На следующий день, или через день, бригадир послал со мной работать Леву, до этого он был на заготовке силоса. Мы начали каждый рыть свою яму, но Лева вскоре перешел ко мне и, пока я рыл, жаловался, что вот-де влипли в историю, страшная жара, земляная работа самая тяжелая, а работаем за палочки. Он с трудом за день вырыл одну яму и меня просил больше не рыть, чтобы "не подводить товарища".
Жалобы его, надо сказать, имели основание. Выражение "работать за палочки" или "за колы" появилось с самого образования колхозов. Дело в том, что оплата в колхозе по нормам исчисляет-ся не в деньгах, а в "трудоднях", в совершенно произвольных единицах. Кто сколько выработает трудодней, тому столько малограмотный учетчик ставит в ведомость палочек. Палочки сейчас уже не ставят, пишут цифры, но сама система осталась та же. К концу года на общее число выработан-ных всеми колхозниками трудодней делят денежный и продуктовый фонд заработной платы. Раньше деньги на трудодни вообще не платили, а приходилось, например, на трудодень полкило картошки или 200 грамм зерна. Взрослый мужчина должен отработать в год 500 трудодней, так примерно и получается, так что в конце года он получал за работу мешок зерна или три мешка картошки. Три года назад колхоз перешел на денежную оплату с авансированием. На год заранее планировалась оценка трудодня в деньгах и зерне, и в середине каждого месяца колхознику за трудодни, выработанные в предыдущем месяце, выдавалась половина его денежного заработка. В конце года подводится итог, выдавалась остальная часть денег и зерно. В прошлом году, напри-мер, планировалось на трудодень 60 копеек и килограмм зерна. Каждый месяц колхозники аванси-ровались тридцатью копейками на трудодень - в летние месяцы получается по 40-60 трудодней, в зимние - по 20-30, на ферме несколько выше. В конце года они получили еще по 15 копеек на трудодень вместо 30, так как план не был выполнен, и по килограмму пшеницы. Зерно для колхозников очень важно, они не только сами пекут себе хлеб, но кормят скот. Излишки зерна можно продавать на базаре в Кривошеине, где его цена колеблется от четырех до пяти с половиной руб-лей за пуд, т. е. от 25 до 35 копеек за килограмм при государственной закупочной цене 12 копеек.
В этом году авансировали опять по 30 копеек на трудодень, то есть мы с Левой на трудодень могли получить в кладовой литр молока и одно яйцо. Забегая вперед, скажу, что в июле, работая без выходных, я заработал 60 трудодней, а в августе 40; столько же в среднем заработали и осталь-ные колхозники. Прожить на эти деньги в месяц было очень трудно. Я, например, взял в кладовой килограмм сливочного масла за 3 р. 60 коп., - это 12 авансируемых трудодней. Выходит, я почти целую неделю работал по десять часов в сутки, чтобы купить килограмм масла. Между тем, поскольку мяса нам не давали, а молока - только литр в сутки, прожить без масла при тяжелой физической работе очень трудно. Ежедневный литр молока обходился в месяц в 6 руб., т. е. от трети до половины моего месячного заработка, а между тем в жару все это молоко можно было незаметно выпить за завтраком. Так как ссыльные, пока в кладовой есть продукты, берут столько, чтобы можно было прожить, они постепенно залезают в долги колхозу, и чем больше они работа-ют, тем больше становятся должны. Правда, к концу года, когда они получают остающиеся на трудодень деньги и продают зерно, долг несколько уменьшается, но все ранно остается. Раньше, когда несколько человек отпустили по половинке, им "простили" что-то по ста с лишним рублей долга, но теперь подобную практику отменили. Живи как знаешь!
Низкая заработная плата еще более понижалась тем, что все продукты в магазине и те, кото-рые кладовая получала из магазина, как сахар и крупы, продаются с поясной наценкой. На Севере существует система поясных коэффициентов зарплаты: чем севернее зона, тем большая процент-ная надбавка делается к основной зарплате, в промышленности, конечно; сельского хозяйства это не касается. Однако соответствующие надбавки делаются и к розничным ценам на продукты, кроме того, еще за доставку в сельскую местность. Так, бутылка водки в Москве стоит 2 р. 75 к. (без посуды), а в Гурьевке - 3 р. 05 к., сахарный песок соответственно 90 к. и 1 р. 06 к., и так все продукты за немногими исключениями. Хлеб, овощи, молоко и мясо у колхозников свои. Хотя почти все держат скот, цены на мясо в районе очень высокие. Так, баранина летом доходит до 3 руб. за килограмм, свиное сало до 4 руб., зимой соответственно до 2 и до 3 рублей. Колхоз впоследствии продавал нам говядину что-то около двух рублей за килограмм. Так что прожить на 15 рублей в месяц, не имея своего хозяйства, - головоломная задача.
Как же выходили ссыльные из этого положения? Выход был простой: сойтись с какой-нибудь местной женщиной и жить у нее, - как говорили, "поджениться". Способ этот рекомендовали и одобряли и в милиции; там понимали, что иначе ссыльным в колхозах не прожить. Кроме нас с Левой, в деревне было еще четверо ссыльных, все они жили у баб. С одним из них, Федей, я познакомился еще, когда первый день рыл ямы, а он поблизости пас деревенских коров. Он из Краснодара, ему около пятидесяти лет; как "тунеядец" он был выслан на пять лет, из них отбыл в Гурьевке уже два года. Здесь он, поняв что к чему, быстро сошелся с местной бабой, Катей, горькой пьяницей, с двумя девочками-подростками, но зато и со своим хозяйством: домом, коровой и поросятами. Зимой он работал в колхозе, а летом вместе с Катей пас личный скот колхозников, впрочем, пас он один, а Катя только числилась пастухом. Меня удивило, как мало получает здесь пастух: за корову рубль в месяц, за овцу сорок копеек и еще немного молока и зерна, всего выходило рублей шестьдесят, тогда как в России пастух за в два раза меньшее стадо получает 150 рублей и вдобавок весь сезон поочередно кормится в домах у хозяев. Однако для Феди и это было хорошим заработком, в колхозе он никогда столько бы не заработал. Если же разделить этот заработок пополам с Катей, то выходило примерно как и в колхозе.
Другой ссыльный, Санька, лет тридцати, тоже "тунеядец" из Краснодарского края, пас колхоз-ных нетелей. И он жил у местной, сорокалетней доярки Нади Кабановой, костлявой, как рабочая лошадь, тоже с двумя детьми: шестнадцатилетней девочкой и четырнадцатилетним мальчиком. Третий ссыльный, Ленька, тоже лет под тридцать, высокий и курчавый, как цыган, отбыл за бандитизм десять лет лагерей строгого режима, куда попал прямо из детдома, и получил два года ссылки как дополнительную меру. Здесь он сошелся с бабой лет сорока, Аксиньей (не той, у которой жил Лева), бабой решительной и властной, и у нее было двое детей. При мне он работал конюхом, но, можно сказать, ничего не делал, кони бродили по деревне как дачники. В августе у него кончился срок, он пожил еще немного, поругался с Аксиньей и уехал из Гурьевки. Аксинья, конечно, была огорчена, но хорохорилась и кричала: что я-де плакать буду, все равно одна не останусь, Хрущев еще тунеядцев пришлет! Ленька, уехав из колхоза, работал где-то в Томске, потом в Батуми грузчиком, но вскоре опять попал в тюрьму и получил год лагерей, кажется, как "чердачник". Из лагеря он писал, что вернется назад в Гурьевку.
