Вэто самое время князь Александр Ярославич в последний раз объезжал противоположный от немца берег Чудского озера, принимая окончательные решения о судьбах завтрашней битвы. При нем находились отроки Ратисвет и Терентий Мороз, брат Андрей со своими оруженосцами Туреней и Переяской, Ратша и Гаврила Олексич, Сбыслав и Яков Свистун. Светило яркое солнце, было морозно, но с востока поддувал теплый ветерок, о котором Яков сказал:
— Восток тепликом дышит, весенний. Глядишь, не завтра, так послезавтра немцу уже и опасно по льду идти будет. У них чуялыцики тоже имеются, поймут, что завтра — самый поздний день, когда можно идти воевать нас.
— Да чего уж там, и без того всем ясно, що завтра нам с ними расцеловываться, — промолвил Сбыслав.
— Гляньте-ка, они там нашу вчерашнюю лунку изучают, — указал зоркий Ратисвет на дозорных немцев, копающихся в проруби. — А на берегу-то их — видимо-невидимо!
— То-то и оно, что сие только одному тебе и видимо, — усмехнулся Олексич. — Ты у нас глазастый, не хуже приснопамятного Ратмира.
— А и я их вижу, — сказал Александр, и впрямь углядев на другом берегу озера шевеление больших войск рыцарей.
— Я тоже, — поспешил похвастаться и своим зрением ловчий. — Не так уж и далёко до них. Верст шесть.
— А то и пять, — возразил князь Андрей.
— Тем более.
— Думаю, здесь чело будем ставить, — сказал Александр, оглядываясь на крутой берег позади себя. Он развернул Аера и встал лицом к этому берегу. Слева от себя он видел возвышение острова Городец — высокую черную скалу, называемую Вороньим Камнем118 . Стало быть, оттуда, с вершины этой скалы, можно будет видеть все, что происходит здесь. Это хорошо. Он уже облюбовал для себя Вороний Камень как свое главное место во время битвы — с него все окрестности просматривались как на ладони. Битва предстояла тяжелая, и он понимал, что действовать лихо и почти безрассудно, лезть в самую гущу сражения, как в битве со свеями, здесь ему негоже.
А ведь и во время взятия Пскова, когда изгоном, пробив с первого же раза ворота, ворвались в крепость, он тоже не удержался и кинулся вместе со всеми, забывая о псковской западне. Там ведь нарочно так устроено, что когда врываешься в ворота, то оказываешься в каменном мешке, со стен которого тебя можно с превеликим удовольствием завалить каменьями, удобрить кипящей смолой или покропить горячим маслом. И за то следует непрестанно молиться Богу, что немцы, видя безудержную лавину русских, не применили ни каменья, ни смолу, ни масло. Быстро дело решилось. В самом городе уже сопротивления почти не было. Да и, как оказалось, не готовы были немцы к настоящей обороне. Из всего тевтонского рыцарства сидели здесь два фогта — братья Людвиг и Петер, оба важные, на щитах — изображения песьих голов с оскаленными зубами да и на шлемах тоже псы ощеренные, вылитые из красной меди. Но то, как они держали себя, Александру понравилось. Старший брат-фогт выступил вперед и сказал:
— Предлагаю поединок с лучшим из ваших рыцарей. А если я убью его, пусть другой выйдет. И так до тех пор, пока кто-то не убьет меня. А после меня на тех же условиях будет биться мой брат.
— Это благородно, — отвечал им Александр. — Но я сей турнир отменяю. За вашу доблесть я вас, псы-братья, хочу отпустить на все четыре стороны. Ступайте к Андреасу фон Вельвену и передайте, что окончилось бесчинство немецкое на Русской земле. Если он хочет воевать со мною, пусть идет, и мы сразимся. А если не хочет, то я временно оставляю за вашим орденом Юрьев, который вы бессовестно переименовали в Дарбете, оставляю вам пока и крепость Медвежью Голову, кою вы именуете почему-то Оденпе. Но от берега Омовжи, или по-вашему Эмбаха, до Пимжи, Изборска и Пскова отныне вновь наши владения. Обещаю в это лето ни Медвежью Голову, ни Юрьев у вас не отвоевывать.
