Доктор Уотсон был прогрессивным управляющим лечебницей. Он хотел сделать себе имя, писать монографии и читать лекции в окружении восхищенных молодых женщин. Однако в данный момент все окружающие его молодые женщины были в большей или меньшей степени безумны, и он выбрал из них меня, дабы скоротать время, пока не станет достаточно знаменитым, чтобы уйти.
Когда он приехал, я уже несколько месяцев находилась в общественной лечебнице, и все это время там только и говорили, что о новом директоре. Вообще-то жизнь в лечебнице чудовищно скучная, так что любая перемена становится предметом ожесточенных дискуссий, будь то изменившийся вкус утренней овсянки или перенос швейного часа с трех на четыре часа пополудни. А уж новый управляющий стал событием чрезвычайным, многие недели питавшим слухи и догадки. И когда он наконец появился, то не разочаровал. Молодой и красивый, с жизнерадостным добродушным лицом и приятным баритоном. Все тамошние пациентки тут же в него влюбились. Не могу сказать, что я осталась совершенно безразличной, но было забавно наблюдать, как иные женщины украшали себя лентами и цветами, чтобы заслужить его благосклонность. Уотсон всегда был внимателен и любезен, брал их за руки и расточал комплименты, заставляя женщин краснеть и хихикать. В то лето женская спальня преисполнялась по ночам вздохами.
Поскольку я держалась в стороне от общего идолопоклонства, то удивилась, когда меня вызвали в кабинет Уотсона, и гадала, чем провинилась.
Когда я вошла, он нависал над какой-то хитроумной штуковиной, стоящей посреди комнаты. Я сразу решила, что это механизм вроде душа, предназначенный для того, чтобы доставить душевнобольным какие-нибудь тревожные ощущения, но не знала, как он работает, и почувствовала себя неспокойно.
— А, доброе утро, мисс Хей, — улыбнувшись, поднял глаза Уотсон.
Он выглядел очень довольным собой. Меня в действительности больше потрясли изменения в комнате, которая при предыдущем начальнике была темной, гнетущей и пахло в ней как-то неприятно. Это была прекрасная комната (как и вся лечебница, возведенная в неоклассическом стиле): с высоким потолком, широким полукруглым окном, выходящим в сад. Уотсон снял тяжелые шторы, и кабинет наполнился светом. Стены выкрасили в лимонный цвет, на столе стояли цветы, а в одном углу были живописно расставлены камни и папоротники.
— Доброе утро, — ответила я, не в состоянии спрятать улыбку.
— Вам нравится мой кабинет?
— Да, очень.
— Хорошо. Значит, наши вкусы совпадают. Мне кажется важным, чтобы вокруг было красиво. Если тебя окружает уродство, как можно чувствовать себя счастливым?
Мне показалось, он говорит не вполне серьезно, и я лишь пробормотала в ответ какую-то бессмыслицу, а сама подумала, что ему еще повезло — в его власти менять среду обитания по своему вкусу.
— Конечно, — продолжил он, — в вашем присутствии комната стала еще привлекательней.
Понимая, к чему он клонит, я все же ощутила, что краснею, и, поскорее отвернув лицо, принялась смотреть в окно на гулявших в саду пациентов.
Мы провели некоторое время за праздной беседой, и я сообразила, что он пытается составить впечатление о моих умственных изъянах и склонности к буйству. Похоже, сказанное мною его удовлетворило, потому что он стал рассказывать мне про механизм. В общем, оказалось, что это ящик для создания картинок, необходимый ему для исследования пациентов. Он думал таким образом продвинуться в изучении природы безумия и способов его лечения, хотя я так и не поняла, каким образом это должно происходить. В частности, он, похоже, хотел зафиксировать мое изображение.
— У вас очень подходящее лицо для камеры, ясное и выразительное, именно то, что нужно.
Мне польстило, что он заметил меня и уделил внимание, не говоря уж о долгожданном отвлечении от повседневной рутины. Как я уже говорила, жизнь в лечебнице, если не считать случавшихся припадков и попыток самоубийства, была нудной до крайности.
— Я имею в виду, — объяснял он, уткнув глаза в стол, — исследование, ну, как бы это сказать… поз, характерных для определенных психических состояний. Э-э, к примеру… так называемый комплекс Офелии получил свое имя в честь несчастной героини знаменитой пьесы…
Он вскинул на меня взгляд — понимаю ли я, о ком речь.
— Я знаю, — сказала я.
— А, превосходно. Н-да… так знаете ли, иллюстрацией к этому комплексу послужит… э-э… поза несчастной любви с венком из цветов, ну и тому подобное. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Кажется, да.
— Это очень поможет мне в монографии, которую я сейчас пишу. Картины проиллюстрируют мою диссертацию, особенно для тех, кто сам никогда не был в лечебнице и с трудом ее себе представляет.
Я вежливо кивнула и, так как он не уточнил, спросила:
— А о чем ваша диссертация?
— О-о. Моя диссертация… — отозвался он, явно озадаченный. — Ну… она о том, что существуют определенные модели безумия; определенные физические отношения и движения, общие для различных пациентов и указывающие на их внутреннее состояние. Вот почему, хотя у каждого пациента своя собственная история, он попадает в группу с общими чертами и признаками. А также о том, что… — Он помедлил в раздумье. — О том, что, многократно и сосредоточенно изучая эти признаки, мы сможем открыть новые способы исцеления несчастных.
— А-а, — живо отозвалась я, гадая, что за признаки должна проявлять как одна из этих несчастных. Мне представилось несколько неподобающих картинок.
— И надеюсь, — продолжил он, — вы сочтете возможным отобедать со мной на днях, если будете настолько любезны, чтобы уделить мне время.
Рот у меня наполнился слюной. Еда в лечебнице была весьма полезной, но невкусной, тяжелой и однообразной. Мне кажется, существовала теория (может быть, даже диссертация) о том, что определенные вкусы вызывают опасное возбуждение, а, скажем, обилие мяса или что-нибудь слишком жирное или пряное способно разжечь и без того слабую чувственность и вызвать бунт. Меня и так прельщала перспектива стать моделью, но уже одно обещание приличной интересной еды убедило бы легко.
— Итак… — (Несмотря на его улыбку, я заметила, что он нервничает.) — Кажется ли вам это… приемлемым?
Мне стало интересно, с чего он так волнуется — из-за меня? Из-за того, что я могу отказаться? И я кивнула. Я, хоть убей, не могла понять, как можно излечиться от безумия, разглядывая картинки с женщинами, усыпанными цветами, но кто я такая, чтобы судить о подобных вещах?
Вдобавок он был красивым, добрым, моложавым мужчиной, а я сиротой в клинике для душевнобольных, без единого покровителя и с туманными перспективами выйти отсюда. Как бы ни были необычны выпадающие на мою долю события, вряд ли они изменят жизнь к худшему.
Так все и началось. С того, что я буду приходить в его кабинет раз или два в месяц. Уотсону нужно было собрать костюмы и реквизит и разработать сценарий. Первый, по всей видимости, должен был называться «Меланхолия», изображать которую — задача как раз для меня. У окна он поставил кресло, где мне предназначалось сидеть в темном платье, с книгой в руках и с тоскливым взором — погруженной в мечты, как он выразился, об утраченной любви. Я могла бы ему сказать, что в жизни есть беды похуже беспутного поклонника, но придержала язык и уставилась в окно, мечтая о тушеной оленине в винном соусе, курице с карри и бисквите с мускатным орехом.
Когда дело дошло до обеда, он оказался во всех отношениях столь же хорош, как живописало мое воображение. Боюсь, что ела я с изяществом батрака, а он с улыбкой наблюдал за мной, пока я поглощала вторую и третью порции грушевого пирога с корицей. Я набивала живот не потому, что была так уж голодна, а потому, что жаждала вкусовых ощущений, пикантных и утонченных. Блаженством было вкушать специи, голубой сыр и вино впервые за четыре или пять лет (с редким исключением на Рождество). Кажется, именно это я и сказала, а он рассмеялся и выглядел очень довольным. Провожая меня к дверям своего кабинета, он обеими руками сжимал мою ладонь и благодарил, глядя прямо в глаза.
Как я и ожидала, меня вызывали в кабинет все чаще, и чем больше мы привыкали друг к другу, тем менее формальными становились позы. В том смысле, что на мне постепенно оставалось все меньше и меньше одежды, так что в конце концов я возлежала у папоротников, частично задрапированная полупрозрачным муслином. Какие-либо претензии на содействие прогрессу медицинской науки довольно скоро были забыты. Уотсон, или Пол, как я стала его называть, изучал то, что ему нравилось изучать, подчас виновато моргая и избегая моего взгляда, как будто смущался просить меня о подобных вещах.
Он был добрым и заботливым, интересовался моим мнением, в отличие от многих мужчин, знавших меня до лечебницы. Мне он нравился, и я была счастлива, когда однажды после обеда он, трепеща, положил ладонь на мою руку. Он был ласков, безрассуден, страшился сделать что-нибудь неправильно и извинялся всякий раз, когда пользовался мной, уступая низменному инстинкту. Я никогда не возражала. Для меня это стало волнующей тайной, сладостным и страстным желанием, хотя он всегда ужасно переживал и нервничал, когда после очередного великолепного обеда мы торопливо соединялись за запертыми дверями кабинета.
А еще от него исходил резкий и насыщенный запах теплиц, листьев томата и влажной земли. Даже сейчас, вспоминая этот запах, я сразу думаю о фруктовых пирогах с кремом или бифштексе в бренди. И спустя годы, ночью, в промерзшей палатке посреди леса, когда тем же запахом повеяло от Паркера, у меня слюнки потекли при воспоминании о пироге из горького шоколада.
Вряд ли я когда-нибудь узнаю, что там произошло. Каким-то образом Уотсон впал в немилость. Не из-за меня, насколько я знаю, и, конечно, никто ничего не говорил, но однажды утром старший надзиратель объявил, что доктор Уотсон внезапно должен уехать и через несколько дней его место займет другой управляющий. Сегодня он здесь, а завтра его уже нет. Должно быть, он забрал с собой аппарат и картинки, которые мы делали вместе. Некоторые из них были прекрасны: серебристые штрихи на темном стекле, мерцающие, когда подносишь пластинку к свету. Где-то эти пластинки сейчас… Когда мне грустно, что в последнее время бывает совсем не редко, я вспоминаю, как он вздрагивал, касаясь меня, и думаю, что и я однажды была чьей-то музой.
Три дня мы шли по равнине, и ничто не менялось вокруг. Два дня лил дождь, принесший оттепель, что очень затрудняло наш путь. Мы брели по щиколотку в слякоти, и если это звучит недостаточно впечатляюще, могу только подтвердить, что ощущения были весьма неприятные. К ногам прилипло по паре фунтов грязи, а юбка волочилась, отяжелевшая от воды. Паркер и Муди, не обремененные юбками, плелись с санями впереди.
К концу второго дня дождь прекратился, и только я возблагодарила каких угодно богов, вдруг вспомнивших обо мне, как поднялся ветер, который с тех пор так и дует. Он высушил землю, так что идти стало легче, но дует с северо-востока и настолько холодный, что я на себе испытываю явление, о котором раньше только слышала, когда слезинки замерзают в уголках глаз. Через час мои глаза были ободраны докрасна.
Сейчас Паркер с собаками ждут, когда мы их догоним. Он стоит на пригорке, и, когда мы наконец тоже забираемся наверх, я вижу, почему Паркер ждет: в каких-то сотнях ярдов от нас несколько построек — первое творение рук человеческих, увиденное нами с тех пор, как мы покинули Химмельвангер.
— Мы на верной дороге, — сообщает Паркер, хотя в данном случае я бы вряд ли выбрала слово «дорога».
— Что это за место? — вглядывается Муди через стекла очков. Его слабое зрение усугубляется тусклым серым светом, пробивающимся сквозь тучи.
— Когда-то здесь была фактория.
Даже с такого расстояния заметно что-то неправильное: эти постройки кажутся порождением ночных кошмаров.
— Нужно пойти и посмотреть. На случай, если он там побывал.
Подойдя ближе, я понимаю, в чем дело. После пожара от фактории остался один остов; на фоне неба зловеще выступают стропила, во все стороны торчат сломанные балки. Но самое странное в том, что недавно все это было покрыто снегом, таявшим днем и замерзавшим ночами, так что талая вода слой за слоем застывала, раздувая голые кости покрывшей их коркой льда. Невероятное зрелище: черные, опухшие строения словно бы поглотило некое аморфное, сверкающее льдом существо. Меня и, полагаю, Муди это приводит в какой-то мистический ужас.
Больше всего на свете я хочу убраться отсюда подальше. Паркер ходит между стенами, исследуя землю.
— Кто-то оставил одежду. — Он показывает на бесформенный сверток, лежащий на земле в одном из углов.
Я не спрашиваю, зачем кому бы то ни было делать что-то подобное. Мне кажется, что я не хочу этого знать.
— Это Элбоу-Ридж. Слышали?
Я мотаю головой, вполне уверенная, что это еще одна вещь, о которой мне лучше не знать.
— Фактория построена Новой северо-западной компанией. Компании Гудзонова залива это пришлось не по душе, вот они и устроили тут пожар.
— Откуда вы это знаете?
— Все знают, — пожимает плечами Паркер. — Такое случается.
Я бросаю взгляд на Муди, который в тридцати ярдах от нас прошел через бывшую дверь и рассматривает кучу дерева, которая когда-то, давным-давно, могла быть роялем.
Я снова оглядываюсь на Паркера, посмотреть, нет ли у него злого умысла, но лицо его бесстрастно. Он поднял негнущуюся, замерзшую одежду, расправляет ее — протестуя, скрипит и трескается лед; и мы видим рубаху, когда-то, видимо, синюю, но настолько грязную, что трудно сказать наверняка. Она чем-то пропитана, покрыта пятнами и оставлена тут гнить. Вдруг я запоздало понимаю, в чем дело.
— Это кровь?
— Не знаю. Может быть.
Продолжив осмотр, он издает довольный возглас. На этот раз даже я понимаю, в чем дело: он нашел у стены черную копоть — следы костра.
— Свежий?
— Около недели. Так что он проходил здесь и остановился на ночлег. Нам стоит последовать его примеру.
— Остаться здесь? Но еще рано. Мы должны идти дальше, верно?
— Посмотрите на небо.
Я поднимаю голову: низкие темные тучи, нарезанные на прямоугольники черными лучами. Цвет ненастья.
Узнав о намерении Паркера, Муди бычится:
— Да что там осталось — всего два дня до Ганновер-Хауса? Думаю, нам нужно идти.
— Близится буран, — спокойно отвечает Паркер. — Нам повезло, что мы здесь.
Я буквально слышу, как скрипят мозги Муди, решающего, стоит ли спорить и уступит ли Паркер его полномочиям. Но ветер крепнет, и Муди теряет самообладание; небо теперь совсем грозовое. Несмотря на гнетущую странность заброшенной фактории, это все же куда лучше, чем ничего.
В результате мы разбиваем лагерь среди развалин. К одной из уцелевших стен Паркер прилаживает большой навес и укрепляет его почерневшими брусьями. Я с тревогой вижу, насколько прочнее это укрытие всех тех, которые он сооружал при мне прежде, но послушно следую его указаниям и разгружаю сани. За последние дни я набралась опыта по части выживания: всю провизию складываю внутри (неужели он действительно думает, что мы просидим там не один день?), пока Муди собирает дрова — хотя бы этого добра здесь навалом! — и скалывает со стен лед, чтобы у нас был запас воды. Мы работаем быстро, страшась подступающей темноты и стремительно усиливающегося ветра.
Ко времени, когда мы заканчиваем все приготовления, вокруг бушует метель, жаля наши лица, словно пчелиный рой. Мы заползаем в укрытие; Паркер разводит костер и кипятит воду. Мы с Муди смотрим на вход, защищенный толстыми брусьями, однако и они начинают трещать и подергиваться, словно бы к нам ломятся какие-то головорезы. Весь следующий час ветер дует все сильнее и громче, и жуткий вой мешается с резкими хлопками полотна и ужасающим скрипом балок, так что в конце концов мы с трудом слышим друг друга. Интересно, выдержат стены или рухнут под чудовищным шквалом и тяжестью льда? Паркер кажется совершенно равнодушным к происходящему, но могу поспорить, что Муди вполне разделяет мои страхи: с вытаращенными за стеклами очков глазами, он вздрагивает при каждом изменении окружающих нас звуков.
— С собаками снаружи ничего не случится? — спрашивает он.
— Нет. Они лягут вместе и согреют друг друга.
— A-а. Неплохая идея.
Муди издает короткий смешок, поглядывая на меня, а затем опускает глаза, потому что я не поддерживаю его веселья.
