Кто они были — девушки с плохой биографией, порченые души, второсортный товар, больные. То есть как прямо и ответил ей муж по межгороду: да, нам надо расстаться, у тебя и дети будут больные, маму врач уже предупредила. Не палатный врач, нет. Серьезный врач, мамина родственница. Кто — тетя Галя. Тетя Галя? Так ведь она сама меня сюда устроила, сама мне поставила диагноз, и он не подтвердился ведь! У меня нет рассеянного склероза! Тетю Галю твою вообще уволили отсюда! Мне сказали!
Разговор шел по телефону из ординаторской. Возражать Соне муж не стал, хотя по его тону заметно было, что девушка наступила на хрупкую семейную гордость: тетя Галя вообще кто? По сравнению? Святыня и легенда! Соня вскоре это поняла по модуляциям телефонного голоса: человек недоволен.
Самое интересное, что девушка Соня не заплакала в тот же момент, кто же плачет в минуту казни! Пересыхает горло, схватывает гортань как клещами, безумно бьется сердце, дрожат конечности. Пот выступает. Тело становится легким, нездешним. Вот как бывает перед концом.
Что она сказала:
— Все равно у меня будет сын.
— Ну пока,— ответил межгород и забибикал.
Пока — то есть на всю жизнь.
Перед тем в больнице произошло маленькое происшествие: Соне погадали по линиям руки. Ее сопалатная подружка, женщина из города Челябинска, давно уже была известна в отделении как ворожея, ее бабушка оказалась сербиянка (то есть как бы цыганка), она предсказывала вроде по кофейной гуще, но (Тамила сказала), это она делала просто так. Бабушка сразу видела будущее. Для солидности и продления она раскидывала и карты. Но уже когда человечишка к ней входил, все становилось понятно.
Тамила, по несчастью, унаследовала все дела от бабки.
Черные глазища, действительно черные, черные кудри, даже в больничном халате она выглядела как королева чардаша, какая-нибудь звезда оперетты. Ну и это знание будущего. Оно прорывалось у нее как адское пламя. Молчала, молчала. Ничего не говорила.
Сама Тамила упала на вокзале, ее привезли на «скорой помощи» без сознания. А Соню в то же самое отделение с подозрением на рассеянный склероз прислала тетя Галя, жена брата мамы мужа, во как. Невестка Сониной свекровки, далекая во всех смыслах родня. Отношения между ними (пожилой свекровью и женой ее брата) были как всегда бывают между богатыми и бедными, между москвичами и провинцией. Тетя Галя царствовала, а иногородняя Ольга Генриховна гордо, безденежно и весело проводила свои дни бывшей солистки оперетты, ныне певицы хора местного оперного театра. Прохладные отношения имели место с обеих сторон. И когда девушка Соня по телефону пожаловалась из Москвы иногороднему мужу, что каждый вечер температура, то Ольга Генриховна обратилась тоже по межгороду к брату Густаву обратно в Москву, а брат потревожил свою жену-врача Галину.
(Поясним, что Соня и Данила были да, супругами, но жили в разных концах длинной железной дороги, пятнадцать часов езды скорым поездом.)
Причем у Сони и Дани, у каждого, имелась в наличии мама, и на каждую такую двухместную семейку приходилось по одной комнате в коммунальной квартире. У Дани двенадцатиметровка, у Сони шестнадцать квадратов, перегороженная книжным шкафом.
То есть когда юные влюбленные весело проводили время на каникулах в южном спортлагере, когда целовались ночью на пляже, когда катались друг к другу в плацкартных вагончиках и плакали на перронах, когда звонили и писали письма, все становилось прекрасным, странным, вечным, загадочным. Но как только поженились, началось: да где вы будете жить, да на что, оба студенты, а если дети? И ни одна мать не видела для себя возможности наблюдать противоположный пол в одной кровати со своим ребенком. Слушать это все, находясь в пределах вытянутой руки.
