разговоры
— Это что, я уплываю? Я у вас сейчас уплыву.
— Больной, вы меня слышите?
— Видишь ли, раньше это было довольно целенаправленное движение, только я не знал об этом, ну, участвовал как-то сам по себе. Короче, я не знал, чем это пахнет. Я не знал, что каждый момент ведет меня именно в данном направлении, что Мара поставлена на моем пути специально, что до нее не так все было устремлено сюда, в мое теперешнее положение… Или состояние.
— Больной, как чувствуете? Лучше?
— Я не хочу умирать.
— Как чувствуете? Слышите меня?
— Так хочется жить, просто жить. Я не могу передать. Страх. Я никогда не боялся смерти, понимаете?
— Как чувствуете, больной? Молчит.
— Мара была маленькая, толстая, стриженная почти под ноль, носила короткие юбки и короткие чулки специально, и при каждом шаге были видны ее голые ляжки, она специально так ходила… Шары, понятно? Шары, она вся состояла из шаров сала. Маленькие шарики сала, большие шары, небольшой шарик головы, шары глаз… Красный шар во рту.
— Вы слышите нас? Алё! Минутку, сейчас…
— Шар в промежности, пятки, желтые шарики, два огромных шара ягодиц. Она валялась на нашей кровати. Она однажды приготовила почки, купила и припасла килограмм почек, взяла у кого-то из соседей поваренную книгу, приготовила. Потом это уместилось в маленькую кастрюлю, и она ходила с этой кастрюлей, пробовала и стонала от удовольствия. Тогда пришел этот Гена, он давал мне работу, один раз я ставил массовое действо в парке. Приехала какая-то моя знакомая Ольга, Гена играл на гитаре, Ольга начала петь. Я вообще эту Ольгу не знал, она приехала, потому что надеялась через меня, услышала, что я работаю в клубе, получить работу, она хотела работать в клубе методистом… Потом ее задача уже была очаровать Гену. Она поняла, что он значительное лицо. Она пела, Гена играл на гитаре, а наша Мара как в насмешку лежала на кровати, и видны были ляжки, то, что все женщины скрывают. У нее юбка задралась сзади. Я смотрел на Ольгу, Ольга была красивая, прекрасно пела, такие медного цвета волосы, Гена тоже любовался Ольгой, на ней было что-то темно-зеленое… А наша Мара валялась на боку, поджав колени, и все было у нее видно сзади, голые ляжки, самое некрасивое место у женщины. У Мары тогда у единственной имелось чувство юмора, она противопоставляла себя миру, этой красивой рыжей Ольге с ее голосом, мне… Мара думала, что я западаю на каждую женщину. Мы пили и передавали Маре на кровать рюмки водки, она страшно пила, и я пил жутко… Ольга, по-моему, берегла себя и не пила ничего, ей предстояла долгая борьба за существование, она хотела себя сохранить, а мы с Марой не хотели. Вот оно что у меня было — мужество, плевать на смерть… Я ее как бы вызывал на бой, и Мара тоже. Гена был министерский работник, он мне покровительствовал, мог заключать договора. Но я вызывал смерть на схватку, так называется, я ее звал на бой.
— Как ты себя чувствуешь? А, герой? Так. Зовите Алиночку вашу, Таня.
— Здесь не включается, мы уже вчера возили его в шестую. Там есть подходящая розетка.
— Значит, зовите Алиночку и повезли.
