Она сидела на последней ступеньке лестницы, ведущей на верхний этаж. Я, видимо, все равно бы почувствовала ее присутствие, даже если бы она не поднялась, увидев меня, даже если бы я не услышала шелеста ее плаща и кожаной сумки, которую она надела на плечо. Я уже приготовилась сунуть ключ в замочную скважину, но, заметив ее, я резко повернулась и прислонилась спиной к двери, словно надеясь не пустить ее в дом. Я сразу узнала ее — серые глаза, веснушки на переносице, красивые рыжие волосы, которые сегодня она собрала в хвост на затылке. Она молча посмотрела на меня, потом спустилась на несколько ступенек, шаг за шагом, грациозно, как балерина.
— Я просто хочу с вами поговорить, — сказала она. — Я могу войти на минутку? Это не займет много времени.
Я часто задышала, голова кружилась; она стояла на расстоянии вытянутой руки и могла схватить меня за рукав, кто из нас одержит верх в борьбе, если я попытаюсь сбежать по лестнице, а она решит меня остановить? Но я не пошевелилась, она тоже; она улыбалась той же спокойной и немного грустной улыбкой, что и в парке, потом кивком головы указала на дверь.
— Давайте войдем, — повторила она. — Я бы выпила кофе. Я жду вас уже несколько часов.
Я не шевелилась. Стараясь успокоить прерывистое дыхание, я наконец сказала:
— Мне нечего вам сказать. И я не хочу слушать вас.
— Но вам придется меня послушать, — ответила она, продолжая улыбаться, но ее взгляд стал жестким. — Я могу вернуться вместе с жандармами. Это они позвонили мне по поводу жалобы, поданной одной вашей соседкой по поводу истории с украденным браслетом. Я могу вернуться с ними. Не вынуждайте меня делать это.
Я была в нерешительности. Положив ладонь на створку двери, я словно пыталась понять, есть ли кто-нибудь внутри, почувствовать какое-то движение. Я думала об Адеме, только бы он не узнал, только бы не узнал, и, словно угадав мои мысли, она продолжила:
— Вашего мужа нет дома. Он ушел час назад. У нас есть время спокойно поговорить вдвоем.
Минуту я выдерживала ее взгляд, она не отводила глаз, и эта твердость была в уголках ее губ, в глазах, даже в ребячьих веснушках. Я медленно повернулась лицом к двери, вставила ключ в замок и не удержалась, чтобы не спросить:
— Вы рассказали ему, почему хотели меня видеть?
Она стояла прямо позади меня, и я чувствовала запах ее духов, цветочный, возможно, запах жимолости, я слышала ее дыхание и звук каблуков, когда она переступала с ноги на ногу.
— Я не сказала ему больше, чем было необходимо, — мягко ответила она, и я подумала, что это уже слишком.
Войдя внутрь, она сразу же поставила свою сумку на пол и, смотрясь в зеркало в прихожей, поправила прядь волос на виске. Потом повернулась вокруг себя и посмотрела мне в глаза.
— Перед тем как поговорить с вами, я хочу обойти квартиру, — заявила она. — всю квартиру, все комнаты. Это мое единственное условие.
— Вы думаете, что он здесь? Вы думаете, я его прячу?
Она слегка покачала головой.
— Нет, — ответила она почти рассеянно, — я хочу убедиться в обратном.
Повернувшись на каблуках, она направилась по коридору. Я слышала, как она открыла дверь моей комнаты, потом комнаты Мелиха и наконец Адема, в мою она вошла и сделала несколько шагов, прежде чем выйти, в двух других она лишь постояла на пороге, и, несмотря ни на что, за это я была ей благодарна. Я тоже посмотрелась в зеркало — вид у меня был усталый, похудевший, и, пока она не вернулась, я потерла щеки и покусала губы, чтобы придать им хоть немного цвета. Она заглянула в ванную и гостиную, потом вернулась и остановилась на пороге кухни.
