Жил да был бедный человек, старший научный сотрудник, то есть действительно бедный. Он к описываемому времени являлся сиротой, но сиротой с наследством, его матушка оставила ему, уйдя в мир иной, двухкомнатную квартиру, причем с цветами, за которыми трогательно ухаживала всю свою жизнь. И это была действительно роскошная оранжерея с розами и даже с гардениями. Денег у матушки бывало немного, покупать такие кусты она бы никогда не воздвиглась, но подруги сначала снабжали ее отростками, а потом и научили из погибших роз, из выброшенных букетов добывать стебли, делать из них черенки и выращивать их в земле, в горшке, дома.
То есть она, как многие нищие, искала сокровищ в мусоре, в выкинутых к ночи отходах цветочной торговли.
И она подрабатывала, то есть приторговывала этими своими нововыращенными цветами, причем в горшках, в которых приживались эти воскресшие стебельки.
Ездила в теплое время года на рынок и там, снаружи, стояла в ряду других таких же красавиц, робко предлагающих свои доморощенные растения.
Он об этом знал, мама ему с гордостью показывала своих питомок, говорила, что надо приучать людей дарить не умирающие букеты на выкидание, а живые существа, которые будут приносить буквально каждый день счастье.
И она все это делала ради него.
Всегда его чем-то снабжала, давала небольшую денежку, кормила, даже покупала ему куртки и один раз купила сапоги. И после ее ухода он, семейный человечек, лысый, с небольшим пузом, обремененный множеством житейских и служебных обязанностей, раз в три дня ездил на квартиру к себе (он так мысленно считал, что к себе) и поливал цветы.
И если, не дай господь, цветы бы заболели чем-нибудь, а у них, как у детей, это обычная вещь, то он ничего не смог бы поделать. Но они не болели.
Там было одно секретное обстоятельство, о котором он никогда бы никому не проговорился, никогда.
От него просто требовалось поливать их так, как учила его матушка, то есть, уходя, он всегда оставлял воду в баллоне на подоконнике, чтобы она отстоялась, и поливал цветы только этой отстоенной водой.
Насчет удобрений, подкормок он был несведущ. Просто ездил и раз в три дня поливал. Так ему было завещано.
И это создавало очень тяжелую обстановку в его собственной семье.
Потому что у него была к тому же еще и немолодая жена и очень молоденькая поздняя дочь, студентка со своими проблемами, и эти самые близкие ему люди отчаянно ревновали его к материнской квартире и старались всячески убедить его, что квартиру надо сдать, потому что тогда будут деньги.
Обе женщины его жизни отличались довольно бурным темпераментом и часто кричали на отца семейства, но последнее время они орали и друг на друга, почему: дочь хотела теперь жить одна в квартире отца, то есть в квартире его матушки, а жена придерживалась прежней тактики, все-таки желая эту квартиру сдать и на полученные деньги улучшить материальное состояние семьи, потому что двух зарплат, отца и матери, не хватало,— а у них, как и у многих, была очень старая машина и обветшалая дачка, и квартира собственная давно без ремонта, и мебель древняя рухлядь, то есть если бы ее отреставрировать, то это была бы почти антикварная обстановка, родительское наследство, но денег на такие переделки не было.
Отец же семьи держал оборону, не говоря ни да ни нет в ответ на обвинения жены, что зачем тебе эта квартира, шуры-муры, да? Завел себе, да? Тогда не питайся дома и не жди, что я за тобой на работу буду заезжать и все покупать и готовить, мне самой ужин противопоказан, дочке не до того, живи и кормися сам!
А наш отец семейства не умел приготовить себе ничего, не знал не то что как суп сварить, но и как яичницу поджарить и картошку почистить, да и с яйцом были бы проблемы, если бы он захотел его сварить — как по анекдоту: варишь-варишь, а оно все твердое. По правде сказать, жил он как в санатории, на всем готовом: еда, все убрано, куплено, помыто, постирано, чистые простыни и вдобавок женщина в постели.
