Зарецкий, по прозвищу "Испанец", - длинный, худой, черный, длинноволосый и длинноносый парень с переброшенным через плечо клетчатым шарфом - вел политический курс: он объяснял разницу между республикой и монархией, рассказывал, что такое конституция, парламентаризм, свободные выборы, и не уставал восхвалять "демократические свободы" Англии, Франции и Америки.
- Английский рабочий меньше боится королевы Виктории, чем мы городового, - вещал Зарецкий с такой гордостью, как будто он сам был англичанином. - Что касается Франции, там все проще простого. Если правительство не нравится парламенту, то есть избранникам народа, его немедленно прогоняют. Даже президента можно сбросить с президентского кресла. В два счета! - решительно заявлял он. - Вот это называется свободная республика.
В кружке я снова встретился с некоторыми друзьями детства - с Мендкой, отец которого всю жизнь вил веревки. Теперь Мендка работал подмастерьем у шапочника по имени Эля-Пятно; с Ноткой, моим бывшим компаньоном по "цирку", дрессировщиком ученой собаки Цезаря, работавшим теперь наборщиком в типографии Яброва; с Немкой-Щелью, кровельщиком и красильщиком. Он без зазрения совести крыл и красил крыши на церквах и костелах, нисколько не задумываясь над горькой участью, которую предсказывали ему богобоязненные евреи в наказание за го, что он водится с нечистью. Посещал курсы и Шлоймка-Цапля, подмастерье у господского портного Фольки Кравеца, и Фишка - Слепая кишка, находившийся в ученье у колесника Иоши. Почти все эти мои друзья детства были жителями "Америки" - лабиринта уличек, отделенных от всех других улиц океаном жидкой грязи, не высыхающей даже в самые жаркие дни. В "Америке" ютилась городская беднота, трудовой люд, а также воры, блатных дел мастера.
В детстве я часто менялся с "американцами" - первыми голубятниками в городе - голубями или же выкупал у них собственных голубей, которых они заманивали к себе.
Позже наше деловое знакомство перешло в тесную дружбу.
Большой дом отца у въезда в город был продан с молотка кредиторами, и мы начали снимать комнаты в чужих домах, вдали от Захарчуков. Я лишился своего ближайшего друга Павлика с его собакой Полканом и с нашей общей голубятней. Мальчики чистой Виленской улицы, на которой мы поселились, выглядели в моих глазах какими-то слишком благонравными и богобоязненными - маленькие старички, а не мальчики. Но тут же, под рукой, лежала "Америка"
с озорными ребятами, которые увлекались голубями, ожесточенно преследовали свиней и не хуже Павлика охотились за яблоками в чужих садах и похищали огурцы с чужих огородов. Тайком от отца я встречался с "американцами"
и очень скоро стал там своим.
Не каждый мальчик мог удостоиться чести стать своим среди "американцев". "Америка" обслуживала город и поэтому ненавидела его обитателей, как взрослых, так и детей.
"Американцы" копали колодцы в городе, мостили улицы, чистили отхожие места, топили баню, возили песок, носили воду, поставляли городу прислуг и кормилиц, собирали кости и тряпки на городских помойках и попрошайничали на городских улицах, они обслуживали живых и хоронили мертвых, и все это обеспечивало им жизнь в страшной нужде. Они проклинали город такими проклятиями, какие могли придумать только в "Америке".
Ненависть малолетних "американцев" к городским маменькиным сынкам не уступала ненависти их родителей к тузам города. И когда "американцам" случалось поймагъ яа своей территории такого изнеженного маменькиного сынка, то на подзатыльники они для него не скупились.
Я же издавна пользовался среди них славой второго Павлика Захарчука. Это означало, что я не хуже любого из них умею получать и возвращать тумаки, поэтому они меня сразу приняли в свою компанию.
Рожденные в бедности и лишениях, "американцы"
слишком рано познавали теневые стороны жизни, с которыми они не замедлили познакомить и меня.
