С братским приветом
Анатоль Франс" 16.
* Одним из общественных обвинителей на процессе был нарком просвещения А. В. Луначарский.
Москва, естественно, была в курсе событий: реакция Европы на процесс была ей далеко не безразлична. Советское правительство в условиях развертывания и углубления нэпа стремилось к завязыванию коммерческих контактов с капиталистическим миром, велись переговоры о концессиях. При выезде Горького за границу Ленин просил его содействовать по мере возможности мобилизации международной поддержки советской республики. Скандал, который по вполне понятным политическим причинам эмигранты хотели бы раздуть вокруг процесса над эсерами, мог повредить налаживанию связей с внешним миром.
Не очень приятно было Москве сознавать и то, что такой могучий в глазах населения - и не только интеллигенции, но и рабочих - авторитет, как Горький, осудил процесс с моральной точки зрения. Сколько было возможно, советская пресса помалкивала о позиции Горького, не писалось в газетах и о заступничестве за эсеров западноевропейских социал-демократов и коммунистки Клары Цеткин. Однако после опубликования в парижских и берлинских газетах письма Анатоля Франса отмалчиваться было уже невозможно, тем более что при тогдашних достаточно активных связях между советской Россией и эмиграцией (почта в тот период не была еще поставлена под такой жесткий контроль, как в 30-е годы) по Москве стали распространяться самые невероятные слухи в связи с позицией Горького. Говорили, что писатель окончательно перешел в стан эмигрантов, что Горький порвал с большевиками и т. д., забывая, в частности, о том, что в таком принципиальном вопросе, как отношение к крестьянству, Горький был значительно ближе к большевикам, чем к социалистам-революционерам.
Словом, необходимо было "расставить акценты". О позиции Горького заговорила советская печать. 16 июля 1922 г. "Известия" помещают статью Карла Радека "Максим Горький и русская революция", где, обойдя молчанием ответ Анатоля Франса, автор упрекает Горького в сотрудничестве с эмиграцией, в частности в том, что ряд его высказываний и статей перепечатывался эмигрантской монархической прессой (Горький, разумеется, согласия на такие публикации не давал). Горькому ставится в упрек, что, не разбираясь в политике, он позволил эмиграции вовлечь себя в игры против советской власти. Критика Радека была достаточно мягкой и щадящей: Горькому в сдержанной форме указывалось на то, что он оказался во власти интеллигентского филистерства.
Более резкой была оценка в "Правде", которая отчитала Горького, а заодно осудила и К. Радека за слишком щадящую критику писателя. С. Зорин в статье "Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького" писал, что "своими политическими заграничными выступлениями Максим Горький вредит нашей революции. И сильно вредит" 17.
Едко, а, учитывая болезнь Горького, попросту неприлично выступил Демьян Бедный:
О... Он, конечно, нездоров:
насквозь отравлен тучей разных
остервенело-буржуазных,
белогвардейских комаров.
Что до меня, давно мне ясно,
что на него, увы, напрасно
мы снисходительно ворчим:
он вообще неизлечим 18.
Достаточно вульгарный по форме призыв к расправе над великим писателем.
Надо сказать, что выпад Демьяна Бедного не был премьерой. Это было развитием нездоровой нравственной тенденции. Творчески обделенные, не обладающие твердыми нравственными устоями, "революционеры на время" без колебаний готовы были растоптать любой художественный и моральный авторитет. Сознавая свое моральное ничтожество, они старались приписать свою ниспровергательную страстишку революции, спрятаться за ее могучей волной.
Прячась за имя революции, на Горького еще в 1917 году впервые обрушивает свой гнев - в это время, впрочем, еще неопасный - будущий "отец народов" Иосиф Сталин. В газете "Рабочий путь" он писал: "Русская революция низвергла немало авторитетов. Ее мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонилась перед "громкими именами", она брала их на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у нее. Из этих "громких имен", отвергнутых потом революцией, - целая вереница: Плеханов, Кропоткин, Брешковская, Засулич и вообще все те старые революционеры, которые только тем и замечательны, что они "старые". Мы боимся, что лавры этих "столпов" не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горького "смертельно" потянуло к ним, в архив. Что ж, вольному воля!.. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов" 19.