Муди глотает свой чай и стаскивает сапоги и носки, обнажая ступни, покрытые засохшей кровью. В предыдущие вечера я уже видела, как он ухаживает за ногами, но сегодня предлагаю ему свою помощь. Наверное, это из-за мыслей о Фрэнсисе, ведь разница в возрасте между ними совсем небольшая; а может, из-за разыгравшейся непогоды чувствуешь, что все мы зависим друг от друга. Он откидывается назад, вытягивая ко мне ногу, которую я промываю и перевязываю холщовыми полосками — это все, что у нас есть. Я не слишком-то нежничаю, но он не издает ни звука, пока я обтираю раны спиртом и туго их перебинтовываю. Глаза его закрыты. Краем глаза я замечаю, что Паркер, похоже, заинтересовался этой процедурой, хотя из-за дымящего костра и Паркеровой трубки видимость в палатке почти нулевая, так что я могу ошибаться. Когда я заканчиваю перевязку, Муди вытаскивает флягу и предлагает мне. Я ее вижу впервые и принимаю с благодарностью; это виски, не слишком хороший, но чистый и так обжигающий горло, что у меня слезы на глазах выступают. Муди предлагает флягу и Паркеру, но тот лишь качает головой. Если подумать, я ни разу не видела, чтобы он прикасался к спиртному. Муди натягивает окровавленные носки и сапоги — слишком холодно, чтобы оставаться босиком.
— Миссис Росс, вы, похоже, несгибаемая поселенка, раз обходитесь без волдырей.
— На мне мокасины, — объясняю я. — Они не так натирают ноги. Вы сможете обзавестись такими же, когда мы дойдем до Ганновер-Хауса.
— A-а. Ясно. — Он обращается к Паркеру: — И как вы думаете, когда это случится, мистер Паркер? За ночь метель успокоится?
— Возможно, — пожимает плечами Паркер. — Но даже если так, идти по снегу будет труднее. Это может занять больше двух дней.
— Вы были там прежде?
— Очень давно.
— Но похоже, дорогу помните.
— Да.
Следует долгое неприязненное молчание. Не знаю, откуда исходит эта неприязнь, но она здесь.
— Вы знаете тамошнего управляющего?
— Его зовут Стюарт.
А ведь спрашивали Паркера не о том.
— Стюарт… А имя его помните?
— Джеймс Стюарт.
— А, я как раз думал, он ли это… Недавно мне рассказывали о Джеймсе Стюарте, который прославился долгим зимним переходом в ужасных условиях. Просто подвиг, как мне кажется.
На лице Паркера, как обычно, ничего прочитать невозможно.
— Точно сказать не могу.
— Ах вот как…
Кажется, Муди на седьмом небе от счастья. Наверное, если никого здесь не знаешь, услышать о ком-то, прежде чем его встретить, равносильно старой дружбе.
— Так все же вы с ним знакомы? — спрашиваю я Паркера.
Он бросает на меня беглый взгляд.
— Я встречал его, когда работал на Компанию. Несколько лет назад.
Что-то в его тоне удерживает меня от дальнейших любезностей. Муди, разумеется, ничего не замечает.
— Ладно-ладно, это будет великолепное… воссоединение после долгой разлуки.
Я улыбаюсь. Есть какое-то обаяние в этом Муди, топчущемся, как слон в посудной лавке… Но тут я вспоминаю, что он пытается сделать, и улыбка гаснет.
Метель не прекращается, ветер продолжает завывать. По негласному соглашению мы обходимся без занавески, обеспечивающей мое уединение. Я ложусь между двумя мужчинами, завернувшись в одеяла, и чувствую, как жар от углей опаляет лицо, но не хочу шевелиться. Потом рядом со мной ложится Муди, и наконец Паркер гасит золу и тоже ложится, так близко, что я чувствую его и исходящий от него запах теплицы. Тьма кромешная, но мне кажется, что я всю ночь не сомкну глаз от этого воя и барабанной дроби над головой; тент вздымается и трясется, словно живое существо. Я боюсь, что мы окажемся погребены в снегу или под рухнувшими стенами; лежа с выпученными глазами и колотящимся сердцем, я представляю себе самые ужасные бедствия. Но должно быть, я все же уснула, потому что вижу сон, хотя мне уже несколько недель ничего не снилось.
Внезапно я просыпаюсь и вижу — так мне кажется, — что палатка исчезла. Ветер ревет, словно тысяча банши, а в воздухе масса ослепляющего меня снега. Мне кажется, я кричу, но вихрь заглушает любые звуки. Паркер и Муди стоят на коленях, пытаясь закрыть разодранный вход в палатку. В конце концов им удается закрепить его снова, но внутри уже намело сугробы. Снег у нас на одежде и на волосах. Муди зажигает лампу; он весь дрожит. Даже Паркер кажется чуть менее сдержанным, чем обычно.
— Ну и ну. — Муди трясет головой и отряхивает от снега ноги; сна как не бывало, и все мы жутко замерзли. — Не знаю, как вам, а мне нужно что-нибудь выпить.
Он достает флягу и отхлебывает из нее, прежде чем протянуть мне. Я передаю ее Паркеру, который, помявшись, тоже делает глоток. Муди улыбается, как будто это его личная победа. Паркер разводит костер для чая, и все мы с благодарностью сбиваемся вокруг и обжигаем пальцы. Меня трясет без остановки, не знаю, от холода или переживаний, пока наконец я не вливаю в себя кружку сладкого чая. Я с завистью смотрю на мужчин, потягивающих трубки: мне бы что-нибудь столь же теплое и успокаивающее, как палисандровый мундштук, чтобы зубы не стучали.
— Похоже, нас занесло, — говорит Муди, когда с виски покончено.
Паркер кивает:
— И чем глубже, тем теплее нам будет здесь.
— Отличная мысль, — встреваю я. — Нам будет тепло и уютно, пока окончательно не задохнемся.
— Мы запросто откопаемся, — улыбается Паркер.
Я улыбаюсь в ответ, приятно удивленная столь добрым его расположением духа, но тут что-то заставляет меня вспомнить сон, который мне снился перед пробуждением, и я прячу лицо за кружкой. Не то чтобы я в точности вспомнила все, что мне снилось; скорее некое ощущение захлестывает меня внезапным особенным теплом и заставляет отвернуться будто бы в приступе кашля, чтобы мужчины не заметили в полумраке мои зардевшиеся щеки.
Поздним утром буран почти утих. Когда я снова просыпаюсь, уже светло, а по углам и между нами намело еще больше снега. Выбравшись из палатки, я вижу, что день все такой же ветреный и серый, но после выпавшей нам ночи он кажется ослепительным. Палатка наполовину скрыта трехфутовым сугробом, и все вокруг кажется совсем другим под снежным одеялом: как-то лучше, менее зловещим. Мне нужно несколько минут, чтобы сообразить: несмотря на все заверения Паркера, часть стены рухнула, хотя и на безопасном от нас расстоянии. Я стараюсь не думать, что было бы, размести мы наше укрытие футов на двадцать восточнее. Мы поступили иначе, и это главное.
Сначала мне кажется, что собак больше нет, погребены навеки, поскольку их нигде не видно, а обычно они лают, требуя еды. Затем откуда-то появляется Паркер с длинной палкой, которой он тычет в сугробы, призывая собак странными резкими возгласами, которыми он с ними общается. Вдруг рядом с ним взрывается сугроб, извергнув из себя Сиско, а следом и Люси. Они прыгают на Паркера, яростно лая и извиваясь всем телом, и он походя их ласкает. Видно, увидев их, он испытал облегчение, потому что обычно вовсе до них не дотрагивается, а теперь улыбается и вообще кажется вполне довольным. Мне он так ни разу не улыбнулся. Или кому-нибудь другому, разумеется.
Я иду к Муди, который неуклюже складывает палатку.
— Позвольте мне.
— Ах, неужели, миссис Росс? Спасибо. Вы меня пристыдили. Как вы находите сегодняшнее утро?
— С облегчением, спасибо.
— Я тоже. Не правда ли, занятная выпала ночка?
Он улыбается, и вид у него чуть ли не озорной. Похоже, он в приподнятом настроении. Наверное, этой ночью все мы перепугались куда больше, чем готовы признать.
И потом, когда мы снова бредем на северо-восток по колено в снегу, Паркер подстраивается под наш темп, словно бы все мы трое находим поддержку в сплочении.
— Лина. Мне нужно с тобой поговорить, — настойчиво произносит Эспен.
При звуках его голоса у Лины екает сердце. В течение нескольких дней они не сказали друг другу ни единого слова.
— Что? Я думала, твоя жена что-то заподозрила.
В его глазах такая мольба, что она готова разрыдаться от радости.
— Это невыносимо. Ты даже не смотришь на меня. Неужели я совсем ничего для тебя не значу? Думала ли ты хоть раз обо мне?
Уступая ему, Лина улыбается, и он обнимает ее, прижимает к себе, целует ее лицо, губы, шею, а потом тащит за собой, открывает дверь, ведущую в чулан, и закрывает за ними.
Пока Лина борется с одеждой в кромешной тьме чулана, прижатая к штабелям мыла и, кажется, метле, перед ней рывками предстает шаткое бессвязное видение. Кажется, будто его высвободил недостаток света. Она даже не помнит, кто здесь с ней. Должно быть, и с ним творится то же самое — они могут быть любым мужчиной и любой женщиной, где угодно. В Торонто, например. Зато теперь она знает, что сделает.
Лина отрывает от него губы, чтобы успеть сказать:
— Я не могу здесь больше. Я уеду. При первой же возможности.
Эспен отстраняется. Она слышит его дыхание, но в темноте не видит лица.
— Нет, Лина, без тебя я не выдержу. Мы будем осторожны. Никто не узнает.
Лина ощущает в кармане рулончик денег и наполняется их силой.
— У меня есть деньги.
— Что это значит, у тебя есть деньги?
У Эспена никогда не было денег, он всегда жил скудно, пока не приехал строить Химмельвангер, да здесь и остался. Лина тайком улыбается.
— У меня есть сорок долларов. Американских.
— Что?
— Об этом никто, кроме тебя, не знает.
— Откуда они у тебя?
— Это секрет!
На лице Эспена играет недоверчивая улыбка. Почему-то она в этом уверена. Наверно, чувствует, как он дрожит от смеха в ее объятиях.
— Возьмем двух лошадей. За три дня доскачем до Колфилда, наденем все самое теплое, а детей посадим сзади. Потом сядем на пароход до Торонто… или Чикаго. Куда-нибудь. У меня достаточно денег, чтобы снять жилье, пока мы будем искать работу.
В голосе Эспена слышна легкая тревога:
— Но, Лина, посреди зимы… Не лучше ли дождаться весны — подумай о детях.
Но Лине уже не терпится:
— Даже снега нет — в сущности, тепло! Чего нам ждать?
Эспен вздыхает:
— Кроме того, «дети» — это Анна и Торбин, верно?
Этого Лина ожидала. Все из-за чертовой Мерит. Вот бы она умерла. Сама-то ни на что не годится, и никто ее не любит, даже Пер, которому положено любить всех.
— Я понимаю, как это тяжело, дорогой, но всех детей мы взять с собой не сможем. Разве что позже, когда у нас будет дом, ты приедешь и заберешь их, а?
Про себя она понимает, что это маловероятно. Невозможно представить себе, что Мерит, а тем более Пер позволит Эспену забрать детей к «этой шлюхе». Но Эспен души не чает в трех своих детях.
— Вскоре мы снова будем вместе. Но сейчас… я должна ехать сейчас. Я не могу здесь оставаться.
— К чему такая спешка?
Это ее козырь, и Лина осторожно его разыгрывает:
— Ну, я почти уверена… нет, я уверена. Я в интересном положении.
В чулане воцаряется гробовая тишина. Ради всего святого, думает Лина, он что, не знает, как это бывает?
— Как могло такое случиться? Мы были так осторожны!
— Ну… мы не всегда были осторожны. — (Он так вообще никогда — все бы случилось куда раньше, если бы зависело только от него.) — Ты ведь не сердишься, Эспен?
— Нет, я люблю тебя. Просто это несколько…
— Я знаю. Но именно поэтому я не могу оставаться здесь до весны. Вскоре будет заметно. Здесь… — Она берет его руку и подсовывает себе за пояс.
— О, Лина…
— Значит, нам надо уходить, прежде чем ляжет снег. Иначе…
Иначе — страшно подумать.
Когда начинает смеркаться, Лина направляется к комнате мальчика. Она дожидается, пока не отойдет и не скроется в конюшне Джейкоб, и тогда подходит к двери. Ключ торчит снаружи в замочной скважине — теперь, когда Муди нет, никто не относится к этому слишком серьезно.
Когда она входит, Фрэнсис смотрит на нее с нескрываемым удивлением. Она не оставалась с ним наедине с тех пор, как появилась мать; с того дня, когда она пыталась его поцеловать, а он отдал ей деньги. Она и сейчас краснеет при мысли об этом. Фрэнсис, одетый, сидит на стуле у окна. В руках у него деревяшка и нож — он что-то вырезает. Лина захвачена врасплох — она ожидала увидеть его в постели, слабого и бледного.
— Ох, — говорит она, не в состоянии удержаться. — Ты встал.
— Да, мне гораздо лучше. Джейкоб даже нож мне доверил. — Он взмахивает ножом и улыбается. — Вы в безопасности.
— Ты уже можешь ходить?
— Вполне, с костылем.
— Прекрасно.
— А у вас все в порядке? Я имею в виду, там, за дверью, все идет хорошо?
Похоже, ему действительно интересно.
— Да… ну, нет на самом деле. Я пришла кое о чем тебя спросить — мне нужна твоя помощь. Насчет вашего перехода из Колфилда… Обещаешь никому не говорить? Даже Джейкобу.
Он удивленно смотрит на нее:
— Да, конечно.
— Я хочу сбежать отсюда. Мне нужно уйти прямо сейчас, прежде чем снова повалит снег. Мы хотим взять лошадей и ехать на юг. Мне нужно, чтобы ты рассказал мне дорогу.
— Дорогу в Колфилд? — изумленно переспрашивает Фрэнсис.
Она кивает.
— А что, если снег застанет вас в пути?
— Твоя мать смогла. По снегу. Верхом будет легче.
— Ты говоришь о себе и детях?
— Да.
Она высоко держит голову, ощущая, как пунцовеют ее щеки. Фрэнсис отвернулся, глядя, куда положить деревяшку и нож. Опять я тебя смутила, думает она, вынимая принесенные с собой карандаш и бумагу. Ладно, что уж теперь. Ты же не собираешься ревновать.
Мировой судья из Сен-Пьера сидит напротив Нокса в спальне-узилище последнего и вздыхает. Человек он пожилой, лет по меньшей мере семидесяти, низенький и широкий, с мутными глазами, прячущимися за стеклами слишком тяжелых для его хлипкого носа очков.
— Если правильно понимаю, — заглядывает он в свои записи, — вы сказали, что, «будучи не в состоянии принять бесчеловечные способы, использованные Маккинли, чтобы выбить признание из Уильяма Паркера», отпустили подозреваемого.
— У нас не было оснований его задерживать.
— Однако мистер Маккинли утверждает, что задержанный не смог удовлетворительно отчитаться за свое местопребывание в рассматриваемый период.
— Он отчитался. Некому подтвердить, но это неудивительно для траппера.
— Кроме того, мистер Маккинли сказал, что арестант напал на него. Все повреждения, нанесенные арестанту, были сделаны в порядке самообороны.
— У Маккинли не было ни царапины, и если на него напали, он бы всем рассказал. Я видел арестанта. Это было жестокое избиение. Я понял, что он говорит правду.
— Хм. Я слышал об одном Уильяме Паркере. Возможно, вам известно, что тот самый Уильям Паркер уже нападал на служащих Компании Гудзонова залива.
О, только не это, думает Нокс.
— С тех пор прошло несколько лет, но его подозревали в весьма серьезном нападении. Подожди вы хоть немного, и все это выяснилось бы.
— Я по-прежнему не верю, что он убийца, которого мы ищем. Если человек совершил в прошлом — довольно давно — что-то предосудительное, из этого вовсе не следует, что он вновь преступил закон.
— Ваша правда. Но если жестокость в природе этого человека, вполне возможно, что она проявится снова и снова. Волк никогда не превратится в овечку.
— Не уверен, что могу здесь полностью с вами согласиться. Особенно если это касается прегрешений молодости.
— Так. Ладно. А другой подозреваемый по-прежнему на свободе?
— Я бы не назвал его подозреваемым. Я послал двух человек за местным юношей, который пропал примерно в то же время. Они еще не вернулись.
«И куда, черт возьми, они подевались?» — спрашивает он себя. Почти две недели прошло.
— Насколько мне известно, мать мальчика тоже пропала?
— Она отправилась на поиски сына.
— Совершенно верно.
Судья из Сен-Пьера снимает очки, оставившие красные вмятины на коже, и трет переносицу большим и указательным пальцами. Его взгляд недвусмысленно говорит. «Ну и бардак же вы тут устроили».
— Как вы намерены со мной поступить?
Тот качает головой:
— В высшей степени необычное дело. — Его голова продолжает качаться, как будто, начав движение, уже не может остановиться. — В высшей степени необычное. Однако я полагаю, что пока мы можем отпустить вас домой под честное слово. Если только вы — ха-ха — не сбежите за границу!
— Ха-ха. Нет. Вряд ли я на это способен.
