Больше всего на свете Крошка-Крестик любила делать вот что: уходила на самый край деревни и садилась точно под прямым углом к иссохшей земле, когда солнце припекало особенно сильно. Она неподвижно сидела часами, прямо держа спину и вытянув ноги, — ну, почти неподвижно. Руки ее иногда двигались словно сами по себе, выдергивали травинки и плели из них веревочки и корзиночки. Так сидела она и смотрела вроде бы на землю под собой, ни о чем не думала, ничего не ждала, просто сидела под прямым углом к иссохшей земле на самом краю деревни, там, где вдруг кончалась гора и начиналось небо.
Это был безлюдный край, край песка и пыли, и единственной его границей были высокие прямоугольные плато на горизонте. Земля здесь была слишком скудна, чтобы кормить людей, и дождь не падал с неба. Асфальтовая дорога пересекала край из конца в конец, но по этой дороге надо было ехать не останавливаясь, не оглядываясь на пыльные деревни, ехать только прямо среди миражей, во влажном шорохе перегретых шин.
Солнце здесь имело силу, куда большую силу, чем земля. Когда Крошка-Крестик сидела так, она чувствовала его силу на своем лице и на теле. Но она его не боялась. Оно шло своей долгой дорогой по небу, и ему не было до нее дела. Оно раскаляло камни, осушало ручьи и колодцы, жгло деревца и колючие кусты. Даже змеи, даже скорпионы боялись его и прятались в норках и под камнями до темноты.
А Крошка-Крестик — нет, не боялась. Ее неподвижное лицо стало почти черным, а чтобы не напекло, она закрывала голову краем покрывала. Она любила свое место на вершине крутого утеса, там, где земля и скалы вдруг обрываются и рассекают холодный ветер, будто нос корабля. Ее тело само знало это место, оно было словно для нее предназначено. Совсем маленькое местечко, аккурат по ней, ямка в иссохшей твердой земле точно по форме ее ягодиц и ног. Долго-долго могла она сидеть под прямым утлом к земле, покуда солнце не остывало и не приходил старый Бахти, чтобы взять ее за руку и отвести ужинать.
Она трогала землю ладошками, водила пальцами по мелким морщинкам от ветра и пыли, по бороздкам и бугоркам. Песчаная пыль оседала мягким, как тальк, порошком, по которому скользили ладошки. Когда поднимался ветер, легкая пыль улетала из рук и как дымок исчезала в воздухе. Твердая земля нагревалась на солнце. Много дней, много месяцев приходила Крошка-Крестик на это место. Она уже и не помнила, как его нашла. В памяти остался только вопрос, который она задала старому Бахти, про небо, про цвет неба.
"Что такое синева?"
Вот о чем она спросила в тот первый раз, а потом нашла это место, эту ямку в твердой земле, будто давно ее поджидавшую.
Люди из долины теперь далеко. Ушли-улетели, точно стая жуков, по дороге через пустыню, и не слышно больше их гула и гомона. Может, едут они где-нибудь в своих грузовичках под музыку из радиоприемников, которые шипят и стрекочут, как жуки и кузнечики. Едут себе прямо по черной дороге мимо иссохших полей и озер-миражей, едут, не глядя по сторонам. Все вперед и вперед, как будто никогда им не суждено вернуться.
Крошка-Крестик любит, когда нет никого вокруг. За ее спиной деревенские улицы пусты, так пусты, что холодному ветру тишины не за что на них зацепиться. Стены полуразрушенных домов стоят, точно скалы, — тяжелые и неподвижные, источенные ветром, безмолвные, неживые.
И ветер молчит, всегда молчит. Он не похож на людей, не похож на детей, не похож ни на одно из живых созданий. Он просто проносится над стенами, над скалами, над твердой землей. Долетает до Крошки-Крестика и обнимает ее, холодит обожженное солнцем лицо, хлопает краями покрывала.
Вот если бы ветер остановился, может, стали бы слышны голоса мужчин и женщин в полях, скрип ворот у колодца, детский крик у щитового домика-школы внизу, где стоят хибары из листового железа. А еще дальше, быть может, Крошка-Крестик услышала бы, как стучат на рельсах колеса товарных поездов, как ревут грузовики-тяжеловозы на черной дороге, спеша к городам, где шум еще громче, и к морю.
