- Нравится? - спросил он.
- Очень.
Он удовлетворенно кивнул, как бы подтверждая, что никакого другого ответа не ждал.
- А теперь посмотрите вот на это и вдумайтесь.
Он показал на две совершенно одинаковые нежноголубые рубашки с тонкой полоской на воротничках и лежавшие рядом две одинаковые кисточки для бритья.
На одной рубашке стояла цена шестнадцать марок, на второй - семьдесят. Одна кисточка стоила пять марок, вторая - шестьдесят.
- Найти разницу в этих рубашках, как и в кисточках, невозможно, сказал он. - Не так ли? Но одна превратится в бесцветную тряпку после первой стирки, а вторая останется такой же, как была. Одна кисточка сделана из синтетического волоса, который через две недели придет в негодность, а вторая - из натурального барсукового. А видимость одинаковая. И с полным правом можно сказать, будто богатые и бедные одеваются одинаково, пользуются одними и теми же предметами обихода. И можно сказать, что любой человек найдет у нас товары по своему карману. Да, это все можно сказать, но сами понимаете... Видимость.
Только видимость.
ЗВЕНЕЛИ БОКАЛЫ За несколько дней до отъезда в Москву я отправился в Висбаден, где в то время гастролировал Ленинградский театр оперы и балета.
Мрамор, ковры, хрустальные люстры, зеркала - все сверкало в переполненных фойе и вестибюлях. Переливались искрами ожерелья, колье, браслеты, кулоны, блестки на платьях. Величественно двигались толстые немки, и выдавленные корсетами излишки наплывали на спинах, как тесто в переполненных формах. А рядом грации, изящные и легкие, тоже увитые драгоценностями, опираясь на руки мужчин, парили, едва касаясь паркета.
Смокинги, монокли, тяжелые перстни. Меха, шлейфы, супермини - точно собрались здесь манекенщицы трех последних веков.
Жонглируя подносами, метались официанты. Звенели бокалы, вспыхивали газовые огоньки золотых зажигалок, дымились толстые сигары.
Во всем блеске демонстрировала себя западногерманская знать, собравшаяся сюда из Бонна и других городов.
От Висбадена до отеля фрау Хильды Марии Шредер- километров двести. Дороги отличные, ночью не загруженные, машины скоростные, и уже в половине второго ночи я был у дома. Как всегда, приветливо встретил Генрих. Мне не хотелось отрывать у него столь драгоценное время отдыха, и я сразу же пошел в свой номер. На лестнице увидел Эрику и Герту с полными подносами посуды, спускавшихся из ресторана в кухню. Уступая мне дорогу, они улыбнулись. Должно быть, девушки не понимали, что похожи сейчас на старушек, не понимали, как страшны их улыбки. Но удивило не это. Странной показалась Эрика.
У нее была удивительная улыбка. То ли ямочки на щеках, то ли светящиеся глаза и, точно лакированные, красивые зубы, а вернее, все вместе преображало ее, и никак не хотелось верить, что улыбка Эрики - лишь служебная обязанность.
Я привык видеть ее вот такой, улыбающейся, реже усталой и осунувшейся или, наконец, с испугом в глазах, если поблизости находилась Сильвия.
На этот раз в ней появилось что-то новое, чего раньше я не замечал. Какая-то отрешенность. Она улыбнулпсь так же, как и обычно, так же появились ямочки, но глаза отсутствовали, словно витали где-то вслед за мыслями. Была в ней какая-то покорная успокоенность, даже, скорее, смирение.
На следующий день спустился завтракать поздно.
В зале за столиком сидели трое, с которыми рассчитывалась Сильвия. Из-за портьеры вышла ко мне Эрика.
Молодость брала свое: девушка не казалась усталой. Как всегда, аккуратно и красиво причесанные волосы, свеженакрахмаленный фартучек и все та же обаятельная улыбка. И все-таки это была совсем другая Эрика. Та, которую впервые увидел прошедшей ночью на лестнице. Она подошла, сказала "Доброе утро", - приготовилась записать заказ, но мысли ее были где-то, и сама она отсутствовала, и еще резче, чем ночью, обозначилась на лице печать отрешенности.
Эрика не успела принять заказ, как подошла Сильвия.
- Извините, - поздоровавшись, сказала она. - Бедняжка вчера поздно легла. - Она ласково потрепала по щеке Эрику и добавила: - Отдохни, девочка, я сама обслужу. Ты уже и сегодня набегалась немало.