Нокс встает, решив не возвращать безрадостную улыбку. Оказывается, что, стоя, он выше второго судьи по меньшей мере на голову.
Оказавшись на свободе, Нокс с удивлением понимает, что не хочет немедленно возвращаться домой. Он останавливается и, повинуясь внезапному импульсу, стучит в комнату Стеррока. Мгновение спустя дверь отворяется.
— Мистер Нокс. Рад видеть вас на свободе — или вы сбежали?
— Нет. Меня освободили, во всяком случае пока. Чувствую себя заново родившимся.
Несмотря на игривый тон и улыбку, он не уверен, что Стеррок понимает шутку. Ему никогда не удавалось шутить, даже в юности — видимо, виной тому суровые черты лица. Еще молодым законником он понял, что чаще всего внушает людям тревогу и некое преждевременное чувство вины. В этом была своя польза.
— Входите.
Стеррок встречает его, словно самого желанного в мире гостя. Нокс невольно чувствует себя польщенным и принимает стакан виски.
— Что ж, ваше здоровье!
— Ваше здоровье! Прошу прощения, это не солодовый, однако что есть, то есть… А теперь расскажите, как вам понравилась ночь за решеткой?
— О, замечательно…
— Хотелось бы мне сказать, что никогда не испытывал подобного удовольствия, но, к сожалению, это не так. Давным-давно, в Иллинойсе. Но так как там почти все преступники, я оказался в очень хорошей компании…
Некоторое время они непринужденно болтают. Чем темней за окном, тем ниже уровень виски в бутылке. Нокс смотрит на небо над крышами, тяжелое и черное, предвещающее еще худшую погоду. Внизу улицу торопливо пересекает маленькая фигурка, спешащая в лавку. Он не может сказать, кто это. Похоже, думает он, опять повалит снег.
— Будете дожидаться возвращения мальчика?
— Полагаю, да.
Следует долгая пауза; виски кончился. Оба они думают об одном и том же.
— Должно быть, вы придаете этой кости немалое значение.
Стеррок искоса окидывает его оценивающим взглядом:
— Должно быть, да.
На шестой день они наконец видят то, к чему так стремились. Дональд отстает — даже миссис Росс поспевает быстрее, чем он на стертых ногах. Невозможно идти вовсе без этих испанских сапог, и даже с полностью перевязанными ногами каждый шаг — адская мука. Вдобавок — и он сохранял это в тайне от остальных — шрам вновь дал о себе знать. Вчера ему стало казаться, что рана открылась, и, сделав вид, будто отошел по нужде, он расстегнул рубаху. Шрам был цел, но слегка опух, и оттуда сочилась прозрачная жидкость. Он испуганно тронул затянувшуюся рану, чтобы понять, откуда берется эта жидкость. Наверное, просто натер от изнурительной ходьбы; когда они остановятся, все придет в норму.
И поэтому показавшаяся вдалеке фактория, в самом существовании которой он подчас начинал сомневаться, — несомненный повод для ликования. Сейчас Дональду кажется, что нет ничего прекрасней, чем лечь в постель и лежать, лежать, лежать. Очевидно, секрет счастья, довольно бодро размышляет он, сводится к той или иной версии старой мудрости: долго биться головой о стену, а потом перестать.
Ганновер-Хаус стоит на возвышении, с трех сторон окруженном рекой. За ним сгрудилось несколько деревьев, первые деревья, увиденные ими за последние дни — кривые чахлые березы и лиственницы, едва ли выше человека, но все же деревья. Река мелкая и спокойная, но льдом не покрыта — для этого пока недостаточно холодно — и в побелевших берегах кажется черной.
Когда они достаточно приблизились, но никто так и не показался, Дональд ощутил ноющий страх: а вдруг там и вовсе никого нет?
Фактория выстроена по той же схеме, что и форт Эдгар, только гораздо раньше. Частокол покосился; постройки серые и замшелые от долгого натиска стихий. В целом вид у нее запущенный — и хотя видны следы ремонта, приложенные усилия явно недостаточны. Дональд отчасти сознает причину такого отношения. Они сейчас в глубине Канадского щита, к югу от Гудзонова залива. Когда-то эта земля являлась богатым источником мехов для Компании, но те времена давно прошли. Ганновер-Хаус — это осколок былой славы, рудиментарный отросток. Но перед частоколом стоят по кругу маленькие пушки, нацеленные во все стороны равнины, и уже после бурана кто-то взял на себя труд смести с них снег. Припавшие к земле черные силуэты, выделяющиеся на фоне снега, пока единственные признаки человеческой деятельности.
Ворота в частоколе приоткрыты, там и тут видны человеческие следы. Однако, хотя на снегу три человека и сани должны быть видны из форта уже не меньше часа, никто не выходит их поприветствовать.
— Какое-то запустение, — начинает Дональд, поглядывая на Паркера.
Тот не реагирует, но толкает ворота, открывшиеся еще на несколько дюймов и застрявшие в сугробе. Двор занесен снегом — чудовищное преступление в форту Эдгар.
— Вы уверены, что нам нужно именно сюда? — спрашивает Дональд и не выдерживает: осев на землю, стягивает сперва один сапог, а потом другой. Он больше ни минуты не в состоянии терпеть эту боль.
— Да, — отвечает Паркер.
— Возможно, она заброшена. — Дональд оглядывает пустынный двор.
— Нет, не заброшена.
Паркер глядит на тоненькое колечко дыма, поднимающееся из-за низкой складской постройки. Дым такого же цвета, как небо. С нечеловеческим усилием Дональд, пошатываясь, преодолевает несколько ярдов.
Тут из-за угла дома выходит и резко останавливается человек: высокий смуглый мужчина с могучими плечами и длинной растрепанной шевелюрой. Несмотря на пронизывающий ветер, на нем только свободная фланелевая нижняя рубаха навыпуск. Разинув рот, он смотрит на них с угрюмым недоумением; его огромное тело вяло и явно окоченело. Миссис Росс уставилась на него, словно увидела привидение. Паркер принимается объяснять, что они проделали долгий путь и с ними служащий Компании, но, прежде чем он успевает закончить, мужчина поворачивается и уходит, откуда пришел. Паркер смотрит на миссис Росс и пожимает плечами. Дональд слышит, как она шепчет Паркеру: «Мне кажется, этот человек пьян», — и мрачно про себя улыбается. Ясно, что она не в курсе зимних развлечений в отдаленных факториях.
— Нам следует идти за ним? — недоумевает миссис Росс.
Как обычно, она обращается к Паркеру, но Дональд ковыляет к ним; у него так замерзли ноги, что уже не болят. Все-таки это отделение Компании, а потому он ощущает потребность встать у руля.
— Уверен, что сейчас кто-нибудь выйдет. Знаете, миссис Росс, зимой в фактории, особенно такой отдаленной, мужчины коротают время, как умеют.
Оставшиеся за воротами собаки исступленно лают и бьются в упряжи. Похоже, они неспособны устоять на месте, чтобы не подраться. Сейчас, например, такое ощущение, что они пытаются растерзать друг друга. Паркер идет к ним, кричит, размахивая палкой; тактика на вид не слишком приятная, но эффективная. Через пару минут до них доносятся шаги, и из-за угла появляется еще один человек. Дональд облегченно вздыхает, видя, что этот — белый, возможно, чуть постарше Дональда, с бледным озабоченным лицом и взъерошенными рыжеватыми волосами. Он кажется встревоженным, но трезвым.
— Боже мой! — восклицает он с явным раздражением. — Так это правда…
— Привет! — Шотландский акцент еще больше воодушевляет Дональда.
— Что ж… добро пожаловать. — Кажется, он слегка приходит в себя. — Прошу прощения, но уже довольно давно у нас не было гостей, а зимой… особенно. Я уж вовсе забыл, как себя вести в таких случаях…
— Дональд Муди, бухгалтер Компании из форта Эдгар. — Дональд, покачиваясь, протягивает руку.
— A-а, мистер Муди. Э-э, Несбит. Фрэнк Несбит, заместитель управляющего.
«Заместитель управляющего»? О такой должности Дональд никогда не слышал и пораженно замирает, однако тут же приходит в себя настолько, чтобы соблюсти приличия по отношению к миссис Росс:
— Это миссис Росс, а это… — (в воротах появляется зловещая фигура Паркера с большой палкой), — э-э, Паркер, который провел нас сюда.
Несбит пожимает им руки, а потом в ужасе смотрит на ноги Дональда:
— Господи, ваши ноги… у вас что, нет башмаков?
— Есть, но, испытывая некоторое неудобство, я снял их вон там… право, ничего страшного. Просто, знаете ли, волдыри.
Дональд ощущает приятную легкость в голове и понимает, что вот-вот упадет. Несбит не выказывает ни малейшей склонности проводить их в помещение, хотя уже почти стемнело и сильно подмораживает. Он заменю нервничает и вслух размышляет, удовольствуются ли они ужасно запущенными комнатами для гостей или следует освободить для них его собственные апартаменты… После некоторых колебаний — показавшихся Дональду многочасовыми, и его замерзшие ноги тем временем вовсе одеревенели — Несбит ведет их за угол и впускает в дом. В конце неосвещенного коридора он открывает дверь большой нетопленой комнаты.
— Будьте так любезны подождать здесь немного. Я найду кого-нибудь, чтобы разжег огонь и принес вам что-нибудь горячее. Прошу прощения…
Несбит удаляется, хлопнув за собой дверью. Дональд ковыляет к холодному очагу и падает на стул.
Паркер уходит, сославшись на то, что должен присмотреть за собаками. Дональд вспоминает форт Эдгар, где гости всегда были поводом для праздника и обращались с ними, будто с королевскими особами. Похоже, служащих здесь не много: он успевает заметить, насколько грязен очаг, прежде чем уступить изнеможению, только и ждавшему, чтобы закрыть ему глаза бархатной рукой.
— Мистер Муди!
Ее резкий голос заставляет его вновь открыть глаза.
— Мм? Да, миссис Росс?
— Давайте не будем сразу объяснять, зачем мы здесь, не сегодня. Лучше посмотреть сперва, что тут к чему. Нам же не нужно, чтобы они насторожились.
— Как вам будет угодно.
Он снова закрывает глаза. Невозможно поддерживать связный разговор, пока он не поспит хоть немного. Какое блаженство — не ощущать больше этого пронизывающего холода!
Ему казалось, он лишь на мгновение смежил веки, но, когда поднимает их снова, в очаге горит огонь, а миссис Росс нигде не видно. За окном мгла, и он понятия не имеет, который теперь час. Но такое наслаждение сидеть в тепле, что он не может заставить себя шевельнуться. Будь здесь кровать, лишь она могла бы заставить его сдвинуться с места. Затем сквозь невероятную усталость проникает понимание, что в комнате кто-то есть. Он поворачивает голову и видит женщину-полукровку, которая принесла лохань воды и бинты. Она кивает ему, садится на пол к его ногам и начинает снимать пропитанные кровью тряпки.
— О, благодарю вас. — Дональд несколько смущен этим вниманием, а также отвратительным состоянием повязки. Он безуспешно пытается справиться с приступом зевоты. — Меня зовут… Дональд Муди, бухгалтер Компании в форту Эдгар. А как ваше имя?
— Элизабет Берд.
Она едва смотрит на него, занятая обработкой ран. Дональд вновь откидывает голову на спинку стула, счастливый тем, что от него не требуется ни говорить, ни даже думать. Его обязанности могут подождать до завтра. А пока, в ритме обтирающих его ступни рук смуглой женщины, можно спать, спать и спать.
Во дворе темень, хоть глаз выколи, и, как ни странно, я нигде не слышу собак. Обычно, когда мы останавливаемся на ночлег, они принимаются неистово лаять и рычать, но здесь царит тишина. Я зову Паркера. Вокруг воет ветер, снежинки жалят лицо. Ответа нет, и меня вдруг пронзает страх; возможно, теперь, когда мы добрались до места, Паркер просто ушел восвояси. На глаза наворачиваются слезы, и в этот момент кто-то открывает дверь слева от меня, выплеснув на снег прямоугольник света. До меня доносится торопливая настойчивая перепалка, и я узнаю голос Несбита:
— Не говори о нем ничего, если не хочешь схлопотать затрещину. Право слово, лучше бы ты не лезла!
Другой голос неразборчив — слышно только, что это женщина, возражает ему. Толком не зная зачем, я отступаю в тень нависающего карниза. Но больше ничего не разобрать, пока Несбит не заканчивает спор, если это действительно спор, раздраженной тирадой:
— Ах, ради бога, делай как знаешь. Только подожди, пока он не вернется.
Хлопает дверь, и Несбит идет через двор, приглаживая пятерней волосы, отчего не становится опрятней. Я открываю и закрываю за собой дверь, после чего иду ему навстречу, как будто бы только что вышла из дома.
— О, мистер Несбит, это вы…
— А, миссис… — Он замолкает; рука его словно нащупывает в воздухе мое имя.
— Росс.
— Миссис Росс, разумеется. Простите меня. Я просто… — Он издает короткий смешок. — Извините за то, что вас бросил. Никто не разжег огонь? Вы должны извинить нас. Боюсь, у нас некоторая нехватка персонала, и в это время года…
— Не стоит извиняться. Мы нагрянули к вам, как снег на голову.
— Вовсе нет. Ничего подобного. Компания гордится своим гостеприимством и всем, что… Уверяю вас, со всем радушием. — Он улыбается мне, но, похоже, с некоторым усилием. — Вы должны разделить со мной обед… и мистер Муди с мистером Паркером, конечно.
— Мистер Муди спал, когда я уходила. Боюсь, он совсем замучился со своими волдырями.
— Но с вами все в порядке? Должен сказать, это просто поразительно. Откуда, вы говорите, пришли?
— Почему бы нам не зайти в дом? Здесь так холодно…
Я не уверена, как следует с ним говорить. Хотелось бы обсудить это с Паркером, но Паркера нигде не видно. Я прохожу вслед за Несбитом по другому коридору с множеством дверей в маленькую теплую комнату с горящим камином. В центре раскладной стол и два стула. На стенах вырезанные из журналов цветные картинки со скаковыми лошадями и боксерами.
— Прошу вас, садитесь, пожалуйста. Здесь чуточку потеплее, а? Что может быть лучше хорошего огня в этом Богом забытом месте…
И он без предупреждения выходит из комнаты, оставив меня недоумевать, что случилось. Я рта не раскрыла.
Среди лошадей и боксеров есть пара хороших гравюр, и мебель здесь тоже хорошая, привезенная, не деревенская. Стол красного дерева, отшлифованный временем и людьми; стулья со спинками в форме лиры, похоже, итальянские. Над камином небольшая охотничья сцена в богатой золоченой раме, потемневшая, с яркими пятнами красных охотничьих камзолов. А на столе тяжелые хрустальные бокалы, украшенные тонкой гравировкой в виде птиц. Здесь есть человек с воспитанием и вкусом, и я подозреваю, что это не Несбит.
Несбит врывается в комнату с еще одним стулом.
— Знаете, обычно… — говорит он, как будто и не уходил никуда, — нас тут всего двое — должностных лиц, я хочу сказать, так что мы здесь совершенно изолированы. Я попросил, чтобы принесли ужин… Ах да, конечно! — вскакивает он, едва успев присесть. — Я полагаю, вы не откажетесь от стаканчика бренди. У нас есть довольно приличное. Я сам привез позапрошлым летом из Кингстона.
— Только совсем немного. Иначе, боюсь, усну прямо здесь.
Это правда. От тепла, разливающегося по членам впервые за несколько дней, у меня слипаются глаза. Он наполняет два стакана, внимательно следя, чтобы было поровну, и один протягивает мне.
— Ну, за ваше здоровье. Так что же привело сюда вас и ваших друзей — столь неожиданная, но желанная радость?
Я осторожно ставлю стакан. Какая досада, что у нас не нашлось времени обсудить «легенду» до прибытия сюда, — вернее сказать, не то чтобы времени не нашлось, шесть дней у нас было, но почему-то так и не собрались. Я еще раз обдумываю собственную версию, проверяя ее на слабые места. Надеюсь, Муди еще долго не проснется.
— Мы пришли из Химмельвангера — знаете?
Несбит устремляет ко мне карие глаза:
— Нет-нет, не припоминаю.
— Это лютеранская колония. Норвежцы. Они пытаются создать общину, где смогут жить праведной жизнью пред оком Господним.
— Поразительно.
Пальцами правой руки он непрерывно теребит огрызок карандаша, щелчком посылая его взад и вперед, вращая по кругу, слегка барабаня им по столу; и тут все встает на свои места. Лауданум или, возможно, стрихнин. Бог знает, откуда он берет все это вдалеке от докторов и аптекарей.
— Мы предприняли это путешествие, потому что… — Я тяжело вздыхаю. — Больно об этом говорить… мой сын убежал из дома. Последний раз его видели в Химмельвангере, а оттуда след ведет в этом направлении.
Несбит смотрит так пристально, что у меня мурашки по коже бегают, но при этих словах немного расслабляется. Похоже, он ждал чего-то другого.
— След в этом направлении? Прямо сюда?
— Похоже на то, хотя после метели мы не уверены.
— Нет. — Он задумчиво кивает.
