дрянных людишек. Мало того! — продолжала Белла, опять заливаясь слезами. — Вы были совершенно недостойны джентльмена, которого потеряли навсегда!
— Уж не хотите ли вы сказать, мисс Белла, — не сразу нашелся Золотой Мусорщик, — что, по-вашему, Роксмит лучше меня?
— Да! — сказала Белла. — В миллион раз лучше.
Выпрямившись во весь свой рост (все-таки не очень большой), она выглядела замечательно хорошенькой, хотя и очень сердитой, когда отреклась навсегда от своего покровителя, горделиво тряхнув густыми каштановыми локонами.
— Я больше дорожу его мнением, чем вашим, — сказала Белла, — пускай даже он подметал бы улицы ради куска хлеба, а вы обдавали бы его грязью из-под колес вашей кареты чистого золота. Вот вам!
— Ну и дела! — вращая глазами, воскликнул мистер Боффин.
— И еще давно, в то время, когда вы думали, что вознеслись над ним, я уже видела, что вы ему подчиняетесь, — сказала Белла. — Вот вам! И по всему я видела в нем господина, а в вас — слугу. Вот вам! И когда вы так его унижали, я стала на его сторону и полюбила его — вот вам! И горжусь этим!
После этого бурного признания наступила реакция, и Белла разрыдалась без удержу, уткнувшись лицом в спинку стула.
— Ну, будет вам. — начал мистер Боффин, как только у него явилась возможность прервать молчание и сказать хоть слово. — Выслушайте меня, Белла. Я не сержусь.
— А я сержусь! — отвечала Белла.
— Слушайте, — продолжал Золотой Мусорщик, — я не сержусь, вам я желаю только добра, и на это готов посмотреть сквозь пальцы. Так что вы оставайтесь у нас, и больше мы поминать про это не будем.
— Нет, я не могу здесь оставаться, — воскликнула Белла, снова вскакивая с места, — я и подумать не могу о том, чтобы здесь остаться. Я должна вернуться домой совсем.
— Не глупите, — уговаривал ее мистер Боффин. — Не делайте того, чего уже нельзя будет изменить, не делайте того, о чем наверняка пожалеете.
— Никогда не пожалею, — отвечала Белла, — а если я останусь у вас после того, что случилось, то всегда буду жалеть и всю жизнь буду презирать себя за это.
— По крайней мере, Белла, смотрите не ошибитесь, — убеждал ее мистер Боффин. — Семь раз примерь, один раз отрежь, знаете ли. Оставайтесь тут, и все будет хорошо, как оно и должно быть. А если уедете, то больше уже не вернетесь.
— Я знаю, что больше не вернусь, этого я и хочу, — сказала Белла.
— Не надейтесь, что я оставлю вам свои деньги, если вы от нас уйдете, — ничего я вам не оставлю. Нет! Смотрите же, Белла! Ни единого фартинга.
— Надеяться! — свысока ответила Белла. — Вы думаете, есть такая сила, которая заставила бы меня взять их, сэр?
Но надо было еще проститься с миссис Боффин, и тут впечатлительная девушка опять не выдержала, несмотря на всю свою гордость. Став на колени перед доброй старушкой, Белла припала к ее груди и плакала и рыдала, изо всех сил сжимая ее в объятиях.
— Вы милая, милая, самая лучшая из женщин! — говорила Белла. — Вы лучше всех людей! Я никогда не смогу отблагодарить вас и никогда вас не забуду. Даже если я доживу до глубокой старости, ослепну и оглохну, я все равно буду видеть перед собой ваше лицо, слышать в воображении ваш голос до конца моих дней.
Миссис Боффин, растрогавшись, заплакала и обняла ее от полноты чувств, но ничего не сказала, назвала ее только своей дорогой девочкой. Это-то она уж, конечно, твердила без конца, повторяя одно и то же, но больше не сказала ни слова.
Наконец Белла рассталась с ней и уже выходила из комнаты, вся в слезах, как вдруг, что было свойственно ее порывистой и любящей натуре, смягчилась и пожалела мистера Боффина.
— Я очень рада, — прорыдала Белла, — что побранила вас, сэр, потому что вы это вполне заслужили. Но мне очень жаль, что я бранила вас, потому что раньше вы были совсем другой. Давайте же простимся!
— Прощайте, — кратко ответил мистер Боффин.
— Если б я знала, которая рука у вас меньше грешила, я бы попросила позволения пожать ее в последний раз, — продолжала Белла. — Но не потому, чтоб я раскаивалась в том, что сказала. Я не раскаиваюсь. Все это правда!
— Попробуйте пожать левую, — равнодушно протягивая руку, отвечал мистер Боффин, — я реже ею пользуюсь.
— Вы были удивительно добры и ласковы ко мне, — сказала Белла, — за это я ее поцелую. Вы были очень, очень грубы с мистером Роксмитом, и потому я ее отбрасываю. За себя я благодарю вас, а теперь прощайте.
— Прощайте, — так же вяло отозвался мистер Боффин.
Белла бросилась к нему на шею, поцеловала его и выбежала из комнаты.
Она побежала наверх, села на пол в своей комнатке и залилась слезами. Но день уже клонился, к вечеру, и ей нельзя было терять время. Она открыла все шкафы, где хранила свои платья, отобрала только те, которые привезла с собой, не трогая остального, и связала их кое-как в большой неряшливый узел, чтобы прислать за ним потом.
— Из тех я не возьму с собой ни одного, — сказала себе Белла, затягивая узел как можно крепче, со всей решительностью. — Все подарки я оставлю здесь и начну жить совсем по-новому, за свой риск и страх.
Чтобы это решение было выполнено по всем правилам, она даже переменила платье и надела то, в котором приехала к Боффинам. Даже шляпку она надела ту самую, в которой она села в коляску Боффинов у себя в Холлоуэе.
— Вот я и собралась, — сказала Белла. — Немножко грустно, но я умыла глаза холодной водой и больше плакать не стану. Милая комнатка, мне было здесь так хорошо. Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся.
Послав комнатке воздушный поцелуй на прощанье, она тихонько прикрыла за собой дверь и легкими шагами сошла вниз по широкой лестнице, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, из боязни, как бы не встретиться с кем-нибудь из прислуги. По дороге ей никто не попался, и она благополучно спустилась в холл. Дверь в комнату бывшего секретаря стояла открытая настежь. Белла заглянула в нее мимоходом и по пустоте на его столе, по всему виду обстановки поняла, что он уже ушел. Тихонько приоткрыв большую парадную дверь и тихонько прикрыв ее за собой, она обернулась, поцеловала снаружи дверь — бесчувственное сочетание дерева и железа! — и быстрым шагом пошла прочь.
— Удачно вышло! — задыхаясь, молвила Белла, свернув на соседнюю улицу и замедляя шаги. — Если бы у меня не перехватило дыхание, я бы опять расплакалась. Ну, бедный дорогой мой папочка, ты совсем неожиданно увидишь свою обворожительную женщину.
Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила по его пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья собирались расходиться. У деловых подворьев и переулков был какой-то испитой вид, и самые мостовые выглядели усталыми, словно измученными поступью миллионов. Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц, живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что в воздухе еще не улеглось возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила больше на полное изнеможение гиганта, чем на отдых человека, который набирается сил.
Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой в куче денег, словно в садовой грядке, то это было вовсе не от жадности. Она очень исправилась в этом смысле, и перед ее блестящими глазами возникали еще неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда она вступила в пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней раскрыли аптечный шкаф.
Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю жизнь занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле из трактира, утирая рот, и объяснила его влажность вполне естественными причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что она только заглянула в дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась, можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить. Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:
— Боже мой!
И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее и повел в контору.
— Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, — объяснил он, — и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда все уйдут.
Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец — узником в ней, Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как только ей вздумается.
— Как же ты меня удивила, душа моя, — сказал ее отец. — Я просто глазам своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают! Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к нам лакея?
— Со мной нет лакея, папа.
— Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?
— Нет, папа.
— Милая, неужели ты пришла пешком?
— Да, пешком, папочка.
Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу сообщить ему новость.
— И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.
Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и положила его в рот.
— Милая моя девочка, — сказал ее отец, — подумать только, что ты станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз напротив, за углом.
Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с новыми запасами еды.
— Милая моя девочка, — сказал он, расстилая перед Беллой другой лист бумаги, — подумать только, что такая обворожительная женщина… — тут он взглянул на нее и сразу умолк.
