— Ты превратил похороны в шоу!
У меня непроизвольно дернулся нос. Выдавив из себя улыбку, я медленно повернулся к брату Тоббиту:
— Какое уж это шоу без тебя в качестве главной звезды! А чем Комитету не понравились похороны?
— Ну, наконец-то! — Брат Джек широко расставил ноги и подался вперед. — Наш стратег задал очень интересный вопрос: чем нам не понравились похороны. С удовольствием отвечаю. Под твоим руководством предателя и провокатора, ставшего слепым орудием в руках оголтелых расистов, похоронили с почестями, как настоящего героя. И ты еще спрашиваешь, что нам не понравилось?
— Его же в предательстве никто не обвинял, — возразил я.
Он слегка привстал, уцепившись обеими руками за край стола.
— Это мы уже поняли. Ты его предателем не считаешь.
— Главным для нас было то, что застрелили безоружного человека. Безоружного черного.
Он всплеснул руками. Ну и черт с тобой, подумал я. Черт с тобой! Мы хоронили человека!
— Этот черный, как ты сейчас выразился, был предатель, — снова заговорил брат Джек. — Ренегат!
— А что это значит — «ренегат»? — спросил я, усмехнувшись про себя, и принялся перечислять, загибая пальцы: — Он был человек и был негр; он был человек и был брат; он был человек и был, как вы выражаетесь, ренегат; он был жив, а теперь мертв, но, живой или мертвый, он был весь соткан из противоречий. И такого вышел хоронить весь Гарлем, и все стояли под палящим солнцем, откликнувшись на наш зов. Вот вам и ренегат!
— Ага, глядите, сейчас он отступает на заготовленные позиции, — произнес брат Джек. — Сначала компрометирует наше движение, поддерживая ренегата, предающего собственный народ, а потом задает вопрос, что это, собственно, значит — «ренегат».
— Именно, — подтвердил я. — Именно так, и это законнейший вопрос, брат. Между прочим, некоторые и меня считают ренегатом, потому что меня из Гарлема перевели работать в центр. Кое-кто назовет меня ренегатом, если я пойду на государственную службу, а кое-кто — если буду тихонько отсиживаться в своем углу. Что же касается Клифтона… я много думал о том, что он сделал…
— Неужто? И после этого осмеливаешься его защищать?
— Нет. То, что он сделал, меня бесит не меньше вашего. Но, черт возьми, его гибель от полицейской пули действительно важное политическое событие, гораздо важнее того, что он, видите ли, продавал на улице каких-то неприличных кукол.
— И тогда в ход пошла личная ответственность, — сказал Джек.
— Мне больше ничего не оставалось и не от кого было ждать совета. Не забудьте: в свое время меня не сочли нужным позвать на совещание по разработке стратегии…
Брат Джек снова потер глаз:
— Ну и ну. Ты, кажется, стал настоящим теоретиком! Удивительное дело!
— Не знаю, может быть. Впрочем, что ж тут удивительного: ничто так не склоняет к размышлениям, как одиночество.
— Вот-вот! Лучшие идеи, питавшие наше движение, рождались в тюрьме. Однако ты, брат, в тюрьме не сидел, и наняли мы тебя не для того, чтобы думать. Похоже, ты это позабыл?
Если так, я тебе напомню. Заруби у себя на носу: тебя наняли не для того, чтобы думать.
Пока он говорил, нарочито медленно и веско, у меня в голове пронеслось: «вот оно… опять… так откровенно, неприкрыто и так знакомо… играют в открытую…» Вслух я сказал:
— Что ж, теперь наконец-то я все понял. Понял, где я и с кем…
Он прервал меня:
— Не выворачивай смысл наизнанку. За всех нас думает Комитет. За всех нас. И ты знаешь, что тебя наняли не думать, а говорить.
— Верно. Меня наняли. Просто у нас тут такие братские отношения, что я позабыл, где мое место. И что же делать, если вдруг мне в голову придет какая-нибудь идея?
— Мы приветствуем любые идеи. Порой случаются просто блестящие. Идеи — часть нашей работы. Но только нужные идеи в нужном месте и в нужное время.
— А если я вдруг замечу, что мы совершаем ошибку?
— Твое дело помалкивать.
— Даже если я прав?
— Ничего не говори, пока не получишь указаний от Комитета. Иначе твои слова могут оказаться последними.
— А если народ потребует от меня ответа?
— Отвечать будет Комитет!