Между "Правдой" и "Известиями" в связи с позицией Горького возникла полемика, ибо Карл Радек на резкие выпады С. Зорина выступил в "Известиях" с ответом под заголовком "С. Зорин. Здесь пломбируют и вырывают больные зубы" 20.
Эмигрантская пресса внимательно следила за схваткой вокруг имени Горького. А в конце июля, как бы подводя итоги, берлинская газета "Руль" сделала обзор советской прессы по этому вопросу. О том, насколько нравственная позиция, занятая Горьким по вопросу о суде над эсерами, взволновала советскую общественность, свидетельствует то, что семь лет спустя, в январе 1929 года, к этому спору вновь возвращаются. А. Серафимович в своей речи "С нами ли Горький", напечатанной в московской "Нашей газете", пишет: "Помните процесс социалистов-революционеров в Москве? Горький, будучи тогда за границей, дал такое интервью, которое вызвало крайнее недоумение в широких кругах рабочих. В этом интервью Горький причитал о гибели интеллигенции, о "соли земли" и т. д..." 21.
Это выступление А. Серафимовича интересно, помимо прочего, и тем, что в нем видна уже достаточно устойчивая привычка к социальной демагогии, когда собственное суждение выдается за мнение "широких кругов рабочих", которые на самом деле даже не были посвящены в суть спора Горького с устроителями процесса и черпали "классово-заостренную" информацию из фельетонов Демьяна Бедного.
Процесс над социалистами-революционерами закончился 7 августа. Двенадцати членам ЦК партии эсеров были вынесены смертные приговоры, исполнение которых, однако, поставлено было в зависимость от того, откажется ли партия эсеров от методов вооруженной борьбы против советской власти или нет. Позднее, в январе 1924 года, решением Президиума ВЦИК расстрел был заменен пятилетним тюремным заключением и ссылкой.
Горький, находясь за границей, продолжал интересоваться судьбой осужденных. О положении находившихся в тюрьме эсеров его информируют многие из старых знакомых - и меньшевики, и эсеры. Вот одно из писем, хранящихся в архиве Б. И. Николаевского. Автор письма - Лидия Цедербаум, жена Ю. О. Мартова.
"21.11.1923
Многоуважаемый Алексей Максимович, посылаю Вам полученное мною письмо жены Тимофеева *, показывающее, что полученная нами информация была правильной. Теперь, по более поздним сведениям, можно считать, что Тимофеев на каких-то условиях голодовку прекратил. Сегодня мне сообщил один из наших друзей, связанных с коммунистами, что он вчера имел письмо из Москвы, где ему сообщают, что добиться высылки Тимофеева за границу не удалось, но удалось добиться, что Тимофеев посажен вместе с Гоцем, чего оба хотели, что удалось добиться, чтобы Крыленко заявил ЧК, что он тоже имеет право влиять на условия заключения, и после некоторого отпора со стороны ЧК Крыленко вместе с Уншлихтом посетили всех заключенных, имели будто бы "искреннюю" беседу, после которой "прижим" сменен нормальным режимом и на понедельник (вероятно, 19-го) было назначено медицинское освидетельствование всех заключенных целой комиссией, по заключению которой с узниками будет поступлено соответствующим образом. Сообщаю, что среди коммунистов были разговоры о содержании социалистов-революционеров и, по некоторым данным, большое значение имело Ваше письмо... А что режим, действительно, был настоящим "прижимом", Вы можете видеть по письму А. П. Тимофеевой.
Ну, вот и все, что могла Вам сообщить. Привет Вам от Юлия Осиповича. У него все то же. Ухудшения нет, но нет и улучшения!
Жму руку.
Лидия Цедербаум-Дан" 22.
* Тимофеев Е. Н. - один из 12 эсеров, приговоренных к расстрелу.
