"Мудростью здешний воздух напоён!" - Не наивный лепет, а слово мужа; выговариваешь однажды вдохновленное, и не верится, что именно ты произнёс; мысль ясна, речь льётся плавно, но вот-вот оборвётся, исчезнет, скроется в тумане, что нежданно возник из-за уступа скалы и на тебя стремительно понёсся. Скажешь и не сумеешь больше повторить, сколь бы ни просили, не прольётся снова речь, ясная и полная глубокого смысла. Иудей вовлёк его в словесные хитросплетения, запутал пальмовые волокна речений: "Рука его на всех, - сказал Мухаммеду, - и руки всех на него! И жить будет пред лицем всех братьев своих!" Научиться бы переговорить их в споре, но как?! Мол, и он, Исмаил, на всех нападать будет, и все на него нападать будут! Но разве Исмаил не был первенцем Ибрагима? Не стал началом арабов, двенадцати их колен?! И не пошел ли великий народ от него, ибо сказано было: "Умножая, умножу потомство!"
- Достойна похвалы твоя память, юноша! - Тут же сразил, упиваясь найденным, собеседник: - Но не забывай, что то - величие числа! - А следом, не дав Мухаммеду опомниться: - К тому же идолов!
17. Черчение на песке
Когда и где, в каких кругах небесных?
За звёздами какими?
И чей-то зов, усмешкой озарённый. Это вечное чувство неравности! С иудеями? С христианами тоже!
Ещё во времена похода Слона чуть ли не сам Абраха - слоновый, как прозвали его арабы, человек - предводитель абиссино-эфиопского воинства, предлагал деду свою веру и с ней объединиться, влившись в Бизанс, в борьбе против персов. Помнит, терзался Мухаммед в отрочестве: кто даст силу избыть эту неравность? где воля преодоления? Вглядись в иудеев и христиан, говорил себе Мухаммед, - ничто не предпримут, не установив пред собой своих священных Книг, ниспосланных им их богами. Иудеи советуются с Таврат'ом, Торой, неземной книгой, видел однажды её, излучала будто тепло, завёрнута была в мягкую, цвета каштана, кожу. А у христиан - Инджил, или Евангелие. Потому не витает над их головами страх, не ведают печали ни в этой, ни в той жизни, ибо по вере их им обещана награда на небесах. А что дано нам? Что есть у нас? Кааба и множество богов! И звёзды. - И тут вдруг Мухаммед слышит сбоку: "Нам, сабиям, тоже обещана райская жизнь, если..." - голос умолк. Говорил знакомый по Мекке почтенный купец, чуть хромает и оттого прозван Хромой сабий, а он: "Я не хромой, я одноногий!" - Все мы, - говорит, - исмаильтяне, но каждый сам по себе вроде умён, смел, щедр, добр, а как соединимся в род или племя... о! Мы тогда не люди, а разгневанное стадо диких верблюдов, у которых опустел горб! "Ну да, - подумал Мухаммед, - озлоблен, ибо ногу потерял в той войне из-за верблюдицы или жеребца". - А что если? - спрашивает его Мухаммед. Тот не понял. - "Сабиям, сказали вы, - напоминает ему, - обещана награда на небесах, если..." И, не завершив мысль, заговорили о другом. - И о другом, и о том же! - И смотрит дерзко на Мухаммеда. Тут и поведал, ударив палкой по ноге, постучав, и она отозвалась, как деревяшка: - Прежде казалось, вера и государства разделяют людей, примкни к ясной вере, обопрись на сильное государство, а лучше - прими веру сильного государства! - Что разделяет нашу семью? Семьи других хашимитов? Роды курайшей? Нас и не похожих на нас?