Теперь Крошка-Крестик чувствует, как ее наполняет холод, и не противится. Только трогает землю ладошкой, а потом трогает свое лицо. Где-то позади лают собаки, просто так, полают немного и ложатся в кружок в уголке у стены, уткнув носы в пыль.
В этот час тишина так огромна, что все может произойти. Крошка-Крестик помнит свой вопрос, — уже который год она его задает и так хочет знать ответ — вопрос про небо, про цвет неба. Но она не спрашивает больше вслух: "Что такое синева?"
Потому что никто не знает верного ответа. Она сидит неподвижно, под прямым углом, на крутом обрыве, и прямо перед ней — небо. Она знает: что-то будет. Каждый вечер она ждет на своем месте, сидя на иссохшей земле, чего-то для себя одной. Ее почти черное лицо, обожженное солнцем и ветром, чуть запрокинуто, чтобы ни единая тень на него не упала. Она спокойна, ей не страшно. Она знает, что ответ придет однажды, хоть и не понимает толком как. С неба не может прийти ничего плохого, это уж наверняка. Тишина стоит в пустой долине, тишина в деревне за ее спиной — все для того, чтобы она могла лучше расслышать ответ на свой вопрос. Она одна сможет его услышать. Даже собаки спят и не знают, что будет.
Сначала бывает свет. Он тихонько шуршит по земле, как метелка из листьев, как дождевые капли. Крошка-Крестик вслушивается изо всех сил, затаив дыхание, и отчетливо слышит приближающийся шорох. Сначала ш-ш-ш-ш-ш, потом т-т-т-т-т! — повсюду: на земле, на скалах, на плоских крышах домов. Это потрескивает огонь, но слабый и неспешный, спокойный огонь, который не стремится вверх и не пускает искр. И что-то плавно летит по воздуху с высоты прямо к ней, трепеща малюсенькими крылышками. Крошка-Крестик слышит рокот, он нарастает и ширится вокруг. Он несется теперь со всех сторон: не только сверху, но и с земли, со скал, с крыш домов — он брызжет во все стороны каплями, свивается в узлы, разлетается звездами, закручивается спиралями.
Он описывает над ее головой круги, огромные дуги, рассыпается снопами.
Вот он, первый звук, первое слово. Еще до того как все небо заполнится светом, она слышит, как летят к ней его шальные лучи, и сердце у нее начинает биться чаще и сильнее.
Крошка-Крестик не поворачивает головы, не шевелится. Она отнимает руки от сухой земли и вытягивает их перед собой, ладошками кверху. Так надо: она чувствует, как тепло касается кончиков пальцев, словно гладит их. Свет мерцает в ее густых волосах, на ворсинках покрывала, на ресницах. Свет мягкий на ощупь и чуть трепещет, скользя то спиной, то огромным животом по ладошкам девочки.
Так всегда бывает сначала: прилетает свет и кружит вокруг нее, и дает себя погладить, как лошади старого Бахти. Только эти лошади еще больше и еще ласковее, и они сразу идут к ней, как будто она их хозяйка.
Они приходят из глубины неба, они скачут с горы на гору, скачут над городами, скачут над реками и совсем не цокают копытами, лишь чуть слышно шелестят шелковистыми гривами.
Крошка-Крестик любит, когда они к ней приходят. Они ведь приходят только к ней, чтобы дать ответ на ее вопрос, наверное, потому, что она одна их понимает, она одна их любит. Другие люди пугаются и пугают их, поэтому они никогда не видят лошадей из синевы. Крошка-Крестик зовет их ласково, тихонько, нараспев, ведь лошади с неба такие же, как лошади на земле, и тоже любят ласковый голос и пение.
Лошадки, лошадки,
небесные лошадки,
унесите меня с собой в небо,
унесите меня с собой в небо,
небесные лошадки.
Она поет «лошадки», чтобы они не обиделись, вдруг им не очень приятно будет узнать, что они огромные.
Так бывает сначала. А потом приходят облака. Облака совсем не такие, как свет. Облака не ласкаются спиной и животом о ладошки, потому что они до того легкие и непрочные, что могут от прикосновения потерять свою шубку и разлететься пухом, как корзиночки хлопка.
Крошка-Крестик хорошо знает их. Она знает, что облака боятся рассыпаться и растаять, поэтому даже дышать старается пореже и выдыхает коротко, как собака, которая долго бежала. От этого холодно в горле и в груди, и она сама становится слабенькой и легкой, как облачко. Вот тогда и приходят облака.
