— Я прождал весь вечер, — ответил Улисс.
— А теперь тебе придется подождать до утра, — сказала Эрендира. — Мне как будто все почки отбили.
В этот момент спящая бабушка заговорила.
— Скоро двадцать лет с тех пор, как последний раз шел дождь, — сказала она. — Такая страшная была буря, что дождь перемешался с морской водой, а к утру дом был полон рыб и ракушек, а твой дед Амадис, земля ему пухом, видел, как проплыл по воздуху светящийся скат.
Улисс юркнул за кровать. Эрендира лукаво улыбнулась.
— Да ты не бойся, — сказала она. — Когда спит, она всегда такая ненормальная, но даже землетрясение ее не разбудит.
Улисс вылез снова. Эрендира взглянула на него с кокетливой, почти ласковой улыбкой и сняла с циновки грязную простыню.
— Слушай, — сказала она Улиссу, — помоги мне сменить простыню.
И вот Улисс выбрался из-за кровати и взялся за конец простыни. Так как простыня была намного больше циновки, им пришлось сложить ее несколько раз. Каждый раз Улисс оказывался все ближе к Эрендире.
— Я страшно хотел тебя увидеть, — вдруг сказал он. — Все говорят, что ты очень красивая, и так оно и есть.
— Но я скоро умру, — сказала Эрендира.
— Моя мама говорит, что все, кто умирает в пустыне, попадают не на небо, а в море, — ответил Улисс.
Эрендира отложила грязную простыню и застелила циновку новой, чистой и глаженой.
— А какое оно, море?
— Оно как пустыня, только из воды, — сказал Улисс.
— Значит, по нему нельзя пройти.
— Мой папа знал человека, который мог, — ответил Улисс, — но это было давно.
Эрендира была восхищена, но ей хотелось спать.
— Приходи завтра пораньше и становись первым, — сказала она.
— Мы с папой уезжаем на заре, — ответил Улисс.
— И больше уже не вернетесь?
— Может быть, но когда? — сказал Улисс. — Сюда мы попали случайно, потому что сбились с пограничной дороги.
Эрендира задумчиво посмотрела на спящую бабушку.
— Ладно, — решила она, — давай деньги.
Улисс дал ей деньги. Эрендира легла в кровать, но он, весь дрожа, не мог пошевелиться: в самый важный момент вся его решимость улетучилась. Эрендира взяла Улисса за руку, поторапливая, и только тут заметила его мучения. Этот страх был ей знаком.
— Первый раз? — спросила она.
Улисс ничего не ответил, но выдавил из себя скорбную улыбку. Эрендира сменила тон.
— Дыши глубже, — сказала она. — Сначала так всегда бывает. А потом даже не обращаешь внимания.
Она уложила его рядом с собой и, раздевая, успокаивала по-матерински.
— Так как же тебя зовут?
— Улисс.
— Это имя гринго, — сказала Эрендира.
— Нет, мореплавателя.
Расстегнув рубашку, Эрендира покрыла его грудь мелкими, сиротливыми поцелуями, а затем обнюхала.
— Ты весь как из золота, — сказала она, — а пахнешь цветами.
— Это, наверное, от апельсинов, — сказал Улисс. Немного успокоившись, он заговорщически улыбнулся.
— Столько птиц — это для отвода глаз, — добавил он. — А на самом деле мы везем к границе контрабандные апельсины.
— Апельсины не контрабанда, — сказала Эрендира.
— Наши — да, — сказал Улисс. — Каждый стоит пятьдесят тысяч песо.
Эрендира в первый раз за столь долгое время рассмеялась.
— Что мне больше всего в тебе нравится, — сказала она, — серьезность, с которой ты выдумываешь глупости.
Она стала непосредственной и болтливой, будто наивность Улисса изменила не только ее настроение, но и характер. Бабушка, находясь на волосок от непоправимого, продолжала разговаривать во сне.
— И вот тогда, в начале марта, тебя принесли в дом, — сказала она. — Ты была похожа на ящерку, завернутую в пеленки. Твой отец Амадис, молодой и красивый, так обрадовался, что отправил за цветами двадцать, да, двадцать повозок и вернулся, крича и разбрасывая цветы по улицам, пока вся деревня не стала золотистой от цветов, как море.
Она бредила несколько часов напролет — громко, страстно и упрямо. Но Улисс не слышал ее, потому что Эрендира любила его столь крепко и столь искренне, что пока бабушка бредила, она успела полюбить его уже за полцены и продолжала любить до рассвета даром.
Воздев распятия, отряд миссионеров стоял плечом к плечу посреди пустыни. Ветер, свирепый и злосчастный, трепал холщовые рясы и спутанные бороды и едва не валил с ног. В отдалении возвышался монастырь — строение колониального стиля, с колоколенкой, выглядывавшей из-за грубо оштукатуренных стен.
Возглавлявший отряд молодой монах указал пальцем на трещину, прорезавшую глазурованную глину.
— Не переступайте этой черты! — крикнул он.
Индейцы-носильщики, тащившие дощатый паланкин, в котором ехала бабушка, услышав крик, остановились. Бабушка, невзирая на неудобную позу, одуряющую пыль и струящийся пот, сохраняла высокомерный вид. Эрендира шла пешком. За паланкином вытянулась цепочка из восьми нагруженных индейцев, а завершал процессию фотограф на велосипеде.
— Пустыня ничья, — сказала бабушка.