— Но мистер Паркер посчитал это место наиболее вероятным. В этой части страны не слишком много поселений, вернее сказать — очень мало.
— Да, мы тут совсем на отшибе. А он… очень молод, ваш сын?
— Семнадцать. — Я опускаю взгляд. — Можете себе представить, как я беспокоюсь.
— Да, конечно. И мистер Муди…
— Мистер Муди любезно предложил сопровождать нас до фактории. Я думаю, ему очень хочется познакомиться с вашим управляющим.
— Ах да. Я уверен… Ну, мистер Стюарт уехал ненадолго, но не сегодня завтра должен вернуться.
— Здесь кто-то живет по соседству?
— Нет, он уехал на охоту. Он — большой любитель.
Несбит уже осушил и вновь наполнил свой стакан. Я потихоньку потягиваю свой.
— Итак… вы никого не видели и не слышали ни о каком незнакомце?
— Увы, нет. Не видели и не слышали. Но возможно, он повстречался с отрядом индейцев или какими-нибудь охотниками… Разные люди шастают. Вы удивитесь, кто только не слоняется по округе, даже зимой.
Я снова вздыхаю и уныло смотрю на него, что не составляет для меня никакого труда. Он берет и наполняет мой стакан.
Дверь открывается, и входит низенькая коренастая индианка неопределенных лет с подносом.
— Тот, другой человек, он хочет спать, — говорит она, мрачно глядя на Несбита.
— Да, хорошо, Нора. Так, поставь сюда… спасибо. Не могла бы ты посмотреть, где другой наш гость?
Он говорит с некоторым сарказмом. Женщина с грохотом ставит на стол поднос.
С неуклюжим щегольством Несбит снимает крышку с подноса и ставит передо мной тарелку с лосиным бифштексом и кукурузной кашей. Сама тарелка хорошая, английская, но бифштекс старый и хрящеватый; немногим лучше всего того, что мы ели в дороге. Я с трудом удерживаю глаза открытыми и едва соображаю. Несбит ест совсем немного, но пьет непрерывно, так что, к счастью, не слишком проницателен. Необходимо заставить его говорить прямо сейчас, пока он ничего не подозревает.
— Так кто же здесь живет? У вас большая компания?
— Господи, нет! Совсем маленькая. Здесь ведь не пушное раздолье. Теперь уже нет. — Он горько улыбается, но, как мне кажется, не из-за крушения личных амбиций. — Управляет здесь мистер Стюарт, прекрасный человек, вы и надеяться не могли с таким здесь повстречаться. Затем ваш покорный слуга, главный на побегушках!.. — Он отвешивает сардонический поклон. — А еще несколько семей метисов и туземцев.
— Так эта женщина, что заходила сюда, Нора — она жена одного из ваших людей?
— Вот именно. — Несбит делает изрядный глоток.
— А что перевозчики делают зимой?
Я думаю о полуодетом мужчине во дворе. Он едва стоял на ногах.
Несбит будто читает мои мысли.
— А, ну, когда делать совсем нечего, как сейчас, боюсь, что они… поддаются соблазнам. Зимы здесь такие длинные.
Глаза его стекленеют и наливаются кровью, хотя непонятно, от алкоголя или чего-то другого.
— Но люди не сидят на месте, даже так…
— О да, охота и тому подобное, для мужчин — и мистера Стюарта… Это не по мне. — Он изысканно изображает на лице отвращение. — Ловушки ставим, конечно. Берем все, что можем.
— А кто-нибудь из ваших шел сюда недавно с северо-запада? Я просто подумала, не мог бы след, который мы видели, принадлежать одному из ваших людей, а вовсе не моему сыну. Тогда мы будем знать… что следует искать в другом месте. — Я изо всех сил стараюсь говорить спокойно, но с ноткой печали.
— Один из наших?.. — Он изображает крайнее недоумение и почти комично морщит лоб. Правда, он сильно пьян. — Я не думаю… нет, ничего об этом не знаю. Я мог бы спросить…
Он искренне мне улыбается. Мне кажется, он лжет, но я так устала, что трудно быть в чем-то уверенной. Желание лечь и уснуть вдруг стало непреодолимым, как физическая боль. Еще минута, и я не смогу с ним больше бороться.
— Прошу прощения, мистер Несбит, но я… должна прилечь.
Несбит встает и хватает меня под руку, словно ожидая, что я вот-вот упаду или убегу. Меня не способен встряхнуть даже внезапный холод в коридоре.
Что-то будит меня. Вокруг почти темно и очень тихо, если не считать завываний ветра. В первый миг мне кажется, что в комнате есть кто-то еще, и я сажусь, не в состоянии сдержать вскрик. Когда глаза привыкают к темноте, я понимаю, что никого нет. Еще не рассвело. Но что-то же меня разбудило, и я настороже: сердце колотится, уши ловят малейшие звуки. Я выскальзываю из постели и натягиваю ту одежду, что успела снять, прежде чем провалиться в небытие. Беру лампу, но почему-то не испытываю желания зажечь ее. На цыпочках подхожу к двери. Снаружи тоже никого.
Я слышу, как скрипят и стонут стропила, слышу вой ветра, забравшегося под черепицу. И непонятное потрескивание, едва различимое и неотчетливое. Я долго прислушиваюсь у каждой двери, прежде чем повернуть ручку и заглянуть внутрь. Одна заперта; большинство пусты, но в окне одной из пустых комнат я вижу зеленоватое мерцание, дрожащую занавесь света на севере, с трудом проникающую сквозь тьму.
Заглянув в очередную комнату, вижу Муди; без очков лицо его совсем молодое и уязвимое. Я тут же закрываю дверь. Паркер, думаю я. Нужно отыскать Паркера. Я должна с ним поговорить. О том, что я делаю, и прежде чем совершу какую-нибудь немыслимую глупость. Однако еще за несколькими дверями я не нахожу никого, а вот потом вздрагиваю от изумления. Несбит погружен в беспробудный сон или беспамятство, а рядом с ним лежит индианка, которая подавала обед; ее рука выглядит совсем темной на его молочно-белой груди. Я слышу их громкое дыхание. У меня создалось впечатление, будто она ненавидит его, но вот они вместе, и есть какая-то трогательная невинность в их нечестивом сне. Я гляжу на них чуть дольше, чем собиралась, а затем с особенной осторожностью прикрываю дверь, хотя они не то чтобы вот-вот проснутся.
Наконец я нахожу Паркера, там, где почти ожидала: на конюшне, рядом с собаками. Он завернулся в одеяло и спит лицом к двери. Вдруг растерявшись, я зажигаю лампу, сажусь и жду. Хотя мы много ночей провели под одним куском парусины, здесь, под деревянной крышей, мне неловко, что я наблюдаю за спящим, сидя вот так на соломе, словно тать в ночи.
Вскоре свет будит его.
— Мистер Паркер, это я, миссис Росс.
Он приходит в себя сразу, ему не надо выбираться из тумана, какой обволакивает меня в момент пробуждения. Лицо его, как всегда, бесстрастно; похоже, мое появление здесь ни злит, ни удивляет его.
— Что-нибудь случилось?
Я трясу головой:
— Что-то меня разбудило, но я ничего не обнаружила. Куда вы ушли вечером?
— Смотрел за собаками.
Я жду чего-нибудь еще, но больше ничего не следует.
— Я обедала с Несбитом. Он спрашивал, что мы здесь делаем. Я сказала, что мы ищем моего убежавшего сына, которого в последний раз видели в Химмельвангере. Я спросила, не возвращался ли кто-нибудь сюда в последнее время, и он ответил, что не знает. Но сомневаюсь, что он был полностью искренен.
Прислонившись к стене конюшни, Паркер задумчиво смотрит на меня.
— Я поговорил с одним парнем и его женой. Они сказали, что в последнее время никто не отлучался, но вид у них был подавленный. Они отводили взгляд, смотрели куда угодно, только не на меня.
Я не знаю, что со всем этим делать. Затем слышу доносящийся издалека очень слабый, но отчетливый звук, от которого по спине бежит холодок. Неземной вой, мрачный, но равнодушный. Симфония воя. Негромко рычат проснувшиеся собаки. Я заглядываю в черные глаза Паркера:
— Волки?
— Далеко.
Я сознаю, что нас окружают мощные стены, оснащенные орудиями, и все же от этого звука холодеет кровь. Мне вдруг хочется в тесноту палатки. Там я ощущала себя в большей безопасности. Кажется, я даже дрожу и придвигаюсь поближе к Паркеру.
— Здесь очень скудно. Плохая охота. Мало провизии.
— Как это возможно? Это фактория Компании.
— Не все фактории работают хорошо.
Я думаю о Несбите и его наркотическом сне. Если он управляет факторией и отвечает за поставки, то все это совсем неудивительно.
— Несбит — наркоман. Опиум или что-то вроде того. И еще… — Я опускаю взгляд на солому. — У него… связь с одной из индианок.
Сама того не желая, я заглядываю в глаза Паркера, на мгновение, которое вырастает в минуту. Никто из нас не произносит ни слова; мы будто загипнотизированы. Я вдруг понимаю, как громко дышу, и не сомневаюсь, что он слышит биение моего сердца. Даже волки замолкли, прислушиваясь. Наконец я отрываю взгляд и чувствую, как кружится голова.
— Наверное, я пойду. Просто подумала, что нужно вас отыскать… обсудить, как поступить утром. Мне кажется, будет лучше скрыть истинную причину нашего здесь появления. То же я сказала мистеру Муди, хотя не знаю, что он собирается делать завтра.
— Вряд ли мы узнаем что-нибудь еще, пока не вернется Стюарт.
— Что вам о нем известно?
Помолчав, Паркер качает головой:
— Ничего, пока его не увижу.
Я жду какое-то время, но у меня больше нет причин здесь оставаться. Вставая, я касаюсь его скрытого соломой бедра. Клянусь, я не знаю, была там его нога раньше или он придвинул ее специально. Я вскакиваю словно ошпаренная и поднимаю лампу. В колебаниях света и тени я не могу разобрать выражение его лица.
— Что ж, спокойной вам ночи.
Торопливо выхожу во двор, уязвленная тем, что он не ответил. Мороз тут же остужает мне кожу, но ничего не может поделать с разгоряченными мыслями, а главное — со жгучим желанием вернуться в конюшню и лечь рядом с Паркером на солому. Потеряться в его запахе и тепле. Что это — овладевшие мной страх и беспомощность? Прикосновение к его телу в соломе было недоразумением. Недоразумением. Погиб человек; Фрэнсису нужна моя помощь — вот зачем я здесь, иной причины не существует.
Полярное сияние мерцает на севере, словно прекрасный сон, и ветер утих. Небо головокружительно высоко и ясно, и вернулся холод, тугой звенящий холод, утверждающий, что нет ничего между мной и бесконечными глубинами космоса. Потрясенная, я еще долго тяну голову к небу. Я сознаю, что следую зыбкой тропой, со всех сторон окруженная риском катастрофы и неизвестностью. Ничего от меня не зависит. Небеса разверзнуты надо мной, как пропасть, и ничто не способно удержать меня от падения — ничто, кроме беспорядочного лабиринта звезд.
Дональд просыпается, когда за окном уже светло. Несколько мгновений он не может вспомнить, где находится, а затем все возвращается: место, куда вели следы. Передышка в этом дьявольском путешествии. Каждый дюйм тела болит так, словно его жестоко избили.
Господи… неужели вечером он действительно лишился чувств — просто потерял сознание? Женщина, склонившаяся к его ноге… он высовывает ногу из-под одеяла и видит, что та заново перебинтована, а значит, и женщина не приснилась, а была наяву. Неужели и раздела его она? Он ничего не помнит, но чувствует, как заливается краской стыда. Его, без сомнения, полностью раздели. Ему даже смазали и перевязали шрам. Он принимается шарить вокруг кровати, пока не находит очки. Вновь водрузив их на нос, он несколько успокаивается и овладевает собой. Итак, внутри: маленькая, скромно меблированная комната, похожая на гостевые помещения форта Эдгар. Снаружи: холодно, снега нет, но скоро пойдет. И где-то в этих постройках: миссис Росс и Паркер задают без него вопросы. Бог знает что они там наговорят мистеру Стюарту, предоставленные самим себе. Кряхтя, он встает с кровати и берет свои вещи, аккуратно сложенные на стуле. По-стариковски неуклюже одевается. Удивительно (и все же к счастью, в некотором смысле), насколько хуже он чувствует себя теперь, когда они наконец добрались до места.
Он ковыляет в коридор и обходит здание вдоль двух сторон внутреннего двора в поисках живой души. Очень странная фактория: здесь и намека нет на суматоху, обычно царящую в форту Эдгар. Он гадает, где же Стюарт и какую дисциплину он здесь поддерживает. Его часы встали, и он понятия не имеет, который час, рано сейчас или поздно. Наконец одна из дверей впереди по коридору распахивается, выходит Несбит и захлопывает ее за собой. Он небрит, с ввалившимися глазами, но хотя бы одет.
— А, мистер Муди! Надеюсь, вы отдохнули. Как ваши, э-э, ноги?
— Гораздо лучше. Эта… Элизабет перевязала их, очень любезно с ее стороны. Боюсь, я был слишком утомлен, чтобы поблагодарить ее.
— Пойдемте завтракать. Должно быть, уже разожгли огонь и что-нибудь готовят. Бог знает как трудно заставить этих чертей что-нибудь делать зимой. У вас те же проблемы?
— В форту Эдгар?
— Да. Где он находится?
Как он может этого не знать, удивляется Дональд.
— На берегу залива Джорджиан-Бей.
— Цивилизованное место. Я мечтаю перебраться куда-нибудь поближе… ну, туда, где живут люди. Должно быть, по сравнению с вами здесь совсем убого.
Несбит ведет Дональда в комнату, где они были вчера, но теперь здесь горит огонь и откуда-то притащили стол и стулья: Дональд замечает следы волочения на пыльном полу. Домашнее хозяйство здесь явно не на первом месте. Что же здесь на первом месте?
— А где миссис Росс и мистер Паркер?
Как раз когда Несбит направляется к двери, в комнату входит миссис Росс. Она умудрилась что-то сделать со своей одеждой, так что та выглядит почти прилично, и аккуратно уложить волосы. Некоторое дружелюбие, которое он заметил после вьюги, похоже, закончилось.
— Мистер Муди.
— Отлично! Вы здесь… А мистер Паркер?
— Я точно не знаю.
Она опускает глаза, а Несбит выходит позвать индианку. Миссис Росс кидается к Дональду, лицо ее напряжено.
— Нам нужно поговорить, прежде чем вернется Несбит. Вечером я сказала ему, что мы здесь ищем моего убежавшего сына, а не убийцу. Иначе они насторожатся.
Дональд разевает рот от изумления:
— Моя милая леди, я бы предпочел, чтобы вы советовались со мной, прежде чем выдумывать неизвестно что…
— Некогда было. Не говорите ничего другого, иначе он заподозрит неладное. Для всех нас лучше будет, если он пока останется в неведении, вы согласны?
Ее челюсти сжаты, а взгляд тверд, как камень.
— А что, если…
Он обрывает шепот, когда входит Несбит, а следом за ним Нора с подносом. Оба ему улыбаются, и Дональду кажется, будто всем очевидно, что они перешептывались украдкой. Если повезет, Несбит решит, что их секреты носят романтический характер… При этой мысли он тут же краснеет. Может, лихорадка начинается. Садясь за стол, он, не без некоторого усилия воли, напоминает себе о Сюзанне. Странно, что он так давно не думал о ней.
Входит Паркер, и, пока все они едят жареное мясо с кукурузным хлебом — Дональд с таким аппетитом, будто неделю голодал, — Несбит объясняет, что Стюарт сейчас охотится с одним из служащих, и извиняется за недостаточное гостеприимство. Впрочем, есть и то, что составляет предмет его особой гордости: он резко выговаривает Норе насчет принесенного ею кофе, после чего она молча уносит кофейник и возвращается, наполнив тот чем-то совершенно другим. Запах предшествует ее появлению — аромат настоящих кофейных зерен, который всем им давно не доводилось вдыхать. А когда Дональд пробует кофе, то сознает, что, возможно, никогда прежде не пил ничего подобного. Несбит с торжествующей улыбкой откидывается на спинку стула.
— Зерна из Южной Америки. Я купил их в Нью-Йорке, по дороге сюда. Мелю только в особых случаях.
— Давно ли вы здесь, мистер Несбит? — интересуется миссис Росс.
— Четыре года и пять месяцев. Вы из Эдинбурга, не так ли?
— Изначально.
Почему-то в ее устах это слово звучит упреком.
— А вы из Перта, если не ошибаюсь? — улыбается Дональд, желая загладить свою вину. Затем он смотрит на миссис Росс: если не хочешь вызвать подозрения, следует быть полюбезней.
— Кинкардин.
Следует молчание. Миссис Росс хладнокровно встречает взгляд Дональда.
— Сожалею, что мы ничем не можем помочь с заблудившимся сыном миссис Росс. Представляю, как вы переживаете.
— А. Да, — смущенно кивает Дональд: в актерстве он не силен.
