– Зачем шучу? А то еще вот, пожалуйста. «Гагарин в Мексике». Вы представляете, как его там встречают? А мы с вами были в Мексике? Нас туда звали? Весь мир мальчишка изъездил, везде ему почет, слава… А что он такое сделал? За какой-то один виток… И вот он в Мексике, и толпы его встречают и дарят ему эту большую шляпу, как она, черт ее…
– Сомбреро, – подсказала Танька.
– Тебя не спрашивают… Надевают на него сомбреро, девушки ему улыбаются… А нас с вами туда звали, в Мексику?
– Нас не звали – так детей наших позовут, – сказала бабушка. – Или внуков наших. Вот моя Танька, внучушка. Она и на Луну полетит, и у Мексику… А мы с вами – ей услед поглядим да рукой помашем…
– Ну, не старый гриб? – возмущалась бабушка потом, когда они с Танькой сидели после ужина на балконе. – Ну, не вредный старик? Как таких земля еще носит? Заняться старому нема чым, вот и завидует на чужую славу…
Небо давно померкло, перистые облака растаяли. На юге рано темнеет. Ушел со двора старый Кузьмич, детей увели спать. Только фонари светят во тьме да белеет посреди двора одинокое дерево – урюк. Ни разу не поспели на нем плоды – поедает их детвора еще зелеными.
Танька смотрит на первую звездочку, что загорелась прямо над их двором, и думает о маме. Где она сейчас? Видит ли звездочку? Танька обязательно побывает везде. Во всех странах. В Мексике. И, конечно, на Кубе. Интересно, привезет мама кубинские марки? Если попадутся две одинаковые, Танька поделится с Сашкой…
– А чего этот Кузьмич удивляется, – заговорила вдруг бабушка. – Что я добра не нажила, а сама на таких должностях работала. Другая бы, говоре, и дом себе справный построила и на книжку бы отложила. А вы, говоре, жить не умели, вас сразу видно…
Бабушка говорила громко, – видно, разговор с Кузьмичом разволновал ее.
– Да, на должностях я действительно работала… При деньгах, при продуктах в такое время тяжелое, военное… Как приехали мы у Сибирь с твоей мамочкой, а куды идти, где притулиться. Пошла в военкомат, слышу – в военторге люди требуются. Предлагают поварихой в военную столовую. Какая из меня повариха? Воспитательница я, дошкольник. Но все же решила: попробую. Прихожу, а там спрашивают: «Работали уже в столовой?» – «Работала», – гавару. Тут мне вроде экзамена. «Какие бывают супы?» Классификация, значит. Мне б тады сказать – «прозрачные, слизистые». А я им – «пшенный, грибной». Они засмеялись, поняли все. «Мужу варила? – спрашивают. – Ладно. Как мужу варила, так и тут будешь варить». Поработала неделю так, опять кличут. Ставят директором столовой в военном городке, на станции Юрга. Там тады сибирские полки формировались для отправки на фронт… Ставят меня, значит, директором. Людей, говорят, сами себе подберите… Подобрала себе штат тут же, во дворе. Женщина одна, артистка из Одессы, смуглая такая, румяная, – ее поварихой, а мужчина на протезе, худой такой, подгалистый сурок, – его кладовщиком. И девочки две, моей Верки трошки постарше, – их официантками. Народ весь эвакуированный, весь не по специальности. Как справимся? Ничего! Приехали в этаю Юргу. Полковая столовая на двести человек. Командир части спрашивает: «Сумеете нам дать завтрак?» Повариха моя, Анатольевна, отвечает: «Все будет». Дело уже вечером. Выделили нам наряд, солдат пять человек. Ну, ночь спать никому не пришлось. Девочки мои убрали веранду, цветов по тайге нарвали – на столы поставили. Анатольевна к утру пышек напекла, каши наварила, чаю. Командир части пришел, завтрак наш попробовал. Пришли командиры завтракать – едят, друг на друга глядят. Командир части говорит: «Начало очень хорошее, но боюсь за конец». Меня аж у жар кинуло: «Что, вы нас подозреваете?» А он смеется. «Девушки у вас красивые. Переженятся, и будем без завтрака». И как у воду глядел. Приехал к нам в часть Герой – первый Герой, за эту уже войну получил, – влюбился в ленинградскую девочку и увел. А там скоро и другая замуж вышла и с мужем на фронт уехала… А еще до того дали мы в столовой такой концерт!.. Пианино у нас на веранде стояло. Я его на ключ замыкала, чтобы зря инструмент не портили. А у нас в части композитор один служил. Политруком. Забыла фамилию. Придет иногда перед ужином, пианино отомкнет, поиграет… Так и у тот вечер. Июнь уже кончался. Тайга цветет, а ночи у Сибири светлые-светлые… Ужин готов, кое-кто сыты уже, поужинали. Композитор поиграл и ушел. Верка моя потренькала. И вдруг кладовщик, сурок этай хромой, вылезает из своей кладовки, садится за этае пианино и давай играть. И такое все душевное. А моя артистка Анатольевна полотенце подоткнула – и как запоет!.. Оказывается, кладовщик был до войны музыкант. Моя ты мамочка! Все вокруг собрались. Кто поужинал – не уходит, кто голодный – ести не просит. Все новые песни заказывают. На два часа задержали ужин, режим нарушили. И командир части тут был, тоже слушал, как и все. А потом, когда концерт наш кончился, говорит мне: «Ну, у вас и штат!» А я ему: «Штат по несчастью!..»