Мамы были хотя и пожилые сами по себе, но, не исключено, что с надеждами тоже. Сорок лет и тридцать восемь лет! У каждой откуда-то кавалеры, звонки, свидания и просьбы не приходить домой тогда-то в восемь вечера до одиннадцати.
Когда Даня являлся в Москву, он жил у дяди Густава Генриховича на раскладушке, и тетя Галя проявляла неудовольствие, разумеется. Когда же в провинциальный городок приезжала Соня, то вообще была каша: двенадцать метров, Соня с Данькой на материнской кровати, мать на его раскладушке после работы, после спектакля! Никто не спит, мать ворочается, Даня не выдерживает. А что делать?
В общем, история непростая и с горячим желанием обеих старших женщин, чтобы данное происшествие как-то выветрилось, прошло, исчезло.
Бывают ситуации, когда семьи всем скопом провожают негодный товар вон из своей жизни, вываживают — ничего вроде не делая, стараясь как бы на благо будущим теням, пыхтя и надрываясь,— но род есть род, и бросовые, лишние люди уходят первыми. Род плачет, поминает, высматривая по сторонам следующие по счету души, вставшие в очередь на выход.
Так и эти молоденькие веточки семейного древа должны были быть выломаны и выкинуты без продолжения рода.
Новобрачным твердо внушалось, что детей не надо пока что. Соню мать сводила к своему престарелому гинекологу, Соня рыдала и не шла, но древний род в лице одной только ее матери настоял на своем праве заглянуть во чрево, готовое заплодоносить. Заглянули. Соня пока что оказалась пуста.
Дане, видимо, тоже сказали что полагается — дядя Густав, может быть. Даня теперь предусмотрительно брал с собой в койку тряпочку, после трудов кончал в нее.
Быт, быт, нищета! Чем нищее, тем безобразнее устраивается быт, тем больше бережется старых ботинок, польт, сумок и неработающих телевизоров.
Мама Сони стеснялась Данилы, будто бы не знала, как себя вести с ним. По природе же своей она привыкла кокетничать со всеми встречными штанами, в том числе и на улице. У нее на каждой работе были шумные романы-скандалы с начальством, постоянные разборки с каким-то капитаном, беготня по подъездам, а также многолетний одноглазый сожитель раз в неделю в субботу вечером. Но в случае с Сониным мужем кокетство не то чтобы выглядело неуместно, все оказалось как раз наоборот: мама Сони возненавидела Даньку с первого сообщения о неожиданной свадьбе, подозревая в нем провинциала, желающего подселиться не хуже лазутчика во вражеский лагерь.
Поэтому род не дремал. Ольга Генриховна, провинциальная мама новоявленного мужа, тоже хорошая кокетка, нашла союзника в лице тети Гали, последовали звонки по межгороду, в результате тетя Галя приняла Соню, спросила, как она себя чувствует,— и напоролась на неуверенный ответ, что вроде нормально. А что, почему вроде? Да небольшая температура по вечерам. А какая? А такая, тридцать семь и четыре. Ого! (Сказал семейный род насторожившись. Нам прислали негодный товар!)
Тетя Галя была невропатолог. Тетя Галя немедленно провела свою экспертизу и поставила неутешительный диагноз. Тетя Галя забила в колокола и положила свою сикось-накось приблудную племянницу накрепко, в инфекционную неврологию!
Семейный род закопошился, с Данькой провели серьезную работу. Главный аргумент состоял в том, что не должно быть детей! Никогда! Ты что, хочешь погибнуть под тяжестью? Дети-инвалиды? На всю жизнь каторга? И остаться бездетным вообще?
После двух месяцев в больнице ни один диагноз у Сони не подтвердился, температуру сбили антибиотиками.
Данька писал письма все реже и реже. Потом вообще заглох. Соня решила попросить у мамы денежек и заказать межгород в ординаторскую, поговорить с мужем по телефону.
И вот тут внучка сербиянки, Тамила, отказалась гадать Соне, получится или не получится. Надо или не надо звонить. Вопрос, в сущности, был один на всю оставшуюся жизнь: надо или не надо.