На том и отпустил их. Двоих только, а остальных немцев и чудь пленную, сковав, велел отправить в Новгород в подарок господе. Хотел и псковских бояр-изменников туда же послать, пусть, мол, господа сама с ними разбирается, но все воеводы и жители псковские уговорили его не делать этого, а тут же, во Пскове, самому и решить их жалкую участь. Он подумал и согласился. Их отдали толпе, и вскоре, растерзанные, они болтались на веревках вдоль кромских стен.
Легкое взятие Пскова сильно взбодрило всю Александрову рать. Ни один из знаменитых витязей не погиб во время изгона, да и всех-то погибших набиралось не более трех десятков простых воинов. Зато немцев, чуди и переметных псковитян побито было сотни две, никак не меньше. Архиепископ Спиридон в главном храме Мирожского монастыря пел Александру многолетие пред чудотворной иконой Богородицы и величал его, именуя благоверным князем Александром, победителем Невским, Копорским и Псковским. Шел Великий пост, и потому праздновать возвращение Пскова было неуместно. Проведя здесь несколько дней, Александр двинулся на Изборск и овладел древним градом Трувора еще легче, чем Псковом. Здесь он вновь встретился с псами-братьями, недавними псковскими фогтами. Они передали ему слова местера о том, что в сие лето немцы овладеют и Псковом, и Новгородом, и Полоцком, и даже самим Переяславлем. Воеводы в ярости требовали повесить братьев, но князь вновь отпустил Петра и Людвига подобру-поздорову.
Сюда, в Изборск, в самый канун Благовещения пришло к нему известие от Саночки. О том, что княгиня благополучно родила, но не второго сына, как ожидалось, а дочь, которую в первый день марта окрестили и назвали Евдокией. Князя сия новость развеселила:
— Вот и славно! Будет теперь мой бабёныш в полном женском окружении!
В тот же день он вышел из Изборска и перевел свою большую рать на берега Пимжи. Здесь вместе со Спи-ридоном он посетил троих монахов-отшельников, живущих в глубоких пещерах, или, как здесь говорили, печорах. С ними они и вспоминали Благовещение Богородицы. Шел мокрый и липкий снег, сугробы стали подтаивать, и Александр даже пригорюнился, что придется возвращаться в Изборск и там пережидать оттепель, там встречать немцев. Но на другой день стало холодать, а затем и вовсе вернулись морозы. Войско двинулось дальше, вышло к берегу Псковского озера, поднялось вверх до Колпина и остановилось в селе Вербном, в месте впадения в озеро реки Медовой. Здесь дозорные донесли, что войска немцев идут им навстречу и расстояния осталось никак не больше полутора поприщ. Морозы еще больше усилились. От Вербного Александр повел полки на Ряпин, и тридцатого марта произошло столкновение передовых полков его войска с передовыми полками ордена — Мостовский бой, в котором погиб Домаш и были смертельно ранены Кербет и Савва. Тело Домаша Твердиславича его отроки в тот же день повезли в Новгород, Кербет умер в селе Узмени и оттуда его повезли в Тверь, а Савву оставили умирающим в Узмени.
Первого апреля Александр двинулся на полночь к Омовже — туда, где восемь лет тому назад они с отцом разгромили и пустили под лед тысячное войско, возглавляемое ритарами, именующими себя Христовой милицией и братьями по мечу119 . Потом сей орден Милиции-Христа был окончательно разбит жмудью и земгалой неподалеку от городка Сауле120 .