А зарабатывал он меньше своей жены и даже курить ему было совестно, эти деньги на сигареты вынимались из семейного бюджета, и жена давно кричала, что завязывай с этим куревом, уже тошнит от твоего рта, как с пепельницей дело имеешь (подразумевались, конечно, интимные отношения супругов, даже обычные поцелуи).
Потому что он любил свою жену, и она любила его в постели. Этого у них было не отнять. Это им принадлежало и держало всю семью не хуже кандалов. Они были привязаны друг к другу, вот такая правда.
Дочка же обижалась и не хотела разговаривать с отцом, когда он отказал ей в простой просьбе — дать ключи от той квартиры на день рождения хотя бы. Отец в ответ стал кричать (а он тоже был не промах в этом, все кричали, и он страшно орал, хотя на работе был уравновешенным и в общении с другими людьми производил впечатление доброго, умного и немногословного ученого).
Отец не дал дочери ключей от той квартиры.
Вообще, с этими ключами он носился, по выражению жены, как с ядерным чемоданчиком: имел их всегда при себе.
Дело доходило даже до смешного: он их прятал и не говорил где. Дочь и жена, когда он скрывался по утрам в ванной, шерстили всё вокруг его письменного стола и книжных стеллажей, не говоря уже о проверке сумки и карманов (это у них превратилось в страсть), пока не выяснилось, что отец семейства всегда эти ключи уносит с собой, и в ванную, и в туалет.
В конечном итоге данная ситуация напоминала последние годы жизни Льва Толстого, когда жена охотилась за малейшими его записями в дневниках.
Муж доставал жену этими своими сравнениями, после того как однажды в субботу днем в материнской квартире посмотрел по каналу «Культура» фильм про уход Льва Толстого. Они оба с мамой любили этот канал, и он, приходя, всегда его включал.
И отец, доморощенный Лев Толстой, даже иногда восклицал, что он скоро будет вынужден уйти вообще от вас, вы, две Софьи Андреевны: заманали меня вконец.
Разумеется, они в ответ остервенело сулили ему уйти куда подальше, известно куда.
Но что поделать, обе Софьи Андреевны вынуждены были каждые три дня затаиваться и ждать, придет-не-придет хозяин дома, полив свои цветы.
Но он являлся, голод не тетка, а покупать еду в магазинах, как это делают все люди, ему было не по карману, деньги отцу семейства оставлялись только строго на сигареты, да и сварить он себе ничего бы не смог.
На работу и с работы его возила жена на семейном драндулете, всё.
Как он мечтал о сырокопченой колбасе, о «Макдоналдсе», о простых сосисках в тесте, даже о мороженом: об этих лакомствах подросткового периода. Но ему они были недоступны.
В обеденный перерыв этот бедняк не ходил вместе со всеми в соседние обжираловки, нет: он кипятил себе воду, заваривал траву (ромашка плюс шалфей, выращенные женой на даче), ел ледяной салат из баночки и в заключение гречневики (котлеты из каши), или морковные котлеты, или картофельные.
Еда эта пролетала, как торпеда, по пищеводу и далее в желудок, согретая горячим травяным настоем.
Он уже привык к тому, что главное удовольствие ждет его на ночь, суп с костью, жареная курица или кусок мяса с фасолью. К этому он мысленно стремился весь свой рабочий день.
А на работе его обед шел под лозунгом «у него предъязва». Жена вбила этот термин ему в голову, и он про эту предъязву всем давно объяснил и даже часто повторял, отказываясь от похода в кафе даже с получки: «У меня это»,— и все хором повторяли диагноз.
Женский народ на работе тайно потешался над ним, над этими его маленькими чудачествами, однако его все уважали и ценили его разум, знания и доброту.
Таких мужиков у них не было. Да и вообще в их лаборатории мужиков не было. Он был один как царь.
Поэтому бабы наловчились кормить его своими домашностями, приносили кто что мог, а уж день рождения или двадцать третье февраля, мужской день, превращались просто в обжираловку.
Он приходил домой совершенно не в силах что бы то ни было съесть.
Жена ворчала, она тоже приготовила ему праздничное пиршество, а тут такой конфуз. Он жаловался на живот и быстренько ложился спать.