— В чем дело, папочка?
— …обворожительная женщина, — продолжал он гораздо медленнее, — может довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?
— Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?
— Да, кажется, помню, душа моя.
— А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.
— Да, кажется, я купил, душа моя, — сказал херувим, слегка встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.
— Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь собственного выбора?
— Как тебе сказать, душа моя, — отвечал он, с большим трудом проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, — мне кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.
— Так, значит, папа, — сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему поближе, — ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю, если положу руку вот так, тебе на плечо?
— И да и нет, душа моя. «Да» — на первый вопрос и, конечно, «нет» — на второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда немножко утомительна.
— Я знаю, папа.
— Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между рабочим днем и семейным…
— Счастьем, — с грустью подсказала Белла.
— И семейным счастьем, — повторил ее отец, с удовольствием принимая готовое выражение.
Белла поцеловала его.
— И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь всю свою жизнь, когда ты не дома?
— Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда, милая. Да. Видишь эту конторку в углу?
— В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая ободранная конторка в комнате?
— Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? — спросил отец, склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. — Это моя. Ее называют «насест Рамти».
— Чей насест? — негодующе переспросила Белла.
— Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.
— Как они смеют! — воскликнула Белла.
— В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все они гораздо моложе меня и любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном, да и мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться. А то Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?
В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно огорчить кроткого человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже восхищением. «Лучше было бы сказать ему все сразу, — подумала она, — лучше было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он опять развеселился, а я его расстрою».
Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном настроении, и Белла обняла его еще крепче и принялась ерошить ему волосы, по своей всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и совсем было приготовилась сказать: «Милый папочка, не огорчайся, но я должна сказать тебе кое-что неприятное», как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.
— Боже мой! — воскликнул он, снова разбудив эхо Минсинг-лейна. — Вот неожиданность!
— Что такое, папа?
— Сюда идет мистер Роксмит!
— Нет, нет, папа! — встревожившись, воскликнула Белла. — Быть не может.
— Да вот же он! Смотри сама!
Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел в контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого, кроме Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:
— Моя милая, милая девочка, храбрая, великодушная, бескорыстная, благородная девочка!
И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти в изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула к груди Роксмита, словно тут и было ее настоящее, давным-давно избранное место!
— Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал за тобой, — сказал Роксмит. — Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?
На что Белла ответила:
— Да, я твоя, если ты этого хочешь!
И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому, что он обнял ее очень крепко, отчасти же потому, что она ничуть этому не противилась.
Херувим, чьи волосы от такого поразительного зрелища и сами собой пришли бы в то состояние, в какое их только что привела Белла, попятился назад к окну, на то самое место, с которого только что встал, глядя на парочку расширенными до крайности глазами.
— Однако нам надо подумать о папочке, — сказала Белла, — я еще ничего не говорила; давай скажем папочке.
И оба они повернулись к папочке.
— Только сначала, милая, — заметил херувим слабым голосом, — я попросил бы тебя сначала спрыснуть меня молоком, а то мне кажется, будто я… умираю.
В самом деле, маленький человечек чувствовал ужасающую слабость, и колени под ним словно подламывались. Вместо молока Белла спрыснула его поцелуями, а потом дала выпить и молока, и он мало-помалу ожил от ее ласковых забот.
— Мы тебе, папочка, расскажем очень осторожно, — сказала Белла.
— Милая, — возразил херувим, глядя на них обоих, — вы мне уже так много рассказали в первом… порыве, если можно так выразиться, что теперь я, пожалуй, вынесу все что угодно.
— Мистер Уилфер, — радостно и взволнованно начал Джон Роксмит, — Белла согласна выйти за меня, хотя у меня нет никакого состояния, а сейчас нет даже определенных занятий, ничего в будущем, кроме того, чего я сам сумею добиться в жизни. Белла согласна!
— Да, я, пожалуй, мог бы догадаться, что Белла согласна, дорогой мой, — слабым голосом ответил херувим, — по тому, что видел сию минуту.
— Ты не знаешь, папочка, как дурно я с ним обращалась, — сказала Белла.
— Вы не знаете, сэр, какое у нее сердце, — сказал Роксмит.
— Ты не знаешь, папочка, — сказала Белла, — какой ужасной дрянью я могла бы стать, если б он не спас меня от себя самой!
— Вы не знаете, сэр, — сказал Роксмит, — какую жертву она принесла ради меня.
— Милая моя Белла, — отвечал херувим, все еще взволнованный и испуганный, — и милый мой Джон Роксмит, если вы позволите так называть вас…
— Да, папа, называй, называй! — потребовала Белла. — Я тебе позволяю, а моя воля — для него закон. Не правда ли, милый Джон Роксмит?
Белла впервые назвала его по имени, и в ее тоне звучала такая очаровательная застенчивость, сочетавшаяся с такой нежностью, уверенностью и гордостью, что со стороны Джона Роксмита было вполне простительно поступить так, как он поступил. А поступил он так, что Белла еще раз исчезла совершенно по-прежнему.
— Я думаю, дорогие мои, — заметил херувим, — что если б вы сели один по правую, а другой по левую руку от меня, то разговор у нас пошел бы по порядку, и дело скорей бы выяснилось. Джон Роксмит недавно упомянул о том, что сейчас у него нет занятий?
— Никаких, — сказал Джон Роксмит.
— Да, папа, никаких, — подтвердила Белла.
— Из этого я заключаю, — продолжал херувим, — что он ушел от мистера Боффина?
— Да, папа. И…
— Погоди минутку, милая. Мне хочется подойти к этому постепенно. И что, мистер Боффин обошелся с ним дурно?
— Обошелся с ним в высшей степени недостойно! — с пылающим лицом воскликнула Белла.
— Чего не могла одобрить, — продолжал херувим, движением руки предписывая Белле терпение, — одна корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной? Правильно ли я подхожу к делу?
— Не могла одобрить, папочка, — смеясь сквозь слезы и радостно целуя его, сказала Белла.
— После чего, — продолжал херувим, — корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной, которая еще раньше успела заметить и сказать мне, что богатство портит мистера Боффина, поняла, что нельзя продавать никому и ни за какую цену свое чувство добра и зла, правды и лжи, справедливости и несправедливости. Правильно ли я подхожу к делу?
И так же засмеявшись сквозь слезы, Белла поцеловала его с той же радостью.
— И потому… и потому, — весело продолжал херувим, между тем как рука Беллы подбиралась вверх по жилету к его шее, — корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной, отказалась от такой цены, сбросила роскошные наряды, входившие в эту цену, надела сравнительно бедное платьице, когда-то подаренное мной, и, положившись на мою поддержку в правом деле, явилась прямо ко мне. Так ли я говорю?
Рука Беллы теперь обнимала его шею, и лицом она приникла к нему.
— Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной, отлично сделала, — продолжал ее добряк отец. — Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной, недаром надеялась на меня. Мне она больше нравится в этом платье, чем в китайских шелках, кашмирских шалях и голкондских бриллиантах. Я очень люблю эту молодую особу. Я от всей души говорю избраннику этой молодой особы: «Благословляю вашу помолвку! Моя дочь приносит вам хорошее приданое — бедность, которую она избрала ради вас и ради правды!»
Голос изменил честному маленькому человечку, когда он подал руку Джону Роксмиту, и он замолчал, низко склонившись лицом над дочерью. Однако ненадолго. Скоро он снова поднял голову и весело сказал:
— А теперь, милая моя девочка, если ты сможешь занять Джона Роксмита на минуту-другую, я сбегаю в молочную и принесу хлеба и молока на его долю, и мы все вместе напьемся чаю.
По словам Беллы, это было похоже на ужин трех сказочных человечков в лесном домике, только без их угрожающего ворчанья: «Кто пил мое молоко?»
Ужин был чудесный, какого никогда в жизни не бывало ни у Беллы, ни у Роксмита, ни даже у Р. Уилфера. Совершенно неподходящая обстановка и две медные шишки на несгораемом шкафу Чикси, Вениринга и Стоблса, глядевшие из угла, словно тусклые глаза какого-нибудь дракона, придавали ужину еще больше прелести.
— Подумать только, — сказал херувим с несказанным удовольствием оглядывая контору, — что здесь могло произойти нечто подобное — вот что забавно. Подумать только, что мне суждено было увидеть мою Беллу в объятиях ее будущего мужа именно здесь, — ну, знаете ли!