И злится на миссис Росс за то, что отобрала у него инициативу, хотя в вопросах, затрагивающих Компанию, ему должна принадлежать ведущая роль. Он просто не знает, что делать дальше.
— Так вы полагаете… — начинает Дональд, но тут из коридора доносится глухой стук, а следом крик.
Несбит вдруг настораживается, словно зверь, и судорожно вскакивает. Обращенная к ним полуулыбка скорее напоминает гримасу.
— Кажется, дорогие мои, наконец вернулся мистер Стюарт.
Он чуть ли не выбегает из комнаты. Остальные переглядываются. Дональд чувствует себя уязвленным — почему Несбит не пригласил их, или хотя бы его, с собой? Он испытывает саднящее чувство чего-то неверного, игры без правил, когда идешь, не видя дороги. С минуту помолчав, Дональд бормочет извинения и нерешительно идет вслед за Несбитом во двор.
Четверо или пятеро мужчин и женщин сгрудились вокруг человека с санями и сворой собак. Отовсюду показывались и другие, некоторые медлили у построек, другие направлялись прямо к новоприбывшему. Дональд успевает подивиться, откуда они все взялись; почти никого из них он прежде не видел, хотя узнал высокую женщину, вчера вечером омывавшую ему ноги. Новоприбывший, плотный от мехов, с лицом, скрытым меховым капюшоном, что-то говорит встречающим, а потом воцаряется тишина. Дональд идет к ним один-одинешенек, и пара лиц обращается к нему, глядя, словно на некую диковину. Растерявшись, он замедляет шаг, и тут высокая женщина, с самого начала стоявшая в группе встречающих, издает долгий пронзительный вопль. Она валится в снег, продолжая издавать высокие потусторонние звуки, которые не назовешь ни визгом, ни рыданием. Никто не пытается утешить ее.
Похоже, один из мужчин что-то возражает Стюарту, но тот не обращает на него внимания и направляется к постройкам. Несбит резко выговаривает мужчине и следует за начальником. Заметив Дональда, он смотрит на него с недоумением, затем приходит в себя и знаком предлагает ему вернуться в дом. Лицо у него того же цвета, что грязный снег под ногами.
— Что здесь происходит? — бормочет Дональд, когда они отходят подальше от собравшихся во дворе.
Рот Несбита сжимается в тугую полоску:
— Большая неприятность. Несчастный случай с Нипапанисом. Насмерть. Его жена была там, во дворе.
Он, кажется, больше злится, нежели переживает. Так, словно думает: что теперь?
— Вы имеете в виду ту женщину на земле… Элизабет? Ее муж умер?
Несбит кивает.
— Иногда мне кажется, что все мы тут прокляты, — бормочет он скорее себе самому, а затем вдруг резко поворачивается, полностью скрыв от Дональда коридор. И тем не менее пытается улыбаться. — Все это весьма прискорбно, но… почему бы вам не отправиться к остальным? Продолжить завтрак… А мне, в данных обстоятельствах, необходимо переговорить с мистером Стюартом. Мы присоединимся к вам позже.
Дональду ничего не остается, как кивнуть и проводить взглядом скрывающегося за углом Несбита, а затем топтаться в коридоре, озадаченно и взволнованно. Есть что-то почти непристойное в том, как Несбит да и сам Стюарт отмахнулись от чужого горя, словно бы не желая иметь с ним ничего общего.
Вместо того чтобы вернуться к завтраку, он снова выходит во двор, где в сгустившейся тишине повалил снег, как бы говоря: вот и зима, теперь без всяких шуток. Крошечные быстрые снежинки летят на него со всех сторон, размывая обзор за пределами нескольких ярдов. Только скорбящая женщина сидит, где сидела, и качается взад и вперед. Больше не видно никого. Дональда захлестывает ярость оттого, что ее оставили одну. Ради всего святого, на женщине даже нет верхней одежды, только домашнее платье с рукавами до локтя. Он направляется к ней.
Она рвет на себе волосы, стоя на коленях, и раскачивается, уже молча, с широко раскрытыми глазами, глядящими в никуда. На него она не смотрит. Дональд с ужасом замечает голую кожу над ее пестрыми на фоне снега мокасинами.
— Прошу прощения… миссис Берд. — Ему неловко, но он не знает, как к ней еще обратиться. — Вы здесь замерзнете. Прошу вас, пойдемте в дом.
Она никак не реагирует на его слова.
— Элизабет. Вчера вы были милосердны ко мне… Прошу вас, пойдемте. Я знаю, вы убиты горем. Позвольте мне вам помочь.
Он протягивает руку в надежде, что она примет помощь, но ничего не происходит. Снежинки ложатся ей на волосы и ресницы, тают на руках. Она их не смахивает. Дональд потрясен до глубины души, глядя на почти английские черты ее худого лица. Среди полукровок такие встречаются, они гораздо белее индейцев.
— Пожалуйста…
Он кладет руку ей на плечо, и вдруг снова раздается тонкий пронзительный вой. Дональд отшатывается в смятении: что за странный призрачный звук, словно звериный? Мужество покидает его. В конце концов, что он знает о ней и ее покойном муже? Что может сказать, чтобы облегчить ее муки?
Дональд озирается в надежде на помощь. Сквозь вихрящийся снег не видно ни единого движения, хотя в окне напротив он замечает смутную фигуру, та, похоже, наблюдает за происходящим.
Он встает — он сидел на корточках, — решив обратиться за помощью. Может быть, подруга сможет убедить ее войти в дом: сам он не чувствует себя вправе заставить или отнести ее. Конечно, Джейкоб знал бы, что делать, но Джейкоба здесь нет. Он отряхивает брюки и отходит от вдовы, хотя не может себя заставить не оглядываться. Ее черный силуэт, частично занесенный снегом, напоминает безумного персонажа японской гравюры. В голову ему приходит счастливая мысль: он принесет ей чашку кофе — хоть на это сгодился Несбит. Он уверен, что она не станет пить, но, возможно, будет рада такому его поступку.
Лина лежит с открытыми глазами, полностью одетая, и глядит в незанавешенное окно. Рядом с ней спят Торбин и Анна. Она им ничего не сказала, не решившись доверить детям такую тайну. Скоро она их разбудит, заставит одеться, делая вид, будто все это какое-то приключение. О ее планах им ничего не известно. Она им ничего не расскажет, пока они не отъедут подальше от Химмельвангера. Лучше бы они договорились встретиться пораньше — все уже больше часа как угомонились. Целый час потерян. Ей ужасно жарко, потому что она надела несколько нижних юбок под две верхние и все свои рубашки, одну на другую, пока руки не стали похожи на туго набитые колбасы. Эспен поступит так же. Зимой это весьма уместно. Она снова смотрит на часы, вертит руками, чтобы поудобнее пристроить одежду; больше ждать невозможно. Она наклоняется и будит детей.
— Послушайте, мы уезжаем на каникулы. Но очень важно все делать очень-очень тихо. Договорились?
— Я хочу спать, — угрюмо моргает Анна.
— Поспишь потом. Сейчас у нас будет приключение. Давайте-ка надевайте все это, да побыстрее.
— Куда мы собираемся? — Торбин проявляет больше интереса. — На улице темно.
— Скоро рассветет, смотри — пять часов. Вы спали долго-долго. Мы должны выехать пораньше, чтобы успеть туда сегодня.
Она натягивает на Анну платье.
— Я хочу остаться.
— Ах, Анна. — Всего пять лет; откуда такое упрямство? — Надевай это платье поверх того. Будет холодно. И тащить меньше придется.
— Куда мы?
— На юг. Там теплее.
— А можно Эльке с нами?
Эльке — лучшая подружка Торбина, она дочка Бритты.
— Может быть, позже. Может, и другие к нам присоединятся.
— Я хочу есть.
Анна недовольна и хочет, чтобы все знали это. Лина дает ей и Торбину по печенью, украденному как раз для того, чтобы купить их молчание.
За десять минут до назначенного срока она заклинает их молчать и долго прислушивается в коридоре, прежде чем тащить детей за собой. Она закрывает дверь комнаты, которая на три долгих года стала их домом. Все тихо. Тяжелый мешок с провизией и немногими личными вещами больно бьет по спине. Они идут через двор к конюшням. Ночь безлунная, вокруг непроглядная мгла, и она чертыхается, спотыкаясь. Услышав такие слова, Торбин разевает рот от изумления, но нет времени обращать на это внимание. Лина чувствует тысячу глаз у себя на спине и от страха так сильно сжимает руку, что Анна начинает хныкать.
— Прости, моя милая. Смотри, мы уже пришли.
Она открывает дверь в конюшню. Тут еще темней, но теплее, и слышно, как лошади перетаптываются в своем сене. Она останавливается, прислушиваясь.
— Эспен?
Его пока нет, но до срока еще несколько минут. Хоть бы он не опаздывал. Они бы могли скакать уже час, с каждым шагом удаляясь от Химмельвангера. Она сажает детей в пустое стойло.
Еще несколько минут, и Эспен будет здесь.
У нее нет часов, но онемевшие, холодные как лед пальцы дают четкое представление о времени. Дети поерзали, но теперь Анна свернулась клубком и уснула, да и Торбин приник к ней и забылся в полудреме. Должно быть, уже час прошел с тех пор, как они здесь, но в конюшне так никто и не появился. Сначала она говорила себе: он всегда опаздывает, просто ничего не может с этим поделать. Потом она стала думать, что он просто перепутал время и подумал, что они договорились на два. Когда ожидание переползло за час и по-прежнему никто не появился, она представила себе, будто Мерит или ребенок не может заснуть, или заболел кто-то, или что-то еще помешало ему уйти. Наверное, он лежит без сна, чертыхаясь про себя и беспокоясь о ней.
А затем: может, он и вовсе не собирался приходить.
Она рассматривает эту мрачную перспективу. Нет. Так подвести ее он не может. Он никогда бы так не поступил. И не поступит.
Она даст ему еще один шанс — или осрамит перед всеми. Она будит детей, тряся их грубее, чем необходимо.
— Послушайте. Придется подождать. Оказывается, мы не сможем уехать прямо сейчас. Все переносится на завтрашнюю ночь. Мне очень жаль… — Она резко обрывает их предсказуемое нытье. — Мне очень жаль, но так уж получилось.
Она вспоминает, как произнесла ту же фразу, сообщая им, что отец никогда не вернется и они должны отправиться неизвестно куда, жить неизвестно где. «Нет смысла жаловаться. Так уж получилось».
Она требует от них клятвы хранить все в тайне — если они хоть кому-нибудь скажут, то вообще никогда не поедут на каникулы, — и рисует перед ними манящую картину теплого юга. Хочется надеяться, что когда-нибудь они действительно туда попадут.
Когда она встает и собирается вести их обратно в спальню — по крайней мере, все еще темно, — у двери возникает какое-то движение. Она замирает, и дети тоже замирают, подчиняясь ее внезапному страху. Затем доносится голос:
— Здесь есть кто-нибудь?
На мгновение — кратчайшую долю секунды — ей кажется, что это Эспен, и сердце готово выпрыгнуть из груди. Но тут же она понимает, что голос не его. Их обнаружили.
Мужчина направляется к ним. Лина не в состоянии шевельнуться. Что ей говорить? Она не сразу понимает, что он говорит по-английски, а не по-норвежски. Это метис, Джейкоб. Значит, это пока не конец. Он зажигает лампу.
— О, миссис… — Тут он понимает, что не знает или не может произнести ее имя. — Привет, Торбин. Привет, Анна.
— Извините, если мы вас потревожили, — сухо произносит Лина. Что он здесь делает? Спит, что ли, в конюшне?
— Нет, нисколько.
— Ну и ладно. Доброй ночи. — Она улыбается и проходит мимо него, обернувшись лишь во дворе: — Пожалуйста, не говорите о нас никому, это очень важно. Вообще никому. Я прошу вас… или моя жизнь ничего не стоит. Могу я вам доверять?
Джейкоб тушит фонарь, словно осознавая необходимость сохранения тайны.
— Да, — только и говорит он без малейшего удивления. — Вы можете мне доверять.
Лина помогает детям раздеться и смотрит, как они засыпают. Сама она слишком возбуждена, чтобы заснуть. Мешок она пихает за кресло. Распаковать его — будто признать поражение. Утром нужно будет замаскировать его разбросанными вещами; авось это введет в заблуждение всякого, кто решит сюда заглянуть. О, только бы попасть туда, где у нее будет собственный дом с дверью, которую можно запереть. Как она ненавидит этот запрет на личную жизнь, стягивающий тебя, словно удавка.
За завтраком она осторожничает, всячески демонстрируя обществу радушие и жизнерадостность. Сначала она вовсе не смотрит в сторону Эспена и только в середине трапезы бросает взгляд на его опущенную голову. Он тоже избегает смотреть в ее направлении. Она пытается определить, насколько утомленным выглядит он или Мерит, но здесь что-то сказать трудно. Младенец плачет, так что, возможно, у него колики. Ей нужно дождаться своего часа.
Возможность появляется после полудня. Эспен возникает, когда она кормит кур. Именно возникает: она не заметила, как он вошел. Она ждет, когда он заговорит.
— Лина, прости меня. Я так виноват. Не знаю, что и сказать… Мерит не спала час за часом, и я не знал, что делать.
Он суетится, глаза бегают где угодно, избегая только ее. Лина вздыхает.
— Ладно, все в порядке. Я сочинила целую историю для детей. Мы уйдем ночью. В час.
Он молчит.
— Ты передумал?
Он вздыхает. Она чувствует, что начинает дрожать.
— Потому что если ты передумал, я без тебя не пойду. Я останусь и всем расскажу, что ношу твоего ребенка. Я опозорю тебя перед всеми. Перед твоей женой и детьми. И меня не волнует, пусть Пер нас выгоняет. Пусть мы замерзнем до смерти. Твой ребенок умрет, и я тоже умру. И виноват будешь ты. Ты к этому готов?
Эспен бледнеет.
— Лина, зачем ты такое говоришь? Это ужасно… Я же не говорю, что отказываюсь. Просто это трудно, вот и все. То, что мне приходится оставлять… ты ничего не должна оставлять.
— Ты ее любишь?
— Кого? Мерит? Ты же знаешь, что нет. Я люблю тебя.
Ее лицо разглаживается. Все будет в порядке. Просто его, как и многих мужчин, требуется подтолкнуть.
И все же она не представляет, как переживет этот день. Она ни минуты не может усидеть на месте, и, пока они шьют одеяла, Бритта, заметив ее беспрерывную суетливость, спрашивает:
— В чем дело, девочка? Шило в штанишках застряло?
В ответ Лина может только улыбаться.
Но разумеется, все имеет свой конец, и вот уже час ночи, и они снова идут к конюшням. Едва закрыв за собой дверь, она чувствует, что Эспен уже здесь. В темноте он шепотом произносит ее имя.
— Это мы, — отвечает она.
Он зажигает фонарь и улыбается детям, поглядывающим на него с застенчивой подозрительностью.
— Не терпится на каникулы?
— Зачем нам ехать среди ночи? Мы что, убегаем? — интересуется проницательный Торбин.
— Конечно нет. Просто нужно отправиться в путь пораньше, чтобы подальше уйти до темноты. Зимой все так путешествуют.
— Поторапливайтесь, хватит болтать. Сами поймете, как доедем. — Лина волнуется, а потому говорит резко.
Эспен приторачивает мешки позади седел — он уже оседлал лошадей. Лина ощущает прилив нежности к этим плотным медлительным существам: даже в час ночи они делают все, что от них требуют, без возражений и споров. Они выводят лошадей во двор, где такая слякоть, что копыта не издают ни малейшего шума. Во всем Химмельвангере ни единого огонька, но они ведут лошадей к роще чахлых берез, вне поля зрения из какого-либо окна, и только там Эспен подсаживает Лину и детей, а затем и сам вскакивает в седло позади Торбина. У Лины в руке украденный компас.
— Сначала на юго-восток. — Она смотрит на небо. — Смотри, там звезды. Они нам помогут. Мы держим курс вон на ту, видишь?
— Разве ты не хочешь попросить Господа благословить нас в дорогу? — спрашивает Торбин, весь изогнувшись, чтобы увидеть мать. Иногда он бывает очень педантичным и всегда хочет поступать как положено, ведь он три года прожил в Химмельвангере, где шевельнуться нельзя без короткой молитвы.
— Конечно. Я как раз собиралась.
Эспен осаживает коня, опускает голову и торопливо бормочет, так, словно праведные уши Пера способны уловить молитву на мили окрест:
— Господи Боже, Царь всего сущего на небесах и на земле. Всевидящий и Всеблагой, оберегай нас в странствии, избави от бед и опасностей и выведи на истинный путь. Аминь.
Лина вонзает пятки в лошадиные бока. Темная масса Химмельвангера за их спинами становится все меньше и меньше. Небо ясное, и оттого холодно. Гораздо холоднее, чем прошлой ночью. Они успели как раз вовремя.