Четвертый ссыльный, тридцатипятилетний Валентин, высокий и толстомордый, работал раньше в какой-то электромонтажной организации под Москвой техником или прорабом и получил пять лет лагерей и два года ссылки за крупное хищение. Так как после лагеря месяца три он находился в дороге, а срок шел один за три, то в Гурьевке он пробыл немногим больше года, тоже сойдясь здесь с одинокой сорокалетней бабой, Нюшкой. При мне он работал на молочной ферме дояром-мотористом, то есть следил за мотором и вакуумной системой для дойки. В сентяб-ре у него кончился срок, он не уехал из Сибири, а устроился работать в Кривошеине, в контору "Сельхозтехники"; в начале следующего, года перебралась в Кривошеино и его подруга. Несмотря на солидные замашки, был он пустомеля и пьяница.
К счастью для меня, рытье ям оказалось выгодной работой - за каждый установленный столб начисляли полтора трудодня, благодаря этому я и заработал в июне и в июле в общей сложности 70 трудодней. Работа на силосе и сене, куда меня потом поставили, оплачивалась гораздо ниже. Но сначала закончу со столбами. С перерывами я поставил в общей сложности пасынков двадцать пять, я их еще в августе ставил, кроме того, их ставил Лева, потом колхозники, потом бригада томичей под моим началом. При большой потребности в рабочих руках в колхозе на пасынки было затрачено много человеко-дней. Много сил еще было затрачено на пилку, ошкуривание и подвоз пасынков, - я тоже занимался этим. Наконец, столбы начали прикручивать, прикрутили шесть или семь, и кончилась проволока. Так дело и было брошено - ни на это лето, ни на следую-щее к столбам никто не прикасался; ни один, к счастью, пока не упал, хотя многие покосились сильнее Пизанской башни. Это частная иллюстрация вообще распространенного колхозного явления: делать с надрывом и дела не кончать. Рыть полутораметровые ямы для столбов лопатой было крайне тяжело, даже ручным буром можно было это сделать раз в десять легче и быстрей. Бур в колхозе был, однако предпочитали в горячую пору заготовки кормов отрывать людей надолго для других работ, чем наладить бур в кузнице. Столбы, как я писал уже, даже не обжига-ли: что обжигать, эти сгниют поставим другие! Наконец, вообще вся работа пошла насмарку, потому что проволоки не было в колхозе. Неужели проволоки нельзя достать?! Начали несколько лет назад строить в Гурьевке гараж для тракторов - стоит несколько лет недостроенный сруб, зимой его понемногу растаскивают на дрова. Этим летом, что я приехал, поставили новый сруб для яслей - на следующее лето они так и не были достроены; их ожидает, я думаю, судьба гаража, а обошлись они колхозу не дешево. Ясли не достроили, а уже начали строить новый амбар. На следующее лето амбар так и стоял недостроенный, а рядом уже расчищали площадку, чтоб строить новую сушилку. Дальше, по ходу рассказа, я еще приведу много примеров разбазари-вания человеческого труда. Это происходит, я думаю, в основном потому, что труд нищенски оплачивается. Что, дескать, экономить на том, что и так ничего не стоит?! И кроме того, дело еще в психологии колхозника - психологии межеумка, который перестал быть крестьянином, но не стал рабочим и которому все равно, что будет с плодами его труда. И еще: колхоз - крупное хозяйство, а приемы хозяйствования все еще единоличные, "поправляют" ту или иную отрасль хозяйства, словно поправляют плетень у себя на огороде.
Следующая работа, с которой я познакомился, - заготовка силоса. Утром возле магазина собиралось человек пятнадцать баб, девок, подростков и мы с Левой. Колесный трактор с тележ-кой увозил нас километров за пять в тайгу, где на небольших лужках и косогорах, где не смог бы развернуться трактор с косилкой, бабы косили траву на силос вручную. Несколько человек, преимущественно девочки лет пятнадцати, сгребали граблями скошенную траву в кучки, потом подъезжал грузовик или же опять колесный трактор с прицепом, тогда подростки лет шестнадцати вилами закидывали туда траву, а кто-нибудь один приминал сверху. Никакого точного соотноше-ния между теми, кто косил, сгребал и грузил, не было. Сегодня шестеро могли косить, трое сгре-бать и четверо грузить, а завтра пятеро косить, четверо сгребать и трое грузить. За день удавалось нагрузить четыре-пять машин, работали с девяти до десяти с двухчасовым перерывом на обед, без выходных; выходной объявлялся "воскресником" - считалось, что мы работаем как бы не по обязанности в этот день, а из энтузиазма. Трудодни начислялись в зависимости от числа нагружен-ных машин, столько-то косарям, столько-то грабельщикам и столько-то грузчикам, а между ними делились поровну, каждому выходило примерно 2 трудодня в день. Такая же система была и на сенокосе, о котором я еще расскажу. Так что возникали непрерывные ссоры и упреки, кто больше, а кто меньше работает, особенно потом на сенокосе доставалось нам с Левой, потому что при всем желании мы не могли в проворстве сравняться с деревенскими, с детства привыкшими к этой работе. Одна машина травы при начислении трудодней считалась за тонну, хотя в действительнос-ти в ней было больше. Еще ранее я был свидетелем разговора бригадира с учетчиком, из которого понял, что колхозное начальство все время занижает фактическую выработку, чтоб съэкономить на без того ничтожной заработной плате.
В первый день, когда я вышел на эту работу и начал среди просохшего болотца вслед за бабами сгребать траву с кучки, через минуту я уже ничего не видел перед собой: в глаза, в рот, в нос налезли тучи комаров, так что я одной рукой пытался орудовать граблями, а другой отбивался от комаров, очки мне пришлось снять, чтобы не смахнуть их с носа. Колхоз никому из работаю-щих в тайге никаких средств против комаров не выдает, и купить их тоже негде. Постепенно к комарам я как-то притерпелся, но все равно не поспевал за бабами-косарями, они меня даже пожалели и сами косами сгребли за собой несколько кучек. Я еще один день работал с граблями, а потом с вилами: грузил траву на машину; работа хоть и тяжелее, но требующая меньшего провор-ства. Меня удивило, что работа, с которой за один день могла справиться машина, в течение двух или трех недель выполняется вручную. Ведь если бы колхоз имел маленькую механическую косилку, сразу высвободилось бы огромное количество человеко-дней. Тут снова можно натолкну-ться на ту же подразумеваемую мысль: зачем покупать косилку, когда рабочая сила стоит гроши?! Отсутствие маленькой механической косилки, отсутствие бура, вообще отсутствие малой механи-зации - это такой бич для сельского хозяйства, что дело не поправит никакое количество комбайнов и тяжелых тракторов ДТ. Я еще буду говорить об этом, а также о нежелании колхозников, правильнее говоря колхозного начальства, хотя бы элементарно упростить и облегчить свою работу такими механическими приспособлениями, которые можно сделать не то что в колхозных мастерских, но даже в бригадной кузнице.