Через чердачное оконце я наблюдал, как напротив, у маклерши прислуг Гели, парни танцуют с девицами, за что Геля собственными руками берет у них в субботу деньги; через щель в заборе меня, десятилетнего ребенка, заставляли подглядывать за тем, что делается у Зоськи, хозяйки притона, следить, кто ходит к ее девушкам.
Затаив дыхание, я слушал увлекательные истории о похождениях "прорицателя" Пини. Когда бы ни случилась кража, он всегда "угадывает", где спрятано украденное, и за это ему платят деньги... За обмывание покойников он денег не берет: это богоугодное дело, доверительно говорили мне "американцы". От них я узнал про МотюГвоздя, который кормился тем, что гадал на картах, и про Танеле - Железную перчатку, готового за целковый или за бутылку водки разбить голову кому угодно; они мне показывали Добцю-Грабли, нищенку со сросшимися пальцами, о которой говорили, что своими граблями она загребает за день больше, чем иной заработает здоровыми руками за неделю; они меня познакомили с горбуном Толей, писавшим за всех женщин письма к их мужьям в настоящую Америку; со слепым Нислом, который пением и игрой на скрипке под окнами нажил богатство, и еще со многими знаменитостями и событиями, известными далеко не всем взрослым.
Детство в "Америке" кончалось очень рано. К одиннадцати-двенадцати годам мои товарищи один за другим надевали на себя трудовое ярмо поступали в ученье к сапожникам, гребенщикам, веревочникам, кузнецам и кровельщикам. Там они быстро теряли свою детскую беспечность; мальчишеский задор с них как рукой снимало.
И вот теперь в кружке я снова встретился с ними.
Нынешних степенных ремесленников - портных, шапочников, кровельщиков, шорников, кожевников и плотников - отделяло от бывших наполовину бездомных "американцев" намного большее расстояние, чем те семь-восемь лет, которые мы не встречались.
Идеалы у этих молодых мастеровых были самые различные. Некоторые из них мечтали жениться и, получив сотни две приданого, стать самостоятельными, открыть "свое деле". Другие подумывали об Америке: вот пришлет какой-нибудь родственник билет на пароход, и они поедут.
Были среди них такие, которые рвались в большие города, в глубь России - там, казалось, можно чего-то достичь, но чего именно, каждый представлял себе по-своему, и чаще всего довольно смутно.
Мендка, прежде самый отсталый и самый пришибленный нищетой в родном доме и хозяйской эксплуатацией, только в большом городе видел для себя возможность дальше развиваться, научиться чему-нибудь путному.
- Ой, как это хорошо, когда умеешь читать. У меня ведь глаза открылись, - радовался он, словно слепой, который вдруг прозрел.
С необыкновенной жадностью прислушивался он к каждому слову на занятиях, боялся, как бы чего-нибудь не пропустить, будто от этого зависела его жизнь.
- Как только соберу немного денег, непременно уеду в Екатеринослав, в Одессу или в какой-нибудь другой большой город, где нашему брату открыта дорога, где можно развиваться, - говорил Мендка.
Низкорослый и тщедушный, он как будто даже подрос с тех пор, как начал учиться. Раньше голова у него уходила в плечи, словно он ждал подзатыльника. А теперь Мендка носил ее высоко, он проникся сознанием, что унижаться ему незачем. Выражение страха в его глазах сменилось выражением пытливого, ненасытного любопытства.
Гесла-Бочку, еще одного из моих бывших товарищей, работавшего подмастерьем у механика Исера, большие города с их фабриками и заводами привлекали другим.
- Там по крайней мере можно стать настоящим механиком. Разве здесь чему-нибудь научишься? Ведь, кроме разбитой швейной машины Зингера или музыкального ящика, который раз в столетие приносит починить какая-нибудь старая барыня, настоящего механизма в глаза не увидишь.
У некоторых членов кружка тоска по большому городу была связана с более возвышенными стремлениями.
Воображение в жизни Нотки и сейчас играло такую же роль, как в былые годы в его детских играх и затеях.