Отец вернулся из-под ареста другим человеком. Он сидит, уединившись в своем кабинете, не читает, не пишет письма, да и вообще не занимается своими обычными делами, а только глядит подолгу в окно без единого движения. Мария знает это, потому что подглядывала в замочную скважину, поскольку беспокоить его запрещено. Он никогда ее не сторонился, а потому она очень переживает.
Сюзанна тоже переживает, но по другой причине. Конечно, ее волнует отец и его необычное поведение, но ведь он по-прежнему сидит за столом вместе с семьей и выглядит при этом вполне жизнерадостным. Она говорит сестре, что раз отец не может теперь выполнять свои судейские обязанности, так что ж ему остается делать? Нет, Сюзанна решила места себе не находить из-за Дональда. Их с Джейкобом нет уже три недели, то есть не особенно долго, хоть они и собирались вернуться раньше. Мария и Сюзанна размышляли о причине такой задержки. Самый очевидный ответ в том, что они так и не нашли Фрэнсиса Росса. Если б его настигла смерть, они бы вернулись. То же самое, если бы они нашли его неподалеку.
— Но что, если они нашли Фрэнсиса, а он убил их, чтобы избежать правосудия? — округлив глаза, спрашивает Сюзанна. Она на грани слез.
— Ты действительно можешь себе вообразить, как Фрэнсис Росс убивает мистера Муди и Джейкоба, причем оба вооружены? — насмешливо интересуется Мария. — Да и силенок у него не хватит. Ростом он не выше тебя. По правде говоря, отродясь такой чуши не слышала.
— Мария… — Мать, отрываясь от шитья, одергивает ее из своего кресла.
Сюзанна раздраженно пожимает плечами:
— Мне просто кажется, они могли бы прислать весточку.
— Это невозможно, если нет людей, способных ее доставить.
— Ах-ах, можно подумать, они где-нибудь посреди… Внешней Монголии.
— На самом деле Монголия населена куда плотнее Канады, — уже не может остановиться Мария.
— Если ты хотела меня успокоить, что ж… у тебя не вышло! — Сюзанна вскакивает и, хлопнув дверью, выходит из гостиной.
— Ты могла бы быть с ней подобрее, — мягко укоряет дочь миссис Нокс. — Она беспокоится.
Мария воздерживается от ответа. Может быть, она тоже беспокоится, но, как обычно, душевным состоянием Сюзанны все озабочены куда больше, чем ее собственным.
— Действительно, есть повод для беспокойства. Пора бы им подать хоть какую-нибудь весть. Меня несколько удивляет, что Компания никого не послала на поиски.
— Ну, исходя из моего опыта… — миссис Нокс смачно откусывает нитку, — плохие новости всегда доходят быстрее.
Повсюду в доме тягостно, будь то из-за отца, сидящего, словно сфинкс, в своем кабинете, или слез Сюзанны, или непонятного спокойствия матери. Мария решает, что ей необходимо отдохнуть от них всех. По правде говоря, она действительно слегка взволнована своей реакцией на обсуждение Муди. Она тоже гадает, что с ними произошло, и надеется на лучшее; точно так же беспокоишься о любом друге, который некоторое время не давал о себе знать. Это ничего не значит. Но она думала о нем, удивляясь оставшимся в памяти подробностям: веснушки высоко на скулах, соскальзывающие с носа очки, забавная улыбка всякий раз, когда ему задают вопрос, словно бы сам сомневается, может ли ответить, но все-таки готов попытаться.
Она приближается к лавке, еле передвигая ноги: к сапогам и юбке прилипло по нескольку дюймов заледеневшей грязи. Когда Мария входит, стоящая за прилавком миссис Скотт лишь чуть поднимает голову. Приветствуя ее, Мария замечает раздувшийся желтоватый синяк на левой скуле, нарушающий идеальную симметрию ее лица. Миссис Скотт — или Рейчел Спенс, как ее звали когда-то — играла Деву Марию в школьной рождественской постановке. Старожилы и сейчас напоминают ей об этом, но уже давно не расспрашивают, отчего ее так часто преследуют несчастные случаи.
Мистер Стеррок у себя в комнате. Мария ждет у печки внизу, не будучи уверена, что он выйдет к ней, однако через минуту он спускается.
— Мисс Нокс. Чем я обязан такому удовольствию?
— Мистер Стеррок. Боюсь, что скуке.
Он изящно пожимает плечами, поддерживая игру:
— Я благодарен ей за то, что она привела вас сюда.
Что-то в выражении его лица немного ее смущает. Будь он молодым человеком, она заподозрила бы, что он ухаживает. Возможно, так и есть. Будет весьма символично, если единственный мужчина, проявивший к ней интерес, окажется старше ее отца.
Стеррок просит принести кофе и говорит:
— Вам не покажется излишней вольностью, если я приглашу вас к себе в комнату? Просто мне очень хочется кое-что вам продемонстрировать.
— Нет, не покажется.
И как ни странно, ей действительно не кажется, вопреки всем подозрениям.
Комната у него затхлая, но чистая. Он убирает со стоящего у окна стола кипу бумаг и придвигает два стула. Мария садится, польщенная оказываемым вниманием. В молодости он был весьма привлекательным мужчиной, да и сейчас еще очень ничего, с этой седой, густой шевелюрой и ясными голубыми глазами. Она улыбается собственной глупости.
Из окна видна часть улицы перед лавкой: отличное место для наблюдения за людьми. Каждый в Колфилде рано или поздно заглянет в лавку. Вдалеке частично виден даже ее собственный дом, а за ним угадываются серые воды под низкими тучами.
— Без особой роскоши, но вполне сносно.
— Вы здесь работаете?
— Можно и так сказать. — Он садится и подталкивает к ней листок бумаги. — Что вы думаете об этом?
Мария берет неровно вырванный из блокнота листок. На нем какие-то карандашные пометки, и сначала она не может сообразить, что они значат. Она разглядывает маленькие угловатые значки — по большей части разнообразные линии: диагонали, параллели и тому подобное. Вокруг этих значков несколько схематических фигурок, но никакой системы не видно. Она пристально изучает листок.
— Боюсь вас разочаровать, но я тут ничего не понимаю. Это полное изображение?
— Да, насколько мне известно. Это скопировано с целой вещи, но, разумеется, могут существовать и другие.
— С чего именно? Это не вавилонский, хотя чем-то напоминает клинопись.
— Я тоже сначала об этом подумал. Но это не вавилонский, не иероглифы, не линейное греческое письмо. И не санскрит, не еврейский, не арамейский, не арабский.
Мария улыбается: он предложил ей головоломку, а она любит головоломки.
— Ладно, это и не китайский или японский. Не знаю, не могу распознать — эти фигурки… Может, какой-то африканский язык?
Он качает головой:
— Меня бы ошеломило, сумей вы понять. Ведь я носил эти письмена в музеи и университеты, показывал многим знатокам языков, и никто понятия не имел, что это такое.
— А почему вы думаете, будто это нечто большее, нежели… просто абстрактный узор? Я хочу сказать, что фигурки выглядят как-то по-детски.
— Боюсь, это скорее из-за моего недостатка мастерства при копировании. Оригинал смотрится попрезентабельней. Это только часть, как вы и говорили. Но я действительно полагаю, что это не просто насечки.
— Насечки?
— Оригинал вырезан на кости и раскрашен чем-то черным, возможно сажей. Там все сделано очень тщательно. Эти фигурки идут цепочкой по краю таблички. Мне кажется, значками описано некое событие, а фигурки его иллюстрируют.
— В самом деле? Вы пришли к такому заключению? А где оригинал?
— Хотел бы я знать. Владелец обещал мне его, но… — Стеррок пожимает плечами.
Мария пристально смотрит на него.
— Владельцем был… Жаме?
— Молодец, сообразили.
Она чувствует, что краснеет от удовольствия.
— Значит, табличка должна быть среди его имущества, разве не так?
— Она пропала.
— Пропала? Вы хотите сказать, украдена?
— Трудно сказать. Либо украдена, либо он продал ее, либо отдал кому-то еще. Но я думаю, второе и третье маловероятно: он обещал сохранить ее для меня.
— Так… вы ждете, не вернет ли ее мистер Муди?
— Возможно, надежда тщетная, но все именно так.
Мария снова опускает взгляд на листок.
— Знаете, это мне кое-что напоминает… точнее, эти фигурки. Я просто уверена, только вспомнить не могу.
— Я буду очень признателен, если вы попытаетесь вспомнить.
— Пожалуйста, мистер Стеррок, положите конец моим мучениям. Что это?
— Увы, не могу. Я не знаю.
— Но у вас есть какие-то соображения?
— Да. Возможно, это покажется странным, но… мне кажется… ладно, я надеюсь, вот самое подходящее слово. Я надеюсь, что это индейский язык.
— Вы имеете в виду… американских индейцев? Но ни у одного из индейских языков нет письменности — это всякий знает.
— Возможно, когда-то была.
Мария переваривает сказанное. Он кажется вполне серьезным.
— Насколько стар оригинал?
— Ну… надо иметь его, чтобы определить это.
— Вы знаете, откуда он взялся?
— Нет, и выяснить это теперь будет очень нелегко.
— Так… — Она осторожно подбирает слова, не желая его обидеть. — Конечно, вы допускаете, что это может оказаться подделкой.
— Допускаю. Но подделки обычно мастерят, когда за них можно что-то выручить. Там, где существует рынок для подобных артефактов. А зачем кому-то прилагать немалые усилия, чтобы создать нечто, не имеющее никакой ценности?
— Но ведь вы здесь, в Колфилде, именно за этим, не так ли? Следовательно, вы в это поверили.
— Я не богач. — Он усмехается, над собой. — И все же остается вероятность — пусть незначительная, — что это подлинник.
Мария снова улыбается, не зная, что и думать. Природный скептицизм служит ей барьером, предохраняющим от насмешек, и ей не привыкать к роли адвоката дьявола. Но она боится, что Стеррок идет по ложному следу.
— Те фигурки… они напомнили мне индейские рисунки. Календари и тому подобное, сами знаете.
— Но вы не уверены.
— Я не знаю. Возможно, если увидеть оригинал…
— Конечно, это просто необходимо. Вы правы, я здесь именно за этим. Я увлекаюсь индейской жизнью и историей. Когда-то писал об этом статьи. Чем даже прославился, немножко. И я уверен… — Он помолчал, глядя в окно. — Я уверен: если выяснится, что индейцы обладали письменной культурой, изменится и наше к ним отношение.
— Может быть, вы и правы.
— У меня был друг, индеец, который часто говорил о такой возможности. Видите, нельзя сказать, будто это нечто вовсе неслыханное.
Если Стеррок и разочарован ее откликом, он этого не показывает. Чувствуя, что не проявила достаточного участия, она тянется к листку.
— Можно скопировать? Если вы позволите, я бы взяла с собой листок и… кое-что попробовала.
— Что именно?
— Любая запись — это шифр, верно? А любой шифр можно взломать.
Она пожимает плечами, показывая, что не обладает опытом в этом деле. Стеррок улыбается и подталкивает к ней листок.
— Конечно, я буду очень рад. Я и сам пробовал, но об успехе говорить не приходится.
Мария очень сомневается, что ей улыбнется удача, но это хотя бы отвлечет ее от окружающих со всех сторон забот и разочарований.
Он среднего возраста и роста, с пронзительными голубыми глазами на обветренном лице и коротко стриженными светлыми волосами, наполовину уже поседевшими. Если не считать глаз, внешность ничем не примечательная, но в целом он оставляет впечатление человека скромного, привлекательного, надежного. Могу представить его себе деревенским адвокатом или врачом, каким-нибудь государственным служащим, направившим свой интеллект в русло общественного блага, — разве что мешают глаза, пронизывающие, проницательные, ясные, но мечтательные. Глаза пророка. Я удивлена, даже очарована. Я почему-то ожидала увидеть чудовище.
— Миссис Росс. Приятно с вами познакомиться. — Стюарт с легким поклоном пожимает мне руку.
Я киваю.
— А вы, должно быть, Муди. Рад знакомству. Фрэнк говорит, что вы служите близ Джорджиан-Бей. Прекрасное место.
— Да, так и есть, — говорит Муди и пожимает протянутую руку. — Я тоже очень рад с вами познакомиться, сэр. Я много слышал о вас.
— Ну что ж… — Стюарт качает головой и несколько смущенно улыбается. — Мистер Паркер. Полагаю, вас следует поблагодарить за то, что сопровождали этих людей в столь трудном путешествии.
После едва заметного колебания Паркер жмет протянутую руку. На лице Стюарта я не замечаю ни малейших признаков узнавания.
— Мистер Стюарт. Рад снова встретиться с вами.
— Снова? — Стюарт смотрит с виноватым недоумением. — Прошу прощения, я не припоминаю…
— Уильям Паркер. Прозрачное озеро. Пятнадцать лет назад.
— Прозрачное озеро? Вы должны простить меня, память уж не та, что раньше.
Он расплывается в любезной улыбке. Паркер не улыбается.
— Возможно, вам поможет вспомнить, если вы закатаете левый рукав.
На мгновение лицо Стюарта меняется, так что на нем ничего невозможно прочитать. Потом он заливается смехом и хлопает Паркера по плечу:
— Боже мой! Как я мог забыть! Уильям! Ну конечно. Да-да, столько лет прошло. — Затем лицо его опять становится серьезным. — Прошу прощения, что не смог встретиться с вами сразу по возвращении. Произошло трагическое несчастье; уверен, вы уже слышали.
Мы киваем, словно дети перед директором школы.
— Нипапанис был у меня одним из лучших. Мы охотились на реке, неподалеку отсюда. — Голос его замирает, и мне кажется, хотя я не уверена, что на глазах у него блестят слезы. — Мы шли по следу и… я до сих пор не могу поверить произошедшему. Нипапанис был очень опытным, искусным охотником. Никто лучше его не знал здешних мест. Но он вышел по следу на реку, ступил на тонкий лед и провалился.
Он замолкает, глядя куда-то вне этой комнаты. Лицо его, поначалу внушавшее такую уверенность, кажется теперь осунувшимся и усталым. Возможно, ему сорок. Возможно, лет на пятнадцать старше. Трудно сказать.
— Вот он здесь, а мгновенье спустя его уже нет. Он провалился, и хотя я дополз, докуда возможно, никаких его признаков не обнаружил. Я даже погрузил голову в воду, но все без толку. Я не перестаю себя спрашивать, мог ли я сделать больше? — Он качает головой. — Можно тысячу раз делать одно и то же, даже об этом не задумываясь. Вот так ходишь по льду. Узнаёшь его толщину, сильное или слабое под ним течение. А в следующий раз ты ставишь ногу, много раз до того убедившись, что это безопасно, и совершаешь ошибку, потому что лед не выдерживает твоего веса.
Муди сочувственно кивает. Паркер внимательно смотрит на Стюарта тем же взглядом, которым он изучал землю в поисках следа. Не знаю, что его там заинтересовало; Стюарт не выказывает ничего, кроме сожаления и печали.
— Там, во дворе, была его жена? — спрашиваю я.
— Бедняжка Элизабет. Да. У них еще четверо детей; четверо детей без отца. Просто ужас. Я видел, как вы к ней выходили. — Теперь он обращается к Муди. — Возможно, вы сочли бессердечным с нашей стороны оставить ее одну, но именно таковы обычаи этого народа. Они считают, что в такое время никто ей ничего не может сказать. Они скорбят на свой манер.
— Но почему они не могли ей сказать, что она не одна? И в такую погоду…
— Разве в своем личном горе она не одинока? Она была его единственной женой, а он — ее единственным мужем. — Он устремляет ко мне свои поразительные голубые глаза, и я не могу отвести своих. — Особенно тяжело для нее, что я не смог привезти тело. Знаете, для индейцев хуже нет, чем утонуть. Они верят, что дух утопленника не может освободиться. Она хотя бы крещена, так что, возможно, все-таки обретет некоторое утешение. И дети, благословение Господу, тоже.
Несмотря на гнетущую атмосферу, Стюарт настаивает на том, чтобы показать нам окрестности. Экскурсия, в знак уважения предлагаемая всем посетителям, кажется неестественной и нереальной, как будто мы играем роли гостей, бормочущих одобрительные реплики.
Сперва он показывает нам главное здание в форме буквы «П». Единственный деревянный этаж с коридором, на который с обеих сторон нанизаны комнаты. Чем дальше мы идем, тем очевидней становится разница между прошлым и настоящим Ганновера. Одно крыло предназначено не менее чем для дюжины гостей. Нам показывают комнаты, выходящие наружу: на реку и равнину. Сейчас из окон видны лишь белые и серые плоскости, незаметно переходящие друг в друга и разрезанные темно-коричневым частоколом. Но летом здесь должно быть красиво. Потом заходим в столовую, которая без длинного стола кажется пустой и заброшенной. В былые дни, рассказывает нам Стюарт, когда Ганновер-Хаус был в центре богатой пушной провинции, здесь жило до сотни человек со своими семьями и ночи напролет праздновали жирные барыши. Но все это осталось в прошлом, задолго до Стюарта. Уже лет двадцать здесь обходятся минимальным персоналом, поддерживающим хрупкую власть Компании над этой пустыней, скорее в память о прошлом, нежели по каким-то финансовым соображениям. В длинном центральном крыле в основном царит запустение; раньше здесь жили служащие, теперь поселились пауки и мыши. Вместо дюжины официальных представителей Компании теперь здесь только Стюарт и Несбит. Единственный, кроме них, сотрудник, живущий в этом здании, — главный переводчик Оливье, парнишка не старше Фрэнсиса. Стюарт зовет его, чтобы с нами познакомить, и если парнишка убит горем, то хорошо это скрывает. Он кажется сообразительным юношей, готовым услужить, и Стюарт с гордостью нам сообщает, что тот владеет четырьмя языками благодаря англоязычному и франкоязычному родителям родом из разных индейских племен.