Уткнув палку в землю, сабий молча стал при свете закатного солнца чертить по ней - это у нас любят! - чертит и чертит, а нарисованное тут же осыпается, ибо черчение на песке. - Вот, - говорит, - наша история, видишь? Так что не мучайся, не ты первый, не ты последний, хотя как знать, кто мучается этой загадкой. И легче, чем разгадать ее, пески Аравийской пустыни сосчитать! Потом говорили о звёздах. Которые для того, вне сомнения, и существуют, чтобы путники, находя по ним дорогу, не заблудились. Что? Не для того, чтоб поиск удался?! Ах красота! Она тут, как может кому-то показаться, вовсе ни при чём. И звёзды... Как та, что утренней зарёй алмазным синим блеском сияет над пустыней,
не счесть их, звёзд, и с каждой долгий-долгий разговор... О чём? Свиток - чей-то текст внутри - свёрнут и крепко завязан алой лентой, узлом. Но ещё слышатся голоса, и трудно различить, кто говорит: иудей или христианин? Смесь наречий арабского в разговоре слышится: первый вроде бы внятно излагает мысль, и акцент для непосвящённых неуловим, но, однако, знающий определит, что акцент - сирийский; второй словно запинается в поисках нужных слов, связывая их по наитию, но в голосе - явная уверенность, сабий с его мекканским, как у купцов, говором; и спорят с ними иудей и христианин о выборе веры, а самый юный из этих купцов будто возражает, перебивая то одного, то другого, и горячится. "Молод и не по годам мудр!" - скажет иудей, с ним согласятся христианин и сабий. Потом заговорили - и господствовала всецело речь мекканская - об изначально нарушенной людской природе: первородный грех, здесь спорящие единодушны. Нет, не все: молодой собственное имел суждение про грех первородный, а какое - это осталось тайной. А разве Бог не разгневался на Адама и Еву-Хавву?!
- И разгневался, и не разгневался! - говорит им молодой купец. - И терние и волчец, - сказано, - произрастит земля тебе, в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, ибо от неё ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.
И, перебивая друг друга, сабий и Абу-Талиб, вторя иудеям, стали перечислять людские пороки: тщеславные и несговорчивые, завистливые и злопамятные, кичливые и вероломные... - да, велико зло человека на земле, и вся склонность мыслей сердца его только зло во всякое время. И пожалел Бог, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своём. Разве изменишь природу человека, чтобы хоть чуток поумнел? Абу-Талиб, перечисляя грехи людские, думал о пороках сородичей.
Я это уловил!
Но как?
Вкруг головы взвился вдруг чёрный дым.
От чёрных дум?
...Две крайности в сородичах: или злодей из злодеев, грудь матери своей срежет, "уфф!" не скажет, или добряк из добряков, точно мул: садись на него верхом, никогда не взбрыкнёт (на удивление ослице, которая его родила), не пожалуется на усталость (на удивление коню, который его зачал) - мол, будь добр, сойди на миг, дай отдохнуть; ловкач из ловкачей: наденет, обманув, ошейник на шайтана и продаст на базаре пронырливых из проныр; или лентяй, каких свет не видывал. А и наговорит на тебя, пустит порочащий слух, сболтнёт что на ум взбредёт, а потом, поверив в это, повторять будет, каждый раз что-то новое присочиняя!*
______________
* Перевод стилистически слегка осовременен мной.
Неужто пороки людские, или своего рода-племени, перечислять придётся до следующего привала в Босре, а это пять часов езды? А, может, и в Тайме, это по пути... - но там о Мухаммеде будет поведано нечто. Новый свиток? Новый рассказ!
18.
В честь папируса?
Угадал! И сказать непременно, что изготовлен из поросли затхлых болот?
Нежен и порист!
Мягче лозы и крепче травы. Дерево-губка с твёрдой кожурой и податливой сердцевиной, стройное и упругое? Великолепный плод! Но вырастает из отвратительных топей!
О, бумага! Чья белоснежная поверхность - поле поэтического красноречия и пророческой мудрости! И лукавств?! Но безобидных! И лжи? Во спасение. Но к ней приходишь, идя по дороге правды.
И сворачивая на обочину, чтобы отдохнуть в царстве самообмана?
В утешение, что непременно придёшь к истине.
Горизонт, который близок и недосягаем?
...Сохранила бумага эластичность и собрана для удобства в свиток
Сокрытый знак
(6) Вклейка в свиток, почерк этот уже был, насх среднего размера. На сей раз писчик избегает замысловато вычерченных букв, отчётливо прочитывается: "Кто перепишет текст и запомнит, чтобы пересказать другим, обретёт благо и удержится от всего губительного".