Я не мог верить своим глазам и ушам. Невольно вспомнил картину, которую видел недели две назад.
Все происходило в этом же зале почти на этом же месте. Только сидел я за другим столиком, у стены. Ни Сильвия, ни Эрика меня не видели или не думали, что я вижу их. Вытянувшись, как по команде "смирно", и чуть приподняв голову, Сильвия уставилась на Эрику, точно пригвоздив ее. А та, часто моргая, смотрела на свою мучительницу, казалось, не в силах пошевелиться или отвести глаза, полные страха. В них была мольба, готовность к любому безотчетному действию, которого потребует Сильвия, и она ждала приказания, и ее руки то опускались, то чуть приподнимались, будто хотела прижать их к груди и сказать: "Я виновата, я знаю, как страшно виновата, я готова искупить вину любой ценой, только скажите же, что надо сделать, я не вынесу больше этого взгляда".
Не меньше минуты продолжалась немая сцена, пока наконец Сильвия отвела глаза. Но не просто отвела.
Точно лучом провела полукруг и остановила свой луч на краю ковровой дорожки. Эрика неотрывно следила за глазами Сильвии и увидела, где остановился ее взгляд. На ковровой дорожке лежал обрывок толстой белой нитки. И она бросилась, схватила эту нитку, скомкала в пальцах, глядя, как величественно покинула зал Сильвия.
В тот день я впервые поверил рассказам Борба о том, что Сильвия бьет Эрику. Я не раз потом видел, как изощренно измывается она над девушкой.
И вдруг: "Бедняжка... отдохни, девочка..."
Поразило не только это. Поразило, что и слова, и ласковый жест Сильвии Эрика приняла, как должное.
Вернее, никак, не приняла На ее лице ничего не отра-_
зилось, и она покорно ушла.
Вечером я уехал. Это была последняя поездка в Мюнхен на три дня. И еще день перед возвращением домой мне предстояло прожить в отеле фрау Хильды Марии Шредер. Я не мог тогда предположить, какие события развернутся в мое отсутствие.
Чтобы не платить лишнее за гостиницу, сдал на хранение вещи Борбу (камерой хранения тоже он ведал) и попросил, если можно, к моему приезду забронировать мне ту же комнату, где я жил.
В Мюнхене, в гостинице средней категории, попросил номер не дороже тридцати пяти марок. Наученный горьким опытом, добавил, что, собственно, суточная стоимость номера меня не интересует. Я имею в виду сумму, которую фактически придется платить за сутки.
А разница в этих на первый взгляд одинаковых понятиях немалая. В первые дни пребывания в Западной Германии я вот так же попросил в маленьком городке Оберстдорф недорогой номер. Подобная просьба, конечно, вынужденная. Скажем, у нас с незапамятных времен было установлено: за гостиницу по командировке тебе заплатят рубль пятьдесят шесть копеек. Если же номер стоит, например, два пятьдесят, добавишь из собственной зарплаты. А за границей добавлять не из чего...
Так вот, в Оберстдорфе мне предложили номер за тридцать четыре марки. Правда, номер без телефона, без умывальника, без каких-либо удобств. Но я подумал, что сутки можно прожить в любом номере, только бы не выйти за пределы отпущенных на командировку денег.
При отъезде мне дали счет на 44 марки 18 пфеннигов.
- Это ошибка, - сказал я администратору, - номер стоит тридцать четыре.
- Вы правы, - любезно ответил он, протягивая руку к счету. - Видите, здесь так и написано: стоимость номера - тридцать четыре марки. И дальше все написано. Мервертштоер - одиннадцать процентов, это три седьдесят восемь. Надо платить?
Я молчал.
- Вы же знаете, - уверенно сказал он. - Это государственный налог на все виды платежей. Вы платите его даже в общественной уборной. Правильно?
- Правильно, - вспомнил я.
- Идем дальше по счету. Обслуживание - десять процентов, три сорок. Надо платить?
- Надо.
- Ортстаксе - пять процентов, одна марка семьдесят. Правильно?
- А это что?
- Налог за место. За пейзаж. Вы ведь видите, в каком красивом, живописном месте находится отель.
- В красивом, - согласился я.
- Идем дальше по счету. За то, что отказались от завтрака, - одна марка тридцать. Правильно?