Ну почему они не хотят понять меня, подумал я. Ведь я говорю о том, что есть на самом деле. Неужели работа в Братстве должна заслонить от меня реальность? Помешать видеть и чувствовать, что происходит в Гарлеме?
— Пусть так, — сказал я. — Стой на своем, брат; но я-то как раз представляю себе, что такое политическое самосознание жителей Гарлема. Они не позволяют мне закрывать глаза на реальность. Я исходил и буду исходить из того, что видел, слышал и знаю.
— Нет, — произнес Джек, поднявшись. — Ты будешь исходить только из решений Комитета. Хватит с нас этой самодеятельности. Комитет принимает решения за всех, и за тебя в том числе. Не в наших правилах прислушиваться к субъективному мнению отдельных личностей. Или ты против партийной дисциплины?
— Я не против дисциплины. Я просто стараюсь приносить пользу. Стараюсь вернуть всех к реальности, которую, похоже, не желает видеть Комитет. Нам сейчас было бы достаточно организовать одну демонстрацию…
— Комитет принял решение не проводить демонстраций, — отрезал брат Джек. — Эти методы уже неэффективны.
Мне показалось, что пол качнулся у меня под ногами. Внезапно я с поразительной отчетливостью стал различать боковым зрением предметы в неосвещенной части зала.
— Неужели вы не понимаете, что сегодня произошло? — спросил я. — Что, мне все это приснилось? Почему вдруг акция с участием многотысячной толпы объявляется «неэффективной»?
— Толпа для нас — только сырье, которое нужно обработать и отлить в готовую форму. В какую форму — указывает программа. А теперь послушай, что я тебе скажу: наша политическая программа определяется не тем, что говорят невежественные, инфантильные люди на улице. Наша задача — не спрашивать, что они думают, а диктовать, что они должны думать!
— Здорово, — сказал я. — Давай, попробуй-ка, скажи им это. Да кто ты такой, в самом деле? Белый отец черного народа?
— Я им не отец. Я их лидер. И твой лидер. Запомни это.
— Мой лидер? Согласен. Но им-то ты кем приходишься? Может, все-таки большим белым папой? — не сдавался я, не сводя с него взгляда. Над столом повисло жаркое, напряженное молчание, и я вдруг почувствовал, как ноги у меня свело судорогой. — А может, им лучше звать тебя не брат Джек, а масса Джек?
— Вот что… — не договорив, он вскочил и попытался дотянуться до меня через разделявший нас стол, однако я успел вовремя откинуться назад. Стул подо мной качнулся и стал на задние ножки, а Джек, промахнувшись, ухватился за противоположный край стола, закрывая собой свет висевшей над нами лампочки. Он что-то неразборчиво бормотал, вставляя в свою бессвязную речь иностранные слова, давясь от кашля и яростно тряся головой. Я уже вернул стул в нормальное положение и сидел, подавшись вперед: Джек нависал надо мной, за ним смутно маячили силуэты остальных. И вдруг что-то, почудилось мне, сорвалось с его лица — ну вот, начинаются галлюцинации, промелькнуло у меня в голове, но это что-то со стуком ударилось об стол и покатилось прямо к краю, однако он резко выбросил вперед руку, подхватил этот странный предмет, похожий на мраморный шарик, и быстро опустил его — плюх! — в свой стакан с водой. Карусель в моей голове завертелась с бешеной скоростью, я слышал голос Джека, но больше не слушал его — я смотрел на стакан. Свет свободно проходил сквозь него, отбрасывая на темную поверхность стола прозрачную узкую тень, а внизу, на дне, лежал глаз. Стеклянный глаз молочно-белого цвета, будто искореженный преломляющимися в воде лучами света. Глаз пристально смотрел на меня, словно из темных вод глубокого колодца. Я перевел взгляд на Джека: он возвышался надо мной, и его освещенная фигура четко выделялась на фоне темной стены.
— …соблюдать дисциплину. Или ты подчиняешься решениям Комитета, или мы тебя исключаем…
На месте левого глаза у брата Джека, под незакрывающимся веком, было красное пятно; взгляд утратил всегдашнюю властность. Подавив отвращение, я опять посмотрел на стакан и подумал: это он нарочно, чтобы я растерялся, другие-то, конечно, знали… Они ведь даже не удивились. Так я и сидел, глядя то на глаз в стакане, то на Джека, который, расхаживая взад-вперед, продолжал что-то выкрикивать.
— Ты слышишь, что я говорю, брат? — он вдруг резко остановился, пронзив меня взглядом разгневанного циклопа. — Что с тобой?