– Еще расскажи, бабушка, – просит Танька, боясь, что сейчас ее отправят спать – час уже поздний. – А потом что было?
– А потом отзывают меня у Томск и ставят завстоловой стройбата – строительный батальон, одним словом. Народ пожилой – с бору, с сосенки… В ватничках ходили, с котелочками. Дали мне столовую на две с половиной тысячи. Это ж какая ответственность, внучушка! А время какое – война, карточки на хлеб, на сахар, на жиры. Народ кругом голодный, есть такие, что и совесть потеряли, а через мои руки продукты пищевые идут ящиками, мешками… Тады я у партию заявление подала… Меня уже знали там. Приняли единогласно… Год кормила я стройбатовцев, не обижались. Тады опять за мной – назначают в столовую Военной академии связи, тоже на две с половиной тысячи… Академия ленинградская, в войну туда была переведена. Слушатели – офицеры, фронтовики недавние, отозваны для усовершенствования… А тут как раз погоны ввели, в феврале сорок третьего… Ничего, думаю, такие же люди, как те мои, в ватничках. Накормлю и этих! Ну, не герой твоя бабушка? А у нас в академии этай одних генералов семь человек. Они отдельно обедали, к ним официантка одна и директор, я, значит, а больше никто не мог заходить… все были довольны, и благодарили все… Ну, какая, скажи, может быть человеку еще награда?.. Звали меня с собой в Ленинград, когда война кончилась… А я им: «Нет, поеду на родину, у свою Беларусь». Сколько сердце мое по ней болело. Солнце на запад, и глаза мои туда… Но не пришлось еще сразу ехать. Война кончилась, а мне новое задание от райкома партии – организовать инкубаторную станцию у городе. Говорят: «Двое уже брались, но у вас, мы знаем, получится». Инкубатор «Пионер». Он уже привезен, свален, а никто не знает, что с ним нужно делать. И читаю – на две с половиной тысячи яиц… Моя ты рыбочка! Как прочла цифру – и покатилась от смеха. Они глядят – баба рехнулась. А я им: «Эта цифра для меня счастливая. Ладно. Берусь наладить». И что ты думаешь, внучушка? Нашла инженера, подвели высоковольтную проводку. Три счета наших у государственном банке… Собрали этот инкубатор, сделали закладку яиц. И запищали наши цыплятки…
Танька слушает, и душа ее наливается гордостью. Не у каждого есть такая бабушка!.. Ни в книгах, ни в учебниках не прочитаешь того, что она расскажет. Не каждому есть что рассказать своим внукам. Иной жизнь проживет, а вспомнить нечего. А бабушка еще молодая. Она и теперь работает, делает печенье на бисквитной фабрике. Вкусное печенье. Бабушка Таньке покупала его в магазине, на главной улице. Бисквитное, с шоколадом. «Это нашей фабрики», – сказала тогда бабушка… Танька различает печенье по сортам – затяжные сорта, сахарные, розница. Так называются цехи на бисквитной фабрике. Один только бабушкин цех выпускает четыре тонны печенья в смену… На фабрике печенье называют скучным словом – продукция…
– И сейчас… – говорит бабушка. – Хоть бы какой яшчик того маргарина у меня пропал или мешок сахара… Я за сырье по цеху отвечаю, за каждый грамм моя расписка стоит. Через мои вот эти руки его тонны и тонны прошли… А этай старик, мозгляк этай, говоре, что я жить не умею – добра не нажила. Ну, не гадость? Вот оно, мое добро, годами нажитое, – мое имя доброе… И ты, внучушка, какое дело ни поручат тебе, делай по чести и совести… А что это твой батька долго не иде? – спросила вдруг бабушка. – Может, заблудился? Пора ему уже дома быть…
В небе звезды высыпали – яркие, большие. Только на юге бывают такие звезды. Ветерок подул ночной, холодный, с запахом моря.