— Оливье далеко пойдет в Компании, — говорит Стюарт, и лицо Оливье вспыхивает застенчивой радостью.
Интересно, так ли это; насколько высоко может вознестись краснокожий парнишка в компании, принадлежащей чужеземцам? Хотя, возможно, все не так плохо. У него есть работа, способности и Стюарт в качестве наставника.
Из третьего крыла, где расположены конторы, Стюарт ведет нас на склад. Он объясняет, что большую часть мехов они отгрузили летом, так что сейчас запасы невелики. Зимой охотники на промысле, а весной приносят добычу в факторию. Дональд расспрашивает о снабжении и прибыли, а Стюарт увлеченно, едва ли не льстиво отвечает. Я поглядываю на Паркера, пытаясь определить его реакцию, но он на меня не смотрит. Похоже, обо мне вовсе забыли. Всеми пренебрегаемая, натыкаюсь на что-то глазами. Нагнувшись, я поднимаю бумажный прямоугольник. На нем цифры и буквы: «66ГЗПГ», а следом названия животных. Он напоминает мне тот клочок, который Жаме, похоже, тщательно прятал в своей хижине.
— Что это? — Я передаю бумажку Стюарту.
— Это бирка для тюка. Когда мы упаковываем меха… — обращается он исключительно ко мне, единственной, кто не знаком с порядками Компании, — то сверху кладем опись содержимого, чтобы знать, если что-то потеряем. Шифр сверху относится к содержимому — это год до прошлого мая, Компания, разумеется, местность — буквой «П» мы обозначаем район реки Миссинайби — и фактория, Ганновер. Так что можно определить, откуда каждый тюк и когда он упакован.
Я киваю. Пытаюсь восстановить в памяти буквы на клочке из хижины Жаме, но помню только то, что она датировалась несколькими годами раньше; возможно, когда он сам работал на Компанию. Все это мало что объясняет.
За складами находятся конюшни, пустые, если не считать собак и пары коренастых пони. А дальше семь или восемь деревянных лачуг, где живут перевозчики со своими семьями, и часовня.
— В другое время я бы познакомил вас с каждым, но сегодня… Это замкнутое общество, особенно теперь, когда нас не так много. Скорбный день. Пожалуйста, не стесняйтесь, — снова кажется, будто он обращается ко мне более, чем к остальным, — заходите в часовню, когда пожелаете. Она всегда открыта.
— Мистер Стюарт, я вижу, что сейчас вам не до этого, но вы понимаете, что мы не просто так здесь появились. — Меня не слишком заботит, вовремя ли я завожу разговор, главное, чтобы его завела я, а не Муди.
— Да-да, конечно. Фрэнк что-то говорил… Вы ищете кого-то, верно?
— Моего сына. Мы шли по его следу, который вел сюда… или, по крайней мере, куда-то рядом. Вы в последнее время не встречали кого-нибудь чужого? Семнадцатилетнего юношу с черными волосами…
— Нет, к сожалению. До вас здесь не было никого. Боюсь, что со всеми этими событиями я несколько подзабыл… Я поспрашиваю остальных. Но уверен, что здесь никого не было.
До поры до времени хватит. Муди выглядит очень мною недовольным, но это самая малая из моих проблем.
Стюарт отправляется вершить дела Компании, и я поворачиваюсь к Паркеру и Муди. Мы остались в гостиной Стюарта, где горящий камин дарует относительный комфорт, и над камином висит картина с написанными маслом ангелами.
— Вчера вечером, сразу после нашего прибытия, я слышала, как Несбит угрожал женщине. Он говорил, что ей достанется, если она не будет молчать «о нем». Так он сказал: «о нем». Она спорила и, я думаю, отказалась. А потом он сказал, что с ней что-то случится, когда «он» вернется. Должно быть, речь шла о Стюарте.
— Кто она? — спрашивает Муди.
— Не знаю. Я ее не видела, а говорила она тише, чем он.
Я колеблюсь, сказать ли Муди о Несбите и Норе. Что-то заставляет меня считать, что это была она, — такая способна препираться. Но тут открывается дверь и входит юный переводчик Оливье. Похоже, его прислали развлекать нас. Но у меня такое чувство, будто кто-то очень заинтересован в том, чтобы не спускать с нас глаз.
Как-то она слышала о женщине, попавшей в беду: муж пригрозил убить ее. Она пошла к ближайшей из факторий Компании, встала у ворот, а все пожитки грудой сложила перед собой. Сначала она подожгла эту груду. Потом сунула спичку в мешочек, висевший у нее на шее. В мешочке был порох, который взорвался, ослепив женщину и опалив ей лицо и грудь. Необъяснимым образом оставшись живой, она взяла веревку и попыталась повеситься на ветке дерева. Но опять выжила и тогда взяла длинную иглу и воткнула ее себе в правое ухо. И даже с иглой, пронзившей всю голову, она не умерла. Ее час еще не пробил, и дух не отпустил ее. Так что она сдалась и отправилась заново жить в другом месте, где преуспела. Ее звали Птица-которая-летела-к-солнцу.
Странно, что она запомнила эту историю с такими подробностями. Имя женщины, правое ухо. Имя, возможно, потому, что оно напоминает ее собственное: Берд[9]. Больше она ничего не знает об этой женщине, зато хорошо понимает, что такое желать смерти. Если б не дети, она бы сама попробовала повеситься. Алек не пропадет: ему уже тринадцать, он умный, работает и учится у Оливье на переводчика. Джосая и Уильям помладше, но они не столь впечатлительны, так что их трудно запугать или запутать. Но Эми совсем мала, и девочкам в этом мире нужна большая поддержка, так что придется здесь задержаться еще на какое-то время, пока не пробьет ее час. Но без поддержки мужа в ее жизни всегда будет зима.
Машинально выглянув в окно, она видит, как подошли гости, остановились в нескольких ярдах от дома и смотрят в ее сторону. Она чувствует, что они говорят о ней: сейчас он будет рассказывать им свою историю про то, как умер ее муж. Она больше ему не доверяет: когда он что-то рассказывает, то заставляет хранить свои тайны. Он и мужа заставлял хранить тайны, которые тому совсем не нравились, но муж умел забывать их, оставлял за порогом, когда возвращался домой с охоты.
Тем утром — она ждала его, как проснулась, и Эми спрашивала, вернется ли сегодня папа, а она отвечала, что да, — она вышла к западным воротам, прислушиваясь к отдаленному лаю собак и улыбаясь про себя. Слышимость была такая, что ей казалось, будто до нее доносится даже беззвучный скрип полозьев по снегу. Она по-прежнему радовалась, когда он возвращался, хотя они так давно женаты. Услышав собак, она подошла к бугру, откуда можно было заглянуть за частокол. И увидела только одного человека с санями. Она стояла там и смотрела, пока он не приблизился к палисаду, а потом спустилась во двор послушать, что он скажет, хотя и так все уже поняла. Другие — Уильям, Джордж, Кеновас и Мэри — увидели его одного и подошли разузнать, в чем дело, но он обратился прямо к ней, пронзая своими глазами, словно голубым заклятием, так что она слова не могла вымолвить. Больше она ничего не помнила до того, как к ней подошел и заговорил белый пришелец с ножевой раной и больными ногами, но голос его был словно жужжание пчел, и она не поняла, что он сказал. Чуть погодя он вынес чашку кофе и поставил на снег рядом с ней. Она не помнила, чтобы просила его об этом, но, может быть, и просила; у кофе был приятный запах, лучше, чем у любого кофе, какой она когда-нибудь пила, и она смотрела, как крошечные снежинки садились и исчезали на его маслянистой черной поверхности. Садились и таяли, исчезая навсегда. А потом она не видела ничего, кроме лица своего мужа, пытавшегося с ней заговорить, но не слышала его, потому что он был утопленником, погребенным под толстым слоем речного льда.
Она подняла чашку кофе и вылила себе на внутреннюю сторону предплечья. Тот был горячий, но недостаточно горячий. Кожа порозовела, вот и все, а рука запахла, как мясо на холоде.
Ее отвели в дом, и Мэри осталась с ней, поддерживала огонь и кормила детей. Она и сейчас здесь, как будто боится, что Элизабет бросится в огонь, если оставить ее одну. К ней подошел Алек, обнял и уговаривал не плакать, хотя она не плакала. Глаза у нее сухие, как деревяшка. Эми тоже не плачет, но это потому, что она слишком мала и не понимает. Остальные мальчики плакали, пока не уснули в изнеможении. Мэри сидит рядом с ней и ничего не говорит; она все понимает. Один раз зашел Джордж, чтобы помолиться о душе ее мужа: Джордж — христианин, и очень набожный. Мэри шикнула на него: они с Элизабет обе христианки, а Нипапанис — не был. Он чиппева, в его жилах ни капли белой крови. Он приходил в церковь и пару раз слушал проповедника, но сказал, что это не для него. Элизабет кивнула Джорджу; ясно ведь, что он хотел помочь. И возможно, поможет: кто сказал, что Отец наш Небесный, неспособен вмешаться в судьбу ее мужа? Может, там есть некие взаимные соглашения.
— Мэри, — говорит Элизабет, и голос ее скрипит, словно ключ в ржавом замке. — Скажи мне, идет ли снег.
Мэри поднимает голову. Она укачивает на коленях Эми, и на мгновение Элизабет кажется, будто Мэри — мать, а Эми — незнакомый ей ребенок.
— Нет, перестал час назад. Но сейчас уже темнеет. Завтра опять пойдет.
Элизабет кивает. Снег перестал идти только по одной причине, и она знает, что будет делать утром. Всё бы уже сделали, но снегопад остановил их и заставил задуматься. Так что они будут действовать осмотрительно. Утром они вернутся к реке, найдут его и принесут сюда.
Эми просыпается и смотрит на мать. Нет, все же это ее дочь, с серо-карими глазами и бледной кожей. Они хотели еще одну девочку. Нипапанис шутил, что хочет девочку, похожую на него, а не на нее.
Теперь не будет другой девочки. Ее душе, если правда то, во что верил Нипапанис, придется ждать, чтобы родиться в другом месте, в другое время.
Беда в том, что сама она больше ни во что не верит.
После обеда Дональд уединяется, чтобы написать Сюзанне. Пока они ели, выпало еще больше снега; если Стюарт прав, эта метель может затянуться на несколько дней, и, пока она не кончится, не будет никакой возможности отправиться в путь. Но у него есть причины быть благодарным за это. Он смертельно устал. Ноги, даже в мокасинах, ужасно болят, а рана на животе покраснела и сочится. В столовой он дождался подходящего момента, отвел Стюарта в сторону и тихо сообщил, что ему может понадобиться медицинская помощь. Стюарт кивнул и пообещал прислать кого-нибудь для осмотра. А затем вдруг взял и подмигнул.
Во всяком случае, сейчас, сидя за шатким столом с пачкой бумаги и оттаявшими чернилами, он чувствует себя не слишком плохо. Прежде чем начать, он пытается вызвать перед мысленным взором овальное лицо Сюзанны, но снова не в состоянии его ухватить. И снова перед ним совершенно ясно встает лицо Марии, и в голову ему приходит мысль, что было бы интересно написать ей и обсудить сложности их положения, которыми он только наскучит ее сестре. Не говоря уже о трагической истории со вдовой. Почему-то ему хочется знать, что обо всем этом скажет Мария. Завтра, а может, послезавтра — спешить некуда — ему необходимо провести надлежащие расспросы. Но пока можно выбросить из головы все обязанности.
«Дорогая Сюзанна», — вполне уверенно начинает он. Но после этих слов задумывается. Почему бы не написать сразу обеим сестрам? В конце концов, он знаком с обеими. Постучав ручкой по столу, он берет чистый лист бумаги и пишет: «Дорогая Мария».
Через час или около того раздается легкий стук в дверь.
— Войдите, — говорит он, продолжая писать.
Дверь открывается, и в комнату бесшумно проскальзывает юная индианка. Дональду ее показывали; ее зовут Нэнси Иглз, жена самого молодого перевозчика. Ей, должно быть, не больше двадцати, с лицом поразительной красоты и очень тихим голосом, ему приходится напрягаться, чтобы ее услышать.
— О, Нэнси, правильно? Благодарю вас… — говорит он, удивленный и обрадованный.
— Мистер Стюарт сказал, что вы больны.
Голос ее спокоен и невыразителен, как будто она сама с собой говорит. В руках у нее миска с водой и несколько полос материи — она явно намерена его перевязать. Без слов она показывает ему снять рубаху и ставит миску на пол. Дональд прикрывает письмо промокательной бумагой и расстегивает рубаху, вдруг смутившись своего изнуренного белого тела.
— Ничего серьезного, но… вот здесь, видите, я был ранен два… три месяца назад, и до сих пор как следует не зажило.
Он снимает повязку, розовую и влажную.
Нэнси слегка толкает его в грудь, так что он садится на кровать.
— Это был нож, — без всякого выражения констатирует она, не задавая вопросов.
— Да. Но тут просто несчастный случай… — Дональд смеется и начинает рассказывать ей длинную бессвязную историю о матче по регби.
Нэнси встает перед ним на колени, совершенно не заинтересованная происхождением раны. Принимается обтирать ее, и он с резким вздохом замолкает, так и не завершив объяснения. Нэнси склоняется к ране и нюхает ее. Дональд чувствует жар ее щек и задерживает дыхание, остро сознавая, что ее голова почти у него на коленях. У нее иссиня-черные волосы, густые и шелковистые, совсем не грубые, как ему казалось. Кожа у нее тоже шелковистая, очень светлого кремово-коричневого цвета: шелковистая девушка, податливая и без всякой фальши. Интересно, сознает ли она свою красоту? Он представляет себе, как сейчас входит ее муж Питер — высокий, крепко сложенный перевозчик, и бледнеет от такой мысли. Нэнси кажется совершенно невозмутимой. Она готовит чистую повязку и накладывает какую-то пахучую травяную мазь, а потом жестом предлагает ему поднять руки и так туго перевязывает рану, что Дональд опасается, как бы ему ночью не задохнуться.
— Благодарю вас. Это очень любезно…
Он думает, не надо ли что-нибудь ей дать, и мысленно перебирает то немногое, что у него с собой есть. Но не может придумать ничего подходящего.
Нэнси одаривает его бледным подобием улыбки, ее прекрасные черные глаза впервые встречаются с его собственными. Он замечает, как изящно, в форме крыла чайки, изгибаются ее брови, а потом, к полному его изумлению, она берет его руку и прижимает к своей груди. Прежде чем он успевает вымолвить слово или отпрянуть, она приникает губами к его губам, а другой рукой хватает небезразличный орган между его ног. Он что-то бормочет, задыхаясь, — сам не знает что — и спустя мгновение, когда чувства его настолько переполнены, что он не в состоянии осознать происходящее, решительно ее отталкивает. (Будь честен, Муди, — сколько длилось это мгновение? Достаточно долго.)
— Нет! Я… я прошу прощения. Не это. Нет.
У него колотится сердце, пульс волнами бьет в барабанные перепонки. Нэнси смотрит на него, чуть приоткрыв пухлые губы цвета миндаля. Ему никогда не приходило в голову, что туземная женщина может быть так же красива, как белая, но сейчас он представить себе не может чего-либо прекраснее, чем девушка, стоящая перед ним. Дональд закрывает глаза, чтобы отогнать это видение. Ее пальцы все еще у него на плече, как будто они танцевальная пара, застывшая посреди па.
— Я не могу. Вы прекрасны, но… нет, я не могу.
Она опускает взгляд на его штаны, которые, похоже, с ним не согласны.
— Ваш муж…
Она пожимает плечами:
— Это неважно.
— Это важно для меня. Простите.
Он ухитряется отвернуться, в глубине души ожидая, что она снова бросится в атаку. Но ничего не происходит. Когда он оборачивается, девушка собирает миску, тряпки и использованные бинты.
— Спасибо, Нэнси. Пожалуйста, не… обижайтесь.
Нэнси бросает на него взгляд, но ничего не отвечает. Дональд вздыхает, а она выходит так же неслышно, как вошла. Чертыхаясь, Дональд смотрит на закрытую дверь. Он проклинает себя и ее и все это обветшалое, Богом забытое место. Немым упреком лежит на столе письмо. Спокойные, хорошо выстроенные предложения, шутливые ремарки… да почему же он пишет Марии? Он хватает письмо и мнет его в комок, тут же сожалея об этом. Потом берет сменную рубаху и швыряет ее на пол, просто чтобы что-то бросить (но такое, что не разобьется). Пол грязный. Почему он так зол, ведь он все сделал правильно. (Может быть, сожаление? Потому что он тряпка, размазня, трус, у которого смелости не хватает взять то, что хочет сам и что ему предлагают?)
