<…>
Моим ногам было легко в новых летних туфлях, и, шагая по раскаленной улице, я припомнил, как в детстве с наступлением лета радостно засовывал подальше тяжелые зимние ботинки, доставал сандалии и отправлялся бегать наперегонки с соседскими мальчишками. Какое это было радостное, легкое, парящее чувство! Ладно, подумал я, ты уже набегался, пора в Гарлем — ведь в любой момент Комитет может тебя вызвать. Я ускорил шаг, ноги сами летели вперед, почти не касаясь асфальта, а навстречу двигался поток распаренных от солнца лиц. Чтобы не застрять в толкучке на Сорок второй улице, я свернул на Сорок третью, и вот тут началось!
У края тротуара стоял небольшой фруктовый фургончик, нагруженный яркими персиками и грушами. Продавец — крепкий цветущий итальянец с носом картошкой и блестящими черными глазами — многозначительно поглядел на меня из-под своего огромного оранжево-белого зонтика и уставился на толпу, что собралась возле дома напротив. «Что это с ним?» — удивился я и перешел улицу. Поравнявшись с группкой стоящих ко мне спиной зевак, я услышал вкрадчивый, с хрипотцой голос, что-то напевавший; слов было не разобрать, и я пошел было дальше, как вдруг заметил в толпе знакомое лицо. Это был близкий друг Клифтона, стройный, шоколадного цвета паренек. Возможно, он что-нибудь знает про Тода, подумал я. Парень настороженно смотрел поверх машин в конец улицы — по другой ее стороне от здания почты к нам приближался полицейский. Потом обернулся, увидел меня и явно смутился.
— Привет… — начал я, но он уже повернулся ко мне спиной и пронзительно свистнул. Я не понял, предназначен ли этот сигнал мне или кому-то другому. Между тем он подошел к большой картонной коробке с веревочными лямками, что стояла возле стены дома, поднял ее, накинул лямку на плечо и снова посмотрел на полицейского. На меня он больше не взглянул. Сильно озадаченный, я стал пробираться сквозь толпу, пока не очутился у бровки тротуара. И тут остановился, как вкопанный: на асфальте прямо возле моих ног лежал квадратный лист картона, а на нем судорожно дергалось что-то непонятное. Обведя взглядом столпившихся вокруг людей, которые как зачарованные наблюдали за странной пляской, я снова посмотрел вниз и понял, что это игрушка. Ничего подобного я в жизни не видел. Передо мной плясала, скалясь, бумажная оранжево-черная кукла. Плоские картонные голову и ноги приводил в движение какой-то загадочный механизм, заставляя ее приседать, подпрыгивать, извиваться; этот непристойный, яростно-похотливый танец резко контрастировал с неподвижным, застывшим, словно черная маска, лицом. «Это не обычная марионетка! Что же это, черт возьми, такое?» — думал я, уставившись на диковинную куклу. Она вихлялась с бесстыдством извращенца, которому доставляет наслаждение вытворять разные мерзости на глазах честного народа. Вокруг раздавались смешки, заглушавшие шуршание гофрированной оберточной бумаги, из которой кукла была сделана, и тот же вкрадчивый голос продолжал напевать:
Я знал, что мне нужно спешить, но не мог оторвать глаз от гибкой вертлявой фигурки. Меня то разбирал смех, то одолевало желание изо всех сил наступить на эту скалящуюся уродину, впечатать ее в асфальт. Внезапно танец прекратился: кукла, замерев, бессильно рухнула на картонку. Я увидел, как кончик ботинка наступил ей на ноги, а чья-то широкая черная рука ухватила голову и рванула ее вверх, так что шея вытянулась в два раза. Затем пальцы разжались, и кукла снова пустилась в пляс. Но вдруг голос, исполнявший песенку, перестал попадать в такт. Мне почудилось, будто я со всего размаху угодил в мелкий пруд и уткнулся лицом в дно, а воды едва хватило, чтобы покрыть мне затылок. Я поднял глаза.
— Нет… как ты мог… — начал было я и осекся. Он демонстративно уставился куда-то мимо меня. Меня как парализовало: я стоял, не в силах отвести от него глаз, мечтая, чтобы это был всего лишь сон. Но это был не сон — я по-прежнему слышал:
Леди и джентльмены, покорнейше прошу, подходите, смотрите, берите моих куколок на радость себе и вашим деткам, и для меня доброе дело сделаете, будет мне на что хлебушка купить, позавтракать да пообедать… Спасибо, леди…
Да, это был он. Клифтон. Он раскачивался взад-вперед, то слегка приседал, то выпрямлялся, нелепо дергал плечами, тыкал пальцем в прыгающую куклу и пел свою песенку, почти не раскрывая рта.
Снова послышался свист. Клифтон бросил быстрый взгляд на своего часового — паренька с картонной коробкой.
— Кто купит куклу Самбо? Подходите, не стесняйтесь, дамы и господа, кому…
Свист повторился.
— А вот Самбо, весельчак, плясун, он танцует мамбу! Карамба! Торопитесь, дамы и господа! У нас нет лицензии на торговлю Самбо, который дарит всем и каждому радость! Радость не облагается налогом! Торопитесь, дамы и господа…
На мгновение наши глаза встретились. На его губах мелькнула презрительная улыбка, и он снова затянул свою песенку. Предатель. Я взглянул на куклу, и горло у меня судорожно сжалось, рот наполнился слюной. Волна ярости вырвала меня из оцепенения: я резко повернулся на каблуках и шагнул вперед. Раздался странный звук — словно тяжелые капли дождя забарабанили по газетному листу, — и я увидел, как кукла, перекувырнувшись, опрокинулась на спину, превратившись в ком влажной бумаги, уронив набок мерзкую головенку на вытянутой шее и продолжая бессмысленно скалить зубы. Толпа негодующе надвинулась на меня. Тут снова послышался свист. Какой-то пузатый коротышка удивленно посмотрел на изувеченную куклу, потом на меня и залился смехом. Толпа качнулась обратно. Я увидел Клифтона — уже рядом со своим напарником с картонной коробкой, возле которого, растянувшись вдоль стены дома, неистово подпрыгивала и вихлялась целая шеренга кукол — отвратительный кордебалет, плясавший под аккомпанемент истерического хохота зевак.
— Ты, ты… — задыхаясь, начал я, но Клифтон, не глядя на меня, подхватил двух кукол и спустился на мостовую. Его дозорный шагнул за ним и сказал, кивнув на полицейского: «Осторожнее! Он уже близко».
— Прошу всех за нами! Продолжение следует, дамы и господа! Наше шоу продолжится за ближайшим углом! — провозгласил Клифтон, а его помощник поспешно собрал кукол в картонную коробку и исчез.
Все произошло стремительно. Не прошло и пяти секунд, как на опустевшей улице остались только я и какая-то пожилая дама в синем платье в горошек. Она с улыбкой взглянула сначала на меня, а потом на тротуар, где валялась одна из кукол. Я занес ногу, чтобы растоптать эту мерзость, но дама вскрикнула: «Нет! Не надо!» Полицейский уже был напротив нас. Я нагнулся и поднял куклу. Мне почему-то чудилось, что я почувствую биение ее пульса, но она лежала недвижно, легкая, почти невесомая — комок гофрированной бумаги. Я сунул ее в карман и поспешил следом за быстро расходящейся толпой. Мне ни за что не хотелось снова очутиться лицом к лицу с Клифтоном — я боялся, что не сдержусь и наброшусь на него, и поэтому, миновав полицейского, пошел в другую сторону, к Шестой авеню. Кто бы мог подумать, что у нас выйдет такая встреча, думал я. Что произошло с Клифтоном? Как получилось, что он внезапно покинул Братство? И почему, черт побери, пытался увести с собой всю свою ячейку? Что теперь подумают сочувствующие? А наши враги? Похоже, он решил — как сказал сам той ночью, когда схватился с Расом, — выпасть из хода истории. Да, кажется, так… Я замер на ходу, пытаясь припомнить его точное выражение. «Выскочить», — вот как он сказал. Но ведь он знал: только в Братстве мы можем заявить о себе, только в Братстве мы перестаем быть жалкими марионетками, куклами Самбо. Самбо… Жуткая, непристойная пародия на человека! Господи! А я еще огорчался, что меня, видите ли, не позвали на собрание. Да не все ли равно! Позвали, не позвали — какая разница? Я больше и не вспомню про это, я буду изо всех сил держаться за Братство, и другого пути у меня нет. Потому что лишиться Братства — это значит выпасть… выскочить… А эти куклы… откуда только они их взяли? Если он захотел заработать четверть доллара, почему таким способом? Почему бы не продавать фрукты, ноты или, на худой конец, чистить ботинки?!
