— К тому же у меня есть грузовик. И потом… гляди! — Он вытащил из-за пазухи старинный пистолет.
— Я смогу уехать только через десять лет, — ответила Эрендира.
— Уедешь раньше, — сказал Улисс. — Сегодня ночью, когда уснет белый кит, я буду там, снаружи, и закричу как сова.
Подражая сове, он крикнул, да так натурально, что глаза Эрендиры первый раз улыбнулись.
— Это моя бабушка, — сказала она.
— Кто, сова?
— Кит.
Оба рассмеялись путанице, но Эрендира вернулась к прерванному разговору:
— Никто никуда не может поехать без разрешения своей бабушки.
— Ей ничего не надо говорить.
— Все равно она узнает, — сказала Эрендира. — Она все видит во сне.
— Когда ей приснится, что ты уехала, мы будем уже по ту сторону границы. Мы перейдем ее, как контрабандисты… — ответил Улисс.
Пытаясь воодушевить Эрендиру своей отвагой, он выхватил пистолет с легкостью кинематографического налетчика и стал подражать звукам выстрелов. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и на прощание она поцеловала Улисса. Растроганный, Улисс прошептал:
— Завтра мы увидим корабли.
В тот вечер, немного позже семи, когда Эрендира причесывала бабушку, снова подул злосчастный ветер. Индейцы-носильщики и музыкальный распорядитель, укрывшись в шатре, ждали, когда с ними рассчитаются. Бабушка, пересчитав банкноты в стоящем рядом с ней сундуке и сверившись с приходно-расходной книгой, вручила деньги главному индейцу.
— Значит, так, — сказала она. — Двадцать песо в неделю минус восемь питание, минус три вода, пятьдесят сентаво новые рубашки, — итого восемь пятьдесят. Пересчитай хорошенько.
Главный пересчитал деньги, и индейцы ушли, кланяясь:
— Спасибо, бледнолицая.
Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты.
— Так что решим? — спросила она. — Будешь платить четверть стоимости музыки или нет?
Отвечая, фотограф даже не поднял головы:
— На снимках музыка не выходит.
— Но из-за нее людям хочется сниматься, — возразила бабушка.
— А вот и нет, — сказал фотограф. — Она напоминает им об умерших, и потому все выходят на карточках с закрытыми глазами.
Музыкальный распорядитель вмешался.
— Закрывают глаза не из-за музыки, — сказал он, — а из-за вспышки.
— Нет, из-за музыки, — настаивал фотограф.
Бабушка положила конец спорам.
— Не будь дуралеем, — сказала она фотографу. — Посмотри, как идут дела у сенатора Онесимо Санчеса, и все потому, что он возит с собой музыкантов. — И категорически заключила:
— Короче, либо плати свою часть, либо иди своей дорогой. Несправедливо, что весь груз расходов ложится на плечи этой бедняжки.
— Я пойду своей дорогой, — сказал фотограф. — В конце концов, я прежде всего художник.
Бабушка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку банкнотов: ровно столько, сколько было указано в книге.
— Двести пятьдесят четыре пьесы, — сказала она, — по пятьдесят сентаво каждая, плюс тридцать две в воскресные и праздничные дни по шестьдесят сентаво, итого сто пятьдесят шесть двадцать.
Музыкант не взял деньги.
— Итого сто восемьдесят два сорок, — сказал он. — Вальсы дороже.
— Это почему?
— Потому, что они самые грустные, — ответил музыкант.
Бабушка заставила его взять деньги:
— Ладно, на будущей неделе ты сыграешь две веселые вещи за каждый вальс, и мы в расчете.
Музыкант не понял бабушкиной логики, но, ломая голову над заданной головоломкой, принял деньги. В этот момент обезумевший ветер чуть не сорвал шатер, и во внезапно наступившем затишье прозвучал отчетливо и мрачно крик совы. Эрендира не знала, как скрыть свое беспокойство. Когда она заперла сундук с деньгами, спрятала его под кроватью и, дрожа, протянула ключ бабушке, та поняла, что Эрендире страшно.
— Не бойся, — сказала она. — В ветреные ночи всегда кричат совы. Однако в ее голосе уже не было такой же уверенности, когда она обратилась к фотографу, тащившему к выходу свой аппарат:
— Если хочешь, оставайся до утра, — сказала она. — Этой ночью смерти не спится.
Фотограф, тоже слышавший крик совы, все-таки не изменил своих намерений.
— Оставайся, сынок, — настаивала бабушка. — Хотя бы потому, что я к тебе хорошо отношусь.
— Но за музыку я платить не буду, — сказал фотограф.
— Нет, — ответила бабушка. — Так не пойдет.
— Видите? — сказал фотограф. — Никого вы не любите.
Бабушка побледнела от гнева.
— Ну и проваливай, — сказала она. — Недоносок.