Зато в остальном он был здоров как конь, болел только насморком и не знал, что такое городской транспорт, все эти толпы, в которых тебя вертят как в стиральной машине, он не знал, что такое очереди на маршрутку и зимние, темные вечера на улице в ожидании, когда можно втиснуться в транспорт и ехать домой.
Пиво! Пиво было его заветной мечтой, но эта мечта его сбывалась ежедневно. Откуда у него были деньги на банку пива, жена не могла взять в толк, но он каждый вечер благоухал этими хмельными запахами, хоть ты тресни.
— Пиво пил? Воняет на всю машину,— говорила злобная и озадаченная жена, к которой муж залезал, прождав ее звонка у себя в опустевшей лаборатории.— Смотри, уже пузо не умещается в ремне безопасности!
Вот это была его тайна, запах пива и выросший пивной животик, и раз в три дня одинокие поездки «к себе» (тут уж она его не возила, еще чего, он шел пешком, когда-то многие годы назад он нашел себе этот институт буквально в десяти минутах ходьбы и оставался на этой работе, как галерный раб, потому что его привязывала к месту службы близость жилья).
Откуда у него оказывались деньги на пиво и на метро возвращаться домой?
А они у него были.
Жена, которая давным-давно навела контакты в бухгалтерии института, знала до копейки все его заработки и авансы и получала их из рук в руки скрупулезно, день в день.
В ответ на бешеные вопросы жены, откуда у тебя деньги, он улыбался и говорил — от мамы.
На самом же деле он у себя в лаборатории взял сверхурочную работу для одной фармакологической фирмы. Он был биохимик, и биохимик высокой пробы, с хорошими руками, аккуратный как аптечный провизор, и, когда в лабораторию завеялись посторонние люди с конкретной заявкой, с рецептурой и материалами, этот скромный кандидат наук встрял в беседу довольно настырно (ее вели гости с одной пожилой лаборанткой) и немедленно предложил тут же, на ходу, ряд усовершенствований. И перехватил эту работу, вызвав пожизненную ненависть лаборантки.
Лаборантка восстанавливала против него коллектив, с ним уже разговаривали холодно и не кормили, однако он в этом больше не нуждался, так как получил работу. Хапнул!
И теперь все время он был занят, корпел над дальнейшим улучшением препарата, его мозг раздувал пламя внутри черепа, жизнь стала интересной. Мало того, это лекарство, которое он готовил малыми порциями и сдавал раз в неделю, как выяснилось, спасало жизнь людям, больным редкой болезнью. Диагноз-то поставить и то было сложно, но лечить умела только эта фирма (два пришедших в институт человечка), а в ней один изобретатель Миша, который в свое время подался за рубеж, унося с родины в клюве свое изобретение вкупе с подробной рецептурой, это было его ноу-хау, он уселся в Германии как угнетенный еврей, но без знания языка и как мужик со странностями, и он не смог там пробиться ни в одну из могущественных корпораций, не сумел объяснить, как из дешевых компонентов при соблюдении лабораторной чистоты (и не спеша) можно получить эликсир жизни для тяжело и редкостно больных людей.
И только вернувшись обратно в сумасшедшую Москву, при помощи Интернета этот Миша нашел себе армянского соратника Леву.
Лева, не менее больной на голову идеалист с коммерческим уклоном, проникшись идеей помочь человечеству, продал свою стоматологическую клинику и двухэтажную квартиру в строящемся доме, вложил деньги в разработку препарата и начал ждать.
Огромное количество времени, сил и денег ушло на то, чтобы пробить инстанции в Министерстве здравоохранения.
Такая хитрость Леве снова не удалась, и Миша с Левой стали искать лабораторию, где бы их препарат производился подпольно.
Они уже знали примерный список людей, больных этой странной болезнью, страдальцы поймали друг друга в Сети.
Ну и в результате Лева и Миша нашли себе бедного человека, который готовил им необходимый препарат в беднейших условиях, совершенно не приспособленных ни для каких научных подвигов, но, тем не менее, бедный человек создавал этот препарат в высшей степени скрупулезно и соблюдая стерильность (так же данное лекарство готовили в разных лабораториях по нищим городам нашей страны).
