— Набирайте высоту и будьте внимательны! — отвечают с земли.
Странный ответ. Я же видел бомбардировщики своими глазами.
Бесконечное тревожное небо. Где же Сирадзе с напарником? «Спеть последнюю…» Эта фраза, сказанная перед вылетом, опять навеяла недобрые предчувствия.
— Саша! Где ты? Почему молчишь?
— Слышу, командир. Идом на Бучач. Высота восэм.
Сирадзе. Конечно он! Говорит бодро. Его и напарника Вартана Шахназарова, выросших на Кавказе и привыкших к разряженному воздуху, высота не утомила. Крепкие ребята!
Мы снова все вместе. Но где же немецкие бомбардировщики? Слышу голос с земли:
— Бомберы изменили курс.
Значит, наш бой сыграл свою роль. Вражеским истребителям не удалось пробить дорогу бомбардировщикам…
После посадки капитан-стажер был молчалив, а потом сказал:
— Ты уж, Арсен, извини, что рвался вести группу. Я еще слабак.
— Все в небе бывает. А как бой?
— Я понял только, что он был тяжелым. А вот почему мы его выиграли — не пойму.
— Повоюешь — поймешь.
— Мне осталось мало стажироваться. Арсен, помоги мне сбить хоть одного фашиста. Я же летчик-истребитель.
…И вот спустя пять лет мы снова встретились. Узнав, что он работает на курсах, я спросил, не знает ли он, куда возил Куцевалов Блокова?
— На охоту, — сразу ответил Афоня. — Это его хобби. А напоил он вашего председателя не от щедрот душевных…
— Но на этом Куцевалов может сгореть!
— Не сгорит. Он давнишний приятель маршала Жукова.
— А Куцевалов бывает на занятиях?
— Я ни разу не видел. Совещание с преподавателями он как-то проводил, но… — Афанасий махнул рукой. — Ему трудно наукой заниматься: он академии не кончал.
— Значит, Афоня, ты уже не летаешь? — решил я переменить тему. — Как это получилось?
— Придешь ко мне в гости — расскажу.
В его ответе я уловил оттенок грусти.
Афоня с женой Ниной и девятилетней дочкой жили в одной комнате коммунальной квартиры. Стол уже был заставлен холодными закусками, но не видно было ни водки, ни вина. За ужином хозяин достал из холодильника бутылку шампанского, налил три небольших бокала и произнес тост. Когда закусили, он печально заговорил:
— Ты, наверно, удивился, что на столе нет водки? Не балуюсь. У меня похмелье чуть не кончилось катастрофой, — и он рассказал про свою аварию.
На фронте Афанасий получил хорошую характеристику. В ней указывалось, что он воевал смело и за короткий срок стажировки в воздушных боях лично сбил одного «фоккера» и одного подбил. На старом месте службы был представлен к воинскому званию майора и назначен на должность командира полка. На радостях устроил щедрую «обмывку». А утром полетел на истребителе, пря заходе на посадку задел за крышу дома, самолет перевернулся…
— Очнулся в госпитале, — сказал после паузы Афанасий Иванович и со злостью продолжал: — Ведь не хотел лететь: с похмелья голова болела, плохо себя чувствовал. Но гордость и самолюбие взяли верх. Как это я, фронтовик, не полечу?! И вот результат: сотрясение мозга, побито несколько поясничных позвонков. С летной работы списан.
Слушая исповедь товарища, я подумал, какую коварную роль сыграл наш хороший отзыв о его боевой работе. Он разжег самолюбие человека, что помешало ему принять разумное решение. Выходит, надо быть осторожным и в критике, и в похвале человека. У меня было такое чувство, что и я виноват в трагедии товарища.
Суровы законы воздушного боя. Чтобы познать их таинства, летчику-истребителю нужно провести много боев и сражений, познать горечь поражений и радость побед. Афоня уничтожил всего один самолет, и то под надежной опекой товарищей. Он не прочувствовал всеми фибрами души и тела страшную беспощадность неба, зато сполна хлебнул радость победы. Гордость и самолюбие — нужные черты характера, они заставляют человека расти умственно и физически. Однако они же и порождают такие несчастья, какое случилось с Афанасием Ивановичем. Мне стало жалко Афоню, и, чтобы смягчить грусть обоих, я продекламировал:
Афоня порывисто взглянул на меня:
— Зорко подмечено. Прямо о нас сказано. Летчики и Отчизну любят всем сердцем, и печали им с лихвой отмерено.
— Но и радости немало, — я улыбнулся. — Вспомни, как ты ликовал, когда сбил «фоккера»! От твоих глаз даже вечерние сумерки испарились.
— Да, первая победа незабываема.
— А как ты мне подарил майорские погоны?
На фронте, когда присваивали очередное воинское звание, погоны было трудно приобрести. Но у капитана Приставкина они в загашнике имелись, и он вручил их мне. Я тогда спросил:
— Где достал?
Он многозначительно улыбнулся:
— Каждый командир в походном сидоре должен носить погоны на одну ступень выше своего звания. Если бы я имел право, узаконил бы это приказом.
— Зачем?
— Для пользы государству и армии. На первый взгляд погоны в запасе — мелочь, но как бы они подняли дисциплину! Эти погоны будут постоянно напоминать человеку: служи лучше, и мы скоро ляжем на твои плечи. Уразумел?
— В твоей логике есть рациональное зерно, — смеясь, отозвался тогда я.
— Не язви, — добродушно улыбнулся Афоня, — другу я готов отдать последнюю рубашку, — и с грустью добавил: — Завтра уезжаю к себе в часть: меня уже отзывают.
Последние слова были сказаны с сожалением, я решил, что ему не хочется с нами расставаться, посоветовал задержаться в полку. Комдив и командир полка могли это сделать. Стажер отмахнулся:
— Смысла нет. Не люблю быть последним, а мне за вами уже не угнаться. — Афоня заговорил доверительно и откровенно: — Посуди сам. Ну, я еще повоюю, собью с пяток самолетов. Только что мне это даст? Орден, ну два. Героя заработать все равно не успею. А для того, чтобы в моем личном деле было зафиксировано участие в Великой войне, достаточно и месячной стажировки.
— Ты что, воевал только для личного дела? — возмутился я.
— Не только. Но и о себе думать надо. Капитаном я хожу второй год. В нашем полку меня, как участника войны, досрочно аттестуют, а на фронте, в вашем полку, майора мне раньше срока все равно не дадут. На жизнь надо смотреть трезво.
— Но если ты только о себе заботишься, кому ты нужен?
Афоня улыбнулся: