— Они все врут!
— Все? — механически переспросил он.
— А потом, как подрастут, будут еще и скрывать, что из детского дома.
— Чего ж тут скрывать?
— Э-э! Легко спросить, трудно ответить.
— Может, у вас им плохо? — спросил Павел.
— Чего ж хорошего? — вопросом ответила женщина.
— У вас плохой детдом? — шутливо спросил Павел.
— Приезжайте, посмотрите, — ответила женщина, совершенно не смутившись. — Можем и на работу взять, раз вы такой сердобольный. К тому же — мужчина.
— Вы не обижайтесь! — улыбнулся трубке Павел.
— А я не обижаюсь, я вам вполне серьезно говорю. Он попрощался, опустил трубку. Да, тут было о чем подумать. Но подумать ему не дали. Телефонная станция будто устыдилась и теперь спешила помочь Павлу.
К телефону подошла воспитательница группы, где жил Джагир. Говорила она с восточным акцентом, оптимизм переливался в ней через край, и было похоже, что она искренне рада получить весточку про своего воспитанника.
— Он привэт передавал? Передавал! Я сэчас паду рэбятам скажу! Вот обрадуются! Ви эму тоже привэт пэрэдайте! Всиго детдома! Мы ждем! Пусть приготовит рассказы! Как жил! Как отдыхал!
Экспансивная воспитательница подтвердила, что родители Джагира действительно погибли в землетрясении. Этот не сочинял.
Разговаривая, Павел невольно рисовал в воображении своих собеседниц, наверное, эта восточная женщина — полная, даже утратившая всякие формы, из тех сердобольных и великодушных взрослых, которые, любя других, слабых, не придают решительно никакого значения всяческим мелочам вроде своей внешности Она, как наседка, трясется вокруг своих любимых чад, часто, пожалуй, невпопад и уж вовсе без всякой педагогической науки, только по одному сердечному благорасположению принимая решения, не всегда достаточно взвешенные и мудрые, но зато стопроцентно искренние и потому совершенно понятные детям.
Та, первая, северянка, тоже не вполне изящная особа, пожалуй, полновата, как и южная ее коллега, но если та рыхловата, эта, наверное, мясиста, энергична, резка, с детьми никогда не сюсюкает, оценивает их достоинства трезво, озабочена скорей недостоинствами, может и прикрикнуть, и приказать, и наказать даже, зато ребятня у нее, как у Христа за пазухой, как за каменной стеной; ее могут и недолюбливать, зато она любит каждого твердым, уверенным чувством, стараясь незаметно помочь слабому, а сильному прибавить уверенности, и трезвость ее передается детям, и качество это бесконечно важно для этих ребят в будущем, как, впрочем, и в настоящем, и вот такая северная безыллюзорность воспитания напоминает выработку иммунитета, нравственную прививку, которая спасет потом от многих болезней. И все же эта женщина — не холодна, не рассудочна, за внешней строгостью таится доброе сердце, и она, может, после звонка из лагеря проведет бессонную ночь в думах о Степе и его сотоварищах и всплакнет, — почему бы нет! — но утром будет снова собранной и резкой, чтобы выбить из местных властей краску для ремонта, стройматериалы, а с торговой базы — одежку для ребят, да не какую-нибудь, а покраше, покрепче, поприличнее.
Соединили с Сибирью. В школе-интернате для сирот, как значилось в записи Павла, подошла заведующая учебной частью.
— Егоренков? — переспросила она. — У нас такого нет!
— Как нет? — удивился Павел.
— Минуточку, — вдруг смутившись, попросила женщина. Прикрыв трубку, она с кем-то переговаривалась, потом проговорила: — Вы слушаете?
— Да!
— Как вы сказали? Егоренков? А зовут?
— Евгений. Евгений Ильич.
— Повторите, пожалуйста, кто звонит. — Голос словно оледенел.
— Вожатый звонит, — удивился непонятливости завуча Павел. — Вожатый отряда, где он теперь. Понимаете, у нас вся смена детдомовская, вот и хочется узнать о детях побольше. Уж очень они необычны, понимаете?
— Понимаю, — ответила женщина холодно, без всякого, похоже, понимания.
— Но вы сказали, у вас такого нет?
— Есть, оказывается, — отчужденно сказала женщина и добавила, чуточку подумав, — я не знала.
— Что он у вас, новенький?
— Да.
— С кем бы поговорить о нем? — спросил Павел.
— С директором.
— А с воспитателем?
— Или с воспитателем. Но их нет. Они в отпусках.
— Скажите тогда хоть вы что-нибудь.
— А как ваша фамилия?
Павел терпеливо продиктовал свои фамилию, имя, отчество. Похоже, на том конце провода все тщательно записали. Спросили про должность — в который раз. Вроде полегчало.
— Значит, вы просто так? — спросила женщина. — Педагогический интерес?
— Вроде того.
— По телефону я вам ничего не могу объяснить. Вы уж как-нибудь сами… Да, сами. Это, знаете ли, не наша компетенция.
Она даже не попрощалась. В трубке затиликали гудки отбоя.
Павел чертыхнулся. Совершенно дурацкий разговор. Он даже представить себе не сумел эту мымру — разговор вышел абсолютно бесформенный, будто на том конце провода — робот, к тому же чем-то перепуганный. Или просто обюрократившийся. Он усмехнулся, вообразив себе робота-бюрократа. Экое железное чудище — на лбу бусинки машинного масла, так сказать, трудовой пот, а лампочки-глаза еле горят тусклым светом: в батареях совершенно село жизненное напряжение.
Зазвонили снова. Речь пошла про Володю Бондаря. Сперва Павлу показалось, что произошла ошибка и говорит все та же электронная дама, до того похож голос, да и подозрительности ничуть не меньше. Что, да зачем, да почему? Разговаривала директриса. Сухие, бесцветные интонации. «Да как она только с ребятами-то говорит?» — подумал Павел и уже собрался положить трубку, незаметно для себя переходя на такой же сухой тон, как вдруг женщина спросила:
— А сколько вам лет, уважаемый товарищ вожатый?
Он сказал.
— Вы что, студент?
— Начинал когда-то, потом призвали в армию. Так что если и студент, то недоучившийся.
— Понятно, — проговорила директриса, и в голосе ее вдруг мелькнула теплота. Она молчала, молчал и Павел.
— Что ж, до свидания, извините, — сказал он. — Очень жаль, что разговора у нас не получилось.