Это была зашифрованная агентура, лаборантки ничего не знали друг о друге, ничем не располагали, кроме череды необходимых действий, им выдавались исходные материалы и инструкции.
Лева и Миша платили за полученное сразу же, хоть и немного.
А само лекарство, не прошедшее через министерские инстанции, не получившее необходимых документов, уже действовало и продавалось через тот же Интернет.
Иных путей не было.
Миша объяснил Леве (и заодно нашему научному сотруднику), что любое изобретение века немедленно уничтожает все предыдущие накопленные технологии, целые заводы перестают работать, целые страны прекращают выдавать заработки, особенно если речь идет о Юго-Восточной Азии, потому что они производят устаревшую продукцию, а надо строить новые заводы. Но эти передовые заводы требуют огромных капиталовложений, на что суровые люди в банках не хотят идти.
И гигантские корпорации тоже на такие затраты не согласны, слишком много пришлось бы платить ради спасения каких-нибудь ста тысяч смертельно больных людей.
Да и существует же мнение, что плацебо, абсолютно бесполезные таблетки, они при соответствующей рекламе, особенно телевизионной, приносят облегчение не хуже чем реальные препараты.
Таким образом, наш тихий безденежный дядечка-ученый стал получать дополнительную сумму, небольшую по меркам столичной жизни, но существенную для бедняка, который всю зарплату должен отдавать семье.
Тут существовала одна важная деталь: жена, сразу после смерти свекрови взявшаяся оплачивать наследственную квартиру мужа, в один распрекрасный момент сказала: «Ты не хочешь идти нам с Алисой навстречу, так и я не буду оплачивать твои квартирные счета».
Муж прибрал бумажки к себе в папку, папку уложил в сумку и вытаращился в пространство, сидя в своем кресле у телевизора. Шла передача, а он ничего не видел, только отупело смотрел внутренним взором на открывшуюся пустоту.
И вот тут-то в институт и пришли Миша с Леваном искать лаборантку. Все совпало.
Наш бедный человек узнал у соседок, где и когда платить, и обошелся.
Затем он первое, что сделал,— на полученные деньжата установил железную дверь в той своей квартире, новые же ключи он держал один при себе, а второй на работе.
То есть домашние не смогли бы открыть дверь тем ключом, который бы они добыли, потому что только двумя ключами открывалась эта железная дверь.
Его тайная жизнь давала ему силы выдержать атаки жены и дочери. Они заподозрили неладное обе, очень уж хорошо выглядел их отец семейства, не отвечая на обвинения и не идя на предложения.
Они съездили на квартиру, увидели там железную дверь, и их подозрения запылали как костер под еретиком.
Наш бедный человек теперь жил вроде глухого в обстановке горячего цеха, среди паровых молотов и железного лязга.
Его кормили, и хорошо кормили. Питание не иссякало, травяной чай и овощные котлеты на обед, мясо либо курица и щи на косточках (или гороховый суп с грудинкой на ночь), чистое белье, глаженые рубашки, костюм из химчистки, женщина в постели.
Ибо его жена чрезвычайно дорожила своим мужем именно в этом плане. Как женщина в соответственном возрасте, она понимала всю ценность своего имущества, каковым она почитала мужа.
Но однажды жена встретила его в рыданиях. Она сидела в машине, и по ее щекам катились неподдельные обильные слезы отчаяния. Он прекрасно понимал, когда она плачет искусственно или от злобы.
Это были слезы горя.
Он сел на свое место, пристегнулся, не глядя на жену, довольный собой: завтра была зарплата от Левы с Мишей.
Жена тронула машину и горестно всхлипнула.
Он на нее посмотрел краем глаза, осторожно, чтобы она не заметила. Ее щека блестела от слез.
— Не спрашиваешь?— закричала она.— Не интересует тебя?
— Почему?— ответил он как обычно.
— Алиску изнасиловали,— выдавила жена из себя с огромной силой, как бы сквозь сопротивление.
Муж испугался и замер.