Ему казалось, что, если повторить битву в том же месте, гибель немцев будет неотвратимой. И все же чутье подсказывало, что дважды невозможно ступить на лед одной и той же реки, чтобы пустить под сей лед своих врагов. Где-то глубоко в душе он уже знал, что сражению уготовано место на льду Чудского озера.
Так и получалось. Хитрый Андрияш угадал замысел Александра и преградил ему дорогу к заветной Омовже. Повернувшись, Ярославич вышел к озеру и перевел войска на противоположный берег. Это было вчера, а сегодня огромная, почти двадцатитысячная рать готовилась к решающему сражению, раскинувшись на несколько верст от Кобыльего Городища при устье реки Желчи, вдоль островов Горушка, Городец и Озолица121 до поворота на Узмень.
Александр повернул Аера и вновь обратился взором в сторону того берега, на котором стояли немцы. Желтое, почти весеннее солнце весело и озорно просачивалось сквозь морозную пелену воздуха. Князь глубоко вдохнул, выдохнул и сказал:
— Стало быть, так, брате Андрюша, Ядрейко Ярославич! Слушай меня внимательно.
— Слушаю, Саша, — тихо и покорно ответил Андрей.
— Тебе поручаю крыло ошую от чела. Там. — Он указал на пространства вдоль берега слева от них. — Ты со своими двумя тысячами, суздальский полк Ратислава, полки муромские и гороховецкие… Достаточно, около четырех тысяч вас наберется. Будете стоять у входа в Узмень и ударите тогда, когда я, стоя на Вороньем Камне, подниму золотого владимирского льва — знамя наше. До того мгновения стоять терпеливо и не встревать. Понял, браточек?
— Понятно, Саша.
— Теперь вы, Таврило и Сбыслав.
— Слушаем! — взволнованно отозвался Олексич.
— Вам поручаю самое главное — чело. Вы с вашими полками встанете здесь, где мы стоим сейчас.
— Ясно.
— Себе возьмите нижегородские, городецкие и юрьевские полки Святополка Ласки, ярославцев и костромичей Ярослава Ртище, тысячу владимирцев Елисея Ветра да москвичей, коими Ванюша Тур распоряжается. Это еще не все. Сюда же поставите смоленские,тверские,
торжковские полки. Яков!
— Аз есмь.
— Ты тоже здесь встанешь со своими полочанами и торопчанами. С воеводой Раздаем. А в самую середину поставите новгородцев, которых я вам сюда дам. На них и на вас будет задача сдержать натиск немецкой свиньи, когда она рылом своим вобьется. Медленно отступать, окружая клин немцев, а потом вдруг дать им прорваться, показать, будто дрогнули, а тут и мы с двух крыл ударим. Самое тяжелое дело вам поручаю. Тебе, Гаврило, тебе, Яков, тебе, Сбыся.
— Дозволь и мне здесь стоять, — попросил Ратша.
— Нет, — резко отказал князь. — Я и так сюда уже не меньше восьми тысяч войска наговорил. Остальные, мы, стало быть, будем стоять на Городце, на Озолице, на Сиговице. Стоять и ждать, пока знамя со львом в небо не взойдет. Тогда с двух сторон на немецкую свинью ударим. Таков весь мой замысел. У кого еще какие соображения есть?
Соратники молчали, вздыхая и обдумывая все, что сказал Александр. Он по очереди вглядывался в их лица и видел, как они мысленно перебирают обозначенные им расположения полков, и вроде бы все сложилось в его замысле так, как надо. Ему и самому было удивительно то, как он вдруг все распределил. Все, о чем он думал в последние дни неясно, вдруг выстроилось само собою и теперь казалось стройным и разумным.
— Мое разумение таково, что лучшего построения и не придумать, — первым признался Яков, и это было особенно приятно Александру, потому что ловчий обладал несравнимым охотничьим чутьем.
— Если и все другие такого же мнения, вернемся в Кобылье Городище и соберем общий совет воевод.