И только после того, как хлебцы с молоком были уже съедены и первые тени, предвестницы ночи, уже спустились над Минсинг-лейном, херувим начал все больше и больше беспокоиться и, наконец, откашлявшись, сказал Белле:
— Гм! Милая, а ты не забыла про твою маму?
— Нет, папа.
— А про твою сестру Лавинию, милая?
— Нет, папа. По-моему, дома нам лучше не входить в подробности. По-моему, будет достаточно, если мы скажем, что я поссорилась с мистером Боффином и совсем ушла от них.
— Джон Роксмит знаком с твоей мамой, душа моя, — слегка замявшись, сказал ее отец, — и потому я не постесняюсь при нем напомнить тебе, что с ней будет, пожалуй, немножко трудно.
— Немножко, терпеливый папочка? — звонко засмеялась Белла; и тем звонче, чем больше нежности звучало в ее голосе.
— Ну что же! Говоря совершенно между нами, мы не будем уточнять… скажем, вообще трудно, — отважно согласился херувим. — И у твоей сестры тоже трудный характер.
— Ничего, папа.
— И знаешь ли, милочка, ты должна быть готова к тому, — очень ласково продолжал ее отец, — что у нас дома тебе после Боффинов покажется очень бедно и плохо, в лучшем случае совсем неуютно.
— Ничего, папа. Я бы вытерпела и не такие лишения — ради Джона.
Хотя заключительные слова были сказаны тихо и застенчиво, но Джон их все-таки услышал, и доказал это тем, что еще раз способствовал таинственному исчезновению Беллы.
— Ну что же! — сказал херувим весело, ничем не выражая неодобрения. — Когда ты… когда ты возвратишься из заточения и вынырнешь на поверхность, душа моя, я думаю, пора будет запираться и идти домой.
Если бы контору Чикси, Вениринга и Стоблса запирали когда-нибудь более счастливые люди, радуясь тому, что запирают ее, то это уж, верно, были необыкновенные счастливцы. Но сначала Белла забралась на насест и, склонившись круглой щечкой на полное плечико самым неделовым образом, так, что ей не было видно пера из-за волны кудрей, спросила:
— Покажи мне, папочка, что ты тут делаешь целый день. Пишешь вот так?
Но, кажется, Джону Роксмиту все это очень нравилось.
Итак, три человечка, уничтожив все следы своего пиршества и стряхнув крошки, вышли из Минсинг-лейна, направляясь в Холлоуэй, и если двум из них не хотелось, чтобы расстояние было вдвое больше, то третий человечек очень ошибался. В самом деле, этот скромный дух считал, что он очень мешает им как следует наслаждаться прогулкой, и потому заметил извиняющимся тоном:
— Я думаю, мои милые, что мне лучше будет пойти вперед по той стороне дороги, как будто я иду сам по себе.
Что он и сделал, по-своему херувимскому обычаю усыпая дорогу улыбками вместо цветов.
Было уже около десяти часов, когда они остановились в виду Замка Уилферов; и так как место было тихое и безлюдное, то с Беллой опять начался ряд исчезновений, что грозило затянуться на всю ночь.
— Я думаю, Джон, — в конце концов намекнул херувим. — что, если бы вы уступили мне молодую особу, состоящую в отдаленном родстве со мной, я бы отвел ее домой.
— Уступить ее я не могу, — отвечал Джон, — но на время передаю вам. Моя любимая!
Это волшебное слово заставило Беллу мгновенно исчезнуть еще раз.
— А теперь, папочка, — сказала Белла, появляясь снова. — давай мне руку, бежим домой как можно скорей и покончим с этим. Ну, папа, раз!..
— Милая, — замялся херувим с довольно малодушным видом, — я только что хотел сказать, что, если твоя мама…
— Нечего оттягивать и терять время, сударь, — воскликнула Белла, выставляя вперед правую ножку, — видите вы это, сударь? Это — черта; станьте на черту, сударь. Раз! Два! Три! — побежали, папа!
Она помчалась вперед, таща за собой херувима, и ни разу не остановилась и не дала остановиться ему, пока не дернула за колокольчик.
— Ну, папочка, — сказала Белла, взяв его за уши, словно кувшин за ручки, и приближая свои розовые губки к его лицу, — чему быть, того не миновать!
Мисс Лавви вышла отпереть калитку со своим любезным кавалером и другом всей семьи, Джорджем Самсоном.
— Как? Неужели это Белла! — воскликнула мисс Лавви, отступая назад при виде сестры. А потом возопила: — Мама! Белла пришла!
Не успели они еще войти в дом, как на этот крик выплыла миссис Уилфер. Стоя в дверях, она встретила их со своей обычной церемонностью, мрачная как привидение.
— Рада тебя видеть, дитя мое, хотя мы тебя и не ждали, — сказала она, подставляя щеку, холодную как грифельная доска, на которой расписываются визитеры. — И тебя тоже, Р. У., хотя ты и опоздал. А где же лакей миссис Боффин, слышит ли он меня? — На этот вопрос, брошенный глухим голосом в ночную тьму, полагалось ответить самому лакею.
— Со мной нет лакея, мама, — сказала Белла.
— С тобой нет лакея? — торжественно повторила миссис Уилфер.
— Нет, мама.
Величественный трепет объял плечи и перчатки миссис Уилфер, словно говоря: «Непонятно!», после чего она во главе процессии проследовала в семейную гостиную, где и заметила:
— Если вы, Р. У., — он вздрогнул при таком торжественном обращении, — не позаботились о прибавлении к нашему скудному ужину, то Белле он покажется очень невкусным. Холодная баранья шея с салатом едва ли может соперничать с роскошным столом мистера Боффина.
— Напрасно вы так говорите, милая мама, — ответила Велла, — стол мистера Боффина для меня ничего не значит.
Но тут вмешалась мисс Лавиния, не сводившая глаз с Беллиной шляпки.
— Как, Белла, что это значит?
— Да, Лавви, я знаю.
Неукротимая перевела взгляд на платье Беллы, даже нагнулась, чтобы рассмотреть его, и опять воскликнула:
— Что это значит, Белла?
— Да, Лавви, я знаю, что на мне надето. Я только что хотела сказать маме, когда ты меня перебила. Я совсем ушла от мистера Боффина, мама, и опять вернулась домой.
Миссис Уилфер не произнесла ни слова, но минуту или две взирала на свое чадо в грозном молчании, а затем удалилась вспять в свой угол, где и застыла неподвижно, уподобившись мороженой говядине на каком-нибудь русском рынке.
— Словом, дорогая мама, — сказала Белла, снимая опороченную шляпку и встряхивая волосами, — я очень серьезно поссорилась с мистером Боффином из-за того, как он обращался с одним из своих служащих. Мы совсем рассорились, так что теперь между нами все кончено.
— И должен сказать тебе, милая, — смиренно добавил Р. У., — что Белла вела себя очень смело и поступила очень справедливо. А потому, я надеюсь, милая, что ты не станешь особенно огорчаться.
— Джордж! — произнесла мисс Лавиния загробным, предостерегающим голосом, заимствованным у мамаши: — Джордж Самсон, повторите! Что я вам говорила насчет этих Боффинов?
Мистер Самсон, увидев, что его утлая ладья погибает между мелями и бурунами, почел за благо совсем не повторять того, что слышал, боясь повторить не то что нужно. С ловкостью опытного моряка он вывел свою ладью на глубокое место, пробормотав:
— Да, в самом деле.
— Да! Я говорила Джорджу Самсону, как он и сам подтверждает, что эти отвратительные Боффины непременно затеют ссору с Беллой, как только она им надоест. Затеяли они ссору или нет? — сказала мисс Лавви. — Права я была или нет? Ну, Белла, что ты теперь скажешь про своих Боффинов?
— Лавви и мама. — сказала Белла. — Про Боффинов я скажу то же, что и всегда говорила, и всегда буду повторять. Но сегодня я не хочу ни с кем ссориться, и никто меня не заставит. Надеюсь, вы все-таки рады меня видеть, милая мама (она поцеловала мать), надеюсь, что и ты, Лавви, рада меня видеть (целуя и ее тоже), — и так как я вижу, что салат уже на столе, то я его сейчас приготовлю.