Их было двое, старцев-предсказателей, которые, взглянув на Мухаммеда, постигли то, чего не дано узреть простым смертным, - будущего пророка. С одним из прорицателей встретился Абу-Талиб, направляясь с племянником торговым караваном в Сирию; в южном городе Босре был привал, и старец неожиданно отсоветовал им продолжать поездку - почти у конечной цели, преодолев такое расстояние! - и приказал, чтобы немедля возвращались в Мекку, ибо опасается за жизнь Мухаммеда. Не послушался его Абу-Талиб! С другим судьба свела в Тайме, на границе с пустыней Нафуд, когда Абу-Талиб, как всегда почти ни с чем, домой из Сирии возвращался. "Случилось то, что случилось, - многозначительно промолвил старец, - однако неудачей в торговле вы от беды откупились!" Память современников, себе не в тягость и упрощая сложное, дала провидцам одно имя - Бахира, хоть были они: первый - христианин-монах, или отшельник, а второй - иудей, что и запечатлели два свитка - Сокрытый знак, о чём уже было, а также Царапина на груди, о чём ещё будет, не ведающие друг о друге каллиграфы арабского письма. И ни один из летописцев-арабов не задумался, что бахира - это верблюдица, объявленная священной за принесение приплода в течение пяти лет подряд, её, надрезав ухо, отпускали вольно пастись. Впрочем, Мухаммед, услыхав это имя... - но не станем упреждать события! *
______________
* Но бахира по-сирийски - надёжный, верный!
И далее. А в одной большой рукописи, чьё название не сохранило время, безымянный сочинитель, представившийся как благочестивый правдолюбец, вовсе не счёл нужным назвать имя предсказателя: "Некий монах, - сказано в рукописи, - черпавший вдохновение в готовых легендах Аравийской пустыни, происхождение коих подозрительно. И он возвестил курайшам, что будто бы среди них находится пророк".
(7) На полях, по всей видимости, продолжение, тем же хорошо различимым насхом среднего размера: "И не пытался безымянный сей сочинитель осмыслить при этом загадочную подсказку Корана: "Разве Мы не раскрыли тебе грудь?""
Собственно свиток - бумага, выделанная из сирийского благовонного тростника, что растет у озера Шам, тот же почерк куфи, местами стертый. Судя по темно-желтому цвету и неравноудалённости букв, что является отличительной особенностью раннекуфического письма (это могло проистекать и от особенностей стиля писчика), свиток более древний, нежели светло-желтая вклейка. Начинается с описания:
На окраине южносирийского города Босра, откуда птица, купаясь в лучах солнца, может увидеть холмы вечного Эль-Кудса, отыскалась келья, в которой жил отшельник монах, всеми позабытый. И удивились земляки, когда узнали, что жив он, Бахира, который сведущ в науках не только христиан, но и тех, кто был прежде, - иудеев. Даже в ночных видениях проникает в начало начал, в дали времен, когда восходил питаемый мудростью Солнца Зардушт, точно идёт по канату над пропастью, а надо от одного берега к другому пройти, нельзя ни остановиться, ни вернуться, ни вдаль глянуть, ни назад взор обратить. В такие пропасти минувшего проваливается, откуда не выкарабкаешься, дабы узнать, чем стало и куда пришло то, что некогда мощно процветало. И - застрянешь.
Но сказано мудрецом: Не спеши выносить суждение о сегодняшнем, ибо завтра оно может быть ошибочным. Или чуть иначе: С расстояния времени вчерашнее видится иначе, чем тогда представлялось.
Так кто ж он? Отменный лазальщик по скалам в поисках орлиного помета для зелья, обещающего вечную молодость? Выкарабкался Бахира из дебрей, вернулся в келью, продолжив постижение ведомых и неведомых вер по рукописи, которая передавалась, как говорят, по наследству от одного к другому... Тут и Абу-Талиб явился с верблюжьим караваном.
"О Боже, - переведя дыхание, подумал (кто? - Ч.Г. *), - даруй нам облегчение, а не затруднение! Избавь от чтения того, что написано кровью, ибо кровь - самый ненадёжный свидетель истины!"