— Она мне позвонила, что стоит на улице, ее вышвырнули из машины какие-то люди. Сейчас мы едем за ней.
Дочь села в машину в центре города. Она затаилась на заднем сиденье, непохожая на себя, молчаливая.
Отец чувствовал, как она истерзана и замучена насильниками, и что у нее сейчас нет возможности говорить. Холодный пот выступил у него на лбу. По спине потекло. Сердце колотилось. Рядом беззвучно плакала жена.
Девочка вышла из машины с высоко поднятой головой, как партизанка перед казнью. Отец понимал, что она боится того, что последует дома. Он чувствовал, что жена сейчас накинется на Алиску с упреками и обвинениями, будет кричать как обычно. Эти воспитательные крики он слышал всю жизнь — нельзя так себя вести, нельзя садиться в чужие машины, нельзя отвечать на вопросы на улице, нельзя идти с кем-нибудь, нельзя брать конфеты у кого бы то ни было, нельзя принимать приглашения в кабак и вообще ходить ночью в клубы. Сколько раз тебе говорили и так далее.
Отец догнал дочь, обнял ее и повел по ступенькам к лифту. Девочка дрожала как от холода.
«Господи,— думал он,— чего стоит вся моя жизнь, если это случилось. Не обращал на нее внимания, на свою единственную кровиночку, на родного ребенка».
Жена подхватила дочь с другой стороны, и они втроем вошли в лифт, как в газовую камеру, подыхать.
Жена, однако, опомнилась, набралась сил и по приходу домой сказала дочери, что нужно сейчас же ехать на судебную экспертизу, брать анализ спермы. Да! И потом заявление в милицию. Ты сможешь их описать?
— Не буду,— сказала дочь и сверкнула глазами.— Я еще не сошла с ума. Ни в какую милицию! Вы что? Да они в Интернет выкладывают фотографии с адресом и фамилией.
Родители замерли от этих слов. Они словно оледенели. Жизнь оборачивалась к ним своей неизвестной и ужасной стороной. Мать растерялась, и уже приготовленные речи застряли у нее во рту.
Все-таки она начала бормотать, что надо, надо в больницу, они знают, что делать при случайных связях, промоют, сделают укол. А вдруг СПИД, беременность?
Наконец она выдавила из себя страшную фразу:
— Сколько их было?
Девочка молчала.
Мать закричала, сорвавшись:
— Как тебя угораздило, сволочь, сколько тебе было говорено, не садись в чужие машины!
Отец прервал ее:
— Ничего, детка, ничего, обойдется. Иди в ванную.
— Надо в больницу ехать,— вопила жена.
Дочка поплелась в ванную и щелкнула там задвижкой.
Потекла новая жизнь.
Девочка не отвечала им по мобильнику, они колесили по ее подругам, и одна из них с плохой улыбкой на устах сказала, что ваша Алиса кого-то ищет в одном и том же месте, в центре, на углу около большого супермаркета.
А однажды дочь вообще не пришла ночевать.
Алиса явилась только на следующий день вечером, пришла домой сама. Грязноватая, как будто бы не умытая со вчерашнего, неряшливая.
— Где ты была? Мы в милицию ездили, в морги звонили!
— У девочки из группы была днюха.
— Что??!
— Днюха, дэ рэ, день рождения,— объяснила дочь.
— Нельзя было позвонить?— вопила мать в слезах.
— Чтоб ты орала, да?
Девка явно сошла с круга. Она перестала вставать утром в институт, мать ее поднимала с трудом, прыскала на нее водой, наконец начала просто поливать из кружки.
В результате мать пригласила на дом психолога, специально вечером.
Состоялся разговор у этого психолога с дочерью.
Психолог, немолодая, приятная на вид женщина, запретила родителям присутствовать при разговоре, удалила их из спальни дочери и в коридоре тихо заявила, что потом сама им все скажет.
— За наши же деньги нас же еще и вытуривают,— пробубнила мать семейства затаившемуся на кухне отцу.
Затем психолог пригласила родителей приехать к ней в клинику.
Они испуганно приехали.
Больничная обстановка придавила их. По коридору шаркали какие-то вялые подростки, медсестры вели кого-то вдвоем. Ужас.