Белла весело принялась за дело, причем выразительная физиономия миссис Уилфер следовала за ней пристальным взором, являя собой сочетание известной в старину вывески «Голова Сарацина»[20] с механизмом голландских часов и наводя на мысль, что ее дочери можно было бы и не класть в салат уксуса. Однако величественные уста матроны не проронили ни слова. И это больше пугало ее мужа (что, надо полагать, было ей известно), чем любой поток ее красноречия в назидание обществу.
— Ну, милая мама, — сказала Белла через несколько минут, — салат готов, и давно пора ужинать.
Миссис Уилфер поднялась с места, все так же не говоря ни слова.
— Джордж! — произнесла мисс Лавиния тем же угрожающим тоном. — Стул для мамы!
Мистер Самсон забежал за спину достойной дамы и, неся стул в руках, последовал за ней по пятам к пиршественному столу. Она чинно уселась, вытянувшись в струнку, но наперед удостоила мистера Самсона таким свирепым взглядом, что молодой человек в большом смущении удалился на свое место.
Херувим, не осмеливаясь адресоваться лично к такому грозному существу, передавал ей ужин через третьих лиц: «Баранина для твоей мамы, милая Белла», или: «Лавви, я думаю, твоя мама скушает немножко салату, если ты положишь ей на тарелку».
Миссис Уилфер принимала эти яства с какой-то закаменелой рассеянностью и так же рассеянно кушала, иногда кладя вилку и нож на скатерть, словно спрашивая самое себя: «Что это я делаю?» — и в поисках объяснения гневно переводила взгляд с одного члена общества на другого. Действие этого магнетического взгляда было таково, что навлекший на себя молнию никак не мог притвориться, будто ничего не замечает, и потому посторонний зритель, даже не глядя на миссис Уилфер, мог понять, на кого она смотрит, видя отражение гневного взора на физиономии виновника.
Мисс Лавиния была особенно любезна с мистером Самсоном в этот вечер и при первом же удобном случае сообщила сестре, почему именно.
— Не стоило тебя беспокоить, Белла, ведь ты вращалась в сфере настолько далекой от нашей семьи, что это тебе не было интересно, — сказала Лавиния, вздернув кверху подбородок, — но Джордж Самсон теперь ухаживает за мной.
Белла была рада это слышать. Мистер Самсон покраснел, приняв глубокомысленный вид, и счел себя вправе обнять мисс Лавви за талию, но, уколов палец о большую булавку в ее поясе, громко вскрикнул и навлек на себя гневный взор миссис Уилфер.
— У Джорджа все идет прекрасно, — сообщила мисс Лавиния, чего никак нельзя было предположить именно сейчас, — и мы с ним скоро поженимся. Мне не хотелось тебе говорить, пока ты была у твоих Боф… — тут мисс Лавиния спохватилась и продолжала более сдержанно: — Пока ты была у мистера и миссис Боффин; но теперь я, как сестра, считаю своим долгом сообщить тебе.
— Спасибо, милая Лавви. Поздравляю тебя.
— Благодарствую, Белла. Сказать по правде, мы с Джорджем поспорили, говорить тебе или нет, но я сказала Джорджу, что вряд ли тебя заинтересуют такие пустяки и что ты, пожалуй, совсем откажешься от нас всех, если он войдет в нашу семью.
— Ты ошибалась, милая Лавви, — сказала Белла.
— Оказывается, что так, — возразила мисс Лавиния, — но ведь, знаешь ли, милая, и обстоятельства изменились. Джордж теперь на новой должности, и виды на будущее у него в самом деле очень хороши. Я бы не решилась сказать тебе это вчера, когда ты сочла бы его карьеру ничтожной и не стоящей внимания, но сегодня я уже не робею.
— С каких пор ты стала робеть. Лавви? — с улыбкой спросила Белла.
— Не скажу, чтоб я когда-нибудь в жизни чувствовала робость, — отвечала Неукротимая. — Но, может быть, только деликатность по отношению к сестре мешала мне сказать, что я с некоторых пор чувствую себя независимой, слишком даже независимой, милая, чтобы на мой будущий брак (ты опять уколешься, Джордж) смотрели свысока. Не то чтобы я порицала тебя, если б ты стала смотреть на мой брак свысока, в то время, когда ты, Белла, могла рассчитывать на самую блестящую партию. Я говорю только, что я почувствовала себя независимой.
Показались ли Неукротимой обидными слова Беллы о том, что она не хочет ни с кем ссориться, или же приступ злости был вызван возвращением Беллы в ту сферу, где вращался Джордж Самсон, или же вообще она по своему характеру не могла обойтись в этот вечер без того, чтобы не сцепиться с кем-нибудь, — как бы то ни было, она теперь с азартом накинулась на свою величественную мамашу.
— Мама, пожалуйста, не смотрите на меня таким неприятным взглядом! Если вы видите пятно у меня на носу, то так и скажите, а если не видите, оставьте меня в покое.
— Это ты со мной разговариваешь таким тоном? — спросила миссис Уилфер. — Да как ты смеешь!
— Бога ради, мама, к чему этот разговор? Если девушка достаточно взрослая, чтобы выйти замуж, то уж, конечно, она может протестовать, если на нее уставятся, как на часы.
— Дерзкая девчонка! — произнесла миссис Уилфер. — Твоя бабушка заперла бы дочь в темную комнату, посмей только она разговаривать таким тоном.
— Моя бабушка не стала бы глядеть так на людей, доводя их до расстройства, — отвечала Лавви, скрестив на груди руки и откидываясь на спинку стула.
— Нет, стала бы! — возразила миссис Уилфер.
— Очень жаль, что она так себя вела, — сказала Лавви. — А если бабушка еще не выжила из ума в то время, когда запирала дочерей в темную комнату, так, значит, ей давно пора было выжить. Нечего сказать, хороша же была моя бабушка! Интересно знать, уж не запирала ли она людей в купол святого Павла, и если да, то каким образом!
— Молчать! — возгласила миссис Уилфер. — Приказываю тебе замолчать!
— А я вовсе не намерена молчать, совершенно напротив, — спокойно возразила Лавви. — Я не желаю, чтоб меня разглядывали так, как будто это я вернулась от Боффинов. Я не желаю, чтобы Джорджа Самсона разглядывали так, как будто это он вернулся от Боффинов. Если папа считает удобным, чтобы его разглядывали так, как будто это он вернулся от Боффинов, — его воля. А я не согласна. И этого не будет!
Маневры Лавинии открыли этот косвенный путь для нападения на Беллу, и миссис Уилфер ринулась на него:
— Ах ты бунтовщица! Непокорное дитя! Скажи мне вот что, Лавиния. Если бы ты согласилась, наперекор чувствам твоей матери, чтобы тебе покровительствовали эти Боффины, и явилась бы к нам из чертогов рабства…
— Это просто бессмыслица, мама, — прервала ее Лавиния.
— Как?! — величественно и строго воскликнула миссис Уилфер.
— «Чертоги рабства», мама, просто вздор и бессмыслица, — равнодушно возразила Неукротимая.
— Неужели ты думаешь, дерзкая девчонка, что мои глубокие чувства могли бы выразиться во взглядах, если бы ты явилась ко мне с визитом, сгибаясь под ярмом благодеяний и в сопровождении слуг в блестящей ливрее?
— Я хочу только, чтоб эти чувства адресовались именно тому, кому следует, — вот все, что я думаю, — возразила Лавиния.
— И если бы, — продолжала ее мать, — не слушая моих предостережений, что уже одно лицо миссис Боффин не сулит ничего доброго, ты променяла бы мать на миссис Боффин и в конце концов вернулась бы ко мне, отвергнутая миссис Боффин, униженная миссис Боффин, выгнанная из дому миссис Боффин, неужели ты думаешь, что мои глубокие чувства могли бы выразиться во взглядах?
Лавиния собралась было ответить своей почтенной мамаше, что в таком случае она обошлась бы без этих взглядов, но тут Белла поднялась с места и сказала:
— Спокойной ночи, милая мама. Я очень устала за этот день и пойду спать.
Это положило конец приятной беседе. Джордж Самсон откланялся вскоре после того, и мисс Лавиния проводила его со свечой до прихожей, а потом, без свечи, до калитки; миссис Уилфер, умыв руки после Боффинов, удалилась в спальню наподобие леди Макбет, и Р. У. остался сидеть один в задумчивой позе, среди остатков ужина.
