- Для доктора это неважно! - объяснил мне Моше. - Доктор все равно пишет по-латыни. Но адвокат? Куда годится адвокат со скверным прчерком? На прошение, написанное плохим почерком, судья и не взглянет. О чем тут говорить? С корявым почерком образованным человеком быть невозможно!
Второй слабостью Моше Тарарама были опрятная одежда и аккуратно причесанные волосы.
Разговаривая с кем-нибудь, Моше только и делал, что чистил и приводил в порядок своего собеседника: снимал с его одежды пушинки, счищал ногтем пятнышко, которое он один и замечал на лацкане собеседника. При этом он внимательно оглядывал и самого себя - нет ли где соринки.
Заметив у ученика засаленный воротник или засохшую грязь на пальто, Тарарам брезгливо морщился:
- Фи, гадость! Как можно быть таким неряхой? Поди почисть!
Растрепанных волос он просто не выносил.
- Посмотри только, на кого ты похож!
Собственные волосы он то и дело приглаживал и причесывал.
Учитель чистописания двухклассного еврейского казенного училища Моше Тартаковер причислял себя к городской интеллигенции. При встрече с другими представителями интеллигенции он считал своим долгом приветствовать их так, как приличествует человеку, носящему фуражку с бархатным околышем, хотя бы и без кокарды:
сняв фуражку и широко отводя руку вправо, Тарарам произносил:
- Здрас-сь-те!..
Затем плюнет на ладонь, пригладит волосы и со всей осторожностью снова наденет полуформенную фуражку, следя за тем, чтобы не нарушить геометрической точности пробора и чтобы вьющиеся на затылке кудри аккуратно облегали околыш.
Придя на урок, он первым долгом доставал из жилетного кармана расческу, приводил в порядок волосы и расчесывал бороду. Затем, взявшись обеими руками за лацканы пиджака, встряхивал его, - а вдруг пристал волосок - и произносил каждый раз одну и ту же фразу, как на уроке в училище, так и на частном уроке:
- Ну-с, а теперь приступим к занятиям!
Занятия наши состояли главным образом в том, чтобы выработать у меня красивый почерк. Десятки и сотни раз подряд я должен был писать одни и те же слова: Вася, Маша, Даша, Паша, Саша и обратно: Саша, Паша, Даша, Маша, Вася...
Раз учитель вывел каллиграфическим почерком: "Его превосходительству господину попечителю городских училищ Минской губернии" - и велел мне пятьдесят раз переписать эти слова. После этого он написал мне весь текст прошения к господину попечителю. Тарарам сам водил моей рукой, показывал, где нужно нажимать, а где перо должно скользить по бумаге, "как смычок по струнам".
Он втолковывал мне различные правила каллиграфии без всякого результата. Наоборот, чем больше мучил меня учитель, тем больше я ненавидел чистописание и тем уродливее получались у меня эти злополучные слова.
Если бы Моше Тарарам знал, что люди в недалеком будущем начнут писать на пишущих машинках, жизнь для него, может быть, утратила бы интерес, но моя жизнь значительно облегчилась бы. К сожалению, он даже не подозревал о надвигающемся закате высокого и благородного искусства чистописания и всячески донимал меня.
- Разве так пишут? - восклицал он, выходя из терпения. - Это курица по снегу бежала и следы оставила!
Каракули и крючки, крючки и каракули!
Промаявшись со мной безрезультатно несколько месяцев, Моше сам отказался от уроков.
- Не могу я заниматься с таким учеником! - сказал он отцу. - Случается, конечно, что у мальчика скверный почерк, но он старается по крайней мере... А этот и не хочет писать красиво! За что же я у вас буду деньги брать?
На прощание учитель предсказал мне:
- Ничего путного из тебя не выйдет. Адреса написать без посторонней помощи не сможешь! Запомни мои слова...
Со своим скверным почерком и жгучей ненавистью к чистописанию я попал ко второму учителю русского языка - к "вдовцу с мальчиком".