— То есть что это значит, это значит, что Мара стремилась подохнуть, она одна выпила бутылку водки, нам досталась с Геной тоже бутылка, но на двоих. Потом Мара решилась и поставила на стол свою кастрюлечку, отдала нам свои почки, она их готовила битых два часа, потом позвала свою смерть и отдала нам эти почки. Ничего решила не оставлять на земле, вынула из шкафа и поставила кастрюльку на стол. Ела, кстати, одна Ольга, очень хвалила. Мара ее презирала, Мара сказала, что берегла почки для дочери, дочь должна была прийти из детского сада в эту пятницу. Она была на пятидневке. Я должен был за ней ехать. Но я не поехал. Девочка сидела до двенадцати часов ночи у сторожихи. Но мы съели почки сразу, хотя я не хотел есть… не хотел закусывать, чтобы водка не пропала даром. Кстати, Мара ничего не ела. Она все время говорила, что девочка осталась в детском саду одна, езжай, скотина, а я не мог сдвинуться с места. Обычно Гена играл, а она пела, у нее такой хриплый голос, прокуренный, очень сексуальный, замечательно красивый. Если она еще жива, то она сейчас должна играть в театре старух. Редчайший талант, кстати. Она муза моего поколения, она спала со всеми более или менее известными людьми, с Женькой, с Андреем, Володей, Эриком, Васей, Аркашей, с кем еще, Гришей, она спала даже с таксистами, вызовет таксиста наверх и платит. С водопроводчиком по вызову, это уже когда я ушел от нее. Мара не могла решиться на самоубийство и призналась мне, что ходит ночами по парку, надеется… Один раз ее подобрали на чердаке с проломленным черепом, видели, как по лестнице спускаются солдаты, человек шесть, заправляя майки в брюки, и тогда забеспокоились и поднялись на чердак, она лежала в жутком виде, синяки на ребрах, они били ее, видимо, сапогами. Но осталась жива. Я тоже живучий. Я всеми силами старался.
— Алиночка, Таня, давайте.
— Он тяжелый, он тяжелый… Перекатывайте осторожнее.
— Я всеми силами… Не надо, не надо… Не надо только бить по лицу! Прошу вас, не надо ногами… Лицо, лицо… Гена мог организовать все, даже фестиваль. Важно было сохранить лицо. Мы с Марой играли спектакль на двоих, играли монтаж по какому-то тексту, дай бог памяти… Было много идей… Я писал тексты по книгам, Мара играла все, с ее данными она могла играть даже Джульетту и миссис как ее… из «Виндзорских проказниц». И даже Маленького Принца… с ее прокуренным голосом. Но она, практически ничего не делая, превращалась в кого угодно, важно было заключить договор на эту инсценировку, и здесь Гена мог помочь. Поэтому я перед ним пресмыкался. Дружил с этим уродом. А Мара нас презирала. Мара, я повторяю, превращалась в кого угодно, мгновенно. Но вы слышали, какая райская мелодия? И этого было достаточно, чтобы она стала Маленьким Принцем. То есть она великая актриса. Вы что же делаете? Не трогайте только голову, голову…
— Включите, как, подходит?
— Здесь, да. Больная, извините, мы на пять минут вас потревожили. Спите. Спите. Там розетка не работает.
— Мара, береги голову. Мара никогда ничего не берегла. У нее потом было высокое давление, как у всех толстух. Она пила и брезговала смертью, хотя не хотела оставлять дочь на меня, но я-то спохватился и вставил себе стимулятор! Когда она приходит, вы понимаете о ком речь. Когда она приходит, никому не хочется идти с ней. То есть идти — это громко сказано, она накидывается сверху и не дает дышать, давит, давит.
— Что? Что тут?
— Таня, везем в интенсивную терапию. Потерпите, потерпите… Как его?
— Да там посмотрим.
— Она наваливается, и тогда хочется освободиться.
— Стоп, я укол сделаю. А то мы его потеряем тут по дороге. Так. Сейчас, сейчас, сейчас. Так. Так.
— Больно, мне больно! Объясняю, почему я ушел от Мары. Она уже стала невыносимой. Она спала чуть ли не на глазах у дочери с разными людьми… Я же руководил студией, меня часто не бывало дома, а ее уже почти не занимали в спектаклях… Так, два-три старых. Она намеренно уничтожала себя, я приходил домой поздно, все позже и позже, я надеялся, что все уже легли, я не хотел ее видеть. Она валялась при полном свете голая, дочка уже спала, если речь шла о субботе-воскресенье, девочка спала одетая за столом, тут же альбомчик, карандаши рассыпаны, бедная девочка, тут же бутылки, стаканы, черный хлеб… Есть было нечего ей совершенно… Я раздевал ребенка и клал ее спать за ширму на ее кроватку, а сам брал старое одеяло и ложился на пол под стол, больше места не было, стол, кровать и кроватка ребенка, шкаф. Этот быт актерских общежитий. Душно, душно!
— Везите! Везите скорей!
— Этот запах блевотины, дыма, грязь во всех смыслах, вечный балаган, крики, толпы посторонних, свет до утра… Консервные банки, огарки, бутылки, носки, мутные стаканы, старые вещи на гвоздях, исписанные стены…
— Так. Лифт-то ходит?