Однако чьи-то легкие шаги вывели его из задумчивости — это была Белла. Вся окутанная распущенными волосами, с головной щеткой в руках, босиком, она тихонько сошла вниз, чтобы проститься на ночь с отцом.
— Душа моя, ты бесспорно обворожительная женщина, — сказал херувим, беря в руку прядь ее волос.
— Послушайте, сударь, — сказала Белла, — когда ваша обворожительная женщина выйдет замуж, вы получите эту прядь, если хотите, и вам сплетут из нее цепочку. Будете вы дорожить таким сувениром о милом создании?
— Да, мое сокровище.
— Тогда вы ее получите, если будете хорошо себя вести, сударь. Мне очень-очень жаль, милый папочка, что из-за меня у нас дома поднялся такой шум.
— Милочка, — как нельзя более простодушно ответил ее отец, — не беспокойся на этот счет. Право, не стоит об этом даже и говорить, потому что у нас дома и без тебя было бы то же самое. Твои мать с сестрой всегда найдут из-за чего поднять шум: не одно, так другое. У нас никогда без шума не обходится, уж поверь мне, милая. Боюсь, что в твоей старой комнатке вместе с Лавви тебе покажется теперь очень неудобно.
— Нет, папа, мне все равно. А почему все равно, как ты думаешь, папа?
— Ну, детка, ты, бывало, жаловалась на свою комнату, когда она еще не была для тебя таким контрастом, как теперь. Честное слово, я могу ответить только: потому что ты сама стала лучше.
— Нет, папа. Потому, что я так рада и счастлива.
Тут она стала целовать его, щекоча длинными волосами так, что он расчихался, потом засмеялась так, что рассмешила его, а потом снова принялась целовать, заглушая смех, чтобы никто не услышал.
— Послушайте, сэр, — сказала Белла. — Вашей обворожительной женщине нынче по дороге домой нагадали счастье и богатство. Не бог знает какое богатство, потому что если ее нареченный получит то место, на которое надеется, то у них будет сто пятьдесят фунтов в год. Но это только сначала, и даже если и потом денег не прибавится, то обворожительная женщина сумеет обойтись и этим. Но это еще не все, сэр. Ей нагадали, что некий блондин — очень маленький, как сказала гадалка, всегда будет находиться поблизости от обворожительной женщины, и в домике обворожительной женщины нарочно для него всегда будет приготовлен такой уютный уголок, какого еще не видано. Скажите-ка, сударь, как его зовут?
— А это не валет из карточной колоды? — спросил херувим с искоркой смеха в глазах.
— Да! — воскликнула Белла, в приливе радости снова бросаясь целовать его. — Валет Уилферов! Дорогой папочка, обворожительная женщина с радостью ждет, что предсказание сбудется и что она станет гораздо лучше, чем была. И маленький блондин тоже должен верить и ждать, что оно сбудется, и говорить себе, когда его уж очень доймут: «Берег близко!»
— Берег близко! — повторил ее отец.
— Что за прелесть этот валет Уилферов! — воскликнула Белла; потом, выставив беленькую босую ножку, прибавила: — Вот черта, сударь. Становитесь на черту. Ближе ногу. Мы вместе побежим к цели, слышите? А теперь, сударь, можете поцеловать обворожительную женщину, пока она не убежала от вас, счастливая и благодарная. Да, маленький блондин, счастливая и благодарная.
Изумление написано на лицах всех знакомых мистера и миссис Лэмл с тех самых пор, как на предкаминном коврике, вывешенном на Сэквил-стрит, появилось извещение о публичной распродаже их элегантной обстановки и всего имущества (включая БИЛЬЯРД — заглавными буквами). Но никто не изумлен и вполовину так сильно, как Гамильтон Вениринг, эсквайр, Ч. П. от Покет-Бричеза, который незамедлительно делает открытие, что из всех друзей, занесенных в реестр его души, одни только Лэмли не являются самыми старыми и близкими друзьями. Миссис Вениринг, супруга Ч. П. от Покет-Бричеэа, как и полагается верной жене, участвует в открытии мужа, разделяя с ним его невыразимое изумление. Быть может, чета Венирингов полагает, что это невыразимое чувство затрагивает также их репутацию, ибо самые умные головы в Сити, как сообщают шепотом, тоже не раз покачивались из стороны в сторону при обсуждении грандиозных сделок и колоссальных капиталов Вениринга. Верно только то, что ни мистер, ни миссис Вениринг не находят слов, чтобы выразить свое изумление, и потому является необходимость дать для самых старых и самых близких друзей обед по поводу этого изумления.
Ибо как раз к этому времени выясняется, что, какой бы ни вышел случай, Вениринги обязаны дать по этому случаю обед. Леди Типпинз пребывает в состоянии хронического обедания у Венирингов и в состоянии хронического воспаления, происходящего от этих обедов. Бутс и Бруэр разъезжают в кэбах, не имея ровно никакого иного дела, кроме как сбивать людей на обеды к Венирингам. Вениринг не вылезает из законодательных кулуаров, намереваясь заманить на обед коллег-законодателей. Миссис Вениринг обедала вчера с двадцатью пятью совершенно новыми людьми, нынче целый день отдавала им визиты; а назавтра рассылает им всем приглашения на обед, имеющий быть ровно через неделю; не успел еще этот обед перевариться, как она заезжает с визитом к их братьям и сестрам, сыновьям и дочерям, племянникам и племянницам, тетушкам, дядюшкам и прочей родне и приглашает их всех на обед. И все же, так же как и вначале, сколько бы ни расширялся круг обедающих, следует заметить, что все они упорно ездят к Венирингам не для того, чтобы обедать с мистером и миссис Вениринг, а для того, чтобы обедать друг с другом.
Быть может, в конце концов — кто знает? — Вениринг и найдет, что это обедание хотя и обходится дорого, однако оправдывает себя, ибо вербует сторонников. Мистер Подснеп, как представитель народа, не один проявляет столько забот о собственном достоинстве, если не о достоинстве своих знакомых, и потому ожесточенно поддерживает тех знакомых, которых он удостоил признанием, боясь, как бы не пострадать, если их число уменьшится. Золотые и серебряные верблюды, ведерки для шампанского и прочие украшения стола Венирингов выглядят великолепно, и если я, Подснеп, замечаю где-нибудь мимоходом, что в понедельник я обедаю с великолепным караваном верблюдов, то нахожу обидным лично для себя, если мне намекают, что эти верблюды разбиты на все четыре ноги или что это подозрительные во многих отношениях верблюды. «Сам я не выставлю верблюдов; я выше этого: я человек солидный; но эти верблюды грелись в лучах моей славы; так как же вы смеете, сударь, инсинуировать, будто я мог озарять лучами своей славы верблюдов с подмоченной репутацией?»
Верблюдов полируют в кладовой у Химика для изумительного обеда по случаю разорения Лэмлей, а мистер Твемлоу чувствует себя не совсем хорошо, лежа на диване в квартирке над конюшней на Дьюк-стрит, возле Сент-Джеймс-сквера, потому что принял около полудня две патентованных пилюли, доверившись рекламе, приложенной к коробке (цена один шиллинг полтора пенса, включая гербовый сбор), где сказано, что они «весьма полезны в качестве предупредительной меры в отношении гастрономических удовольствий». И в то время, как он мучается, воображая, будто нерастворившаяся пилюля застряла у него в пищеводе и что-то вроде теплой клейкой массы подкатывает ему к горлу, входит слуга с докладом, что некая леди желает видеть мистера Твемлоу.
— Леди? — говорит Твемлоу, приглаживая свои взъерошенные перья. — Попросите эту леди сделать мне такую любезность — назвать свое имя.
Эту леди зовут миссис Лэмл. Эта леди задержит мистера Твемлоу не более как на несколько минут. Эта леди выражает уверенность, что мистер Твемлоу будет так добр, что непременно примет ее, узнав, что она особенно настаивает на непродолжительности свидания. Эта леди нисколько не сомневается в том, что мистер Твемлоу согласится, узнав ее имя. Особенно просила слугу не перепутать имя. Прислала бы визитную карточку, но не захватила ее с собой.
— Проводите леди сюда. — Леди входит, сопровождаемая слугой.
Маленькая квартирка мистера Твемлоу обставлена скромно, по-старомодному (она несколько напоминает комнату экономки в Снигсворти-парке) и была бы совершенно лишена всяких украшений, если б не гравированный портрет великого Снигсворта во весь рост, висящий над камином, — он изображен фыркающим на коринфскую колонну, с огромным свитком пергамента у ног, под тяжелой драпировкой, готовой вот-вот обрушиться ему на голову; все эти аксессуары дают понять зрителю, что благородный лорд занят спасением отечества.
