Выпив со всеми, я подумал, что теперь наконец могу уйти. Но не тут-то было. Михей, уже изрядно пьяный, и разговаривать со мной не стал. Он запер дверь и положил ключ в карман брюк. Потом подошел ко мне, хлопнул по плечу и крикнул:
- Гуляй, душа!..
И сколько я его ни упрашивал, сколько ни уговаривал отпустить меня все впустую.
Я достал из кармана рубль и подал его Михею:
-- На, это тебе опохмелиться завтра утром!
Михей отстранил мою руку:
- Н-нет, бр-ра-т! Михей у пр-ри-ятеля на вод-ку не берет.
Я попытался улизнуть через открытое окошко.
Михей схватил меня за ногу и уже далеко не по-приятельски сказал:
- Слу-шай, бр-ра-тец, ты с Михеем живи л-ладно...
Не ссорься с Михеем... А то... знаешь, я хоз-зяин в этом доме... Что захочу, то с тобой и сделаю, понял?..
Этого "тонкого намека" было достаточно, чтобы я покорился.
Тем временем пир шел своим чередом, все веселее, все шумнее.
Каждый потчевал соседа по столу водкой и пивом. Чем дальше, тем больше краснели и потели лица, тем тяжелее ворочались языки. Вдруг откуда-то появилась гармонь.
Бывший кучер заиграл камаринскую, все встали с мест:
мужчины затопали тяжелыми сапогами, женщины закружились, хлопая в ладоши.
- Где Данил Ефимыч? Где мой приятель-первогильдеец? - вдруг вспомнил обо мне Михей. - Возьмите его в хоровод!
Через секунду я уже кружился со всей компанией в хороводе. Моя правая рука была крепко зажата в огромной лапе отставного городового, а левая - в потной руке охмелевшей молодой прачки.
Наплясавшись, еще выпили. Пьяные гости с мокрыми от водки и пива усами лезли ко мне целоваться; жена одного из ночных сторожей все время почему-то обращалась ко мне с просьбой не обижать ее, называя не иначе, как "барин" и "господин хороший"; пьяная прачка со словами "кр-расав-чик, милай!.." кидалась мне на шею.
Проходил час за часом. Висячая керосиновая лампа начала коптить, и воздух в подвале стал еще удушливее.
Гости пили без особой охоты, только потому, что в бутылках еще оставалась водка, шумели и пьяными голосами вразброд пели до хрипоты.
Я тихо сидел в углу подвала и благодарил бога, что про меня забыли. Тошнота подступала к горлу, от жары, дыма и копоти стучало в висках, голова была как свинцом налита.
Об уходе я уже и не думал.
На все мои просьбы у Михея был один ответ:
- И н-не го-вор-ри... Давай выпьем...
Поэтому я решил лучше молчать, по крайней мере пить не заставят.
Было уже далеко за полночь. Гости устали и наконец угомонились. Кучер сладко храпел под столом. Отставной повар и отставной городовой, которые всего час назад чуть не хватались за ножи, приникли теперь один к другому головами и мирно похрапывали друг другу в лицо - повар басом, городовой фистулой, как флейта. Курьер из суда спал сидя на стуле. Голова его низко склонилась на грудь.
Лицо его было бледно-зеленым, как у утопленника. За столом продолжали сидеть только два ночных сторожа, прохлаждаясь пивом. Сам хозяин, уронив тяжелую голову на подоконник, издавал клокочущий храп. Я неоднократно пытался достать из его кармана ключ от двери, но он каждый раз просыпался и рычал:
- П-шел, убью!..
Я опять садился на ящик в углу. У меня болела голова.
Глаза смыкались от усталости.
Вдруг сильно затрещал звонок. Несколько секунд было тихо. Потом звонок зазвенел еще сильнее и настойчивее.
Михей встрепенулся и поднял одуревшую от слишком обильной выпивки голову.
- Звон-нят, что ль? - пробормотал он и снова упал головой на подоконник.
Теперь звонок уже трещал беспрерывно.
Я стал трясти Михея за плечо:
- Михей, слышишь? Кто-то обрывает звонок. Идь посмотри, не урядник ли это, а может, околоточный из города приехал. Уж очень настойчиво звонят.
- А? Что? Звонят, говоришь? - Михей с трудом приходил в себя. - Ну что ж... Р-раз звонят, надо откррывать...
Эх, черти! И поспать человеку не дадут...
Вздыхая и широко зевая, он снял с гвоздя у двери ключ от ворот и пошел открывать. Вслед за ним и я выскочил в сени и спрятался за дверью. У меня не было никакого желания встретиться с урядником или, что еще хуже, с представителем городской полиции.
Михей отпер калитку, и я сразу услышал раздраженный голос и звонкую пощечину. Такой голос мог принадлежать только начальству.
- Ах ты, каналья! Сукин ты сын! Ты пьянствуешь, а я стой здесь целый час за воротами! Рррасшибу! Морду разобью!
И звук новых пощечин, сдобренных крепким ругательством, ясно донесся до моего слуха.
Вслед за тем тот же сердитый голос заговорил уже с меньшим раздражением:
- Иди, мерзавец, надень шапку и отведи пьяного, вон валяется у самых твоих ворот, в вытрезвитель при участке. Да живо!
Михей как подстреленный скатился вниз по лестнице.
Хмель с него как рукой сняло, словно он никогда в жизни и капли в рот не брал. Губы у него были в крови. Правый глаз слезился и стал как бы меньше. Но Михей всего этого не замечал. Ошеломленный, он вертелся по дворницкой, мелко крестился и бормотал:
- Ах ты господи! Куда девалась моя фуражка? Пропащий я человек... Он меня еще и оштрафует... Тьфу... Все зубы выбил... Где же моя фуражка, ах ты боже мой? Вот она, проклятая!..
1911-1955