Машины свозили траву в бурту; впоследствии я несколько дней проработал буртовщиком, видел, как это делается. Бульдозером вырывается яма длиной метров тридцать, шириной пять-шесть и глубиной в середине два-два с половиной метра, с пологими спусками - это и есть бурта. В кузов машины заранее под траву кладется бревно с тросом; когда машина подъезжает к бурте, трактор зацепляет трос и сволакивает траву в бурту. По мере того как бурта заполняется травой, трактор приминает ее, или, как говорят, топчет. При мне первый год начали топтать трактором, раньше топтали на лошадях. Моей обязанностью было подцеплять трос к трактору, следить, чтобы трава в бурту скидывалась равномерно, и вести счет машинам. Получал я полтора-два трудодня в день, в зависимости от числа машин. Машин приходило в день около двадцати, из них 4-5 накоше-нные вручную, остальные косилкой на клеверных лугах. Когда бурта заполнялась почти до верху, ее утаптывали особенно тщательно и так оставляли до зимы.
С середины июля начался сенокос, косили косилками на тракторах и на конях. Ворошили и подгребали сено подростки на конных граблях. Полеводческой бригаде, которая, как я говорил, состояла из женщин, подростков и нас с Левой, предстояло класть копны, а потом ставить стога. На больших лугах в тайге сено было подграблено в длинные валки, вилами надо было сносить его в небольшие копны. Мы с Левой вдвоем начинали вертеть вилами такой валок, пока у нас не получался довольно большой крученый ком, на который мы еще сверху накладывали сено; дело у нас, впрочем, спорилось хуже, чем у баб. К середине дня спина уже нестерпимо ныла, а вечером, после десятичасовой непривычной работы, я чувствовал себя так, словно меня всего изломали. По мере того как на лугах сено складывалось в копны, началась установка больших стогов, в которых сено хранится до зимы. К работе этой привлекались все взрослые мужчины, главным образом трактористы. Валили березу, подцепляли ее тросом к трактору, и тот волочил ее по полю, останав-ливаясь возле копен, а мы быстро переваливали сено из копен на березу, один стоял на ней и более или менее равномерно распределял сено. Когда забрасывать сено становилось из-за высоты стога уже трудно, трактор подтаскивал березу к месту, откуда ее удобно было бы дотащить до деревни волоком зимой, обычно несколько стогов устанавливали рядом. Теперь предстояла самая трудная часть работы: вершить стог. Несколько копен волоком на лошадях подтаскивались к стогу, и мужчины, орудуя длинными навильниками, забрасывали сено наверх, а какая-нибудь женщина наверху конусообразно постепенно сужала стог. Наконец стог был готов, и учетчик промерял его, перекидывая через свежий стог веревку, чтобы начислить трудодни. Всем выходило полтора-два трудодня в день, тем, кто вершил, немного больше. Опять вся работа, которую мог бы быстро сделать стогометатель, выполнялась вручную, вдобавок колхозники давали себе лишнюю работу, суша сено в копнах, тогда как сразу можно было пускать трактор с березой между валками. Со мной из-за моей неловкости случилось маленькое несчастье: нога попала под березу, но, слава Богу, трактор вовремя остановили. Два дня я пролежал дома, пока не смог опять ходить, и немного отдохнул от колхозной работы. Я тал устал, что эти два дня почти целиком проспал.
Затем я чистил и ремонтировал сушилку, т. е. большой амбар и навес, где должно было сушиться и храниться зерно. Там был установлен огромный сушильный барабан, он обогревался березовыми дровами. Сушилка вся уже еле держалась, мы ее, можно сказать, только залатали на один год. На следующий год, действительно, начали строить новую сушилку, не достроив ничего другого. Большую часть зерна колхоз сразу отвозит на государственный элеватор, но семенное зерно, а также предназначенное для раздачи колхозникам, сушит у себя. На сушилке, когда сушили зерно, я работал очень мало, там были в основном бабы и присланные из Томска студен-ты. На сушильном барабане работали двое: кузнец Иван Горбачев и Дмитрий Филимонов, по прозвищу Филимон, мужик с гонором, но бестолковый и ленивый. Нужной температуры он в сушилке не поддерживал, и все недосушенное им зерно впоследствии сгнило. Несколько раз я ездил грузчиком с машиной на элеватор, за двадцать пять километров. Рожь у нас была крайне низкокачественная, пополам с травой, но все же ее приняли, а многие машины вернули назад, значит была еще хуже.
Глава пятнадцатая
КОЛХОЗНИКИ
Постепенно я познакомился с колхозной жизнью. Колхоз был разделен на четыре бригады, по числу входящих в него деревень: Новокривошеина, Ивановки, Гурьевки и Междуречина. Гурьевс-кая комплексная бригада во главе с Шаповаловым состояла из трех частей: полеводческой брига-ды, подчиненной непосредственно Шаповалову, тракторной бригады со своим бригадиром и молочно-товарной фермы. Полеводческую бригаду и ее работу летом я уже описал, состояла она из тех, кто не был занят в тракторной бригаде и на ферме; заработок у нее самый низкий, особенно зимой, когда не получается по трудодню на день, зато больше свободного времени, за исключени-ем посевной, сенокоса и уборочной. Механизаторы: трактористы, комбайнеры, шоферы, кузнецы - колхозная аристократия. Они авансируются на трудодень уже не тридцатью, а шестьюдесятью копейками и получают при окончательном расчете не один килограмм зерна, а два. Благодаря этому с начала посевной до конца уборочной их заработки для колхоза довольно высокие, у некоторых превышают сто рублей в месяц, однако зимой они падают в четыре-пять раз. Поэтому тенденция идти в трактористы сейчас в деревне несколько ослабела. Из пятнадцати работоспособ-ных мужчин в деревне восемь трактористов и комбайнеров (на три гусеничных трактора и два колесных, комбайны по бригадам не распределены), к механизаторам еще относятся кузнец и дояр-моторист на ферме, всего десять человек. Из пятерых остальных мужчин двое работали пастухами, один учетчиком, один бригадиром, и только один девятнадцатилетний парень - в бригаде. На ферме летом, кроме пастухов и моториста, работали только женщины, но зимой и мужчины - рабочими и возчиками. Заработки там выше, чем в бригаде, особенно зимой, в несколько раз превышая зимние заработки механизаторов. Заведующей фермой была бойкая сорокалетняя баба, Степанида Алексеевна Боровинская; если сказать о ней в двух словах - хитрая лиса. Впрочем, все ее звали просто Стешка.