______________
* Как читатель, я бы дерзнул сказать про облегчение и затруднение иначе: "Усложняя простое, человек совершает глупость, обезоруживая себя перед нечистой силой, а упрощая сложное, раскрепощает дух, приближаясь к Богу". И ещё: "Признак таланта - умение раскрывать в простом сложное, но свидетельство гения - переводить сложное в простое".
Что было дальше, повествует знающий, и несть числа хранителям заветов, оракулы - точно яркие звезды над Аравией, поди сосчитай! Нельзя ли без велеречивостей? Путнику - быть в пути! ...Верблюжий караван остановился неподалеку от кельи монаха Бахиры, и он (кто прежде не то что не заговаривал с купцами мекканскими, но даже не выходил к ним, не проявлял интереса), будто ожидал именно этой встречи, уже стоял у ворот. И, как они появились, пригласил, к удивлению осторожного Абу-Талиба, к себе: "Сначала, - им сказал, - отведайте моего угощения, а потом я вам скажу: случилось то, что случилось!" Находясь в келье, монах увидел приближающийся караван, заметив при этом удивительное: с караваном на синем жарком небе двигалось белое облачко, прикрывая тенью путника, некоего юношу. Караванщики остановились неподалёку в тени дерева, и облачко застыло над юношей, ветви склонились над ним, укрыв. Облачённый во власяницу, Бахира вышел к ним:
- О курайшиты, я приготовил для вас угощение, оно скромно, хотел бы, чтобы пришли вы все, малый и великий, раб и свободный. - Клянусь богами Каабы, ты преобразился! - сказал ему Абу-Талиб. Тот ли ты монах, каким я знаю тебя давно? Прежде ты не замечал нас, хотя часто мы проезжали здесь. Что же с тобой произошло? - Ты прав, - ответил ему Бахира, - мне нечего возразить, хотя... дни искушений, признаюсь, случались прежде, но мягкосердие ложное ведёт к греху!.. А теперь - иное, будьте моими гостями и переступите порог кельи. Хоть и тесен мой кров, но почтить вас хочу, чтобы утолили жажду и голод. Все пошли за Бахирой, один лишь Мухаммед - по молодости лет или не расслышал, увлечённый думами, - остался с поклажей под деревом. Разглядев гостей, Бахира заметил: - Вы пришли не все. - Да, ты прав, - ответил один из караванщиков. - Но пришли все, - сказал другой, - кому следовало прийти. - Нет только юноши, - сказал третий. - Он самый младший из нас и потому остался с караваном. - Позовите его, пусть разделит с вами трапезу.
- Клянусь богами Каабы, - вмешался в разговор сабий, назвав при этом богинь Лат и Уззу, - мы будем достойны хулы и порицания, если сын доброго курайшита Абдуллы, внук почтенного Абдул-Мутталиба, племянник стража Каабы Абу-Талиба будет не с нами! - И, ковыляя, пошёл к Мухаммеду и привел его в келью.
Взгляд Мухаммеда, как только он вошёл, привлекла высокая камышовая корзина, из которой торчали свёрнутые трубочкой папирусы. И монах пристально разглядывал Мухаммеда, отмечая про себя разные приметы на его лице, о которых знал лишь по одному ему известному описанию. А когда люди поели овечьего сыру, попили отвару из изюма с какими-то пахучими травами и, довольные, покинули келью, и Абу-Талиб с ними, Бахира дотронулся до руки Мухаммеда:
- О юноша, останься, хочу поговорить с тобой. - Но кто ты? "Неужто, подумал Бахира, не слышал обо мне?" И тут же укорил себя за горделивость, назвал имя: - Простой монах по имени Бахира. Мухаммед еле сдержал смех, искорка мелькнула в глазах. - Понимаю, тебя рассмешило, что по-вашему бахира священная верблюдица, а я, как видишь, просто верблюд! - Старец действительно был похож на... Нет, благоразумие не позволило Мухаммеду поддаться шутке старца, и тот это оценил. - Да будет тебе известно: имя это не арабское, а сирийское, и бахира означает человек надёжный, верный. Так вот, я хотел поговорить именно с тобой, о юноша. Отдай мне твой слух и взор (мол, послушай меня)!
- Не достаточно ли разговоров, что мы уже вели?