Танька давно в постели лежала, а все ей не спалось. Большая бабушкина жизнь, как будто прожитая и ею, Танькой, странно близкая и понятная, волновала ее. Бабушкино прошлое сливалось с ее, Танькиным, будущим – еще неизвестным, загадочным – в одну общую бесконечную цепь, именуемую человеческой жизнью… Не постигая этого умом, Танька сердцем чуяла этот огромный, кипящий вокруг нее простор жизни – с кубанской степью и горами Кавказа, с сибирской тайгой и белорусским затяжным дождиком, с облаками – перистыми, кучевыми и слоистыми. Незнакомые голоса окликали ее – этих людей она еще не знает, а только узнает в будущем. И почему-то среди них Сашка, не похожий на себя, совсем взрослый. Он ей говорит: «Я офицер связи» – и спрашивает: «Где пропадала?» А что это за девочка такая знакомая, хотя Танька ее видит впервые? Это мама, такая, как на детских карточках. С белыми косками вразлет, в сарафанчике маками… «Товарищи бойцы, выручайте – ести нема чего…» Танька любит эту карточку, где маме, как ей, двенадцать лет. Когда Танька была маленькая, она сказала даже: «Зачем ты выросла? Осталась бы такой. Мы бы с тобой дружили!» И мама долго смеялась и рассказывала своим знакомым, и те смеялись тоже. Теперь Танька понимает, что сморозила глупость. А с мамой они и так дружат!.. Только мало разговаривают – маме всегда некогда. «Когда мне поручат сделать о тебе репортаж, тогда побеседуем», – шутит мама. Такая уж профессия! А кем будет Танька? Может быть, правда полетит на Луну. Вполне возможно. Главное – она будет жить честно, по совести.
В конструкторском бюро его называли сокращенно, с оттенком дружеской фамильярности – Граф. В техническом паспорте у Графа значилось: «Компрессор ГрВП двадцать дробь восемь с графитовыми уплотнениями представляет собой поршневую двухступенчатую машину крейцкопфного типа двойного действия с угловым расположением цилиндров: цилиндр первой ступени – вертикальный и цилиндр второй ступени – горизонтальный. Компрессор оборудован промежуточными и концевыми холодильниками и имеет водяное охлаждение».
Танька пришла в дикий восторг, поймав обрывок телефонного разговора о цилиндрах для Графа. Когда он положил трубку, она долго теребила его, расспрашивая о Графе и цилиндрах. Он смеялся, отмахивался, наконец принялся объяснять, но почувствовал – дочке уже скучно слушать его. Потом он жалел, что не сумел заинтересовать Таньку, воспользоваться случаем и рассказать ей о своем заводе, о трудовой гордости, о тропических машинах, идущих на экспорт в дальние страны – на Кубу, в Индонезию, в Индию, на Цейлон.
Что поделать, он не был говоруном. Теперь с Графом покончено – из Усть-Каменогорска, где головной образец, изготовленный на заводе по рабочим чертежам их КБ, проходил испытания, получена телеграмма – испытания завершены успешно. Теперь можно выпить за Графа, за его долгую жизнь. Для этого и собрались они сегодня в маленькой квартирке у лаборантки Симы Белокриницкой. Муж Симы, инженер отдела главного технолога, один из создателей графитного компрессора, был послан на Кубу в качестве инженера-наладчика с партией компрессоров.
Сима предложила, чтобы собрались у нее. Вино и закуски купили в складчину, при этом с вином явно перестарались. Вскоре за столом стало шумно, а к потолку потянулось голубое марево папиросного дыма. Пили за Графа, кто-то, вконец распоясавшись, именовал его уже «ваше сиятельство» и даже – Лев Николаевич, видимо в честь графа Льва Толстого.