— Гадать тебе не буду!— сказала колдовка.— Ты меня проклянешь.
Соне надо бы было прислушаться к интонациям Тамилы, хотя бы попытаться понять ее слова.
Нет! Она поперла напропалую, желая просто узнать, будет ли польза от ее звонка по межгороду, звонить или не звонить. Это маленький вопрос! Да или не да!
— Нет,— уперлась Тамила,— ты перестанешь со мной разговаривать.
— Ты что, Тамилка!— Соня смотрела на Тамилу своими воспаленными, бессонными глазами. Она не могла спать, ходить, читать. Изо всех интересов остался только один: еда. Соня безобразно растолстела за два месяца лежания.
Соня не знала, что ее вываживает женский род, родня мужа, его мать и неродная тетка.
Тамила же знала всё. Она видела людей насквозь. Тетя Галя и дядя Густав ни разу, несмотря на все восхваления со стороны любящей Сони, эти взрослые люди, положившие девушку в больницу, они ни разу не навестили свою племянницу.
Было ясно, что побочную невестку не приняла та семья.
Соня все просила Тамилу погадать ей и плакала.
Тамила упорствовала. Они даже поссорились.
До той поры Соня серьезно, взахлеб, сочувствовала Тамиле, слушала ее мрачные предсказания серьезно, с нешуточным замиранием сердца, протестовала, когда Тамила пророчила себе скорую и мучительную смерть.
Тамилиной дочке было всего пять лет. Она родилась только потому, что Тамила скрыла от мужа беременность. Он был категорически против детей. Тамила сделала тридцать пять абортов. Последние три месяца беременности муж не разговаривал с Тамилой вообще — и полгода после. У него завелись подружки.
Тамиле с ребенком некуда было деваться, ее воспитывала до восемнадцати лет бабка-пророчица, а затем Тамила уехала жить в другой город к мужу. Бабка умерла, причем в день смерти от нее было получено письмо, прощание по полной форме. Оно шло четыре дня и попало в почтовый ящик ровно в день смерти. У Тамилы теперь не было своего угла. Муж издевался над ней как хотел. Как бы тоже вываживал.
Тамила только один раз сказала, что собственные перспективы у нее плоховатые. Как бы в подтверждение тому, что она знакома с будущим.
По счастью, муж полюбил дочку, которая была на него похожа. Но жена ему была не нужна. Он продолжал спокойно засаживать в нее струи своей спермы, ни о чем не заботясь. Тамила делала аборты. Ее организм был настроен на многочисленное цыганское потомство и затаривался с налету.
— Я не проживу долго, перспективы плоховатые,— так она и сказала как-то раз, глядя в пространство.
— Глупости говоришь, нельзя это. Нам никому не дано знать. Ты грешница, если на то пошло,— откликнулась с соседней койки пожилая тетя Валя.— Вот я молчу, то уж ты молчи и подавно! Жуковая!
У тетя Вали отказывали ноги, и причину врачи не нашли пока.
А «жуковые» у тети Вали были все брюнеты. Соню же она подзывала так: «Белобрысая, поди покличь сестру».
Как ни странно, преступный муж Тамилы являлся к ней каждый день, приносил собственноручно сваренный бульон в термосе, фрукты, сидел с ней в коридоре. Они приехали в Москву в отпуск. Мог бы он и убраться домой, нет! Таскался издалека, жил у родни на диванчике, заботился о жене, тихо с ней разговаривал. То ли тосковал без койки, то ли действительно испугался.
Тамила тоже — вот загадка! Не любящая мужа, она каждый раз его ждала, мылась и душилась, прихорашивалась, красила губы ярко-красной помадой.
— Твой пришел,— заслышав его стук в дверь (больничные не стучат), уважительно вздыхали соседки.
Тамила медленно и важно выходила на его этот зов и не возвращалась до ужина.
