- Сколько у тебя, морской бродяга, классов? И какова твоя специальная подготовка?
- Да я еще не морской бродяга. Хочу только. А классов чуть меньше пяти.
- Что ж так мало?
- Не удалось у меня с учебой, - говорит. И впервые мне в глаза посмотрел. Открытый взгляд, чистый. - Батьку, - говорит, - немцы убили. Матка состарилась чего-то рано очень. И все болеет, болеет. Хворь из нее вовсе не уходит лет десять, как война случилась. Сестренка зато у меня уже в седьмой класс ходит. А я вот подрабатываю. Давно уже подрабатываю.
Ну, я, как это начальству в таких случаях и положено, говорю, что ученье - свет, а неученье - тьма, и надо всем учиться.
Он сразу согласился, что это правильно, и стал просить:
- Я учиться когда-нибудь буду. А пока вы меня на работу примите. Как вернусь с вашего плавания, может, сразу куда-нибудь и учиться пойду - на курсы какие нибудь. Возьмите меня. Возьмите в море.
- Ну, а пальцы свои где оставил? - спрашиваю.
Он вздохнул, потеребил вихры, потом махнул рукой: мол, была не была.
- Проиграл, - говорит, - в карты.
- Так-так. Это уже в колонии, что ли?
- Там. Из-за фамилии. Чтобы в соответствие привести. Заставили урки.
- Зачем же ты, Вася, тигра за хвост трогал? Нехорошо ведь это. Аморально как-то.
- Трудно мне вам рассказать, - говорит Вася. - Не умею я хорошо рассказывать.
- Нет, - требую, - сядь вот сюда на диванчик и объясни. Мне очень интересно знать.
Вася сел, расстегнул воротник. Я дал ему папироску.
- Скучно мне тогда было как-то так, знаете. Скучно, товарищ капитан. Вот и все.
- Как так: все?
- Ну, вернешься из экспедиции домой. А там все скучно так, кисло как-то. Матка болеет. Ругает, что денег мало присылал, что непутевый я у нее народился. Верка все клянчит чего-нибудь. Ребята-дружки поразъехались или учатся. Отстал я от них, отвык. А учиться... ну не лезет ничего в башку, товарищ капитан. И получается, будто кто окошко в комнате заколотил. Вот я и... Получилось как-то так...
- Все понятно, - говорю я. - А теперь отвечай мне честно. Значит, как вышел ты из тюрьмы, тебя на прежнюю работу не взяли? Вот ты на северный перегон и подался. Здесь, мол, всех берут, люди нужны. Так?
- Так, товарищ капитан. Они - геологи мои - алмаз ищут. Секретное это дело. И не берут меня. Морально я разложился, - так мне объяснили. А я хочу путешествовать. Я с детства хочу путешествовать.
- Готовить-то умеешь?
- Умею я, товарищ капитан. Очень даже хорошо готовлю, - сказал Вася быстро и убедительно. - И щи, и кашу, и лепешки.
Вечером я стоял на палубе, глядел на онежские сумерки и думал о том, что до отхода остается двое суток. Впереди длинные переходы, трудное плавание во льдах, а дух у меня уже не тот, чтобы всему этому радоваться. Я и не заметил, как рядом очутился наш новый кок. Он стоял в той же позе, что и я - нога на кнехте, локти на леере, - и тоже смотрел, как сгущаются над водой сумерки. Не люблю я смотреть на такие вещи с кем-нибудь вместе.
- Товарищ капитан, у меня труба дымит, - сказал мой новый кок и сплюнул за борт.
- Ну, - сказал я, - и что?
- Дымит у меня труба, товарищ капитан.
- Наверное, надо прочистить.
- А и верно! - почему-то обрадовался кок и поддернул свои новые синие штаны. Старпом уже выдал ему робу.
Я ушел на берег и вернулся поздно. Там от города до судостроительного завода километров пять. Автобус не ходил: весенняя грязь по колено. Пришлось пешком. Ботинки после этого похода можно было в местный краеведческий музей ставить.
Пробираюсь я от трапа к себе в каюту мимо камбуза, слышу - там железо звякает. Вот, думаю, прав старпом: молодой кок, но старательный. Трубу чистит даже ночью.
Ранним утром кто-то стал дергать меня за ногу. Открыл глаза и вижу, что это наш судовой механик.
- Что вы, - говорю, - спятили, что ли, механик?
- Полундра, - отвечает. - Разобрал ваш уголовник весь пароход на части. И клотик с мачты отвинтил уже, и киль теперь начинает из шпангоутов выбивать.
- Вы, Роман Иванович, в своем уме?
- В своем. В своем собственном. - И смотрит на меня, как тюлень на белого медведя: с тоской и злобой. Надо сказать, Роман Иванович был очень недоволен своей судьбой. Он думал, что по солидным годам, по солидному опыту его на какой-нибудь большой пароход назначат, а его засунули ко мне на сейнеришко. Вот он и злился на все вокруг и раздувал все неполадки. Как говорят - нездорово их преувеличивал. Ну, думаю, и сейчас преувеличивает. Не мог мальчишка за одну ночь весь сейнер разобрать на части. Невозможно это.
- Разобрал ваш новый кок пароход на части, на мелкие кусочки, - повторяет механик со злорадством. Из водопроводной трубы на камбузе теперь бьет артезианский фонтан!
- Воткните, - говорю, - в артезианский фонтан пробку и не мешайте мне отдыхать. Ваше это дело - забивать пробки, а не мое.
- Конечно! Ваше-то только их выковыривать.
- Это уж намек какой-то нехороший. Идите, забейте пробку, а днем мы еще побеседуем. Сами вы подписывали приемочный акт, сами принимали такой пароход, который за два часа мальчишка может на части разобрать.
Тут механик еще посердился немного и ушел. А я прислушался - и действительно, вдруг слышу: шумит где-то вода, сильно так шумит.
Еще потонем прямо здесь, у причала, думаю. Обидно как-то: прямо у причала потонуть в грязной воде.
Быстренько встал, оделся, прихожу на камбуз. А там дымовые и всякие другие трубы на полу лежат. Только одна плита и цела. На плите кок сидит. Увидел меня и облизывается от возбуждения.
- А вы, - говорит, - товарищ капитан, неправы были. Вовсе даже и не надо было трубу чистить. Я теперь как разобрал все, то и понял. Это просто наверху крышка есть в трубе. Чтоб дождь и снег не попадал. Так она, эта крышка, наполовину прикрыта была. Вот и дым.
- Какого же лешего ты другие трубы трогал? - спрашиваю я у кока.
- Раньше-то, в поле, все проще было, - оправдывается он. - Там костерчик разведешь - и все тут. А здесь устройство. Я его изучал на практике.
В это время появился старпом.
- Войдите, - просит, - в коковое положение, не сердитесь на него. Я знаю, что вам давеча механик наговорил про Ваську. А я вам скажу, что выхлопные газы из главного дизеля вместо атмосферы почему-то на камбуз попадают, так это механику ничего...
И пошел-поехал на Романа Ивановича говорить всякие штуки. Не любили они друг друга почему-то.