— Садитесь, пожалуйста, миссис Лэмл. — Миссис Лэмл садится и приступает к разговору.
— Я не сомневаюсь, мистер Твемлоу, что вы слышали о несчастье, которое нас постигло. Разумеется, слышали — такие новости распространяются всего быстрее, особенно среди друзей.
Памятуя об изумительном обеде, Твемлоу, слегка поморщившись, сознается, что это ему известно.
— Быть может, это удивит вас меньше, чем других, — говорит миссис Лэмл жестким тоном, неприятно режущим ухо мистеру Твемлоу, — после того, что произошло между нами в доме, который теперь… Я позволила себе заглянуть к вам, мистер Твемлоу, чтобы прибавить нечто вроде постскриптума к моим тогдашним словам.
Сухие и впалые щеки мистера Твемлоу втягиваются внутрь еще больше, в предвидении какого-то нового осложнения.
— Право, — растерянно говорит маленький джентльмен, — право, миссис Лэмл, я просил бы вас сделать такое одолжение, избавить меня в дальнейшем от вашей доверенности. Я всегда ставил себе целью — к сожалению, в моей жизни было не так уж много целей, — никого не задевать, быть всегда в стороне от интриг и заговоров.
Миссис Лэмл, гораздо более наблюдательная, чем ее собеседник, не считает даже нужным смотреть на него, когда он говорит, — она и без того видит его насквозь.
— Мой постскриптум, оставим то же слово, — говорит миссис Лэмл, устремляя взор на мистера Твемлоу, чтобы ее речь произвела более сильное впечатление, — как раз совпадает с тем, что вы говорите, мистер Твемлоу. Я далека от того, чтобы обременять вас новыми признаниями, и прошу вас только строго придерживаться нейтралитета.
Твемлоу собирается отвечать, и она снова опускает глаза, зная, что ее ушей вполне достаточно для того, чтобы воспринять содержимое сего скудельного сосуда.
— Полагаю, что на таких условиях, — волнуясь, говорит Твемлоу, — я смогу выслушать все, что вам угодно будет сообщить мне. Но если можно, со всей учтивостью и деликатностью, просить вас не выходить за эти рамки, то я именно просил бы вас об этом.
— Сэр, — говорит миссис Лэмл, снова поднимая на него глаза и снова пугая его своим жестким тоном, — я сообщила вам нечто для дальнейшего сообщения известной особе, если вы сочтете это нужным.
— Что я и сделал, — говорит Твемлоу.
— За что я и благодарю вас; хотя я, право, не знаю, почему я в этом деле предала мужа, — ведь эта девушка просто глупа. Когда-то я и сама была так же глупа, — так вот, может быть, по этой причине.
Увидев, какой эффект производит ее равнодушная улыбка и холодный взгляд, она продолжает, не сводя с него глаз:
— Мистер Твемлоу, если вы случайно увидите моего мужа, или меня, или нас обоих в фаворе или доверенности у кого бы то ни было — у наших общих знакомых или нет, это все равно, — то это еще не даст вам права пустить в ход против нас те сведения, которые я вам доверила для одной только цели. Вот что я хотела вам сказать. Это не условие: для джентльмена это только напоминание.
Твемлоу сидит, шепча что-то про себя, и подпирает голову рукой.
— Все это настолько ясно, — продолжает миссис Лэмл, — что я вполне полагаюсь (как и раньше) на вашу честь и больше не скажу ни слова. — Она пристально смотрит на Твемлоу, пока тот, пожав плечами, не отвешивает ей кривого поклона, словно говоря: «Да, можете на меня положиться», — после чего она проводит языком по губам и вздыхает с облегчением.
— Надеюсь, я сдержала обещание, переданное вам через вашего слугу, и пробыла у вас всего несколько минут. Не смею долее вас беспокоить, мистер Твемлоу.
— Погодите, — говорит Твемлоу, вставая вместе с нею. — Одну минуту, простите меня. Я бы не стал искать вас, сударыня, для того, чтобы сказать вам то, что я собираюсь сказать, но так как вы разыскали меня сами и пришли сюда, то я позволю себе облегчить душу. Разве это было последовательно, говоря по совести, приняв такое решение против мистера Фледжби, называть его своим дорогим другом и просить услуги у мистера Фледжби? Если предположить, что вы так и поступили: сам я этого знать не могу, но мне рассказывали, что вы так и поступили.
— Значит, он вам сказал? — вопрошает миссис Лэмл, которая опять опустила глаза, слушая Твемлоу, а теперь снова пускает их в ход.
— Да.
— Странно, что он сказал вам правду, — говорит миссис Лэмл, не на шутку задумавшись. — Скажите, пожалуйста, где произошло это необыкновенное событие?
Твемлоу колеблется. Он меньше ростом, чем миссис Лэмл, и гораздо слабее, и когда она глядит на него сверху вниз с жестким выражением в утомленных глазах, он оказывается в таком невыгодном положении, что охотно превратился бы в женщину.
— Можно узнать, где это произошло? Строго по секрету?
— Должен сознаться, — говорит кроткий маленький джентльмен, постепенно выжимая из себя ответ, — что я почувствовал некоторую неловкость, когда мистер Фледжби заговорил об этом. Надо сказать, что сам себе я представился тогда в довольно непривлекательном свете. Тем более что мистер Фледжби оказал мне ту же самую услугу, что и вам, с большой учтивостью, чего я вовсе не заслужил.
Истинное благородство души бедного джентльмена заставляет его произнести эту последнюю фразу. «Иначе, — думает он, — будет казаться, что я отношусь к ней свысока, раз у меня нет своих таких же трудностей, а у нее. я знаю, они есть. Что было бы непорядочно, в высшей степени непорядочно».
— И заступничество мистера Фледжби так же подействовало в вашем деле, как и в нашем? — спрашивает миссис Лэмл.
— Так же не подействовало.
— Может быть, вы скажете мне, где вы виделись с мистером Фледжби?
— Простите, я так и хотел сделать. Я умолчал ненамеренно. Я встретил мистера Фледжби на месте, совершенно случайно. Под словами «на месте» я подразумеваю у мистера Райи, в Сент-Мэри-Экс.
— Значит, вы имели несчастье попасть в руки мистера Райи?
— К сожалению, сударыня, — отвечает Твемлоу, — единственное денежное обязательство, какое за мной имеется, единственный долг в моей жизни (но долг справедливый: заметьте, я его не оспариваю) попал в руки мистера Райи.
— Мистер Твемлоу, — говорит миссис Лэмл, глядя ему в глаза, чего он с удовольствием избежал бы, но не может, — ваше обязательство попало в руки мистера Фледжби. Мистер Райя только его маска. Оно попало в руки мистера Фледжби. Позвольте вам сказать, к вашему сведению. Это может быть вам полезно, хотя бы только для того, чтобы избавить вас от легковерия; вы не будете судить о правдивости других по себе и вас не будут обманывать.
— Быть не может! — восклицает ошеломленный Твемлоу. — Откуда вам это известно?
— Сама не знаю откуда. Все стечение обстоятельств показало мне это; меня словно озарило.
— Ах, так у вас нет доказательств!
— Очень странно, — сказала миссис Лэмл холодно и резко, с некоторым пренебрежением, — до чего все мужчины похожи друг на друга в некоторых отношениях, хотя бы по характеру они были совершенно различны! Казалось бы, нельзя быть дальше друг от друга, чем мистер Твемлоу и мой муж. Однако мой муж говорит мне: «У вас нет доказательств», и мистер Твемлоу отвечает мне теми же самыми словами!
— Но почему же, сударыня? — пытается спорить Твемлоу. — Подумайте: почему теми же самыми словами? Потому что они констатируют факт. Потому что у вас нет доказательств.
— Мужчины очень умны по-своему, — произносит миссис Лэмл, свысока глядя на портрет Снигсворта и расправляя платье перед уходом, — но им тоже есть чему поучиться. Мой муж, который вовсе не так уж доверчив, прост или неопытен, так же не видит этого, как и мистер Твемлоу, — потому что нет доказательств. Однако пять женщин из шести на моем месте увидели бы это так же ясно, как вижу я. Как бы там ни было, я не успокоюсь (хотя бы в воспоминание о том, как мистер Фледжби поцеловал мне руку), пока и мой муж этого не увидит. А для вас будет лучше, мистер Твемлоу, если вы увидите это сейчас, хотя я и не могу представить вам доказательств.