Пытаясь докопаться до смысла произошедшего, я завернул за угол, вышел на людную, залитую солнцем Сорок вторую и увидел, что у бордюра толпятся люди, прикрывая глаза сложенными козырьком ладонями. Мимо ехали машины с зажженными фарами, а на противоположном тротуаре пешеходы оглядывались, стараясь рассмотреть, что происходит в середине улицы — там, где под деревьями Брайант-парка виднелись силуэты двух мужчин. С деревьев вспорхнула стайка голубей; дальнейшее произошло мгновенно — птицы еще не успели описать в воздухе круг, — под уличный шум и гудки автомобилей. Но мне это мгновение показалось вечностью — я видел все, словно при замедленной съемке, и без единого звука, как в немом кино.
Вначале я решил, что эти двое — коп и чистильщик обуви; когда же поток машин на секунду иссяк и только трамвайные рельсы ярко блестели на солнце, я узнал Клифтона. Его напарник куда-то исчез, и Клифтон сам нес на плече картонный ящик, а сзади, прямо за ним, неторопливо шагал полицейский. Они двигались в мою сторону. Вот они уже миновали газетный киоск, у меня перед глазами снова мелькнули рельсы на асфальте, пожарный кран у кромки тротуара, стайка голубей, и в голове пронеслось: «Попался, голубчик. Как бы не пришлось за тебя штраф платить…» — и в этот момент коп толкнул Клифтона в спину, подгоняя его. Клифтон придержал коробку за лямки, чтобы не ударила по ногам, не оборачиваясь, что-то сказал копу через плечо и пошел дальше. Один из голубей спланировал вниз, на улицу, и снова взмыл вверх; в воздухе, поблескивая в солнечных лучах, закружилось белоснежное перышко. Коп, важный и солидный в своей черной форменной рубашке, рукой, прямой, как винтовочный ствол, опять толкнул Клифтона — тот споткнулся и с трудом устоял на ногах, опять отрывисто бросил что-то через плечо, и оба продолжали маршировать по улице — такие сцены мне доводилось видеть много раз, и их участником мог оказаться кто угодно, но только не Клифтон. Я увидел, как коп, выкрикнув какую-то команду, сделал резкий выпад и выбросил вперед руку, но промахнулся и потерял равновесие, а Клифтон, словно танцор, выполняющий пируэт, повернулся к копу и занес над головой согнутую правую руку; корпус его слегка качнулся вперед и влево, так что коробка соскочила с плеча и шлепнулась на землю, а он, выдвинув вперед правую ногу, слева нанес копу мощный апперкот, так что у того слетела фуражка и подкосились ноги, он рухнул на землю и покатился кубарем, а Клифтон пнул коробку, которая, хлюпнув, отлетела в сторону, и застыл выжидающе, левая нога чуть впереди, руки высоко подняты. В промежутках между мелькающими машинами мне был виден коп, который полз по тротуару, опираясь на локти и мотая головой, словно пьяный. Я стоял, ощущая, как вибрирует под ногами асфальт от проносящихся под землей вагонов метро, и вдруг унылый ровный гул автомобильных моторов прорезали торопливые выстрелы, а испуганные голуби бешено взметнулись вверх. В следующее мгновение коп, уже распрямившийся, сидел на асфальте, потом попытался встать, неотрывно глядя на Клифтона, голуби, успокоившись, расселись по деревьям, а Клифтон, все еще стоя лицом к полицейскому, вдруг как-то разом обмяк.
Он упал на колени, словно собираясь помолиться, и тут из-за газетного киоска вышел крепко сбитый человек в шляпе с опущенными полями и что-то негодующе прокричал. Я стоял, не в силах пошевелиться. Солнце будто взорвалось у меня над головой. Кто-то закричал. Рядом появились какие-то люди. Коп уже поднялся на ноги. Словно бы недоумевая, он смотрел сверху вниз на Клифтона; в руке у него был пистолет. Я машинально сделал шаг вперед, потом еще один, еще, и еще. Я шел, как незрячий, без единой мысли в голове, но мой мозг продолжал аккуратно все регистрировать. Вот я перехожу улицу, вот подхожу к тротуару и вижу Клифтона совсем близко — он лежит все в той же позе, на боку, и на рубахе у него быстро расползается мокрое пятно, я приподнимаю ногу, чтобы сделать еле-дующий шаг, но почему-то не могу ее опустить. За моей спиной проносятся машины, а я все никак не могу ступить на тротуар. Так я и стоял там, одна нога на мостовой, другая занесена над бровкой, а вокруг раздавались пронзительные полицейские свистки и со стороны библиотеки бежали, переваливаясь, два пузатых полицейских. Я снова взглянул на Клифтона, а коп, махнув пистолетом, отогнал меня, проговорив каким-то мальчишеским, ломающимся голосом: «Назад! Марш обратно! На ту сторону!» Это был тот самый коп, мимо которого я прошел по Сорок третьей улице несколько минут назад.
Я с трудом пробормотал пересохшими губами: «Он мой друг… Я хочу помочь…» — и наконец-то ступил на бровку тротуара.
— Ему уже ничем не поможешь, приятель. Давай отсюда. Иди на ту сторону!
Растрепанные волосы полицейского облепили потное лицо, форма была вся в грязи. Я тупо смотрел на него, не зная, что делать, прислушиваясь к чьим-то приближающимся шагом. По тротуару медленно растекалась красная лужица. Перед глазами у меня все поплыло. Я поднял голову. Коп с любопытством на меня смотрел. Я слышал, как в парке неистово хлопают крылья. Почувствовал, что затылок мне буравит пристальный взгляд. Обернулся и увидел краснощекого веснушчатого мальчишку со славянскими глазами. Он сидел верхом на ограде парка; поймав мой взгляд, пронзительно крикнул что-то кому-то позади, его круглая физиономия пылала от возбуждения. «Что все это значит?» — тупо удивился я и снова повернулся туда, куда мне меньше всего хотелось поворачиваться.
На тротуаре теперь стояли целых три копа: один наблюдал за собравшейся толпой, двое других разглядывали Клифтона. Тот, что стрелял, уже успел надеть фуражку.
— Слушай, приятель, — отчеканил он, обращаясь ко мне. — С меня на сегодня уже хватит. Пошел на ту сторону, понял?
Я открыл рот, но не смог издать ни звука. Один из полицейских, стоя на коленях, осматривал Клифтона и что-то помечал в своем блокноте.
— Я его друг, — наконец произнес я. Тот, что писал в блокноте, поднял голову.
— Все, спекся твой дружок, парень, — сказал он. — Его песенка спета.
Я посмотрел на него.
— Слышь, Микки! — крикнул мальчик с ограды. — Он уже откинулся!
Я перевел взгляд на Клифтона.
— Это точно, — подтвердил тот коп, что стоял на коленях, а потом повернулся ко мне: — Фамилия, имя?
Я назвал. Подробно ответил на все вопросы о Клифтоне. Потом приехал полицейский фургон — надо сказать, очень быстро. Я молча смотрел, как они положили его внутрь вместе с коробкой кукол. Толпа на противоположной стороне все не расходилась. Фургон уехал, а я пошел к метро.
— Эй, мистер! — раздался мне вслед пронзительный крик мальчишки. — У вашего друга были крепкие кулаки! Бац! Бац! И коп полетел вверх тормашками!
Под эти прощальные слова я, склонив голову, побрел прочь по залитой солнцем улице, стараясь стереть из памяти то, что видел.
<…>
Похороны были организованы так, чтобы привлечь как можно больше внимания. Мы устроили их не в церкви и не в часовне, а в Маунт-Моррис-парке и призвали всех бывших членов Братства присоединиться к траурной процессии.
Церемония была назначена на субботу на середину дня. Стояла жара, небо было подернуто облачной дымкой. В парке собрались сотни людей. Я в лихорадочном возбуждении бегал взад-вперед, давал указания, суетился, кого-то подбадривал, но в то же время мне казалось, что все это происходит не со мной. Здесь были братья и сестры, которых я не видел с тех пор, как вернулся работать в Гарлем. Были люди из центра города и соседних районов. Меня удивляло не только то, что все они пришли, но и то, как глубоко они переживают эту смерть.
Люди строились в колонны. Над колоннами покачивались приспущенные флаги и транспаранты, на которых было написано:
БРАТ ТОД КЛИФТОН
ЕЩЕ ОДНУ НАДЕЖДУ СРАЗИЛА ПУЛЯ
Были и барабанщики с барабанами, обтянутыми черным крепом, и оркестр из тридцати человек. Машин не было и почти не было цветов.
Процессия медленно двинулась вперед под скорбные романтические мелодии маршей. Когда оркестр стихал, по своим траурным барабанам начинали бить барабанщики. Было жарко, воздух был наэлектризован до предела. Разносчики и уличные торговцы попрятались, повсюду виднелись усиленные наряды полиции. Люди высовывались из окон, а на крышах домов под затянутым легкой дымкой солнцем стояли и смотрели на нас мужчины и мальчишки. Я шел в голове процессии вместе со старейшими лидерами района. Мы шли очень медленно; иногда оборачиваясь, я видел, что к нам присоединяются юные стиляги и местная шпана, рабочие в комбинезонах и игроки. Из парикмахерских выскакивали мужчины с намыленными щеками и развязанными галстуками: они глазели на нас и вполголоса что-то обсуждали. А я думал: неужели все они знали и любили Клифтона? Или их просто-напросто привлек бесплатный спектакль — музыка, медленно идущая толпа? Сзади налетел горячий ветер, и повеяло чем-то тошнотворно-сладким, словно запах суки в течке.
Я оглянулся. Солнце нещадно палило непокрытые головы — целое море голов. Над флагами, транспарантами и сверкающими медными трубами парил простой серый гроб, который несли на плечах рослые, крепкие ребята — товарищи Клифтона. Время от времени они менялись, и гроб, плавно покачиваясь, переходил из одних рук в другие. Они несли его высоко и гордо, и в глазах у них застыли гнев и печаль. Гроб плыл, словно тяжело груженный корабль, прокладывающий путь в море скорбно склоненных голов. В воздухе висела напряженная тишина, которую нарушали только глухой рокот барабанов и тяжелый топот сотен ног. На тротуарах толпились люди; всюду были слезы, покрасневшие суровые глаза, приглушенные вздохи.
Процессия продвигалась вперед. Мы миновали самые бедные кварталы, этот край черной тоски и печали, свернули на Седьмую авеню и направились к Ленокс-авеню. Тут я и несколько братьев — организаторов похорон — сели в такси и первыми добрались до Маунт-Моррис-парка. Брат, работавший в управлении парка, открыл нам вход на пожарную каланчу. Там под черным железным колоколом был сооружен на скорую руку помост — доски на сдвинутых козлах. Когда процессия вошла в парк, мы уже ждали наверху. По нашему сигналу брат ударил в колокол, и мои барабанные перепонки сотряс древний глухой пробирающий до нутра звук — ДУУМММ-ДОННН-ДОННН…
Гроб с телом Клифтона по винтовой лестнице внесли на каланчу и установили на помосте. Я глядел на этот дешевый серый гроб, и в голове была пустота — только звучало его имя.
<…>
Кто-то толкнул меня в бок, и я понял, что пора начинать. Настало время произнести прощальные слова. Но у меня не было слов. Я ни разу не был на похоронах товарищей из Братства и представления не имел, как должна проходить траурная церемония. Однако люди ждали. Я стоял наверху, совсем один, даже без микрофона. Передо мной был только гроб на грубо сколоченных деревянных козлах.
Я смотрел вниз, на залитые слепящим солнцем лица и пытался отыскать какие-нибудь слова. Меня охватили гнев и чувство полной бессмысленности происходящего. Сколько их здесь? Сколько тысяч? Что они рассчитывают услышать? Зачем вообще пришли сюда? Чем они отличаются от того краснощекого мальчишки, который, сгорая от любопытства, наблюдал, как Клифтон падает на землю? Что им надо? Разве они могут что-либо изменить? И где все они были, когда он еще был жив, когда еще можно было помешать?..
— Что вы хотите от меня услышать? — вдруг выкрикнул я, и голос мой как-то странно хрустнул, вонзившись в тяжелый, неподвижный воздух. — И зачем? Что толку говорить теперь? Давайте представим, что это не похороны, а праздник! Народные гулянья! И в конце, когда мы будем расходиться, оркестр заиграет «Веселья кончилась пора, прощай, мой милый, до утра». А может, вы рассчитываете на чудо? Может, надеетесь, что он восстанет из мертвых? Идите домой! Он умер, он мертв, мертв окончательно и бесповоротно. Его жизнь оборвалась в самом начале, и ее уже не вернуть. Чудес не будет, не будет и проповедей. Идите домой и постарайтесь его забыть. Он здесь, в этом ящике, новопреставившийся. Идите домой и не думайте о нем. Он умер, и ему ничем не помочь. Думайте лучше о себе. — Я помолчал. Они стояли внизу и перешептывались, глядя наверх.