Участие М. Горького, находившегося за границей фактически на положении эмигранта, в защите эсеров по-разному воспринималось в Москве. Известна, например, реакция В. И. Ленина на обращение писателя. Однако, хотя В. И. Ленин и назвал письмо Горького Рыкову, напечатанное в Берлине в эмигрантском "Социалистическом вестнике", "поганым", от каких-либо резких оценок Владимир Ильич воздержался. Можно предположить, что предупреждение Горького о возможности "моральной блокады" со стороны "социалистической Европы" он воспринял достаточно всерьез. Он пишет Бухарину, который находился в Берлине: "...Надо посоветоваться. Может быть, Вы его видаете и беседуете с ним? Напишите, пожалуйста, Ваше мнение. Я мало видел газет (заграничных почти не видал). Значит, и "обстановку" мало знаю" 23.
Мнение Горького, таким образом, по-прежнему представляет для Ленина большой интерес, несмотря на то что в прессе писателя подвергают остракизму. Не исключено, что активная гуманная позиция писателя сыграла роль и в смягчении участи эсеров, в частности условий их содержания в тюрьме. 23 ноября Политбюро ЦК РКП (б) поручает Уншлихту и Калинину посетить эсеров в тюрьме и доложить об условиях их содержания.
Эпизод с заступничеством Горького за эсеров, по оценке Е. Замятина, был "кульминационным пунктом" разлада Горького с большевиками. Есть свидетельства того, что резкость реакции Москвы на его выступления в эмиграции была для Горького неприятным сюрпризом и что он жалел о том, что позволил себя вовлечь в сложные взаимоотношения между большевиками и эсерами. В архиве Николаевского имеется отрывок из воспоминаний А. Серафимовича о встрече с А. М. Горьким и Н. И. Бухариным, где, в частности, приводится следующий диалог:
"- Что вы, батенька, наделали? - упрекнул его Николай Иванович. - Вы теряете все ваше чудесное прошлое. Рабочие возмущены вами...
Горький искренне огорчен, он в отчаянии:
- Я черт знает что наделал. Как же мне теперь быть, как мне исправить ошибку?" 24.
Однако это единственное свидетельство "раскаяния" Горького, к тому же пересказанное А. Серафимовичем в 1929 году, когда Горький в силу многих обстоятельств уже не мог или не хотел давать опровержения.
Единственным реальным свидетельством того, что А. М. Горький принял к сведению адресованные ему упреки Москвы, является его постепенный отход от активного сотрудничества в берлинском журнале "Летопись революции", который начинался как советский еще в 1919 году в Петрограде, а потом стал выходить в Германии уже в качестве эмигрантского. В первом выпуске "Летописи революции", кстати, были опубликованы мемуары А. В. Луначарского "Великий переворот", посвященные Октябрьскому вооруженному восстанию. Эти воспоминания наркома просвещения были признаны "Правдой" еретическими. "Летопись революции" оказалась вместе со своим издателем З. И. Гржебиным в эмиграции, так что выпуск "Летописи" с мемуарами Луначарского единственный, осуществленный в СССР. Журнал носил явно "меньшевистский оттенок". Главную скрипку в редакции играл Ю. О. Мартов. Однако с осени 1922 года он оказался прикованным к постели смертельной болезнью и находился в санатории в Шварцвальде, и тогда было решено вести редакционную политику на "расширенной платформе".
"Преследуя исторические задачи прежде всего, мы намерены дать в нашей серии место авторам различных политических взглядов - от крайне левых до правых включительно, - объявила редакция. - Только такое полное сочетание материалов даст возможность охватить все жизненное богатство великого исторического переворота" 25.
Идея такого журнала, который бы "не связывал себя в выборе сотрудников никакими партийно-политическими рамками" и где "всякий очерк, всякое сообщение, носящие характер достоверности, найдут место... как показания очевидца событий или как работа исследователя", привлекала Горького, тем более что он уже имел возможность убедиться, насколько тенденциозной могла быть оценка одних и тех же явлений как со стороны России, так и из эмигрантского окна и какую опасность таит в себе такая тенденциозность. Свидетельства участников революции, помещаемые в журнале, делают "Летопись" одним из ценнейших источников для изучения истории революции. Горький с энтузиазмом взялся за сотрудничество с журналом и дал для первого берлинского выпуска воспоминания о В. Г. Короленко. И в дальнейшем он принимал активное участие в отборе рукописей.