Она идет к двери, и мистер Твемлоу, провожая ее, позволяет себе надеяться, что положение дел мистера Лэмла еще поправимо.
— Не знаю, — отвечает миссис Лэмл, останавливаясь и обводя узор на обоях кончиком зонта, — это зависит от многого. Может быть, теперь для него и найдется какой-нибудь выход, а может быть, и нет. Скоро узнаем. Если не найдется, мы обанкротимся здесь и нам, я думаю, придется уехать за границу.
Мистер Твемлоу, по своему добродушию, желает, чтобы все устроилось к лучшему, и говорит, что за границей тоже можно вести очень приятный образ жизни.
— Да, — отвечает миссис Лэмл, все еще водя зонтиком по стене, — но я сомневаюсь, чтобы карты и бильярд в качестве источника средств на оплату неопрятного табльдота можно было назвать приятным образом жизни.
Для мистера Лэмла очень много значит, вежливо замечает Твемлоу (впрочем, очень шокированный), иметь рядом с собой ту, которая останется с ним во всех превратностях судьбы и чье смягчающее влияние удержит его от гибельных и порочащих репутацию занятий. Миссис Лэмл перестает водить по обоям зонтиком и смотрит на Твемлоу.
— Смягчающее влияние, мистер Твемлоу? Нам надо есть и пить, одеваться и иметь крышу над головой. Всегда рядом с ним, во всех превратностях судьбы? Тут нечем хвастаться; что остается делать женщине в моем возрасте? Мы с мужем обманули друг друга, когда поженились; теперь надо мириться с последствиями обмана, то есть друг с другом, нести совместно бремя ежедневных интриг в расчете на сегодняшний обед и завтрашний ужин до тех пор, пока смерть не разведет нас.
С этими словами она выходит на Дьюк-стрит, возле Сент-Джеймс-сквера. Мистер Твемлоу, возвратившись на свой диван, кладет больную голову па скользкий валик конского волоса, глубоко убежденный в том, что такой тягостный разговор совсем не то, что следовало бы принимать после чудодейственных пилюль, которые так полезны в отношении гастрономических удовольствий.
Однако к шести часам вечера достойный маленький джентльмен чувствует себя гораздо лучше и облекается в старомодные шелковые чулки и башмаки с пряжками, собираясь на изумительный обед к Венирингам. В семь часов вечера он уже семенит по Дьюк-стрит, направляясь к углу, чтобы сэкономить шесть пенсов на извозчике.
Божественная Типпинз к этому времени дообедалась до того, что человек скептически настроенный мог бы пожелать ей, разнообразия ради, наконец поужинать и лечь в постель. В таком скептическом настроении находится мистер Юджин Рэйберн, которого Твемлоу застает наблюдающим за Типпинз с самым мрачным выражением лица, в то время как это игривое создание подшучивает над ним, спрашивая, почему он до сих пор не занял место на мешке с шерстью[21]. Типпинз заигрывает и с Мортимером и грозит ему костяшками веера за то, что он был шафером у этих обманщиков, как их там? — ну, у тех, что обанкротились. В самом деле, веер настроен весьма оживленно и стукает мужчин направо и налево с довольно жутким звуком, наводящим на мысль о костях леди Типпинз.
С тех пор как Вениринг вступил ради общественного блага в парламент, у него появилось новое поколение близких друзей, к которым миссис Вениринг очень внимательна. Об этих друзьях, как об астрономических расстояниях, можно говорить только в самых грандиозных цифрах. Бутс рассказывает, что один из них — подрядчик, который (это уже вычислено) дает работу полумиллиону людей, прямо или косвенно. Бруэр говорит, что другой из них, директор компании, в большом спросе в разных комитетах, настолько далеко отстоящих друг от друга, что ему приходится проезжать по железной дороге никак не меньше трех тысяч миль в неделю. Буфер говорит, что у третьего полтора года назад не было шести пенсов в кармане, но благодаря своему финансовому гению он выпустил акции по восемьдесят пять, скупил их без денег, а потом продал за наличные по номиналу — так что теперь у него триста семьдесят пять тысяч фунтов, — Буфер особенно настаивает на семидесяти пяти тысячах лишку и не желает уступать ни единого фартинга. Леди Типпинз вместе с Бутсом, Бруэром и Буфером особенно изощряется в шутках насчет этих Отцов биржевой церкви: она наводит лорнет на Бутса, Бруэра и Буфера и спрашивает, как они думают, стоит ли ей пококетничать с Отцами, принесет ли ей это богатство? и прочие шуточки в том же роде. Вениринг, напротив, очень внимателен к Отцам церкви, благоговейно удаляется с ними в оранжерею, откуда иногда доносится слово «комиссия», и где Отцы поучают Вениринга, как ему надлежит пройти мимо рояля, вступить на предкаминный коврик, перейти открытое поле у канделябров, влиться в движение толпы у консолей и в корне уничтожить оппозицию у оконных гардин.
Мистер и миссис Подснеп тоже присутствуют на обеде, и Отцы делают открытие, что миссис Подснеп — представительная женщина. Ее берет на буксир один из Отцов — бутсовский Отец, тот самый, который дает работу полумиллиону человек, — и ставит ее на якорь по левую руку от Вениринга; таким образом предоставив резвой Типпинз по правую руку от него (он, как и всегда, являет собой пустое место) возможность умолять, чтобы ей рассказали что-нибудь про этих милых землекопов; правда ли, что они питаются сырыми бифштексами и пьют портер прямо из бочек. Но, невзирая на все эти маленькие стычки, все же чувствуется, что обед был затеян для того, чтобы изумляться, и что изумлением не следует пренебрегать. И потому Бруэр, как человек, которому надлежит заботиться о поддержании своей громкой репутации, становится истолкователем общего настроения.
— Нынче утром, — говорит Бруэр, дождавшись благоприятной паузы, — я взял кэб и поехал на эту распродажу.
Бутс, пожираемый завистью, говорит:
— И я тоже.
Бруэр говорит:
— И я тоже, — но не может найти никого, кто заинтересовался бы его сообщением.
— И на что это было похоже? — осведомляется Вениринг.
— Уверяю вас, — отвечает Бруэр, озираясь вокруг в поисках более достойного слушателя и отдавая предпочтение Лайтвуду, — уверяю вас, вещи шли почти задаром. Довольно приличные вещи, но ничего не дали.
— Я тоже так слышал нынче днем, — говорит Лайтвуд.
Бруэр хотел бы знать, то есть хотел бы спросить сведущего человека, каким образом — эти люди — могли дойти — до такого — полного краха? (Расстановку он делает для пущей торжественности.)
Лайтвуд отвечает, что с ним, разумеется, советовались, но приостановить распродажу, не имея денег, он не мог, и потому не выдаст никакой тайны, если предположит, что это произошло оттого, что люди жили не по средствам.
— Но как это возможно — жить не по средствам, — говорит Вениринг.
Ага! Все чувствуют, что выстрел попал прямо в цель. Как это возможно жить не по средствам! Химик, обнося гостей шампанским, смотрит так, словно мог бы объяснить им, как это возможно, если бы только захотел.
— Могу себе представить, — говорит миссис Вениринг, положив вилку и складывая вместе кончики своих орлиных пальцев, — как может мать смотреть на свою крошку, зная, что они живут не по средствам! (Она обращается к тому из Отцов, который делает три тысячи миль в неделю.)
Юджин выражает предположение, что миссис Лэмл не на кого смотреть, раз у нее нет ребенка.
— Совершенно верно, — отвечает миссис Вениринг, — но принцип остается тот же.
Бутсу ясно, что принцип остается тот же. Буферу тоже это ясно. Такова уж несчастная судьба Буфера — вредить делу, становясь на его защиту. Остальное общество вяло соглашалось с положением, что принцип остается тот же, пока Буфер не сказал, что он тот же; и тогда возник общий ропот, что принцип вовсе не тот.
— Но я не понимаю, — говорит Отец с тремястами семьюдесятью пятью тысячами, — если эти люди, о которых тут говорилось, занимали положение в обществе, — значит, они принадлежали к обществу?
Вениринг должен признаться, что они здесь обедали и что даже свадьбу их сыграли тут.