Тут их встретила та самая врач и пригласила к себе в кабинет.
Бедный человек помимо свой воли зачем-то стал иронически улыбаться, как будто все это ему нипочем.
Но психолог на него не смотрела, была деловая, как бы уставшая, она усадила пару и начала проводить беседу.
Выяснилось, что все просто, что девочка влюблена в спортивного тренера, что она караулит его у его машины, он ставит машину у супермаркета, там где-то у него зал для занятий с персоналом. Что девочка ваша, она ничего не может с собой поделать.
В тот раз, когда она сказала, что ее изнасиловали, это он привез ее домой и сделал женщиной, а после этого уже не хочет с ней иметь дела.
— Я его убью,— сказала мать.
Психолог не смогла предложить ничего, кроме таблеток, как для кошек, антисекс, иногда это помогает.
Девочка таблетки пить не стала.
Была весна, страшное время для семьи. Дочка изменилась, исхудала, с родителями не говорила, ничего дома не ела. Иногда не приходила ночевать.
Теперь жизнь в семье текла сообразно новому порядку. Родители уже не имели никакого влияния на свою дочь, она с ними не разговаривала, она не брала трубку, когда они ей звонили, но брала деньги.
Постепенно все как бы устаканилось, как выражаются во дворах, потекло в новом русле, мать резко постарела, однако все, что касается супружеской жизни, текло как обычно.
И раз в три дня бедный человек ездит к себе на квартиру, с порога кричит: «Я тут, ты сама как»,— остается там со своими цветами, поливает их за железной дверью, отгороженный от ужаса мира, постепенно привыкает к сознанию, что дочь его взрослый человек и больше в нем не нуждается, ни в его словах, ни в том, чтобы он ее погладил по голове, ни в том, чтобы он ей посочувствовал. Всё, она нуждается только в его квартире, она кричит на него практически каждый раз, когда видит: отдай, отдай мне квартиру, я выйду замуж, отдай.
Но он не может дать ей ключи от квартиры, не может отдать материнское жилье, потому что главный секрет его жизни как раз и состоит в том, что там, в той квартире, где умерла его мать, у него есть к кому прийти.
Переменивши обувь на тапочки, он включает телевизор на полную громкость, попутно переговариваясь с той, к кому он пришел, она садится рядом в свое любимое кресло, и он ей всё сообщает, все новости прошедших двух дней, мельком глядя на экран, он обсуждает с ней жизнь цветов, он называет эти цветы по именами — Танечка, Наташа, Роза Первая и так далее, он рассказывает ей о том, что у него на душе, а она тут же, она присутствует, она смотрит телевизор, она кивает на все его рассказы, и он прекрасно слышит, что она ему советует насчет цветов.
Он не может пустить сюда никого, потому что это ее испугает. Она слушает его, вместе с ним смотрит телевизор и во всем с ним соглашается.
Вот он сидит у себя на той квартире вместе с ней, телевизор орет, бедный человек пьет пиво из своей баночки, все у него в порядке, квартира подметена, и даже раз в месяц он моет полы, все чисто, и мама с ним. Это она с ним.
Потом он едет домой на метро, никуда не денешься, его манит к себе кость в супе и кусок жареного мяса, женщина в постели, запах чистого белья и глаженой рубашки.
И вообще одному ему страшно.
Он уже привык к крикам дочери, что ее муж, она его так теперь называет, он пока что не женится на ней, потому что ему негде жить, он приехал из Самары, и этот муж-муж-муж говорит, что если у тебя будет квартира, то мы будем жить с тобой и родим детей, я на тебе женюсь, мне нужна квартира, квартира, квартира, каждый божий раз у дочери с отцом одна и та же сказка на ночь.
И когда раз в три дня бедный человек ездит в свою ту квартиру, он ничего не рассказывает маме о тех криках, которые сопровождают его жизнь. Она и так все знает и понимает, его живая мама. Она пришла к нему через сорок дней после того, как ее опустили в яму.
Он никому не говорит о ней, а то еще поведут по тому коридору медсестры вдвоем бедного человека.