В Гурьевке вообще ни к кому не обращались: Степанида Алексеевна, или Мария Степановна, или Дмитрий Иванович, а говорили просто: Стешка, Манька, Митька. Или же давали прозвища: пятидесятилетнего Дмитрия Филимонова никто иначе не называл, как Филимон, а дети - дядька Филимон; пожилого тракториста Ивана Шиканова все звали просто Шикан. В деревне было несколько Марий, их называли кого Манька, кого Машка, кого Маруська, или же давали прозви-ща: Манька Пасториха, Манька Горбачиха и т. д. Иногда жену называли по имени мужа, напри-мер, жену старика Петра Антипенко звали Петиха, хотя имя ее было Анна, жену старика Сергея Разуванова - Разуваниха. Только к бригадиру большинство обращалось по имени-отчеству, а те, кто помоложе, говорили: дядька Шаповалов. Я буду тоже называть здесь всех колхозников Манька и Санька, не потому, что отношусь к ним без уважения, а потому что таков стиль отноше-ний в деревне, который я хочу правдиво описать. Меня все называли Андрей, а также, как я узнал потом, дали еще прозвище Очкастый, которое в глаза, впрочем, никто ни разу не употребил.
Хотя за последние годы заработки колхозников в колхозе возрасли, все же они недостаточны для того, чтобы прожить на них. Основным источником дохода, как и раньше, остается свое собственное маленькое хозяйство. Все колхозники держат коров, а большие семьи по две коровы, и овец. Овец бьют на мясо, а также получают шерсть, но очень короткую, годится только на носки и варежки. Если корова перестает доиться, то иногда, но далеко не всегда колхоз мог продать колхознику новую корову на льготных условиях; купить корову с рук стоит около пятисот рублей. Бык только колхозный, но за случку колхозники ничего не платят. Телят обычно выращивают для продажи государству, закупочная цена более рубля за килограмм в живом весе, или же, гораздо реже, свежуют тушу и везут продавать на рынок. Так же все выращивают свиней на сало, которых обычно режут зимой. Двухнедельный поросенок стоит десять рублей. Все почти держат кур; яйца тоже можно сдавать государству через магазин, по цене 8 и 9 копеек за яйцо. Здесь нет той болезненной для личных хозяйств проблемы кормов, которую я видел позднее в центральной России. Когда кончался колхозный сенокос, колхозникам отводили индивидуальные покосы. Дело было только за временем и рабочими руками. Доярки, особенно безмужние, не успевают себе иногда достаточно накосить к зиме, однако зимой сено всегда можно купить. Каждый в конце года получает на трудодни несколько центнеров зерна, и, вместе с картошкой, которой засевали весь приусадебный участок, этого вполне достаточно, чтобы откармливать свиней и кормить кур. В Тульской или Московской областях, например, положение совсем другое. Хотя скот и здесь держать не воспрещается и налог не взимается, многие крестьяне чуть ли не с тоской вспоминают о сталинских временах, когда брали огромные налоги и заставляли бесплатно работать в колхозах, но зато давали покосы. Сейчас же покосов не дают, кормов тоже не дают в совхозах и колхозах. Сейчас никто не принуждает колхозника сдавать государству яйца, но если он хочет получить центнер комбикорма, он должен сдать государству 200 яиц. В деревне на Оке, где я сейчас отдыхаю, на тридцать с лишним дворов - 5 коров, и поросята далеко не в каждом доме; на противоположном берегу в большой деревне всего три коровы. Так что Сибирь находится в неизмеримо более выгодном положении.
Свое собственное хозяйство колхозники ведут столь же нерационально, как и колхозное, и не имеют ни малейшего представления, во сколько им самим обходится яйцо, литр молока или килограмм свинины. Поскольку они не платят за них деньги, у них создается приятная иллюзия даровщины. Они ведь ценят свой собственный труд столь же низко, как его ценят колхоз и государство. Они не голодают, но зато обречены как бы на непрерывное служение собственной скотине. Едва они освобождаются от работы в колхозе, как тут же надо доить корову, кормить поросенка, окучивать картошку для того же поросенка и так далее.
Колхозники не прочь были пожаловаться на свою жизнь, на тяжелую работу, на те же "палочки". Но когда я их спрашивал, как бы они хотели жить, они отвечали: "А как иначе жить? Мы уж без этих палочек жить не умеем!" Мне было интересно знать, как относятся к колхозу те, кто еще хорошо помнит единоличное хозяйство. Отвечали по-разному. Некоторые хвалили очень то время, когда "каждый сам себе был хозяином". Гурьевка одной из последних подверглась коллективизации, уже во всем районе были колхозы, а гурьевские хуторяне держались. Тут, как рассказывают старики, "наехали уполномоченный за уполномоченным" - и дело пошло и поеха-ло на отобранных конях. Другие говорили, что теперь зато работа полегче будет и - любопытный довод - постов соблюдать не надо. Все, однако, сходились в том, что к старому уже возврата быть не может, что к единоличному хозяйству колхозники вернуться не захотят, а главное, уже вести его не сумеют - "избаловались". Вспоминали еще, как жили богатые мужики: держали пасеки громадные, а сами меда и не пробовали - все на продажу, а в домах одни лавки голые стояли, теперь же самый нищий колхозник норовит купить железную кровать и радиопремник. Видимо, отсутствие своего хозяйства и неуверенность в будущем - сегодня есть, а завтра отберут - перевернули крестьянскую психологию. Сейчас, получив разрешение держать свой скот, полу-чая хоть минимальную заработную плату зерном и деньгами, освобожденные от налога на личное хозяйство и от лесоповальной повинности, колхозники очень довольны своей жизнью. Все в один голос говорят: сейчас только и жить. И тут же начинаются жалобы на жизнь, тяжелую работу и низкую оплату труда.
Вообще, я думаю, это такой народ, из которого можно веревки вить. Если завтра власть решит из каких-либо оккультных политических или экономических соображений вернуться к единолич-ным хозяйствам, то каждый безропотно получит свой надел и начнет на нем пшеницу и лен сеять, если же власть решит вообще отобрать личные участки с избами вместе, поселить всех в бараках и кормить в столовых, то и это будет сделано без труда. Так что для подъема сельского хозяйства можно смело экспериментировать: повышать заработную плату и понижать, разрешать единолич-ный скот и запрещать. Однако, по-моему, только один эксперимент будет иметь успех: если создадут работника, который сам к себе будет относиться с уважением и не позволит над собой всякие шутки шутить, тогда он и работать будет как следует.