Сначала они вытягиваются и сбиваются в стаи высоко над землей, заслоняют солнце, и тени от них скользят по иссохшей земле и по лицу Крошки-Крестика.
По почти черной коже ее щек, лба, век, рук скользят тени, гасят свет, ложатся холодными пятнами, пустыми пятнами. Это — белизна, цвет облаков. Старый Бахти и школьный учитель Яспер говорили Крошке-Крестику, что белизна — цвет неба, цвет соли, цвет облаков и северного ветра. А еще это цвет костей и зубов. Снег холодный и тает в руке, ветер холодный, и никто не может его поймать. Соль жжет губы, кости мертвы, зубы точно камни во рту. Все это потому, что белизна — цвет пустоты, ведь после белого ничего больше нет, ничего.
Облака — они такие. Они так высоко, приходят из такой дали, из самого сердца синевы, холодные, как ветер, легкие, как снег, и непрочные; они приходят бесшумно, тише мертвецов, тише детей, когда те ходят босиком по скалам вокруг деревни.
Но они любят приходить к Крошке-Крестику и совсем ее не боятся. Они знают, что Крошка-Крестик тоже любит тишину. Знают, что она их не обидит. Пышные облака подплывают к ней, окружают ее, она чувствует их ласковую прохладу, миллионы капелек увлажняют ее лицо и губы как ночная роса, и она слышит нежный-нежный шорох вокруг и снова поет, для них, для облаков:
Она поет «облачка», но знает, что они очень-очень большие, потому что их прохладная шубка окутывает ее и прячет от солнечного тепла так надолго, что она начинает дрожать.
Когда с ней облака, ее руки двигаются медленно-медленно, чтобы не испугать их. Здешние люди не умеют разговаривать с облаками. Слишком много от них шума, слишком много суеты, потому-то облака и живут высоко в небе. Медленно-медленно поднимает Крошка-Крестик руки к лицу и прижимает ладошки к щекам.
А потом облака уходят. Уплывают далеко-далеко, туда, где у них дела, за горы, за города. Они плывут к морю, туда, где всегда синева, чтобы пролиться дождем, потому что это они любят больше всего на свете: дождь над бескрайней синевой моря. Море, говорил старый Бахти, это самое прекрасное место на свете, место, где все синее-синее. "В море много разной синевы", — говорил старый Бахти. "Разве может быть синева разной?" — спросила Крошка-Крестик. — "Может-может, синева бывает разная, как питьевая вода, которая наполняет твой рот и стекает в желудок, бывает то холодная, то теплая".
Крошка-Крестик ждет и других небесных жителей. Она ждет, когда к ней придут запахи травы и огня, золотая пыльца, что танцует кружась на одной ножке, и птица, что коротко кричит один раз, задевая ее лицо крылом. Они всегда приходят, когда она здесь. Они совсем ее не боятся. Они слышат ее вопрос, всегда один и тот же: про небо, про его цвет, и подлетают так близко, что она чувствует, как движется воздух в ее волосах и ресницах.
А еще к ней приходят пчелы. Рано-рано вылетели они из своих ульев внизу, в долине. Они облетели все цветы в полях между каменных глыб. Пчелы хорошо знают цветы, они носят их пыльцу на лапках, и тяжесть тянет их книзу.
Крошка-Крестик слышит, как они летят, всегда в один и тот же час, когда солнце стоит высоко-высоко над иссохшей землей. Она слышит, как они летят со всех сторон сразу, потому что летят они из небесной синевы. Тогда Крошка-Крестик роется в карманах своей курточки и достает крупинки сахара. Крылышки пчел трепещут в воздухе, их звонкая песня взмывает в небо, отражается от скал, касается ушей и щек Крошки-Крестика.