— Так все-таки я могу рассчитывать на кофе? — спросила она, и ее голос приобрел неожиданную мягкость.
Я спросила себя, что могло послужить этому причиной — что она могла увидеть в моей комнате или в комнате Мелиха.
Я вошла следом за ней на кухню и, не говоря ни слова, стала готовить кофе. Грязная тарелка и приборы, оставшиеся после завтрака Адема, плавали в холодной воде раковины, и я чувствовала, что в глазах у меня все плывет.
— Меня зовут Клэр, — сказала она, и по звуку двигаемых ножек стула, я поняла, что она села.
Я продолжала хранить молчание и стояла спиной все то время, пока в кофеварке готовился кофе, и мне казалось, что это длится бесконечно долго. Она тоже больше не произносила ни слова, я только слышала, что она поставила сумку на колени и перебирала какие-то бумаги. Когда я принесла ее кофе, то увидела, что на столе возле нее лежит фотография. Она просунула палец в ручку чашки и одной рукой поднесла ее к губам, а другой подвинула фото ко мне. Я не могла не посмотреть на него. Это был ты на пляже, на берегу моря, на тебе был толстый оранжевый свитер, и ты смеялся, здесь тебе было не больше тринадцати лет. Твои зубы еще были целыми, щека гладкой, а твой взгляд был почти ясным и почти счастливым.
— Я занимаюсь им уже пять лет, — мягко сказала она. — Мне доверили его, когда мне было всего двадцать лет и я была совсем новичком в этой профессии. В течение пяти лет я виделась с ним по меньшей мере два раза в неделю. В тот день я возила его на море. Я видела его тогда во второй раз. Он жил тогда в семье в ста километрах отсюда.
Мне захотелось взять фото и поднести его к глазам, чтобы лучше разглядеть твое еще нетронутое лицо, и особенно этот свет в глазах. Рукава оранжевого свитера скрывали твои руки так же, как теперь рукава нового пиджака, волосы были коротко пострижены, а спереди оставлена неровная короткая челка, которая явно не была творением рук парикмахера. У тебя был вид почти нормального ребенка — улыбка, возможно, была настоящей, хотя слишком широкой и чуть-чуть глупой, воздушный шарик на веревочке вился над тобой в синеве неба. Но я осталась неподвижной, потому что не хотела, чтобы она поняла, что есть что-то, чего я не знаю о тебе. Она первая сделала этот жест — взяла фотографию и поднесла ее к лицу, и в первый раз улыбка сошла с ее лица.
— Когда я встретила его, с ним все было совершенно в порядке, — сказала она дрогнувшим голосом. Его расстройство мало-помалу развивалось на моих глазах. Его болезнь, не важно, как это называть. То, что мешает ему жить как все.
Опустив голову, она порылась в сумке, вытащила ежедневник и аккуратно положила фото в пластиковый карманчик. Потом подняла глаза.
— Три года назад он почти нормально учился. Но сегодня ему необходимы лекарства. Он нуждается в наблюдении. Он не может продолжать жить вот так, в лесу, как дикарь, без ухода, даже не наедаясь досыта.
Я не ответила. Мне хотелось, чтобы она вынула фото из сумки, хотелось еще раз посмотреть на него, на это чистое, нетронутое лицо, бывшее когда-то твоим, на эту глупую лучезарную улыбку.
— Я знаю, что вы помогаете ему, — сказала она, пытаясь поймать мой взгляд. — Знаю, что вы приносите ему еду и наверняка одежду, мне говорили, да я и сама недавно видела вас в парке. Я уверена, что вы хотите как лучше. Но нужно, чтобы он вернулся. Чтобы он вернулся в больницу. Он еще ребенок и не может жить вот так.
Ее голос был твердым, но взглядом она умоляла меня, а я была в нерешительности. Она любит его, подумала я, она не лжет, ведь знает его почти с детства, это ее работа, и тем лучше, но все-таки она против меня, она хочет забрать тебя, а не могу тебя потерять. Я отодвинулась — мне больше не хотелось чувствовать ее кофейное дыхание, ощущать эту близость, которая делала невыносимой просьбу в ее глазах.
— Вы не понимаете, — сказала я. — Это возвращение убьет его, возвращение в больницу. Я знаю, он сам говорил мне.
Отведя глаза, она вздохнула. Облокотившись на стол, она растирала виски, словно неожиданно почувствовала себя утомленной.
— Не нужно слушать все, что он говорит, — устало ответила она. — Реальность гораздо важнее, а реальность такова, что ему необходимо лечение. Он нуждается в уходе.
— Я ухаживаю за ним, — прошептала я.
— Через несколько месяцев наступит зима. Вы думали об этом? Я не знаю, где он живет сейчас, но когда наступят холода, когда выпадет снег — вы думали, что с ним станет тогда?
— Он будет жить здесь, — в отчаянии ответила я. — Я говорила с моим мужем, я знаю, что он все-таки согласится, а потом…
Я хотела уже сказать «он — моя семья», но почему-то замолчала, словно между нами существовало одно запретное слово и это было именно оно.
Ее взгляд смягчился, и она снова улыбнулась мне.
— Послушайте, — сказала она. — Я знаю, что вы его любите. Я уверена, что вы желаете ему добра. Но вы должны подумать и о своей семье. Я разговаривала с вашим мужем, я знаю, что у вас есть сын. Подумайте лучше о нем.
Я отвела глаза. Мне было холодно и хотелось выпить чего-нибудь горячего, и я не смогла удержаться, чтобы не взять ее чашку и не отпить глоток. Не думаю, что она даже заметила это, настолько далеки мы сейчас были от этого.
— Как бы то ни было, но вы не можете принять его, — добавила она тише, — даже если позволяют условия. Он несовершеннолетний. Вы знали, что он еще несовершеннолетний?
Я не ответила. Я сдерживала дыхание, потому что теперь оно пахло как ее, только слова, слетавшие с наших губ, были разными, подумала я. Она глубоко вздохнула, потом сказала:
— Элен, — и по ее тону я поняла, что она хотела это сказать с того самого момента, когда села рядом со мной на скамейку в парке, — я знаю, почему вы чувствуете себя такой близкой ему. Но вы ошибаетесь, если считаете, что это можно сравнивать. Он не выберется из этого сам, Элен, он никогда не выберется сам.
Я еще держала в руке чашку и осторожно опустила туда пальцы другой руки, только ногти и чуть-чуть кожи вокруг, кофе еще был горячим, и только это — ожог и боль — помогли мне не закричать и не заплакать.
— Убирайтесь, — глухо сказала я, и ей хватило одного взгляда, чтобы все понять. Она встала и отступила на несколько шагов, подняла свою сумку и пошла к двери.
— Я знаю, он рассказал вам, где он прячется. Я знаю, вам он доверяет. Но все будет гораздо проще, если вы нам поможете. Мы все равно найдем его, с вами или без вас, но если вы нам поможете, это будет гораздо менее болезненно для него.
— Убирайтесь.
— Вы сможете продолжать видеться с ним, — торопливо добавила она умоляющим голосом. — Я обещаю, что у вас будет право на посещения. Я вам обещаю. Я позабочусь, чтобы его госпитализировали недалеко отсюда. Вы сможете видеть его так часто, как захотите.
Она вопросительно смотрела на меня, я молчала, но направилась к ней, сжав руки, и в тот момент я была готова ударить ее, выбросить вон, как ты когда-то вышвырнул меня из парка. Она вытянула руку, чтобы остановить меня, руку, держащую сумку, в которой лежала фотография, и поспешно сказала:
— Я оставляю вас до послезавтра. Вы можете поговорить с ним, убедить его вернуться или просто сказать мне, где он. Иначе мне придется позвонить в полицию, и, поверьте мне, лучше этого избежать. Один раз так уже было. После этого он неделями ни с кем не разговаривал, даже со мной.