Пока что в колхозах существует, по сути дела, принудительный труд и колхозники находятся в совершенно бесправном положении. Так, они не имеют права уйти из колхоза иначе как в другой колхоз, их паспорта находятся в конторе, и на руки они их не получают. Отпустить могут какого-нибудь больного или увечного, или женщину одинокую, от кого уже толка нет. Для молодежи есть только две возможности вырваться из колхоза - это не вернуться домой после армии, что боль-шинство и делает, или пойти учиться; тем, кто кончил школу, и смог поступить в техникум или институт, паспорт дается на руки. Внутри колхоза колхозники тоже находятся в совершенно бесправном положении: от них совершенно не зависит "выбор" председателя, объединение или разъединение колхозов, установление размеров оплаты и так далее. Они опутаны системой денежных штрафов и запрещений, а в спорном случае в суд на колхоз подать не могут. Это бесправие имеет обратную сторону. Колхозник знает, что его никуда из колхоза не отпустят, но зато и не выгонят, что бы он ни натворил. Сколько вреда ни принесет колхозник, его всё будут переводить с одной работы на другую или даже оставят на старом месте. Колхозников штрафуют - но делают вычеты с нищенской заработной платы, а нищему не страшен штраф, штраф страшен обеспеченному человеку. Вдобавок штрафуют так несправедливо, что это не поднимает чувство ответственности, а разлагает его.
Семей, которые были бы, по колхозной мерке, хорошо обеспечены, в деревне не так уж много, преимущественно это семьи трактористов. В самом трудном положении, пожалуй, безмужние женщины, которых на тридцать два двора приходится четырнадцать человек, или тринадцать дворов, так как две сестры держат общее хозяйство. Восемь из них живут с детьми, остальные уже старухи, дети их разъехались. У одних мужья умерли, другие развелись, третьи замужем не быва-ли, так как много мужчин их возраста погибло на войне. Что касается детей, то тут и ссыльные вложили свою долю, а также разные уполномоченные эпохи сталинских налогов, которые за сожительство обещали снизить налог или освободить от лесосплава. У женщин моложе сорока лет детей не так много, как бывало в деревнях раньше, обычно 2-4 ребенка. Это благодаря разрешению абортов. Один старик с усмешкой мне рассказывал, что вот у него было двенадцать детей, а теперь-де бабам много родить не дадут - "теперь детей в Кривошеине кочергой вышкребают". В деревне, где все знают жизнь друг друга, никакой аборт не остается в тайне, и деревенская общест-венность всегда его оживленно комментирует. Если женщина поехала в Кривошеино в районную больницу делать аборт, это называется "ехать на фестиваль" или "ехать на песни". На месте же медицинское обслуживание ограничивается фельдшером, который живет в соседней деревне, и в Гурьевку приезжает летом раз в неделю, а зимой раз в месяц.
К фельдшеру, молоденькой девушке, за помощью обращались довольно охотно, особенно женщины, ездить же в районную больницу почти ни у кого времени не было. О больницах и о врачах рассказывали друг другу самые жуткие истории: вроде того, что кто-то видел случайно в больнице, как врачи подвесили одного больного на железных крюках и поджаривали на медлен-ном огне, а тот, кто увидел это, сам едва живым ноги унес. Какие-то другие врачи у больных кровь все время брали и за бешеные деньги продавали, пока больные совсем не окачурились и т. д. Объясняли же все это тем, что "не все врачи русские" - видимо, отголосок усиленно распростра-няемых при Сталине слухов о врачах-евреях, занимающихся вредительством. Вместе с тем, случись с кем-нибудь что-либо серьезное, все, конечно, обратились бы в больницу.
Несмотря на такое обилие внебрачных детей и легкость, с какой сходятся со ссыльными, в деревне есть свои твердые моральные нормы, переступать которые женщины не решаются. Например, считается совершенно невозможным, чтоб женщина сама пошла в дом к мужчине, ни к местному, ни к ссыльному. Так, я стою возле своего дома, а мимо с дойки идет доярка.
- Манька,- говорю я,- ходи сюда.- В Гурьевке вместо "иди сюда" говорят "ходи сюда".
- Нет, не пойду.
- А что так?
- Ты меня обманешь, как в прошлый раз,- отвечает Манька, а надо сказать, что она отнюдь не невинная девушка, ей под сорок и у нее двое внебрачных детей. Может быть, она совсем не против, чтоб я сам зашел к ней, но она живет с сестрой.
Детей воспитывают здесь очень странно, так что это не дети, а какие-то маленькие взрослые, чуть ли не с младенчества посвящены они в отношения взрослых, самые интимные, в хозяйствен-ные вопросы, в ссоры с соседями, в весь тот мир, который есть исключительно мир взрослых и которого ребенку так или иначе не миновать, когда он вырастет; в детстве у него должен еще быть свой собственный мир, которого не касались бы проблемы взрослых. В деревне вообще очень распространен мат, все мужчины и почти все женщины без матерной ругани двух слов связать не могут, так же почти все они, за немногими исключениями, ругаются при своих детях, будь им три года или шестнадцать лет, все равно. И какой-нибудь мальчишка лет четырех, который только едва выучился говорить, уже загибает такие выражения, что впору пьяному Филимону. Никто его не остановит. Так же грубо, а подчас и изощренно-грубо, ругаются и девочки пятнадцати-шестнадцати лет.
В деревне два детских учреждения: ясли и начальная школа. Ясли - туда ходят все дети дошкольного возраста - открываются только на время летней заготовки кормов и хлебоуборки. Персонал их состоит из няни и заведующей, которая в то же время повариха. Заведующей в то лето, когда я приехал, была бывшая телятница, маленькая женщина пятидесяти лет, тетка Просоч-ка. Она очень эту работу проклинала, говорила, что в тысячу раз лучше за телятами ухаживать, чем за детьми, у нее самой детей не было. Вообще она была женщина хорошая и при детях никогда не материлась. Няней была горбатенькая Поля, старушка лет под шестьдесят, она все время материла детей тоненьким голоском. Зимой ей тоже иногда давали доярки детей последить за ними. Помещались ясли в бывшей конторе, оставшейся от той поры, когда в Гурьевке был свой колхоз. В другой половине конторы помещался клуб, о котором я еще скажу.
В начальную четырехклассную школу с сентября ходило двадцать два школьника. Преподавал во всех классах высокий худой человек лет сорока с лишним, он же директор школы. В свое время он окончил учительский техникум, как и майор, вместе с которым я шел в ссылку. Учитель был вторым, после Шаповалова, коммунистом в деревне. Зимой недолгое время вместе с ним препода-вала еще учительница, молоденькая девушка, которая только что кончила десятилетку в Кривоше-ине. Большинство детей училось очень медленно, то и дело оставаясь на второй год, а некоторые сидели в одном классе по три-четыре года. Не все, конечно. Приблизительно две трети после окончания начальной школы шли в восьмилетнюю школу в Новокривошеино, где был интернат, некоторые, недоучившись, возвращались потом назад. Десятилетка, тоже с интернатом, была в Кривошеине, из Гурьевки там училась только одна девочка.
