Конечно же, подсчитали и сколько судов одновременно находятся в плавании Я не знаю этой цифры. Но достоверно, что все они одновременно ведут радиопереговоры: между собою и с береговыми станциями.
В это же время говорят по радио сотни стран, разделенных морями и океанами. И величайший хаос звуковых волн царит над водными просторами.
Поздно вечером я зашел в радиорубку, чтобы передать в редакцию сообщение о ходе рейса. Как пробиться через эпицентр этого хаоса с Атлантического океана в далекую Москву?
В радиорубке на вахте был Лев Вестель. Здесь столько всяких аппаратов, а на них такое бесчисленное количество ручек, кнопок, стрелок, делений, что диву даешься, как это люди разбираются, что к чему.
В силу ряда обстоятельств, я думаю, герой нашей истории судовой радист. Мне кажется, радист должен быть обязательно подвижным, быстрым, мгновенно реагирующим на все окружающее. Не представляю себе человека в радиорубке медлительного, тучного или даже просто полного. Возможно, мне так кажется потому, что эталон радиста для меня Вестель. Сразу же вспоминается знаменитый Кренкель. И не только по созвучию фамилий. Вестель - начальник радиостанции на "Солнечногорске" и ас-коротковолновик. Едва ли не с каждым уголком планеты, где есть коротковолновики, он сумел установить связь.
Как всегда, в радиорубке громко и жалобно пищала морзянка, и неслись точки-тире, обгоняя друг друга, будто боясь, что их остановят. А им действительно мешали какие-то посторонние звуки, грубо разрывали их ниточку, но они снова пробивались, тоненькие, жалобные, беспомощные, как цыплята: пи-пии, пи-пи-пи, пии... Одновременно гудел какой-то аппарат, рядом постукивало, а то вдруг разозлится что-то страшное, злое и зарычит, заскрежещет так, что невольно бросаешь взгляд в иллюминатор на неспокойный океан.
Но Вестель покрутит какие-то ручки, и снова только пии, пи-пи...
Он принимал на пишущую машинку радиограммы, и они вылетали, как с конвейера: в каретку была так заложена пачка бланков, что когда кончался один, начинался второй. Время от времени, не снимая наушников и не прекращая печатать, он прислушивался к морзянке другого приемника - не касается ли передача его? Тут же подстраивал какую-то аппаратуру и разговаривал со мной. Он успел, не отрываясь от своих дел, предложить мне место, немыслимой скороговоркой выпалить: "черезпятьминутосвобожусь", достать из стола и передать мне радиограмму о приближающемся шторме.
И голова и все его тело двигались, но без напряжения, а весело, даже лихо. Я знал, откуда такая легкость. Она имеет те же корни, что и легкость в движениях корифеев балета или спорта, за которой стоят годы тренировок, постоянного совершенствования.
В восемнадцать лет он уже работал начальником радиостанции на ледоколе Теперь ему сорок пять. Лет
десять был старшим преподавателем, и теперь сотни его учеников плавают по морям и океанам. Потом_ снова потянуло море. Это ведь не только в песнях: "Не ?кить мне без моря". Оно в самом деле не отпускает человека, если уж он начал плавать.
Вестель много видел. Только его военные годы - это книга. Мне было интересно с ним, и я часто заходил в радиорубку, особенно перед окончанием вахты.
После горячих часов работы он нет-нет да и уступал моим просьбам послушать, что делается в эфире.
И уму непостижимо, что там делалось. Миллион слов в минуту на всех языках мира. Фантастическое вавилонское столпотворение, увеличенное до масштабов вселенной. Как же разговаривают в этом немыслимом хаосе именно те, кто хочет друг с другом поговорить?
Очень просто. Никакого хаоса нет.
Весь мировой эфир поделен. Поделены волны, поделены частоты, поделены зоны, пояса, время. Поделены буквы латинского алфавита, их комбинации дали возможность присвоить отдельные позывные миллионам радиостанций, каждому суденышку. И все позывные раций, связанных с морем, позывные каждого судна занесены в книгу, набранную мельчайшим шрифтом, и любой радист без труда может найти их.
Но как все же пробиться со своим разговором?
