- И случилось!... - Дядя Нури самодовольно усмехнулся. - Пришлось вступить в перестрелку! Иранские гачаги!
- Эх! - досадливо воскликнул второй парень, худощавый и черноволосый. - Знать бы!...
- Ничего! Мы им и так дали жару! Сперва я одни чуть ли не час перестрелку вел, потом Ханмурад со своими подоспел. Главаря их я подстрелил. А под другим коня ранил! Если бы не дети на жаре, без воды, мы бы всех их перебили!
- И сколько их было?
- Восемь человек!
Гаджи только вздохнул в ответ.
От Горуса дороги уже не было - только тропа. Папа рассчитался с фаэтонщиком. Тот свернул в город, чтоб переночевать в каравансарае, и мы, поразмявшись немного, стали пересаживаться на коней, которых привели Гаджи и Ахмедали, посланные дядей Айвазом. Ахмедали подвел бабушке гнедую кобылу под казацким седлом с подушкой сверху, взялся одной рукой за стремя, другой за узду.
- Садись, тетя! - Ахмедали приходился дедушке Байраму дальней родней, поэтому говорил бабушке не "ханум", а "тетя".
Мне правилось, как бабушка садилась в седло. Куда девалось вдруг ее брюзжание, ее страх перед дядей Нури, она сразу подтягивалась, становилась молодой, ловкой...
И сейчас, сунув ногу в стремя, она с непонятной мне легкостью мгновенно оказалась в седле.
Гаджи подвел маме жеребца под новым английским седлом.
- Садись, сестрица! - Гаджи тоже приходился родней дедушке Байраму и вместо "Ягут-ханум" запросто говорил маме "сестрица".
Потом Ахмедали, наклонившись с седла, взял меня, посадил впереди, Гаджи подхватил на руки Махтаб, и по извилистой тропе мы стали подниматься в горы.
Я сидел впереди Ахмедали и, покачиваясь, думал о том, что где-то здесь, в этих недоступных горах Гачаг Наби с боевыми соратниками совершал бесчисленные подвиги.
С "Кривой скалы" взмыл в небо орел и сделал круг над Горусом.
- Можешь достать его пулей? - спросил я Ахмедалн, пока зыкая на орла.
- В орлов не стреляю, братик.
- Почему?
- Смелая птица. А стрелять в смельчака рука не поднимается.
- А как же Гачаг Наби? Он был храбрец, а его убили. Правда, не в бою... В бою Гачага Наби никто не победил бы.
- Почему? И ему приходилось уходить от погони. Но храбрец, он всегда храбрец. И когда терпит поражение.
Ахмедали стал негромко насвистывать мелодию песенки о Гачаге Наби, потом сдвинул на лоб папаху и запел в полный голос:
Бозат мой, стоять будешь в теплой конюшне,
Бархатной покрытый попоной.
Золотые набью тебе подковы
Только вынеси меня живым из боя!
Я слушал и не отводил глаз от "Кривой скалы". Мне все казалось, что скала, когда-то укрывшая Гачага Наби, не просто скала, а странное живое существо, приговоренное к вечному молчанию в вечерних таинственных сумерках.
- Ахмедали, ты когда-нибудь убил хоть одного человека?
Ахмедали рассмеялся.
- Убивать не приводилось, а ранить однажды ранил.
- Пулей?
- Нет, кинжалом.
- А как, как?...
Ахмедали улыбнулся:
- Заспорили раз тут с одним, я выхватил кинжал да в бок ему!... Только он ничего, не помер. Вон на рыжем коне сестренку твою везет.
- Гаджи?!
- Ага. Не веришь, у самого спроси. - И он, тронув ногами коня, подъехал ближе к Гаджи.
- Дядя Гаджи! Правда, что Ахмедали ударил тебя в бок кинжалом?
- Было дело... - Гаджи улыбнулся. - А ты спроси, сколько я в него пуль всадил.
Я обернулся, ошарашенно глядя на Ахмедали.
- Какое там всадил? Так кожу поцарапал...
Начинало темнеть. Мы медленно тянулись вверх по тропке над пропастью. Но вот надвинулась туча, стемнело, и начало моросить. Не видно стало ни зги, но лошади шли спокойно. Когда, обогнув гору, мы выехали на плоскогорье, мама пришпорила коня, подъехала к нам и в темноте всмотревшись мне в лицо, спросила, ласково:
- Не спишь, сынок?
Обрадованный теплотой ее голоса в этой темной измороси, я потряс головой:
- Нет, не сплю.
Она достала из хурджина курточку и протянула Ахмедали.
- На, надень на Мурада!
Вскоре моросить перестало. Из-за черных туч выглянула луна, осветив холмы и скалы; в воздухе хорошо пахло чабрецом и дикой мятой. Мы с Ахмедали ехали впереди, иногда до меня долетали обрывки разговора дяди с отцом, иногда - мамин голос, только вот бабушку Фатьму совсем не было слышно. Рука Ахмедали была падежная, сильная, и мы все ехали, ехали,
- Не спи, братик, сейчас приедем!