Каждый день в один и тот же час прилетают пчелы. Они знают, что Крошка-Крестик их ждет, они тоже любят ее. Их десятки, они летят со всех сторон, создавая свою музыку в желтом свете. Они садятся на раскрытые ладошки Крошки-Крестика и с жадностью едят сахарные крупинки. Садятся на ее лицо, щеки, губы, ползают по ней тихонько, и от прикосновений их легких лапок становится щекотно и хочется смеяться. Но Крошка-Крестик смеется не слишком громко, чтобы не напугать их. Пчелы жужжат в ее черных волосах, возле ушей, поют свою монотонную песню про цветы и травы, про все цветы и все травы, на которых они побывали сегодня с утра. "Слушай нас, — говорят пчелы, — мы видели много-много цветов там, в долине, мы долетели до самого ее края, потому что нас нес ветер, а потом вернулись, перелетая с цветка на цветок". "А что вы видели?" — спрашивает Крошка-Крестик. "Мы видели желтые подсолнухи, пурпурный чертополох, цветок око-тильо, похожий на змею с красной головкой. Мы видели большой лиловый цветок кактуса-питайи, кружевные цветочки дикой моркови, бледные цветы лавра. Мы видели ядовитые цветы крестовника, пышные цветы индиго, легкие цветочки красного шалфея". — "А что еще?" — "Мы долетели до самых далеких цветов, до тех, что сияют на грозе пчел — диких флоксах, мы видели алую звезду мексиканского мака, огненное колесо, молочный цветок. Мы пролетали над агаритой, пили нектар тысячелистника и росу лимонной мяты. Мы летали даже к самому прекрасному цветку на свете, к тому, что расцветает высоко в горах над саблевидными листьями юкки и цветом бел точно снег. Все эти цветы для тебя, Крошка-Крестик, мы принесли их тебе в знак нашей дружбы".
Так говорят пчелы, и еще много чего говорят они. Они рассказывают про красный и серый песок, блестящий на солнце, про капли росы, застывающие в пуху на листьях молочая и повисающие на колючках агавы. Про ветер, что проносится над самой землей и пригибает травы. Про солнце, которое встает и заходит в небе, про звезды, что вспыхивают в ночи.
Они не говорят на языке людей, но Крошка-Крестик их понимает, и от звонкого трепета тысяч крылышек в ее глазах появляются пятнышки, и звезды, и цветы. Пчелы знают так много! Крошка-Крестик пошире раскрывает ладони, чтобы они могли съесть последние сахарные крупинки, и поет им песенку, едва шевеля губами, голосом, похожим на жужжание пчелы:
И когда пчелы улетают, опять наступает долгая-долгая тишина.
Холодный ветер обдувает лицо Крошки-Крестика, и она чуть поворачивает голову и глубоко дышит. Руки ее сложены на животе под покрывалом, она сидит неподвижно, ровно под прямым углом к сухой земле. Кто же придет теперь? Солнце стоит высоко в синем небе, оставляя тени на лице девочки, под носом, под бровями.
Крошка-Крестик думает о солдате, который, наверное, уже идет сюда. Идет узкой тропой, что взбирается по откосу к покинутой деревне. Крошка-Крестик вслушивается, но еще не слышит его шагов. Да и собаки не лают. Они спят в уголке у старых стен, уткнув носы в пыль.
Ветер свистит и завывает среди камней над иссохшей землей. Это бегут быстроногие зверьки с длинными телами, длинноносые зверьки с маленькими ушками. Они вылезают из нор на другом конце долины и бегут быстро-быстро, перепрыгивая через реки, овраги и расщелины. Время от времени они останавливаются, тяжело дыша, и свет играет на их золотистой шерстке. И снова бегут-скачут они в небе, гонятся неведомо за кем, проносятся мимо Крошки-Крестика, задевают ее волосы и одежку, и хвосты их со свистом рассекают воздух. Крошка-Крестик протягивает руки, пытается удержать их, поймать хоть одного за хвост.
— Постойте! Постойте! Слишком быстро! Постойте!
Но зверьки ее не слушают. Они резвятся, скачут вокруг нее, проскальзывают между рук, щекочут своим дыханием лицо. Они смеются над ней. Ей бы поймать хоть одного, только одного, уж она бы его не выпустила. Крошка-Крестик знает, что бы тогда сделала. Оседлала бы его, как лошадь, крепко-крепко обняла бы руками за шею, и — оп-ля! одним прыжком он унес бы ее прямо в небо. И она летела бы, бежала бы с ним так быстро, что только ее и видели. Над долинами и горами, над городами, до самого моря летела бы она в небесной синеве. Или скользила бы над самой землей, среди ветвей и травы, с легким-легким шорохом, похожим на журчание воды. Вот было бы хорошо.
Но Крошке-Крестику ни разу не удалось изловить такого зверька. Они струятся между ее пальцами, вьются в одежде и волосах. А иногда бывают медлительными и холодными, точно змеи.