Колхозники недоброжелательно относились к учителю, не потому, что он был плохой учитель или плохой человек, а потому что он был вне той системы принуждения, от которой они зависели, занимался, с их точки зрения, более легкой работой, чем они, получал за это больше денег, имел в то же время, как и колхозники, свое подсобное хозяйство. По этой же причине не любили продав-щицу магазина, бойкую сорокалетнюю женщину, жену учителя, а также заведующую клубом. Вообще отношение к "городским" было подсознательно завистливое, колхозникам всё казалось, что в городе ничего почти не делают и припеваючи живут, пока они здесь в навозе ковыряются: своего рода комплекс социальной неполноценности. В деревне все почти были друг с другом в родне, но непрерывно враждовали, подсчитывали чужие заработки и болезненнее переживали чужой успех, чем собственную неудачу. К ссыльным тоже относились недоброжелательно, но, в отличие от отношения к учителю или продавцу, это было высокомерным недоброжелательством, хотя иной раз не прочь были сказать, что они-де сами тут "в вечной ссылке". В ссыльных видели не только чужаков, но чужаков униженных, бесправных; если в советской иерархии колхозники занимали самую низшую ступеньку, то вдруг появились люди в еще более бесправном положении, чем они, и колхозники, которые на председателя смотрят чуть не как на земного бога, а выше районного начальства и вообразить ничего не умеют, получили возможность уже сами покичить-ся перед кем-то: я-де колхозник, а ты тунеядец, я свободный, а ты сосланный, я и прогулять смогу, если захочу, а тебя за это судить будут. Так забитая корова, которую шпыняли все в стаде, радуется случаю боднуть еще более забитую.
"Тунеядцы", действительно, находятся в самом жалком положении. На работу их ставили обычно ту, от которой отлынивали колхозники. За три дня прогула их ожидал суд, суд мог доба-вить года два к ссылке или же дать полтора-два года принудительных работ, которые ссыльный отбывал тут же в колхозе, но в срок ссылки они ему не засчитывались. Вовсе не нужно было для этого прогулять три дня подряд, достаточно было прогулять день раз, день через месяц и день через год; если бригадир подавал председателю докладные на эти дни, тот всегда мог передать их милиции, и дело переходило в суд; не всегда, конечно, бригадир и председатель так делали. Что до прогулов, то летом в колхозе вообще не бывает выходных, на ферме выходных не бывает и зимой, а большинство ссыльных зимой работает на ферме, работать же каждый день в течение несколь-ких лет просто невыносимо. На отсутствие выходных дней и отпусков жалуются и колхозники. Формально полагается выходной каждую неделю и двухнедельный отпуск раз в год, однако вместо отпуска и выходных колхозникам делается минимальная прибавка к заработной плате, что-то около 0,2 трудодня за воскресенье. Однако колхозники получают несколько свободных дней после посевной и перед заготовкой силоса, когда в колхозе нет горячей работы, а они сажают на своих участках картошку. Потом они получают несколько свободных дней после колхозного сенокоса и до хлебоуборки, чтобы накосить сена для своего скота. Зимой у полеводческой брига-ды выходной почти каждое воскресенье, а многим трактористам вообще нечего делать, они в бригаде работали - ездили за силосом или же просто дома сидели. Но все это не относится к ферме. Многие доярки годами работают без отпусков и выходных, в редких случаях их на день-два заменял кто-нибудь. Поэтому никто не хочет идти на ферму, несмотря на более высокие заработки там.
Как ни парадоксально, на отпуск в колхозе могут скорее рассчитывать ссыльные, чем колхоз-ники. Если "тунеядец" года два поработает в колхозе без замечаний и ни разу не попадет в мили-цию, то он может получить зимний месячный отпуск, если он только не работает на ферме, и разрешение съездить к себе на родину. Милицией выдается ему маршрутный лист, с указанием места поездки, маршрута следования и срока возвращения. По прибытии и отбытии из родных мест ссыльный обязан заверить его в местных органах милиции. Однако это очень редкое исклю-чение, сам я таких людей не встречал. Предусмотренная законом "половинка", цель которой, по-видимому, стимулировать у ссыльного желание хорошо работать, ставит "тунеядца" в еще более бесправное положение перед местным начальством, так как досрочное освобождение зависит не столько от хорошей работы, сколько от хорошего отношения с начальством, в данном случае с бригадиром, председателем колхоза, комендантом, начальником районного отдела милиции и, наконец, местным судьей, который и принимает окончательное решение о досрочном освобожде-нии. Если кому-то из них ссыльный не угодил, нечего рассчитывать на "половинку". Главным звеном в этой иерархии начальников были, конечно, колхозные власти, с которыми "тунеядец" все время так или иначе сталкивался; тогда как отношения с милицией у живущих в колхозах ограни-чивались, за исключением чрезвычайных происшествий вроде драк, только тем, что они каждый месяц расписывались в книге у участкового уполномоченного. Даже тот, кого в колхозе примут решение отпустить по истечении половины срока, проработает еще несколько месяцев сверх срока, если его "половинка" попадает в разгар колхозных работ.
Хотя колхозники живут довольно сытно, но на редкость скучно, почти все их время, свободное от работы в колхозе, занимает работа в личном хозяйстве. Однако есть и маленькие развлечения. Главное - это выпивка. Летом, правда, пьют мало, зато зимой чуть ли не каждый день. Водку пьют в случаях особо торжественных, а больше самогон и брагу. Это также эквивалент платы за разные услуги: колку и пилку дров, косьбу и т. д. Самогон гонят из ржи, очень невкусный, какого-то мутно-зеленого цвета, крепостью градусов 20-25. В деревне самогонные аппараты не у всех, их берут друг у друга, чтоб нагнать самогону к какому-нибудь празднику или чтобы расплатиться с кем-нибудь за работу; гонят обычно зимой, когда есть снег для охлаждения. Сам аппарат весьма примитивен, состоит из корыта, где варится сусло, и змеевика. Брагу варят круглый год во всех домах. По-настоящему, это сырье для сахарного самогона, но самогон из нее не гонят, а пьют так. Кипятят воду, на ведро кладут три килограмма сахару, а те, кто поскупей, - два; когда вода остынет, кладут дрожжи и плотно закрывают в бидоне, иногда для цвета добавляют чай и для вкуса хмель. С хмелем брага скорее бьет в голову, и его добавляют в брагу, предназначенную "для угощения", чтоб угощаемый меньше выпил - характерная черта деревенского гостеприимства. Брага должна "походить" минимум три-четыре дня, прежде чем ее можно пить, вообще же, чем дольше бродит брага, тем она крепче. От трех кружек браги уже сильно пьянеешь, поэтому кол-хозникам выгоднее делать ведро браги, чем за те же деньги покупать поллитра водки в магазине. Поэтому самогоно- и браговарение преследуется законом как уголовное преступление, и преду-сматриваются наказания от сторублевых штрафов до нескольких лет лагерей. Многие колхозники платили штрафы, а один отбывал в лагере год, но никого это не останавливает.