Маленькая типография Яброва, обслуживаемая двумя с половиной рабочими самим Ноткой, исполнявшим обязанности наборщика и печатника, старым николаевским солдатом Зорахом-Служивым, вертевшим колесо плоской печатной машины, и учеником, который больше обслуживал хозяйку, чем типографию, представлялась Нотке не чем иным, как капиталистическим предприятием с рабочими-пролетариями, которым непременно надо организоваться.
- Да и вообще рабочие в городе не организованы, - говорил он.
Это не давало Нотке покоя. Ни одна лекция Ефима о "массах и классах" или об английских тред-юнионах не проходила без того, чтобы Нотка не поднял вопроса об организации.
- Что нам от того, что английские рабочие организованы, когда у нас нет даже кассы взаимопомощи! - наступал он на Рипса.
Нет, Нотка видит, что со здешними ремесленниками каши не сваришь, они только и думают, как бы самим стать хозяйчиками. Он поедет в большой город, где рабочие не удовлетворяются словами - они действуют.
Все, что я наблюдал здесь, было далеко от того романтического представления, которое я создал себе о нелегальном кружке, прежде чем начал работать в нем: я был несколько разочарован.
Карпинский, по своему обыкновению, смеялся над моими сантиментами:
- А вы что думали? Обучая подмастерьев четырем правилам арифметики, собрались подкопаться под фундамент царского самодержавия? Нет, дорогой мой, чайной ложкой море не вычерпать. Конечно, обучать рабочих грамоте дело хорошее и полезное, но не этим вы расшатаете царский трон. Царизм нужно взорвать изнутри, и не азбукой, конечно, а динамитом, бомбами ..
- Не слушайте вы его полуанархистских бредней, - покраснев от досады, предупреждал меня Ноткин. - Грамота - это первый шаг рабочего к сознательности. Передавая рабочему свои знания, вы делаете очень нужное дело. Делайте это дальше, хорошо и с любовью, с сознанием, что вы исполняете свой долг перед рабочим классом.. Помните, что этой работой вы приближаете его к лучшему будущему.
Слова Ноткина производили на меня сильное впечатление. Выходит, что я не просто преподаю естествознание десятку парней - я веду рабочих к лучшему будущему, я делаю нужное дело, я выполняю свой долг перед рабочим классом...
Понемногу я начал совсем другими глазами смотреть на себя и на свою работу в кружке. "Американцы" мне стали дороги и близки, мы снова стали добрыми друзьями, как в былые детские годы.
Но вскоре случилось такое, что надолго оторвало меня от моих учеников и товарищей по кружку.
Однажды вечером, запыхавшаяся, в надвинутом на самые глаза платке, ко мне прибежала Груня - та самая, которая сдавала нам комнату для занятгй. Испуганная, еле переводя дыхание, она зашептала:
- У меня был Завьялов, жандармский вахмистр...
О вас спрашивал... О Рипсе тоже и о длинном Экштейне... Ой!.. И еще он хотел знать, ходят ли сюда, в классы, значит, студент Карпинский и второй... тот самый парень... Как его? Поднадзорный...
- Ноткин?
- Вот-вот, Ноткин... Так он его и назвал... "Кто, - говорит он, - к тебе сюда ходит и о чем здесь говорят?"
Ой, я чуть не умерла со страху... Только этого мне не хватало, чтоб ко мне приставал жандарм... Что вы говорите? Я разболтала? Пусть у меня рот перекосится, пусть у меня язык отсохнет, если я ему хоть слово сказала, этому борову! - клялась Груня. - "Ходили сюда, - говорю я, - бедные мальчики, и господин Рипс с господином Экштейном учили их читать и писать. Бесплатно, - говорю я, - учили. А дальше, говорю, знать не знаю и ведать не ведаю... Карпинского никогда в глаза не видела, а про Ноткина и слыхом не слыхала..."
- А кто здесь учится, он не спрашивал? - поинтересовался я.