— Тогда я не понимаю, — продолжает Отец, — каким образом жизнь не по средствам могла довести их до того, что здесь назвали полным крахом? Потому что всегда возможно исправить положение дела, в том случае, конечно, если люди что-нибудь значат.
Юджин, который, по-видимому, настроен мрачно и склонен предполагать, высказывает такое предположение:
— Предположим, у вас нет средств, а вы живете не по средствам?
Такие обстоятельства, слишком уж безнадежные, Отец не склонен обсуждать. Для всякого, кто хоть сколько-нибудь себя уважает, они тоже не подлежат обсуждению, — и потому отвергаются единогласно. Но это до того удивительно, как люди вообще могут дойти до полного краха, что каждый чувствует себя призванным дать особое объяснение. Один из Отцов говорит: «Играл в карты». Другой Отец говорит: «Спекулировал, не зная того, что спекуляция есть наука». Бутс говорит: «Лошади». Леди Типпинз говорит, прикрывшись веером: «Жизнь на два дома». Так как мистер Подснеп ничего не говорит, то спрашивают его мнения, которое он высказывает следующим образом, весь раскрасневшись и чрезвычайно сердито:
— Не спрашивайте меня. Я не желаю обсуждать дела этих людей. Мне не нравится эта тема. Это одиозная тема, оскорбительная тема, мне она претит, и я…
Излюбленным жестом правой руки, который смахивает все затруднения прочь и таким образом устраняет их навсегда, мистер Подснеп смахивает с лица земли этих жалких и совершенно непонятных людей, которые жили не по средствам и дошли до полного краха.
Юджин, откинувшись на спинку стула, наблюдает за мистером Подснепом с самым непочтительным выражением лица и, может быть, собирается высказать новое предположение, когда все замечают, что Химик о чем-то спорит с кучером. Кучер выказывает намерение войти в столовую с серебряным подносом, словно желая сделать сбор для своего семейства; Химик же оттесняет его к буфету. Превосходя кучера величавостью, если не военными талантами, Химик одерживает победу над человеком, который ровно ничего собой не представляет, когда он не на козлах; и кучер, уступив победителю поднос, отступает побежденный.
Тут Химик, заметив на подносе клочок бумаги, читает его, с видом литературного цензора, и, выбрав время, идет к столу и подает поднос мистеру Юджину Рэйберну.
На что остроумная Типпинз замечает:
— Лорд-канцлер подал в отставку!
С раздражающей невозмутимостью и медлительностью, — он знает, что любопытство очаровательницы не знает границ, — Юджин делает вид, что не может обойтись без монокля, достает его, протирает, с трудом разбирает записку, даже после того как он ее прочел. На ней написано еще не просохшими чернилами: «Юный Вред».
— Дожидается? — оборотившись через плечо, доверительно спрашивает Юджин Химика.
— Дожидается, — так же доверительно отвечает Химик.
Юджин обращает извиняющийся взгляд к миссис Вениринг, выходит и видит у дверей холла юного Вреда, клерка Мортимера Лайтвуда.
— Вы мне велели, сэр, привести его, где бы вы ни были, если вас не будет, а я буду дома, — говорит шепотом ртот скромный юноша, становясь на цыпочки, — вот я его и привез.
— Молодец. Где же он? — спрашивает Юджин.
— Он в кэбе, сэр, перед подъездом. Я подумал, что лучше его не показывать, если можно; он весь трясется, вроде как… — сравнение юного Вреда, быть может, подсказано окружающими его блюдами со сладким, — вроде как бланманже.
— Опять-таки молодец, — отвечает Юджин. — Я к нему выйду.
Выходит тут же и, небрежно положив руки на открытое окно кэба, смотрит на мистера Швея, который привез с собой свою собственную атмосферу, и судя по запаху, привез ее, удобства ради, в ромовом бочонке.
— Ну, Швей, проснитесь!
— Мистер Рэйберн? Адрес! Пятнадцать шиллингов!
Внимательно прочитав поданный ему грязный клочок бумаги и спрятав его в карман жилета, Юджин отсчитывает деньги: начинает с того, что неосторожно отсчитывает первый шиллинг в руку мистера Швея, которая дергается, и монета вылетает в окно кэба, и в конце концов швыряет пятнадцать шиллингов прямо на сиденье.
— Ну, молодец, теперь отвези его обратно к Чаринг-Кроссу, а там отделайся от него.
Возвратившись в столовую и задержавшись на секунду позади экрана у дверей, Юджин слышит, за гомоном и стуком тарелок, голос прелестной Типпинз:
— Я просто умираю, до того мне хочется спросить, зачем его вызывали?
— Вот как? — бормочет Юджин. — Если ты не спросишь, может и в самом деле умрешь? Тогда я облагодетельствую общество и уйду. Прогулка, сигара — и я смогу это обдумать. Да, обдумать!
С задумчивым лицом он разыскивает свое пальто и шляпу, незримо для Химика, и уходит своей дорогой.
…«дряхлость, какую сердцу видеть тяжело»… — строка из стихотворения «Жалоба нищего», принадлежащего английскому священнику-поэту Томасу Моссу (1740—1808).
Фальшфейер — картонная гильза, наполненная пиротехническим составом; применяется судами для ночной сигнализации; фальшфейеры вставляют ночью в буи, которые бросают в воду при спасении утопающих.
Экипаж.
Злобы я не опасаюсь… — искаженные строки из стихотворения «У моего очага» шотландской писательницы Элизабет Гамильтон (1758—1816).
И не нужна вам… — искаженные строки из шотландской «Застольной» в обработке поэта Роберта Бернса.
Вперед, Честер, вперед! — строка из поэмы «Мармион» (1808) английского писателя Вальтера Скотта.
«Кунсткамера» Керби, «Оригиналы» Колфилда, Уилсон. — Речь идет о популярных в Англии в первой трети прошлого века сборниках занимательных биографий. Их полные названия: «Удивительный и научный музей, или Журнал любопытных персонажей, со всеми чудесами природы и искусства» Р. Керби, «Портреты, воспоминания, характеры замечательных людей» Д. Колфилда, «Удивительные характеры. Воспоминания и случаи из жизни наиболее замечательных людей всех времен и народов» Г. Уилсона.
…словно двадцать четыре скрипача. — Намек на детскую песенку «Старый дедушка Коль».
Покинут небосвод ущербною луной… — из песенки «Английский флот» поэта и драматурга Чарльза Дибдина (1745—1814) и композитора Джона Браэма (1774? —1856).
«Родина, милая родина» — популярная в Англии в XIX веке песенка на слова порта Говарда Пейна (1791—1852).
Добрый самаритянин — персонаж евангельской притчи. Житель Самарии, области в древней Палестине, увидев на дороге раздетого и израненного разбойниками путника, оказал ему помощь.
…по долине смертной тени… — библейское образное выражение, популяризованное английским писателем Д. Бенъяном (1628—1688) в аллегорическом романе «Путь паломника» (1678—1684).
Закон о бедных. — Закон о бедных от 1834 года «упорядочил» систему помощи бедным в Англии. Бездомных бедняков и сирот стали помещать в специальные дома призрения — работные дома, в которых царил полутюремный режим.
…чем если б ее украшали все статуи Вестминстерского аббатства. — Вестминстерское аббатство — место погребения монархов, государственных деятелей и выдающихся граждан Англии; многие надгробия увенчаны статуями.
Шейлок — персонаж из драмы Шекспира «Венецианский купец»; ростовщик, жестокосердный скряга.
«Если Питер Пайпер подобрал пинту перца…» — английская скороговорка.
…призраку одной из многих голов, когда-то украшавших соседний Тэмпл-Бар… — Тэмпл-Бар — ворота Сити — района, где помещается городское управление Лондона. До 1772 года на них выставлялись головы казненных.
Твоими глазами смотрю на него… — искаженные строки из шотландской «Застольной» в обработке Р. Бернса.
Когда на сердце облако забот… — песенка из «Оперы нищих» английского поэта и драматурга Джона Гэя (1685—1732).
«Голова Сарацина» — популярное в Англии название кабачка.
…почему он до сих пор не занял место на мешке с шерстью. — На мешке с шерстью сидел в палате лордов лорд-канцлер. В настоящее время мешок заменен кожаной подушкой, набитой шерстью. По старой традиции это должно напоминать о том, что шерсть занимает значительное место в экономике Англии.