— Круглосуточно должен.
— Татьяна, сбегай вниз. Лифтер оставил открытым лифт. Ох, скорее.
— Душно, душно. Я жалел Мару, жалел, утром на нее страшно было смотреть. Я давным-давно уже брезговал ею, она мылась редко… Как специально. Кто спал с Марой, с этой ходячей помойкой! Как я брал дочь из садика, это большой вопрос. Я ее отвозил в понедельник и привозил в пятницу, должен был отвозить и привозить. Мои обязанности отца. У меня были малые заработки, и я не знаю, на что Мара жила. Я спал под столом, всё. Этот стол нависал надо мной как спасительная крыша, он и сейчас мне снится…
— Так, лифт! Таня где? О, Татьяна наша приехала. Всё, загружаем быстро!
— Она мне снится. Иногда утром я просыпался, а моя Мара лежала рядом со мной, прижавшись к спине. Она пользовалась тем моментом, что я был в отключке, и ложилась рядом со мной, обнимала меня, как в старые времена. Я сбрасывал ее с себя, мылся, одевался, уходил, а она так и валялась на полу, живое отребье, в халате, распухшая, с этой своей тюремной короткой стрижкой. Я жалел ее, во сне она молчала… Ночью я приходил, она ругалась матом и хотела меня выгнать… мои вещи — свитер, носки, старые брюки и еще по мелочам — она сожгла, устроила в комнате пожар. Жгла в тазу, а опалила стену. Сначала она их порезала на куски, ножом, не очень умело… Как она объяснила, чтобы легче горело. После этого я совсем ушел. Я не проявлялся больше там, а через год нам неожиданно дали квартиру от ее театра, Мара прославилась, ее сняли в кино из сельской жизни. Да господи, можно было поставить камеру и снимать ее год! И все было бы интересно. Дали бы «Оскар» за этот фильм, за лучшую женскую роль. Меня вызвали, чтобы я там прописался, какие-то ее поклонницы, сырихи, вечно около нее толклись, она опять уехала сниматься в кино. За ребенком присматривали эти ее подруги, ее преданные подруги, которые не оставляли ее ни в какой ситуации. У меня таких друзей нет. Как только я ушел, она стала работать, как будто с нее сняли тяжесть… Дочку я с собой взять не мог, я сам жил в общаге у клоунов… Чуть ли не под кроватью. Надо мной трахались, храпели, играли в карты… Слава богу, кровати были высокие, старые койки… Я помещался там легко, но, когда сверху ложились, на меня нависала сверху железная сетка с комьями матраса, и иногда мне снилось, что я не могу оттуда вылезти. Что я ползу по какому-то узкому тоннелю, нет, я лечу в тоннеле. Свет меня сечет!
— Алексей Николаевич, у него стимулятор… В истории тут написано…
— Алё, алё, Сергей Иванович! Сергей, ты меня слышишь?
— Ползу по туннелю… Но Мара выползла, выбралась… Единственная женщина, которая так меня любила, что хотела себя уничтожить… считала себя недостойной… марала себя, пачкала… смеялась над собой… Поразительная актриса, у меня никогда такой не было… она презирала мою работу, ревновала к ученицам. Уничтожала себя и меня.
— Это какой инфаркт? Третий? О-по-по.
— Каждый день водка, гости, песни, разговоры, драки, потом разговоры с белым другом, с унитазом. Я во всем этом принимал участие как восторженный дурак, любил безмерно, Мара поселила меня у себя в общежитии, была громкая свадьба. Я тогда работал в ДК, гений. У меня был ансамбль пантомимы, мы были знаменитыми, потом нас разогнали, и уже не было денег.
— Ну что, Таня-Алина, идите, мы с Александром Николаевичем тут. Идите… Все будет хоккей. О!
— Так тяжело под кроватью, духота, нависает, надо выползти, надо выползти, душно, душно, нависает, а, ты тут, дорогая, ты тут, ты со мной. Мара, ты ведь умерла, ты что здесь? Ты ведь умерла год назад, я же тебя похоронил! Как мы тут уместимся вдвоем? Не дави, не дави!
— Давление упало совсем.
— Мара, не души меня! А, ты опять меня обнимаешь… Моя родная. Я знал, что ты в конце концов придешь ко мне. Я знал. Только не души меня, хватит, свободы! Свободы!