Выпивка - развлечение для людей постарше. Для молодежи это клуб. Молодежь всё, впрочем, лет четырнадцати-шестнадцати, старше семнадцати лет только одна девушка и трое ребят. Летом в клубе почти каждый вечер танцы, особенно когда прибывают томичи, и примерно раз в неделю кино, зимой только кино, а весной и осенью, когда дороги растекаются в грязь, - вообще ничего, фильмы привозят вместе со всей аппаратурой двое механиков на мотоцикле из Кривошеина. Фильмы всё старые, шли частями, после каждой части зажигали свет и аппарат перезаряжали. На фильмы иногда ходили люди постарше и совсем старики, по ходу дела делались замечания. Так, когда показывали какой-то фильм, живописующий ужасы бухарского эмирата, один из стариков с интересом мне заметил: "Из старобытной жизни фильм, когда каждый сам собой руководил". После кино начинались танцы, до приезда томичей танцевали главным образом девочка с девочкой, танцевали три танца: вальс, чарльстон и какой-то танец, видимо местный, с прискоками и прихлопыванием. Радиолы и пластинок не было, а местный баянист знал только эти три танца. Весь клуб одна сорокаметровая комната в бывшей конторе, уставленная четырьмя неуклюжими скамьями для кино, которые сдвигаются к стенам во время танцев. Между колхозни-цами идет грызня за право быть уборщицей в клубе. Уборщица получает 26 рублей и освобождена от работы в колхозе.
Заведующая клубом, моя приятельница, ко всем этим клубным развлечениям никакого отно-шения не имела и в клуб почти не заходила, вся ее работа состояла в том, что она по районным шпаргалкам писала лозунги типа: "Механизаторы! Боритесь за уборку урожая вовремя и без потерь!" Лозунги эти она писала неуклюжими буквами мелом на кусках красной материи и вывешивала в разных местах деревни для воодушевления колхозников. Так же она выпускала "боевые листки" на специально отпечатанных листах с рисунком, изображающим в профиль колхозника и колхозницу на фоне летящего спутника. Бригадир говорил ей, например, что на уборке сена хорошо работали такие-то, и она писала: "Честь и слава колхозницам Кабановой Марии и Горбачевой Анне, которые хорошо работали на заготовке сена" и т. д. Или же бригадир говорил, что такой-то пастух плохо пасет скот и надо его покритиковать. Тогда она писала: "В нашем колхозе им. Калинина работает некий Крицкий Михаил, который плохо пасет скот, но часто прикладывается к водочке", и всё в таком духе, перевирая фамилии и имена и с массой грамматических ошибок.
Своего рода клубом, преимущественно женским, был и магазин, куда заходили не только купить что-нибудь, но и поболтать, рассказать и услышать последние сплетни, кто с кем пору-гался, кто сколько выпил. За этим в деревне почему-то особенно следили и при встрече обстоя-тельно друг другу пересказывали, сколько они и по какому случаю вчера или сегодня выпили. Особенно хорошо была информирована продавщица, которая точно знала, сколько кому она продала бутылок водки, вина и сахара.
К достоинствам Сибири надо отнести, что там магазин есть в каждой деревне, видимо, из-за дальности расстояний между ними. Открыт он бывает рано утром и вечером, то есть в те часы, когда колхозники не работают. Обычно это довольно просторная изба, в передней комнате прилавок с полками, а в задней, поменьше, нечто вроде склада. В магазине продаются водка, вино, сахар, крупы, печенье, конфеты, растительное масло, консервы, мужская и женская одежда в небольшом выборе, посуда, а иногда по заказу привозили мебель и велосипеды. Благодаря энергии продавщицы наш магазин, применительно к деревенским условиям, снабжался хорошо.
Глава шестнадцатая
СТУДЕНТЫ
Власти энергично преследуют плотников, печников, вообще всех строителей, работающих по вольному найму, называют их "тунеядцами", "шабашниками", ссылают, сажают или заставляют сменить профессию. Кто же тогда строит в колхозах, которые не в состоянии создать строитель-ные бригады или обеспечить их достаточным количеством рабочих рук, вдобавок квалифициро-ванных? Из этого положения выходят довольно интересным образом: во время летних каникул из студентов формируют строительные бригады и направляют их в колхозы, где они работают по договорам, т. е. на тех же условиях, что и "шабашники", за ту же цену, только несколько хуже. Студентам зачастую не хватает опыта - да и откуда ему взяться, и построенные ими здания оказываются с большими изъянами. Так, построенный летом студентами коровник в Малиновке при вводе в эксплуатацию рухнул, задавив одну доярку до смерти и нескольких покалечив. Студенты тут, я думаю, мало виноваты, виновата такая организация труда, когда составляется техническая документация вне зависимости от тех условий, в которых будет эксплуатироваться помещение, добываются с трудом случайные материалы и привлекается неквалифицированная рабочая сила. В Гурьевке при мне студенческая бригада поставила сруб для яслей и навела крышу. Сделали свое дело они, по-видимому, добротно, однако я видел, как они работали. Настоящими работниками у них были, пожалуй, только их бригадир, малоприятный рыжий парень, родившийся в большом селе и, видимо, там изучивший плотницкую работу, да еще один студент, из Восточной Сибири. В большинстве своем они поехали в колхоз под нажимом комсомольской организации: один вообще не работал, а только еле-еле постукивал топором, другие с большим азартом, но неумело и малопродуктивно. Ставили сруб они более месяца.
Само по себе привлечение студентов на летнюю работу в деревню и возможность для студен-тов подработать - дело хорошее. Но это не решение строительной проблемы для колхозов. А проблема капитального строительства стоит очень остро. В одной только Гурьевке надо строить ясли, клуб, сушилку, амбары, достраивать гараж и телятник, строить новый или коренным образом реконструировать старый коровник, а также ставить несколько новых изб для колхозников. В колхозе четыре таких деревни, как Гурьевка, а сколько тысяч таких колхозов в стране. Во многих местах до того уже дело дошло, что негде держать колхозный скот, его распределяют колхозникам по домам. Введена новая повинность: принимать колхозных коров на постой, а плотники, камен-щики и штукатуры устраиваются куда-нибудь работать сторожами, чтоб избежать высылки. С другой стороны, и студентов можно было бы использовать в деревне гораздо разумнее, прежде всего студентов технических вузов, которые способствовали бы введению в колхозах малой механизации. Студенты гуманитарных вузов могли бы быть использованы для социологического исследования деревни, исследования, которое дало бы возможность научного подхода к перест-ройке сельского хозяйства. Если человек уже три или четыре года проучился, разумнее эксплуати-ровать его знания, чем силу его мышц для поднятия балок.