Однако, когда Горькому предложили официально войти в состав редколлегии, он отказался. Причин несколько. Нет сомнения в том, что Горький, несмотря на многие несогласия с большевиками, в частности в вопросе о роли интеллигенции, не желал и не искал разрыва с партией, с которой оказалась связанной вся его судьба. О том, что такой разрыв был возможен, свидетельствует резкая и нелицеприятная реакция Москвы на публикацию горьковских писем А. Франсу и А. И. Рыкову. Не менее острой оказался отзыв из России на попытку "нефракционного объективизма" журнала "Летопись революции". Рецензируя первую книгу "Летописи", партийный историк В. И. Невский иронизирует: "В чем же выражается этот объективизм "Летописи революции"? Да в том, что редакция журнала с большим удовольствием печатает все, что, по ее мнению, может опорочить, оплевать зловредный, ненавистный ей большевизм" 26.
Автор другой, но стилистика та же, что и в нападках Д. Бедного. Разумеется, Горький мог ответить и Д. Бедному, и В. Невскому. Но это значило бы оправдывать свое "поведение" за границей. Оправдывать перед теми, чье мнение для него - хотя оно часто подавалось в фальшивой упаковке мнения народа или рабочих - не имело большого веса. Он понимал, что его, автора "Буревестника" и. "Матери", будут судить не демьяны бедные, а русская история. От него ждали возражений, а он размышлял.
В опубликованной в Берлине в 1922 году книге "О русском крестьянстве" он пытался понять - и прежде всего для себя, никого не осуждая, а лишь размышляя над фактами, - причины отклонения русской революции от той светлой мечты, которую лелеяли поколения русских демократов. Он пытался постичь, почему революция, с необходимостью которой были согласны, в сущности, все мыслящие силы России, привела после победы к такому размежеванию сил, к такому братоубийству и насилию. Он хотел, чтобы вместе с ним над этим задумалась и эмиграция. Не осуждала, не рубила сплеча, а думала.
В предисловии к книге он писал: "Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России? Мне очень тяжело все, что я думаю о моей стране, точнее говоря, о русском народе, о крестьянстве, о большинстве его. Для меня было бы легче не отвечать на вопрос; но я слишком много пережил и знаю для того, чтобы иметь право на молчание. Однако прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, - я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждение, и если мои мнения окажутся ошибочными, это меня не огорчит" 27.
Книга "О русском крестьянстве", написанная Горьким в эмиграции, не понравилась ни эмиграции, ни в России. С обеих сторон слышались горькие упреки и обвинения. В Москве ее объявили клеветой на Октябрьскую революцию, а Горького - обывателем, испугавшимся выпущенной на волю неистовой энергии долго сдерживаемых народных сил. Эмигрантская печать, напротив, усмотрела в новой работе Горького апологию большевистских лидеров, обвиняя писателя в том, что он перекладывает вину за ужас и террор времен гражданской войны с большевиков на крестьянские массы, в которых Горький видел темную и эгоистическую силу.
Оказавшихся в эмиграции эсеров, считавших себя выразителями интересов и надежд русского крестьянства, кооператоров, работавших в российской глубинке, не могли не шокировать слова Горького: "...Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень - все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и место их займет новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей" 28.
В Москве книгу Горького попытался опубликовать А. К. Воронский * редактор журнала "Красная новь", но и ему, несмотря на большие связи в среде большевиков, сделать это не удалось. Борьба страстей, развернувшаяся вокруг книги "О русском крестьянстве", была крайне неприятна Горькому. Он хотел высказаться, осмыслить в привычной для него форме литературной публицистики один из самых сложных вопросов русской революции - вопрос о крестьянстве, а книгу расценили как политическую позицию, причем в обоих лагерях по-своему. Писатель ехал за границу с совсем иными намерениями: подлечиться, начать наконец работать над давно задуманным романом **, а эмиграция пыталась втянуть его в полемику и с собой, и с Москвой.
Отголоском этой полемики является письмо Горького издателю З. И. Гржебину, которому незадолго до этого он помог выехать из России (Горький писал по этому поводу Ленину). В Берлине З. И. Гржебин сразу же занялся привычным делом, и вскоре его издательство стало играть важную роль в культурной жизни русского зарубежья. Помещаемое ниже письмо находится в архиве уже не раз упоминавшегося здесь Б. И. Николаевского:
"Зиновий Исаевич.