3. ВДОВЕЦ с МАЛЬЧИКОМ
Имени этого учителя я не помню и не уверен, знал ли его в свое время. Мне кажется, что никто в городе не знал его имени. Приехал он откуда-то издалека, похоронив молодую жену, и привез с собой мальчика лет шести. В городе его сразу прозвали: "вдовец с мальчиком".
Прозвище это очень подходило ему. Весь облик этого низкорослого круглого человечка с бледно-желтым одутловатым лицом и мешочками под глазами говорил о неблагополучии: и кургузый, старенький сюртучок, вытертый по швам и лоснящийся на лопатках, и пуговицы сюртучка, сиротливо поблескивавшие сквозь потертое сукно, которым были обтянуты. Одна пуговица болталась на нитке, готовая в любую минуту упасть, как созревший плод с дерева.
Двух нижних и вовсе не хватало. На месте одной из них остался пучок выцветших ниток, на месте другой - маленькая дырочка, из которой выглядывала белесая подкладка.
Даже целлулоидная манишка и воротничок с черным галстуком, один конец которого постоянно болтался где-то сбоку, и целлулоидные манжеты с большими круглыми костяными запонками не могли скрасить печальный облик этого человека. Манишка то и дело вылезала из-под жилета и обнажала густо заросшую грудь, а круглые, не пристегнутые манжеты при каждом движении выпадали из рукавов и съезжали на пухлые короткопалые кисти с обкусанными ногтями.
Но сильнее всего подчеркивал вдовство учителя его сынишка. Оставлять мальчика было не на кого, и отец всюду водил его с собой.
- Сиди, Мишенька, тихонечко, пока мы позанимаемся! - говорил он каждый раз, усаживая мальчика на наш жесткий, обитый клеенкой диван, в самый уголок.
И мальчик - точная копия отца - сидел тихо в течение томительного часа, блуждая печальными черными глазенками по комнате и не зная, что с собой делать.
Иной раз вдовец брал со стола один из моих учебников и давал его мальчику:
- На, Мишенька, посмотри картинки, только осторожненько, не порви!
Мальчик перелистывал страницу за страницей, тихонько, как мышонок, задерживал на минуту свой взгляд на какой-нибудь картинке и листал дальше. Перевертывая страницу, он каждый раз поднимал на нас свои печальные глазенки, словно спрашивал: "Правда, я тихо сижу? Правда, я не рву книгу?.." Когда взгляд учителя встречался со взглядом мальчика, они обменивались тусклой, короткой улыбкой.
Как блеклый луч солнца, выглянувший из-за туч и тут же скрывшийся, на мгновение освещает все вокруг, так короткие улыбки отца и сына на секунду озаряли их печальные лица отблеском нежной любви.
Часто улыбка отца сопровождалась малозначительными, но, очевидно, ободрявшими ребенка словами:
- Играй, играй, Мишенька!..
Нетрудно было заметить, что мысли учителя больше заняты его собственным сыном, нежели мной.
Шагая по комнате и медленно, по слогам, произнося слова диктанта, он все время украдкой жалостливо поглядывая на сынишку и порою еле слышно вздыхал.
Иной раз, когда я вслух читал о кошке, которая вышла на охоту за мышами, о лисе, утащившей у вороны сыр, о мужичке с ноготок, везущем "хворосту воз", мальчик переставал шуршать страницами книжки и, как заяц, настораживал уши. Личико его оживлялось, тонкие бледные губы приоткрывались в улыбке.
Заметив это, учитель тоже начинал улыбаться, прерывал урок и говорил:
- А ну-ка, Мишенька, прочти басню "Ворона и Лисица". Ты ведь знаешь...
Мишенька соскальзывал с клеенчатого дивана, как маленький солдатик, вытягивал руки по швам и, притопывая в такт ножкой, отчеканивал басню как заводной.
Отец тоже постукивал ногой, как бы дирижируя, и удовлетворенно кивал головой.
- А ну, Мишенька, теперь прочти "Квартет". Ведь ты знаешь! То, что мы с гобой недавно разучивали.
Мишенька без запинки читал басню за басней.
Лицо учителя сияло,