— А у меня есть вопрос один, можно его задать? — спросил Ратисвет таким голосом, что Александр тотчас догадался — сейчас что-нибудь смешное спросит. Красиво и ладно петь, в отличие от незабвенного Ратмира, сей юный отрок не умел, но зато обладал весьма острым умом и умел так пошутить, что в самый тяжелый и грустный час мог выдавить из людей если не смех, то хотя бы улыбку.
— Ну-ну? — разрешил Александр, предвкушая искру Ратисветова остроумия.
— Вот у немцев построение именуется свиньей, и ты, светлый княже, все твердишь: «Нападем на немецкую свинью с двух сторон». А ведь сейчас Великий пост. Хорошо ли нам будет такою свининой разговляться?
— Ничего, Спиридон благословит, — ответил Александр, трогая коня своего. Все рассмеялись и поехали следом за князем.
Ехали молча, у Александра в животе заскреблось от голода. С утра, как поели в Кобыльем Городище ржаной солодухи с горячим хлебом, так с тех пор маковой росинки во рту не было. К обеду хозяева обещали наварить разнообразие каш, чтобы все могли насытиться вдоволь, ибо на завтра, на день битвы, назначался наистрожайший пост до самого одоления, аще таковое произойдет.
Судя по молчанию, все тоже думали о еде, прислушиваясь к рычаниям диких зверей в густых чащобах своей утробы. Как всегда в таких случаях, молчанием старших по чину воспользовался Андреев отрок Никита Переяска:
— А вот я слышал, что на горе Афоне есть один старец по имени Мавридон. Сам такой маленький-маленький и сухонький-сухонький. Он славится тем, что всю свою жизнь соблюдал в течение всего года Великий пост так, как его соблюдают в Великую пятницу. А потом вдруг стал есть все подряд: и свинину, и быков, и баранов. И целыми днями ест их ненасытно.
В день по целому быку съедает. В другой день трех свиней съест. В третий — стадо баранов поглотит. И все ему мало. Со всех окрестных греческих селений к нему приводят стада и тут же, рядом с его кельей, жарят-парят. Он ест и все кричит: «Еще подавай!»
А сам по-прежнему остается махонький и сухонький.
Посмотришь: в чем только душа держится, а при этом такое вот ненасыщение!
— Отчего же он так прожорлив стал? — удивился князь Андрей. По голосу его слышалось, что ему, как всегда, неловко за своего верного и надежного, но столь легоязычного оруженосца. — Опять ты мелешь пустоту какую-то!
— А вот дослушайте, — невозмутимо отвечал Никита. — Однажды накануне Пасхи к нему в келью явился сам целитель и великомученик Пантелеймон и сказал: «Радуйся, Мавридоне! На великий подвиг тебя благословляет сам Иисус Христос! С сего часа в тебе
откроется бездонная утроба, и ты будешь есть все подряд, и одно только скоромное. А за это многих христиан на миру спасешь». И когда Пантелеймон ушел, старец Мавридон почувствовал такой страшный голод, будто и впрямь в животе у него распахнулась пропасть. Пошел и прямо в пятницу Страстей Господних съел целую свинью, пробегавшую мимо монастыря. И с того дня началось. И все это ради спасения православных.
— Да как же сие спасение происходит-то? — не терпеливо спросил Терентий Мороз. — Ничего не понимаю!
— Это потому, что ты бывший немец и еще не вполне православным умом окреп, — довольно подло ударил Терентия в больное место Переяска. — Нам-то сразу понятно, в чем наше спасение от Мавридона.
— А мне не понятно! — рассердился на братова отрока Александр. — Должно быть, оттого, что и во мне не вся кровь чисто русская, а имеется и чешская, и молдавская, и английская, и даже свейская присутствует. Ежели подсчитать, то и я на треть немец. Растолкуй нам, немцам, про Мавридоново спасение!