— Таких огневых да жуковых мужики любят,— говаривала тетя Валя.
Род, семья, загадки племени! Глупая маленькая Соня не могла взять в толк — рассказы Тамилы были одно, а на деле выходило по-другому. Ее симпатичный муж выглядел преданным, тупо влюбленным в свою жену, покорным тюфяком. А вот тридцать пять абортов были на самом деле, эта цифра стояла в истории болезни, Тамила почему-то показала ее Соне.
— Видишь? Тридцать пять. Они приходят ко мне во сне, умершие дети. Скоро они меня увидят на зеленом лугу,— тихо и значительно говорила она.
И она шла на процедуры, прижимая к пустому животу цифру 35 в истории болезни.
Целыми днями Соня тосковала, ждала почту — ночь напролет надеялась на утреннюю, а целый день на вечернюю. Перечитывала старые письма, разложив конверты по кровати. Цитировала их Тамиле. Писала идиотские стихи. Всем надоела своим плачем по ночам. Страшно надоела. Ее хором образумливали.
Новых писем не было уже месяц.
И вот тут, в один уже совершенно безумный вечер, когда Соня выдала еще раз так называемый «срыв», кричала бог весть что о веревке, Тамила не стала звать сестру с уколом, а согласилась погадать. У Сони явно поднялась температура, горели щеки. Лились слезы. Она только что ходила узнавать насчет вечерней почты.
— Он сказал «до березки»… до могилы,— качаясь на кровати в окружении своих драгоценных конвертов, объясняла Соня свой срыв.
Она была абсолютно невыносима в тот момент. Так откровенно, настырно, напрашиваясь как больная, любить мужика! Так распадаться на части! Зависеть! Просто тряпкой надо быть! Все же видели этого ее мужа, он приезжал навещать ее на три дня. Лысый парень, ну ничего в нем нет такого! По-идиотски себя вел, смеялся, шутил. Тут же больница! Делал вид, что никто по нем не страдает, что он самый простой, ничего не стоит. Такой Иван-дурак на выданье, любимец публики. Молол о какой-то своей подруге. Соня его даже одернула. Был выпивши. Все три дня был выпивши. Соня перед соседками стыдилась. Медсестру Татьяну он задел рукой по халату, как бы ненарочно. Халат задрался. Она легонько даже визгнула (ну это надо знать Татьяну). Потом он быстро решил уходить, и, пока Соня копошилась и одевалась, собиралась провожать мужа, он все стоял в коридоре у Татьянина столика, договаривался, что ли. Потом хлопнулся вообще на стул, сел. Веселился. Другие больные видели.
Соня даже отругала мужа. Вернулась недовольная, как хозяйка и супруга. Все прошло как всегда.
То была их последняя встреча.
Итак, после слов Сони о том, что она мылит веревку, после шантажа и истерики Тамила согласилась на безумные требования погадать ей.
В результате такой победы Соня пошла еще дальше и вообразила, что Тамила наколдует ей спасение. И в одну секунду она поверила в это как малое, восторженное дитя. И расцвела, даже заплакала от счастья.
Тамила, судя по лицу, воспринимала ее восторги вполне хладнокровно, как должное. Собственно, к гадалкам бабы за тем и таскаются, за спасением. Поэтому людям нельзя говорить правду! Кроме некоторых случаев, когда правда должна перевернуть их жизнь.
Тамила села на кровать Сони и горько сказала — еще как человек, а не как гадалка:
— Ты со мной не будешь здороваться. Я уеду и напишу тебе письмо, а ты никогда не ответишь!
Соня закричала:
— Ты че, ты че, Тамилка! Ты у меня самая дорогая! Ты че! Погадай мне!
И вытерла мокрую руку о простыню (перед тем собравши с лица слезы). И протянула ладонь Тамиле.
— Тут гадать нечего, все угадано,— вмешалась тетя Валя, отвернувшаяся к стене, чтобы не видеть Соню, которая, качаясь как маятник, кулем сидела на своей неприбранной кровати.