Подойдя к двери, она порылась в сумке и вынула оттуда маленький конверт, такой же, как я видела на берегу пруда, и протянула мне.
— Если вы его увидите, отдайте ему это, — добавила она. — Я пишу ему уже давно, но не уверена, что он находит мои письма. Передайте ему это, я прошу вас.
Я не пошевелилась, и тогда она мягко наклонилась и положила конверт на пол между нами, потом повернулась и вышла.
Через несколько минут я подняла письмо и вернулась на кухню. Я села за стол, лицом к ее стулу, на то самое место, которое так и не заняла, пока она была здесь. Положив голову на руки, я долго сидела неподвижно. Гораздо позже я услышала, как какая-то женщина на улице зовет своего сына, это напомнило мне имя, которое она произнесла во время нашего разговора, и только теперь я вспомнила, что именно так ты просил называть тебя, когда я впервые разговаривала с тобой в парке.
Прошло время. Ты продолжал надевать свои старые маскарадные костюмы и приходил встречать меня возле школы, и, хотя мама давно перестала шить их нам, ты вырос так мало, что многие еще были тебе впору. Ты часами ждал меня на тротуаре, облаченный в плащ фокусника, держа в руке волшебную палочку, которую иногда, не говоря ни слова, наводил на учеников, выходящих из школы. А иногда ты надевал странный серый костюм, призванный изображать комбинезон летчика, и черные перчатки, а на глаза — два резиновых кружка, зацепленных резинками за уши. Собака всегда сопровождала тебя, и, чтобы занять время, ты, командуя, бросал ей палку. Она не всегда приносила ее, и тогда ты сам отправлялся на поиски, сопровождаемый позвякиванием бубенчика. Ты, конечно, был еще маленьким, но для этого — уже слишком большим, к тому же у тебя было такое недетское лицо — взгляд был пристальным и серьезным, что так контрастировало с худенькими руками и затылком.
Дети смеялись над тобой, и впервые я не встала на твою защиту. В первый раз я предпочла, чтобы ты был не таким, как все. Когда у меня спрашивали, сколько тебе лет, я обманывала, утверждая, что тебе едва исполнилось шесть, но этого было недостаточно, чтобы объяснить все. Когда ты слышал, что над тобой смеются, то смотрел на них с невинным и загадочным лицом, не моргая, пока некоторое смущение не овладевало ими и они не удалялись, пожимая плечами и крутя пальцем у виска. Случалось, что ты впадал иногда в состояние неистовой ярости и бросался на них очертя голову, нанося удары и кусаясь. Иногда вмешивался какой-нибудь учитель, кое-как хватая тебя, и, хотя ты был слабым, драка доходила до крови, и ничто не могло успокоить тебя — ни угрозы, ни уговоры. Однажды ты ударил прямо в грудь молодую женщину, которая попыталась посадить тебя на колени, она побелела и долго не могла отдышаться, держась за сердце. Иногда я сбегала, потому что не могла больше защищать тебя, у меня больше не было сил, я пряталась в туалете или пустом классе и, слыша, как во дворе меня звали по имени, затыкала уши и напевала что-то с закрытым ртом. Тогда они звонили маме — у них был список всех домов, где она делала уборку, и это было еще большим унижением. Она приезжала спустя несколько минут на своем старом автомобиле, одетая в свой фартук, кожа на ее руках была сморщенной от воды, а глаза красными. Она садилась рядом с тобой и долго говорила что-то, пока ты не возвращался к нам, пока не начинал слышать ее и не соглашался пойти за ней, твое личико было осунувшимся от усталости, словно тебе пришлось долго-долго идти откуда-то издалека, чтобы вернуться сюда.