Десять студентов, приехавших в середине июля для строительства яслей, и одну студентку-повариху поселили у меня в доме. Это были молодые люди в основном двадцати двух-двадцати четырех лет, в этом году они кончили четвертый курс. Теперь я смог расшифровать загадочные буквы "ТИРиЭТ", вырезанные на моем столе. Это означало - Томский институт радиоэлектрони-ки и электронной техники, студенты которого приезжали в Гурьевку уже не первый раз. Они прожили до 20 августа, с первых же дней между нами распределились молчаливо обязанности: они назначали двух дежурных в помощь поварихе, которые носили воду и кололи дрова для печи, а я каждый день носил для всех молоко с фермы. Ел я вместе со студентами, иначе и не получи-лось бы, так как печка была одна и студенты пользовались моей кастрюлей, чайником и сковородкой. По договору с колхозом, каждый из них должен был получить около ста пятидесяти рублей, так что ели они очень обильно, беря в кладовой мясо, яйца, крупы, маргарин в большом количестве. Я тоже брал продукты в кладовой и вносил их в общий котел, однако тут резко сказывалась разница в наших заработках. Хотя я и стремился как-то не отстать от студентов, выходило все же, что частично я живу на их счет, а с другой стороны, я все же столько набирал продуктов, что основательно влез в долг колхозу. Помню, как мы садились за длинный стол, вынесенный на улицу, и наша повариха, белокурая и величественная, самая высокая среди нас, накладывала каждому полную миску пшенной каши.
Кроме студентов, в конце июля приехало человек пятнадцать томичей с одного из томских заводов. Их использовали в колхозе на разных работах, в том числе и на рытье ям для столбов, тут я у них был чем-то вроде бригадира. Им, как и колхозникам, начисляли трудодни, но на трудодень они получали гарантированные 90 копеек. Продукты тоже брали в кладовой и к концу своего пребывания ничего не заработали, но и ничего не задолжали. Прислали их в какое-то странное время между сенокосом и уборочной, так что делать им было особенно нечего. Вообще не знаю, оправдывает ли себя экономически мера присылать летом и осенью в колхоз рабочих из городов.
Студенты частным образом сговорились с одним трактористом срубить ему для скота, как здесь говорят, "стайку", и он пригласил их каждую неделю мыться в бане. С ним и я впервые помылся в сибирской бане, до этого я мылся в пруду. Потом я часто парился в бане у двух братьев-стариков. Баня такая же, какой, по рассказу "Повести временных лет", удивлялся апостол Андрей у новгородцев. Небольшая бревенчатая избушка с печкой; если печка с дымоходом, то это баня по-белому, если трубы нет и дым идет прямо в баню, то это баня по-черному, все стены ее черны от копоти и сажи, так что надо мыться осторожно, чтобы не испачкаться снова. У стены напротив двери под потолком сделан полок, где можно париться. Баня топится березовыми дрова-ми несколько часов, с открытой дверью и с открытой отдушиной в потолке, с дровами кладутся железяки, которые раскаляются до красна. Когда баня хорошо протоплена, ее проветривают от угара, а потом закрывают дверь и отдушину в потолке, остается только маленькое окошечко для света, иногда оно застеклено. Раскаленные куски железа бросают в кадку с водой, вода разогрева-ется, по всей бане идет пар. Время от времени ковшиком поддают горячей воды на раскаленную печь, ложатся на полок и хлещутся березовыми вениками. Дух в бане такой, что без привычки долго не выдержишь. Первый раз я несколько раз выскакивал на свежий воздух, прежде чем помылся. Потом привык. Так попарившись, хорошо бежать к пруду и сразу бросаться в холодную воду, а зимой прямо в снег. После бани чувствуешъ себя, будто снова родился. В бане по-белому мне меньше понравилось.
Во всей деревне из-за аварийных столбов на месяц отключили электричество; когда снова дали ток, впрочем, так и не прикрутив столбы, студенты провели электричество и в мой дом. Пока же мы сидели по вечерам при свете керосиновой лампы, обычно несколько человек, в том числе и я, играли в карты. Как-то вечером у нас был любопытный спор, который, как я хорошо помню, был бы просто невозможен в студенческой среде пять-шесть лет назад, когда я учился в университете; тогда никто бы не решился так поставить вопрос. Мы, не помню уже с чего начав, заспорили: что лучше социализм или капитализм? Спор, если можно так сказать, шел в технологической плоскости: какая система создает наиболее благоприятные условия для экономического развития? Я говорил, что в определенных рамках свобода частной инициативы создает гораздо большие возможности для хозяйственного прогресса, чем система строгого регламентирования свыше. Двое или трое студентов активно спорили со мной, остальные высказывались очень противоречи-во, видно было, что этот вопрос их очень занимает, но определенного ответа на него у них самих нет. Впрочем, и у меня его тоже нет, я отстаивал капитализм только потому, что кто-то же должен быть его защитником в споре. Один из студентов, кстати вовсе не враждебно относившийся к социалистической системе хозяйствования, очень резко высказался против коммунистов, сказав, что, если коммунистам не давать никаких преимуществ, будет "меньше вони", чем страшно разозлил другого студента, единственного коммуниста в группе. Еще у нас был разговор о прину-дительном труде. Хотя студенты хорошо относились лично ко мне, большинство из них находило правильной высылку "тунеядцев", считая, что тех, кто не хочет работать, нужно принуждать к этому насильно. Также я заметил у студентов, если не явно сталинистские настроения, то во всяком случае очень терпимое отношение к Сталину и стремление подчеркнуть, что это был выдающийся человек, не чета Хрущеву и нынешним руководителям.
Еще более сталинистские позиции занимали студенты, которых прислали в начале сентября на хлебоуборку и поселили в моем доме, пятерых мальчиков и пятерых девочек. Они были из разных сел и городков Сибири, в этом году поступили в Томский медицинский институт и сразу же были посланы в колхоз, так что студенческой жизни еще и не нюхали. Они сохранили в неприкосновен-ности весь воинствующий провинциализм вчерашних десятиклассников. Я сльшал от них рассуждения вроде того, что Хрущев, мол, "распустил народ", все работают кое-как, нужен человек, который бы, как Сталин, держал всех в руках. К сожалению, так глубоко укоренилась в советских людях от мала до велика мысль, что добиться чего-либо можно только силой и принуждением. Впрочем, некоторые студенты, кто раньше не только учился, но и работал, ругали многие порядки на заводах, низкую оплату труда, тяжелые жилищные условия, но обвиняли во всем этом евреев, которые захватили все лучшие места. Все почти студенты были антисемитами, причем самого неприятного, "хохлацкого" толка. Не знаю, были ли антисемитские настроения в первой группе студентов - один из них был евреем, и этот вопрос прямо ни разу не поднимался.