Потом запели «Куба, любовь моя. Куба, ты слышишь, Куба», и Сима заплакала. Он смотрел на Симу и думал: «А если бы я уехал на Кубу тогда вместе с Женей Белокриницким – ведь меня чуть не послали, – плакала бы Вера вот так, сидя в своей компании?» И почему-то никак не мог представить себе плачущую Веру… Впрочем, и Сима вскоре утешилась. Слезы быстро высохли на ее круглом миловидном лице с несимметричной ямочкой на одной щеке, с капризными детскими губами. И платье на ней было милое, рябенькое, в каких-то рюшечках, оборочках, с открытой шеей. Обычно он не замечал, кто во что одет, и женщин это обижало. Особенно Клару Семенову, чертежницу из их отдела. Клара не умела скрывать своего расположения к нему. Он уставал от ее внимания, многозначительных взглядов и вздохов. И сейчас, сидя напротив него за столом, она не сводила с него глаз, и он нарочно стал смотреть на Симу и, когда стали танцевать, пригласил опять же Симу. Три пары топтались на узком пятачке между столом и диваном. Кто-то вспомнил о новом танце, который танцуют, не сходя с места, – танце, рожденном теснотой квартир… Он не очень умел танцевать и, будь в комнате побольше места, ни за что бы не решился. Водка и теснота придали ему смелости, он даже стал выделывать коленца, в завершение подкинул Симу в воздух, и его удивило, что она такая легкая и маленькая, – с Верой они были одного роста. Ему стало весело, он потерял счет времени и не заметил, как стали расходиться. Еще оставалось человека три за разоренным столом, когда Сима, наклонившись к его уху, сказала:
– Клара плачет, пойдите к ней…
– Почему я должен к ней идти? – спросил он, поймав Симу за руку.
– Потому что вы ее обидели, – сказала Сима раздельно, как маленькому, и отняла руку.
– Обидел? Чем? Да я не сказал с ней ни слова!
– Значит, именно этим. Пойдите к ней, прошу вас!.. Она там, на крыльце.
– Ну, если вы просите… – Он сделал ударение на «вы».
Клара стояла на крыльце, задрав голову в небо. Кажется, она в самом деле плакала.
– Пошли танцевать, – позвал он. – А я вас ищу… Клара всхлипнула и взглянула на него искоса, недоверчиво.
– Не натанцевались еще? – спросила она не без ехидства. – Нет, спасибо. Мне что-то не хочется. Лучше здесь постоим. А потом вы меня домой проводите. Хорошо?
Стоять с Кларой на крыльце было совсем уж скучно. Вдобавок он вспомнил, что в одной бутылке еще осталось. И ему хотелось еще побыть с Симой, с этой маленькой женщиной, в ее уютной тесной квартирке, из которой Жене Белокриницкому, наверно, ох как не хотелось уезжать.
Чернота неба была над ними, пахло свежестью, травой, цветами. Крыльцо выходило во дворик, типичный для этого южного города – с потрескавшимся асфальтом и колонкой для воды. Южные дворики – продолжение домов. Здесь стирают, сажают цветы, судачат под вечер. В этот поздний час во дворике уже никого не было. Здесь, как и всюду, что-то цвело – алыча или абрикос, во тьме не разобрать. Ночь была теплая по-летнему. «Да, – подумал он, закуривая, – эти декорации из какой-то другой пьесы. Нам с Кларой тут делать нечего».
– Ладно, я провожу вас домой, – согласился он. – А пока пошли потанцуем.
Ему и правда хотелось танцевать, но не с Кларой, а с Симой. «Может, я влюбился? – мелькнуло в голове. – А почему бы и нет? Разве я не живой человек? Это она так думает (о Вере). Но она ошибается. „У нас все такие семейные…“ Ах, хорошо бы влюбиться! По-настоящему. И пропади все пропадом…»
Наверно, он все же не только «добрал», но и перебрал немного, потому что потом не мог вспомнить, как они очутились на улице втроем – он, Клара и Сима. Позвал он Симу или она сама вызвалась пройтись, подышать воздухом. Они проводили молчаливую, надутую Клару и остались вдвоем на тихих пустеющих улицах. Фонари просвечивали сквозь густую зелень, придавали улицам сходство с подводными гротами. По этим гротам, в зеленоватом освещении, молча двигались запоздалые пары, все больше молодежь – южные красивенькие мальчики и девочки с трудными растрепанными прическами и глазами, фосфоресцирующими от возбуждения. Он вел Симу под руку по старой моде, не решаясь обнять ее за плечи, и этим они отличались от молодых пар, попадающихся навстречу. Было странно идти по улицам в такой поздний час под руку с женщиной, удаляясь в сторону от своего дома.