Однажды я неловко попросила тебя больше не ждать меня возле школы. Я утверждала, что меня оставляют после уроков и запрещают уходить вместе со всеми, так что я даже не знаю, во сколько смогу пойти домой. Ты не смотрел на меня, рисуя за маленьким столом, который поставили специально для тебя перед окном, это был мой старый стол, у которого отпилили ножки, чтобы он подходил тебе по росту. Ты высунул язык и не замечал меня, тогда я повторила то, что сказала только что, и мой голос звучал еще фальшивее, наконец я спросила: «Ты согласен? Я сделаю тебе подарок, если ты будешь вести себя хорошо, я принесу тебе из школы тетрадки и фломастеры». Тогда ты кивнул, берясь за новый рисунок. Мне не надо было заглядывать тебе через плечо, чтобы узнать, что это было, — ты и я, ты никогда не рисовал ничего другого, мы держались за руки, нет, у нас была одна рука на двоих — гибкая трубка, тянущаяся от твоего плеча к моему. У меня были золотые волосы, как у принцессы, и корона на голове, и у тебя тоже была корона, и на твоих рисунках мы всегда были одного роста.
На следующий день ты снова был возле школы, бросая собаке мячик, босиком, несмотря на холод. Спрятавшись в крытой галерее, я ждала несколько часов, пока все уйдут. Наконец и мне пришлось уйти, когда смотритель сказал, что собирается закрыть все двери. Я думала, что ты не выдержал и ушел, но, как только я вышла за ограду, ты внезапно появился — ты ждал меня в подъезде дома, улыбаясь, побежал мне навстречу и бросился в мои объятья.
Тем вечером я подождала, пока ты заснешь, и тихонько вышла из комнаты. Я нашла маму на ступеньках крыльца, она накинула пальто на плечи и сидела со стаканом в руке; увидев меня, она удивилась и поспешно спрятала стакан в тень, как будто я не знала, что она там делала. Правда заключалась в том, что она стала пить все больше и больше, теперь почти ежедневно, она возвращалась поздно вечером и неуверенным шагом прокрадывалась внутрь, распространяя вокруг себя запах холода и табачного дыма.
Не решаясь взглянуть на нее, я спросила, не может ли она как-то помешать тебе ходить в школу, брать тебя с собой на работу, как раньше. Она долго и пристально смотрела на меня с задумчивым видом, и я подумала, что она хочет упрекнуть меня в том, что я недостаточно добра к тебе и не справляюсь с ролью старшей сестры, но, к моему удивлению, она неожиданно протянула руки, прижала меня к себе и усадила к себе на колени. Она мягко отвела мои волосы и поцеловала в щеку. Она сказала, что все понимает, на моем месте она бы тоже больше не хотела, чтобы братик приходил встречать ее у школы, понимает, что он, наверное, мешает мне завести друзей и что мне не в чем себя упрекать. Да, теперь она будет уводить его с собой и давать ему чистить серебро, как раньше, а если он будет дома, то во время, когда он обычно уходит, она будет чем-то занимать его, чтобы он не думал идти встречать меня, и купит ему новые игрушки, если будет нужно. Я ощущала запах спиртного в ее дыхании, она продолжала гладить меня по волосам, я чувствовала, как вздымается ее грудь, мягко укачивая меня в ритме неровного дыхания. Мне казалось, что она хочет еще что-то сказать мне, но не решается, наконец она тихо прошептала:
— Ты знаешь, я думаю, не будет ли лучше отправить его куда-нибудь в дом, где будет много таких же мальчиков, как он, здесь, ты же видишь, у него нет ни одного друга. Но, конечно, не на все время, он будет возвращаться на выходные и на каникулы, мы можем даже отправить его в такое место, где есть лошади, ты же знаешь, как он их любит.
Она замолчала на минуту, потом снова поцеловала меня.
— Что ты об этом думаешь, Элен, ты не считаешь, что там он будет более счастливым?