— Да не слушайте его, брате! — испугался Александрова гнева князь Андрей. — Переяску моего не знаешь? Откуда там мимо Афона свинье пробегать? Да и имени такого нет — Мавридон.
— Оно новое, — обиженно и громко воскликнул Никита. — А спасение от Мавридона идет вот какое. Допустим, Туреня захотел в Великий пост тайно свинины или баранины пожрати…
— Почему это я захочу свинину или баранину! — возмутился второй Андреев отрок Туреня. — Эй! Никитка!
— Ладно, ладно, допустим, не наш Туреня, а какой-то другой Туреня решит полакомиться скоромным во время самых строгих дней поста. Но в сей же миг старец Мавридон на святой горе Афоне вместо него эту свинью или барана съест, а у Турени в животе благо дать вспыхнет и пуще прежнего — отвращение к скоромному. Так Мавридон и многих других спасает.
— Враки! — сердито сказал князь Андрей. — Нынче же пойдешь на исповедь.
— Нынче все пойдем исповедоваться, — отвечал Никита. — И вовсе это не враки. Могу даже привести доказательство.
— Приведи!
— Очень просто. Заметьте, что в последнее время постящихся на Руси сильно прибавилось. Спрашивается: отчего? Ответ: воздействие Мавридонова подвига.
— А не слышно ли там про такого старца, который бы ежедневно вино бочками в себя вливал? — спросил Никиту Ратисвет. — Я вот отчего-то в последнее время вина совсем не хочу. Глядишь, и вовсе, по примеру князя Александра, брошу пить его. Хороший был бы
монастырь на Афоне! Один стадами скот пожирает, другой бочками вино хлещет, третий по сотне жен в день у себя принимает, четвертый окрестности грабежом разоряет. А за это во всем христианском мире никто не пьет, все постятся, с женами, аки ангелы, не познаются, и никто никого не грабит, не разоряет.
Княжий отряд тем временем выехал к повороту, за которым открылся вид на залив, образующийся впадением в озеро реки Желчи. Слева и спереди вставали острова — Озолица и Городец, высоко вздымалась скала Вороньего Камня, а справа уходили в небо многочисленные дымы над кострами и печными трубами — всюду варился предстоящий обед, особенно там, далеко, в четырех верстах отсюда, в Кобыльем Городище, богатом селе, ставшем главным пристанищем русской рати.
Вдоль всего побережья залива располагались в больших количествах богатые селенья, много здесь было для человека промыслов — рыбная ловля, охота, грибы и ягоды, а главное — место сие лежало на торговом пути из Пскова и Новгорода в Юрьев, который вот уже скоро двадцать лет оставался под владычеством Тевтонского ордена. Доблестный князь Вячко тогда не сумел отстоять город и сам погиб честной смертью в битве с жадными до наших земель иноплеменниками. Но ничего, дай только срок, одолеем Андрияша, наберемся еще сил и пойдем отвоевывать славный град Ярослава Мудрого. Не век же ему носить позорное иноземное наименование Дарбете.
Однако после глупого Переяскина рассказа до чего же круто в животе взыграло! Так и ворочается все там, будто в неводе, переполненном уловленной рыбой. Кстати, о рыбе — архиепископ Спиридон сказал, что готов благословить перед битвой вкушение рыбы, но никто не выразил по сему поводу восторга. От ведь какие — понимают, что перед священным сражением лучше всего будет соблюсти Божий пост.
А вот каши — другое дело! Сельский староста Кобыльего Городища Пересвет обещал после полудня устроить всему воинству пышный великопостный пир — наварить каш, каких только хочешь. Гороховых с морковью и луком, ячменных с грибами и репой, пшеничных с кореньями и сушеными ягодами, из сарацинского пшена с шепталами и провесным виноградом, из ошастанного проса с маком и медом122 .
— Эх! — воскликнул Александр. — Хорошо, что Мавридон за нас каши не съедает!