Сима тоже, видимо, чувствовала неловкость и от этого много говорила – о заводе, о том, что Ереван задерживает поставку бронзы, а так как бронза идет для сальников тропических машин, сборка задерживается. Как бы не погореть с планом в этом месяце!.. Она говорила, о чем придется, боясь его молчания. Внезапно она спросила:
– У вас жена ревнивая?
– К сожалению, нет, – ответил он. – Не к кому ревновать.
– Ну и напрасно. Вы женщинам нравитесь.
– Например? – спросил он. – Кларе Семеновой?
– Хотя бы…
– Вы сказали «женщинам»…
Она засмеялась и ничего не ответила.
Они шли по главной улице, местному «броду», красный отблеск витрин мешался с зеленым светом листвы в какие-то карнавальные тона.
Они замолчали, и молчание их становилось все значительнее и глубже. Казалось, еще немного, и они не смогут из него выбраться. Они приближались к ее дому. Он почувствовал, что она замедляет шаги, как бы сомневаясь в чем-то. Он заметил, что по пути она ни разу не заговорила о своем муже, и он не спрашивал о Жене, как будто это была запретная тема и они договорились молчать, забыть о том, что где-то далеко, на Кубе, есть некий Женя Белокриницкий, славный малый с большими умелыми руками и привычкой подергивать левым плечом. Приближаясь к ее дому, он почему-то больше думал о Белокриницком, чем о Вере, и чувство вины перед ним нарастало. Может быть, потому, что он уже знал, что сегодня войдет в его дом.
А дальше что? Дальше он будет последним подлецом. Интересно, что чувствуют подлецы? Даже те, кто становятся ими впервые? Мучает их раскаянье или они привыкают к своей подлости, находят какую-то форму сосуществования? Сима молчала. Он не знал, о чем она молчит. С Верой было по-другому. Он не всегда знал, что она сделает и какого «выкинет коника», но о чем Вера молчит – он знал. Маленькая чужая рука лежала сейчас в его руке, чуть выше плеча незнакомо шевелились по ветру светлые локоны. У Веры волосы тонкие, легкие, как у всех истинных белорусов. Они вошли в дворик и остановились у крыльца. Теперь здесь было совсем тихо, из дома не доносилось ни звука, и на асфальтовую дорожку не падал свет из окон. А в остальном декорация была та же, что и несколько времени тому назад. Черное небо в звездах, смутная белизна деревьев в глубине двора. Что-то твердо шлепнулось о деревянные ступеньки. – Майский жук, – сказала Сима. Это были ее первые слова после долгого молчания. Она наклонилась, чтобы поднять жука, и, когда выпрямилась, он протянул руку и дотронулся до ее волос. Они были жесткие, должно быть от завивки. Сима не отвела его руку. Она вообще не торопила его уходить, не гнала, как он ожидал. Она, плакавшая о муже, когда пели про Кубу, теперь как будто начисто забыла о нем. «А Вера, – подумал он, – могла бы так стоять с кем-то, если бы я уехал? Вести кого-то к себе в дом?..» От этой мысли ему стало нестерпимо больно. Он почувствовал, что трезвеет. Сима, плакавшая о муже, была ему близка и понятна, потому что позволяла поверить, что и Вера могла бы плакать. Эта, новая, загадочно-молчаливая Сима была чужда и неприятна ему, потому что заставляла скверно думать о Вере. Он стоял на крыльце, и сердце его замирало в ожидании: сейчас она позовет его в дом. «Неужели она позовет меня?» – думал он почти со страхом. Неужели Вера позовет его? Он не знал, кого и когда позовет Вера. Кого-то, когда-то. Не все ли равно? Как будто за то, как поведет себя эта женщина, переживающая разлуку, отвечали все женщины мира. Ему пришла в голову фраза из заводской газеты «Компрессорщик», из передовицы в день Восьмого марта: «У нас на заводе трудится восемьсот женщин…» Та, что стояла рядом с ним, была одной из этих восьмисот. Только и всего. Сейчас она пыталась разглядеть майского жука, лежавшего на ладони.
– Подарить вам его? – сказала Сима. – Для вашей дочки. У вас ведь дочка?
– Да, у нас дочка, – сказал он. – Танька. В пятом классе.
– Я помню себя в пятом классе, – сказала она. – У меня была двойка по арифметике. И еще я мечтала стать летчицей. Тогда многие девчонки об этом мечтали.