Сердце оглушительно стучало, я затаила дыхание и не осмеливалась подумать, не осмеливалась услышать свои мысли. Не глядя на нее, я освободилась из ее объятий и вернулась в дом.
— Элен, — умоляюще позвала она, пока я не закрыла дверь, — Элен! — Но я не обернулась и никогда больше при ней не жаловалась на тебя.
Мы долго не говорили об этом, почти год, до самой истории с небом лошадей, но тогда она уже не посадила меня к себе на колени, чтобы спросить, что я думаю по этому поводу, дверцы скорой помощи захлопнулись раньше, чем я успела сказать хоть слово, чем я успела предать тебя.
Она сдержала слово, по крайней мере пыталась, но ты был шустрее, чем молоко на огне, говорила она, и я долго пыталась понять, что это значит. Она не могла следить за тобой постоянно, и ей хватало отвлечься на секунду, чтобы ты сбегал. Из любого дома в городе ты знал дорогу к моей школе, казалось, из любого места ты нашел бы путь, ведущий ко мне. Однажды я не могла больше этого выносить и, как только наступило три часа, я взяла портфель, сбежала по лестнице и ушла из школы, сразу же направившись в сторону леса, я не переставала оглядываться назад, потому что ты мог догадаться, что так я пытаюсь обмануть тебя, и каждое мгновение я ждала увидеть тебя, бегущего следом. Но мне удалось добраться до поля, а потом и до леса. Там я нашла маленький шалаш из веток и листвы, который мы когда-то построили, я просидела в нем целый день, сначала обхватив колени руками, потом лежа на спине и вглядываясь в небо сквозь ветви деревьев. В первый раз я была одна, и мне было хорошо. Потом начался дождик, но капли не долетали до меня. Я заснула, а когда проснулась, было уже темно. Срезав путь, я вернулась домой через поле. Когда я вошла, родители сидели за столом, но тебя не было видно. Я обнаружила тебя в комнате, куда пришла положить свой портфель. Ты ждал меня в темноте, спрятавшись между кроватями. Ты вынул всю мою одежду из шкафа, сложил ее в кучу и сделал нору внутри нее, в которую зарылся. Уже позже я заметила, что ты оторвал все пуговицы, неужели ты уже понимал, какое место ожидает тебя? То, где халаты не имеют пуговиц, потому что слишком многие пациенты проглатывают их? Я зажгла свет, но ты не поднял головы. Когда я села рядом на корточки и протянула руку, ты с рычанием вонзил в нее зубы, ты укусил меня, как будто стал вдруг своей неожиданно взбесившейся желтой собакой.
В тот вечер мама освободила маленькую комнату, которая служила гардеробной, вынеся оттуда охапки одежды. Это была маленькая комнатка без окон, но она согласно кивнула, не говоря ни слова, когда я сказала, что теперь хочу иметь свою комнату, показав раненую руку со следами зубов. Она одолжила у соседки матрас, положила его прямо на пол и постелила простыни. Папа читал газету в гостиной, и она подошла к нему и сказала что-то вполголоса. Он выключил лампу у меня в изголовье и поставил ее рядом с матрасом, потом на минуту вышел и вернулся, неся розу из сада, он поставил ее в маленькую вазу, только одну, чтобы не одурманить меня, сказал он, потому что в моей новой комнате не было окон. Он протянул ее мне с робкой улыбкой, потом поцеловал меня и пожелал доброй ночи. «Постарайся увидеть хорошие сны, Ленетта», — прошептал он. Когда я потребовала у мамы ключ от комнаты, чтобы закрыться, она сначала засомневалась, но потом все-таки дала мне его. «Не делай глупостей, Элен, — сказала она, — только не делай глупостей». Впервые я спала одна в этом темном и тихом кубике, окруженная запахом розы. Наверняка, ты приходил ночью и скребся в дверь, прося простить тебя, все еще чувствуя во рту вкус моей крови, но над потолком моей комнаты проходила водопроводная труба, и я ничего не услышала.