Представьте себе густой дождь. И представьте невозможное: струйки его идут не сверху вниз, а горизонтально. Так вот, очень схематично, сугубо условно, каждая струйка - это радиоканал. И на концах ее разговаривают радисты. И радистов таких может уместиться миллионы и миллионы. Но все больше в мире появляется радиостанций и все гуще струйки. То и дело одна надвигается на другую, и мастерство, чтобы ни к одной не прикоснуться. Но подключиться можно к любой.
Слушать, о чем говорит мир, интересно. Вот знакомый мне теплоход "Лениногорск" просит разрешения войти в канадский порт Монреаль. Тронулся караван судов через Суэцкий канал. Среди них три парохода из Одессы. Закончил разгрузку чугуна в Японии "Ленинский комсомол" и просится домой, но ему дают распоряжение следовать в Джакарту...
Чисто служебных, "морских" разговоров не так уж много. Моря и океаны полны пассажирскими судами.
И редкий пассажир откажет себе в удовольствии послать весточку родным или друзьям из Атлантики, Тихого, Индийского океанов или из далеких тропических стран. Ни на минуту не отрываются от коммерческой жизни "деловые люди" капиталистического мира. Акции, биржи, сделки, проценты, валюта, цены - все в эфире. Идут радиограммы, длинные, короткие, остроумные, нежные, грубые, унизительные, властные.
Летят в эфире слова. Днем и ночью, медленно и с бешеной скоростью записываемые с одной пленки на другую. Заполнен, забит эфир звуками.
Но наступает минута, нет секунда, одна и та же секунда для мирового водного пространства, когда все обрывается. На полуслове умолкают судовые и береговые радиостанции всего мира. Прекращаются передачи "срочных", "сверхсрочных", "молний", "особо важных". Прерываются сводки о надвигающихся штормах и вспыхнувшей эпидемии, распоряжения пароходных компаний и диспетчеров об изменении маршрутов кораблей, и, случись даже государственный переворот, сообщение об этом прервут на полуслове. Наступают минуты молчания. Они наступают с пятнадцатой до восемнадцатой и с сорок пятой до сорок восьмой минуты каждого часа. Сорок восемь раз в сутки с перерывами в полчаса длится трехминутное молчание.
На циферблатах часов в радиорубках два яркокрасных сектора от центра к окружности пересекают эти минуты: остановить передачу! И все судовые и береговые радисты мира ловят одну струйку, настраиваются на одну волну: 500 килогерц. И вслушиваются.
Никто не имеет права проронить звук. Никто, кроме судна, терпящего бедствие. В эфир можно выйти только с единственным словом: "SOS".
Для того и замолкает весь морской мир, чтобы услышать этот одинокий сигнал бедствия, если он раздастся. Поистине братский закон моряков всех стран.
И суровой ответственности подвергнется судно, которое нарушит его. Десятки, а то и сотни раций засекут, запишут, запеленгуют нарушителя, осмелившегося заговорить или не прервать передачу, когда приходят минуты молчания.
В тот вечер, о котором идет рассказ, Вестель закончил передавать мою корреспонденцию в двадцать три сорок. Через пять минут начались минуты молчания. Все звуки замерли одновременно. Недаром крупнейшие мировые державы регулярно передают для судов очень точное время. Недаром на судах под двойными стеклянными колпаками хранятся специальные морские часы: шум в аппаратах прекратился, будто повернули выключатель.
Три минуты мы вслушивались в эфир. Ни звука.
В двадцать три сорок восемь рубка заполнилась шумом так же вдруг, словно открыли где-то кран: минуты молчания кончились. По международным законам радиовахта на судне нашего класса в поясе, где мы находились, заканчивалась в двадцать четыре часа. После минут молчания Вестелю фактически уже делать было нечего. Он слушал на всякий случай морзянку и объяснял мне устройство автоаларма.
Умный прибор. Когда радист кончает вахту, он обязан переключить на автоаларм антенну и привести нрибор в действие. Если раздастся где-то сигнал тревоги- двенадцать тире, автоаларм сработает, и загрохочут звонки громкого боя в каютах капитана, начальника рации, в штурманской и радиорубке. Они будут звенеть до тех пор, пока не прибежит к аппарату радист и не узнает, где и с кем беда. Такого же типа прибор имеется в штурманской. Если бедствие будет терпеть наше судно, а радист по каким-либо причинам не сможет занять своего рабочего места, вахтенному штурману потребуется меньше минуты, чтобы разбить стекло и привести прибор в действие. Немедленно полетят в эфир двенадцать тревожных тире, а за ними "SOS", наши позывные и координаты.