Соня всем тут уже стояла поперек горла. Каждая ведь здесь лежала со своими несчастьями. Но баба держится! Никому не навязывается! Надо человеком быть, а не лужей. Палата, как пещера, как племя у костра, готова была тоже начать вываживать Соню.
Тамила сказала:
— Не ту руку, давай левую.
— Разные вещи?— уже гораздо более спокойным голосом спросила Соня. Ее принимала профессиональная, потомственная ворожея, сербиянка.
— Давай левую, девушка,— профессионально скучным тоном произнесла гадалка. У нее даже появился легкий акцент. Она как бы погружалась в образ своей исчезнувшей бабки — вроде бы в шутку, но на самом деле на лице ее был каменный покой, как перед серьезным испытанием. Такое взрослое, даже стариковское выражение. Она была готова к действиям. И волосы как бы засветились, засеребрились отдельными тонкими прядками. Так бывает у некоторых особенных старух, красивая седина как металлические нити.
Соня, равнодушная ко всему на свете, кроме Дани, в этот момент забеспокоилась, насторожилась. Сердце ее громко забилось. В груди ухнуло, как при падении с горы. Появилась та легкость, которую она уже узнавала, невесомость. Непрочность тела. Воздушный шарик, готовый улететь по тревоге.
Готовилась какая-то совсем новая жизнь. Она варилась сейчас под взглядом гадалки тут, на руке. Сейчас проступит, произойдет. Все обломится, перевернется.
Тамила сидела, пока что рассматривая пространство перед собой как подробную географическую карту. Водила глазами, уже в другом виде, не в своем.
До той поры она не позволяла себе гадать никому в палате (и медсестрам отделения тоже). Единственно, чем она забавлялась,— угадывала карты. Это был как бы фокус — но вроде и не фокус, а какое-то тайное знание. Из пяти карт, которые Соня выставляла перед ней рубашками наружу, она безошибочно угадывала нужную. Соня говорила, к примеру: «Возьми у меня крестового вальта»,— и Тамила выдергивала именно спрошенную карту. Один раз Соня схитрила и сказала «возьми червонную даму», которой на самом деле не было. Тамила вынула карту и показала ее Соне. Именно червонную даму! Соня смутилась, ее прошиб пот, она как-то запуталась и не поняла, то ли сама ошиблась, то ли Тамила догадалась об обмане, но как? И откуда она достала ту обманную карту?
Тамила ни единым словом не обмолвилась об этом происшествии. Даже была как бы собой недовольна. Ушла в коридор.
Вытерев щеки теперь левой рукой, Соня промокнула ладонь простыней и подставила Тамиле.
Тамила взяла ее пальцы, поднесла к себе поближе, как совершенно посторонний предмет.
— Я… знаешь, я погадаю тебе только на ближайшие полгода, ладно?
— Че, совсем плохо?— криво улыбнувшись, пошутила Соня.
— И ты меня быстро забудешь, и на письмо мое никогда не ответишь,— настойчиво, как заклинание, повторила Тамила.
— Ну что ты, Тамилочка, ну что ты,— умоляюще забормотала Соня.— Не забуду.
— Забудешь.
— Тьфу,— откликнулась тетя Валя от стены.
Так и случилось. Все совершенно так и происходило, как гадалка предсказала. Как по писаному, пункт за пунктом.
Только того не учла Тамила, что Соня, теперь четко знающая свое будущее, вдруг начала бороться за жизнь и сопротивлялась предсказаниям Тамилы изо всех сил.
Она одно имела в виду, одну цель — жить не так, как ей предугадано. Как угодно, но только не по гаданию.
Тамила спустя много времени написала Соне, что теперь ты меня не забудешь. Вспоминай меня, когда я умру. Я уже слепну.
Дешевая цыганская мишура.
Взрослая, умная Соня, преодолевшая все за эти полгода, с холодной ненавистью выкинула ее письмо в ведро, сидя у себя дома на кухне.