Мы разговаривали с Вестелем, и он время от времени повертывал ручку настройки, успевал точки, тире превращать в английские слова и переводить их на русский. Чего только люди не посылают в эфир!
"...Этот брак с нищенкой компрометирует нас, если ты не откажешься, лишаю тебя наследства...", "...до сих пор не собраны членские взносы общества пожарников тчк проведите разъяснительную работу среди экипажа за стопроцентный охват результатах сообщите...", "...бродяги, которых вы насовали вместо матросов, разбежались порту Джорджтаун, капитан все время пьян, набираю новую команду...", "Кики не выносит качки, ветеринара на судне нет, вынуждены сойти Сеуте консультации, дальнейшее сообщим...", "Имею сведения: цветные матросы свободно ходят палубам.
Возвращении домой я вас выгоню. Немедленно оградите корму, как было при мне..."
Кстати, в Сингапуре, когда я находился на турбоходе "Физик Вавилов", мы стояли рядом с амстердамским судном. Самый край кормы был огражден металлической сеткой, за которой сидели малайцы. По одежде можно было понять, что это матросы и моряки машинной команды.
Вестель навел порядок на своем столе, и мы уже собирались разойтись по каютам, когда он, взглянув на часы, сказал:
- Скоро минуты молчания. Послушаем?
И вот все смолкло. Откуда-то из донных глубин судна доносился к нам на седьмой "этаж" мерный гул могучих двигателей. Бились о борт покатые массивы мертвой зыби Атлантики. Молчал эфир.
Так прошло минуты полторы. Может, потому, что мы уже не думали что-нибудь услышать, барабанным боем показался писк ворвавшейся морзянки. Нет, это не были двенадцать тире, предвещавших сигнал "SOS".
Отчетливые, никем не заглушаемые, неслись точкитире, складываясь в английские слова, которые быстро записывал Вестель. Почерк у него немыслимый.
Какие-то крючки, а не буквы. Если добавить к этому, что знания английского языка у меня школьные, станет ясно, почему я не мог разобрать ни одного слова.
А он, вслушиваясь, перестал вдруг писать, хотя отчетливо бились в эфире точки-тире. Предупреждающе поднял палец, чтобы я не заговорил.
Передача оборвалась, и радиорубка заполнилась обычным шумом: минуты молчания кончились. Вестель, наконец, перевел мне посланные в мир слова:
"Это ошибка, Мария, ты слышишь меня, Мария, это ошибка, я люблю тебя".
Какое-то время мы молчали, если не считать слова "да-а", которое оба поочередно произнесли несколько раз. Потом стали рассуждать.
Прежде всего установили, что говорил радист. Вопервых, потому, что фраза была передана трижды (вот почему Вестель не все время вел запись), как передают радисты все позывные и вызовы. Во-вторых, потому, что радист никого не допустил бы к аппарату вообще, а в минуты молчания тем более. Несомненно, на судне или на береговой радиостанции находилась и неизвестная нам Мария. Иначе бессмысленны были бы призывы к ней в минуты молчания: ни своих позывных, ни адресата он не передал. Значит, рассчитывал на то, что Мария обязательно в этот момент у аппарата. Решили мы, что любовь радиста очень большая, настоящая. Он ведь знал, такой проступок, как нарушение минут молчания в своих личных интересах, повлечет суровое наказание, дисквалификацию, а может быть, и суд. Только во имя настоящей любви человек мог пойти на это.
Стало ясно и то, что произошла ошибка столь серьезная, которая могла заставить Марию немедленно совершить что-то непоправимое, может быть, самое страшное. Иначе радист мог бы все объяснить ей при встрече или нашел бы другой способ объясниться, а не идти на такое грубейшее нарушение международного закона.
Нам не удалось установить, какой стране принадлежала рация, передавшая эту фразу. Имя "Мария"
широко распространено во многих странах. А то, что передана она была на английском языке, еще ни о чем не говорило. Ведь это международный язык моряков.