Черт, черт, черт.
Вскоре Муди извиняется и выходит из-за стола, Паркер тоже встает и просит разрешения удалиться. Когда он уходит, я начинаю гадать, что они вдвоем затевают; впрочем, Муди кажется таким изнуренным, что, возможно, действительно пошел спать. Насчет Паркера я не так уверена. Надеюсь, он явит какое-нибудь непостижимое чудо дедукции, только пока и предположить не могу, какое именно. Стюарт предлагает Несбиту проводить меня в гостиную и что-нибудь выпить. Он говорит, что присоединится к нам через несколько минут, но так, что я немедленно задумываюсь, что он замышляет. Наверное, очень хорошо иметь недоверчивый склад ума, но не могу сказать, чтобы он до сих пор привел меня к каким-либо полезным открытиям.
Несбит наливает два стакана солодового виски и один протягивает мне. Мы чокаемся. Сегодня вечером он был напряжен и чем-то обеспокоен: непрерывно ломал пальцы или барабанил по столешнице. Он почти ничего не ел. Затем перед кофе, извинившись, вышел из-за стола. Стюарт отреагировал на это какой-то безобидной репликой, но взгляд его был суров. Я подумала, что он знает. За столом все время прислуживала Нора, и, хотя я внимательно за ней наблюдала, в ней не было заметно и тени былого напряжения. Теперь, когда Стюарт вернулся, она кажется куда более покорной, совсем не раздражительной. Когда минут через десять-пятнадцать Несбит вернулся, его поведение изменилось: движения стали вялыми, глаза сонными. Паркер и Муди никак не показали, что заметили перемену.
Я подхожу к окну и приоткрываю занавеску. Снег не падает, но на несколько дюймов покрывает землю.
— Как вы думаете, будет еще снегопад, мистер Несбит?
— Не буду утверждать, что хорошо разбираюсь в здешней погоде, но это вполне вероятно, не правда ли?
— Хотелось бы только знать, когда мы снова отправимся в путь. Если мы хотим продолжить поиски…
— Ах, конечно. Не лучшее время года для подобных мероприятий.
Похоже, ему совершенно безразлична судьба моего сына, предоставленного самому себе в этой глуши. А возможно, он просто жестче, чем мне казалось.
— Ужасные здесь места. Идеально подходят для каторжников. Я всегда удивлялся, зачем их посылают в Тасманию, место, насколько я могу судить, вполне приятное. Что-то вроде Озерного края.
— Но здесь места недостаточно изолированы. И не так далеки от дома.
— Мне они кажутся вполне изолированными. Знаете, несколько лет назад кучка работников — думаю, иностранцев — попыталась сбежать из Лосиной фактории. В январе! Конечно, все они сгинули бесследно. Насмерть замерзли неизвестно где, несчастные ублюдки. — Он горько усмехается. — Простите мой язык, миссис Росс. Я так давно не был в обществе леди, что совсем забыл, как следует разговаривать.
Я возражаю: что-то вроде того, что и похуже слышала.
Он окидывает меня изучающим взглядом, какие мне совсем не по душе. Сегодня он не пьян, но зрачки у него очень маленькие, это заметно даже в тусклом свете. Руки его успокоились и лежат теперь расслабленно и умиротворенно. Мне известно, что это значит.
— Исчезли, вы говорите? Какой ужас.
— Да. Не стоит слишком расстраиваться — я же сказал, что они были иностранцами. Немчурой или кем-то вроде того.
— Вы не любите иностранцев?
— Не особенно. Даждь нам днесь шотландца.
— Как мистер Стюарт?
— Вот именно. Как мистер Стюарт.
Я осушаю свой стакан. Только для куражу, но лучше, чем совсем ничего.
Когда входит Стюарт, лицо у меня пылает от выпитого, но голова по-прежнему ясная. Несбит наливает Стюарту, и несколько минут мы непринужденно болтаем. Затем Стюарт обращается ко мне:
— Я думал о вашем мистере Паркере. Знаете, просто представить себе не могу, как это сразу не вспомнил его имя, но ведь прошло столько лет. Расскажите, как вы с ним познакомились?
— Мы встретились совсем недавно. Он был в Колфилде, и когда нам понадобился проводник, кто-то его посоветовал.
— Так вы не слишком хорошо его знаете?
— Не особенно. А что?
На лице Стюарта появляется улыбка человека, готового поделиться интересной новостью.
— О-о… Это довольно колоритная личность, во всяком случае, был таким прежде. Произошли некие события на Прозрачном озере… Скажем так, некоторые из наших перевозчиков весьма необузданны, и… он был именно таков.
— Как интересно! Продолжайте. — Я улыбаюсь, будто рада посплетничать.
— На самом деле не так уж интересно. Все было довольно скверно. Уильям, когда был помоложе, чуть что, сразу лез в драку. Мы вместе отправились в поход — я говорю, больше пятнадцати лет прошло, вы же понимаете, — зимний поход. С нами были и другие, но… это был тяжелый поход, и все время назревали конфликты. То ли продолжать, то ли возвращаться, в таком духе. Провизия на исходе и тому подобное. Как бы то ни было, дошло до драки.
— До драки! Господи помилуй! — Я наклоняюсь в кресле, подбадривающе ему улыбаясь.
— Вы помните его слова, и действительно он оставил мне кое-что на память.
Стюарт закатывает левый рукав. По его предплечью спускается длинный белый шрам в добрые четверть дюйма шириной.
В моем изумлении нет ни малейшего притворства.
— Иногда дашь этим полукровкам полбутылки рома, и в них просыпается дьявол. Мы повздорили. И он кинулся на меня с ножом. Бог знает где, в самой глуши — это не шутки, я вас уверяю.
Он снова опускает рукав. Я не знаю, что и сказать.
— Простите, может, я не должен был вам показывать. Иным леди становится не по себе при виде шрамов.
— О нет… — Я трясу головой.
Несбит наполняет мой стакан. Меня взволновал не шрам, но последняя встреча с Жаме, что навсегда запечатлелась в мозгу. И первая встреча с Паркером: неправдоподобный человек, обыскивающий хижину, — свирепый, чужой, страшный.
— Это не из-за вашего шрама, — радостно сообщает Несбит. — Скорее от мысли, что у нее в проводниках такой ловкач с ножиком!
— Последние недели он совершенно не проявлял подобных склонностей. Он образцовый проводник. Быть может, и вправду, как вы говорите, всему виной был ром. Сейчас он не пьет.
Я говорю себе, что Стюарт, возможно, лжет. Я смотрю ему в глаза, пытаясь заглянуть в душу. Но он выглядит вполне искренним и сердечным, с ностальгией вспоминает былые времена.
— Приятно слышать, что есть люди, способные учиться на собственных ошибках, а, Фрэнк?
— Вот именно, — бормочу я. — Побольше бы таких.
Потом, у себя комнате, я сижу, одетая, в кресле, чтобы не уснуть. Ничего я не хочу больше, чем тут же лечь и предаться забвению. Но я не могу, да и не уверена, что забудусь; честно говоря, я в панике. Я хочу расспросить Паркера о Стюарте, об их прошлом, но не хочу его будить. Не хочу или боюсь. Вставшая перед глазами картина повергла меня в ужас. Я и забыла, как при виде Паркера по спине у меня побежали мурашки; каким зверским и чуждым предстал он передо мной. Нет, я, конечно, не забыла нашу встречу, я забыла только свое первое впечатление. Как странно подчас происходят знакомства.
Но я действительно его не знаю. В его защиту говорит то, что он не стал скрывать их былое знакомство, но, возможно, лишь предвосхищая неизбежное: двойной блеф.
Мои глаза давно привыкли к темноте, а снег испускает тусклый рассеянный свет, достаточный, чтобы разобрать дорогу, когда я снова выхожу в коридор. Я чуть слышно стучу в дверь, а потом вхожу и закрываю ее за собой. Мне кажется, что я бесшумна, но он совершенно прямо садится в постели и восклицает:
— Боже мой… Нет! Уходите!
Он кажется напуганным и разгневанным.
— Мистер Муди, это я, миссис Росс.
— Что? Какого черта?
Он нащупывает спички и зажигает свечу. Когда лицо его выплывает из темноты, он уже в очках, и выпученные глаза выпрыгивают из орбит.
— Прошу прощения, я не хотела вас напугать.
— А какого черта вы хотели, врываясь сюда среди ночи?
Я ожидала удивления, недовольства, но не такой исступленной ярости.
— Я должна была с кем-то поговорить. Пожалуйста… это недолго.
— Я думал, вы говорите с Паркером.
Что-то такое в его тоне… не могу понять, что именно. Я сажусь в единственное кресло, отодвинув какие-то его вещи.
— Я не знаю, что и думать, и нам нужно обсудить все это.
— А до утра подождать нельзя?
— Они не хотят, чтобы мы оставались одни. Разве вы не чувствуете?
— Нет.
— Ну… я говорила вам, что подслушала Несбита, а потом вошел Оливье, так что мы не смогли продолжить.
— И что?
Голос его все еще звенит от злости, но теперь он куда менее напуган. Как будто боялся, что вошла не я, а кто-то другой.
— Разве это не значит, что они хотели бы скрыть от нас какие-то свои дела? А поскольку мы идем по следу убийцы, эти вещи могут быть связаны между собой.
Он смотрит на меня с нескрываемым раздражением. Но не выгоняет.
— Стюарт утверждает, что в последнее время в форт никто не приходил.
— Возможно, это не был чужой.
— Вы подозреваете кого-то из здешних обитателей?
Похоже, его возмущает сама мысль подозревать кого-то из служащих Компании.
— Вполне возможно. Кто-то, известный Несбиту. А Стюарт может ничего об этом не знать.
Муди пялится в угол, за мое левое ухо.
— Мне кажется, было бы лучше играть по-честному. Если бы мы рассказали им всю правду о причине нашего здесь появления, а не вашу нелепую историю.
— Но кто-то уже нас подозревает. Похоже, стоило нам упомянуть, что мы идем по чьему-то следу, как они сразу насторожились. Несбит угрожал женщине — мне кажется, Норе, — если она о ком-то расскажет. Зачем ему это надо?
— Могут быть самые разные причины. Мне казалось, вы не поняли, кто это был.
— Я действительно ее не видела, но у Норы… у Норы и Несбита… любовная связь.
— Что? С этой служанкой?
Муди поражен до глубины души. Но скорее потому, что речь идет о приземистой, непривлекательной Норе, а не из-за неподобающего поведения самого Несбита. Такое бывает сплошь и рядом. Он поджимает губы, возможно обдумывая содержание будущего донесения.
— Откуда вы знаете?
— Я их видела.
Мне не хочется рассказывать ему, что я видела их, рыская в ночи по форту, а он, к счастью, не спрашивает.
— Что ж… она вдова.
— Вот как?
— Одного из здешних перевозчиков. Собачья работа.
— Я не знала. — (Похоже, служащие Компании выбрали себе опасную профессию.) — Я просто хотела сказать, что мы должны задавать людям вопросы… не посвящая их в суть дела.
Говоря это, я гадаю, как мы умудримся осуществить это на практике. Муди мои слова не слишком впечатляют. Должна признать, план не блестящий, но на большее я не способна.
— Что ж, если это все…
Он бросает многозначительный взгляд на дверь. Я думаю, стоит ли говорить Муди о шраме на руке Стюарта, но он не доверяет Паркеру и вполне может поинтересоваться, как Паркер оказался в Дав-Ривер. А мне сейчас вовсе не хочется отвечать на подобные вопросы.
— Я действительно должен немного поспать. — говорит он. — Если вы не возражаете.
— Конечно. Благодарю вас.
Я встаю. Он выглядит как-то меньше, съежившись под постельным бельем. Моложе и уязвимее.
— Вы совсем измучились, — говорю. — Нашелся кто-нибудь ухаживать за вашими волдырями? Уверена, здесь есть кто-то с медицинскими познаниями…
Муди вцепляется в одеяло и тянет его под подбородок, как будто я иду на него с топором.
— Да. Пожалуйста, только уходите! Ради бога, мне нужно немного поспать…
Как оказалось, разговоры со служащими пришлось отложить, потому что, когда мы встали, большинства из них уже не было. Джордж Каммингс, Питер Иглз, Уильям Черное Перо и Кеновас — другими словами, все взрослые не белые мужчины, которые жили и работали в Ганновер-Хаусе, за исключением одного только Оливье, — отправились на поиски тела Нипапаниса. Они вышли на рассвете, совершенно бесшумно, пешком. Даже тот человек, которого мы увидели здесь первым, беспробудно пьяный Арно (оказавшийся караульным), даже он протрезвел от горя и присоединился к поисковому отряду.
Вдова и ее тринадцатилетний сын отправились вместе с ними.
Через неделю после того, как Фрэнсис отклонил предложение Сюзанны, он отправился по поручению отца в хижину Жаме. Он по-прежнему думал о Сюзанне Нокс, но теперь школа закрылась на лето, и тот день на пляже казался смутным и зыбким воспоминанием. Он не пошел на пикник и никак не сообщил ей об этом. Он просто не знал, что сказать. Если он и задумывался над тем, почему отверг ту, о которой столь долго мечтал, таким самобичеванием он занимался нечасто. Столько времени думая о ней как о недостижимом идеале, он не мог вообразить ее в другом качестве.
В тот день солнце уже клонилось к закату, и Лоран заваривал чай, когда Фрэнсис свистнул, подойдя к двери.
— Salut, François[10], — отозвался Жаме, и Фрэнсис толкнул дверь. — Ты по делу?
Фрэнсис кивнул. Ему нравилась хижина француза, совсем не похожая на дом его родителей: здесь всегда царил беспорядок. Вещи валялись вперемешку со шпагатом и гвоздями; у чайника не было крышки, но Жаме его не выбрасывал, потому что чай можно заваривать и без крышки; а в коробках из-под чая у него лежала одежда. Когда Фрэнсис спросил, почему он не соорудит себе комод, Лоран возразил, что этот деревянный ящик ничем не хуже другого, разве нет?
Они сели у двери, которую Лоран заклинил, оставив открытой, и Фрэнсис ощутил исходящий от француза запах бренди. Временами Лоран пил днем, хотя Фрэнсис никогда не замечал, чтобы это как-то на нем отражалось. Дверь хижины выходила на запад, и солнце било им прямо в лицо, так что Фрэнсису приходилось жмуриться и откидывать голову. Взглянув на Лорана, он увидел, что тот смотрит на него — в глубине его глаз сверкали золотые искры.
— Quel visage[11], — будто бы сам себе пробормотал он.
Фрэнсис не стал переспрашивать, решив, что к нему это не относится.
В воздухе царила поразительная тишина, нарушаемая лишь стрекотанием сверчков. Лоран достал бутылку бренди и, не спрашивая, плеснул немного Фрэнсису в чай. Фрэнсис бесшабашно-весело выпил: вот разорались бы родители. Он сказал об этом Лорану.
— Ну, не можем же мы всю жизнь радовать родителей.
— Вряд ли я их вообще когда-нибудь радую.
— Ты растешь. Скоро заживешь своей жизнью, а? Женишься, найдешь свое место в жизни и так далее.
— Не знаю. — Все это казалось невероятно, головокружительно далеко от сверчков, бренди и низкого мерцающего солнца.
— У тебя есть подружка? Та маленькая чернявая девочка — она твоя подружка?
— Э-э… Ида? Нет, мы просто дружим — иногда вместе возвращаемся из школы. — (Господи! Вся округа, что ли, считает Иду его подружкой?) — Нет, я…
Почему-то ему захотелось поговорить об этом с Лораном:
— Была девчонка, которая мне нравилась. На самом деле она всем нравится, она действительно милая и очень красивая… В конце учебного года она пригласила меня на пикник. Прежде она со мной никогда толком не разговаривала… и мне это, конечно, польстило. Но я не пошел.
Надолго воцарилось молчание. Фрэнсис чувствовал себя неловко и уже жалел, что заговорил об этом.
— Ничего страшного, mon ami[12]. Господи, все это ерунда.
Тогда Фрэнсис посмотрел на Лорана. У француза было очень серьезное, почти печальное лицо. Это из-за него? Что же, он только и умеет, что расстраивать людей? Может, так и есть. Ида последнее время всегда кажется грустной. Не говоря уж о родителях… они совсем угрюмые. Чтобы подбодрить его, Фрэнсис изобразил улыбку. А потом вдруг все изменилось. Время потекло очень медленно — или, наоборот, быстро? Он вдруг сообразил, что рука Лорана по-прежнему на его бедре, но теперь не похлопывает его, но гладит сильными ритмичными движениями. Он не мог оторвать взгляд от этих золотисто-карих глаз. Он чувствовал запах бренди, табака и пота и словно бы приклеился к стулу; руки и ноги отяжелели и застыли, словно наполненные теплой и вязкой жидкостью. Больше того, его тянуло к Лорану, и не было на земле силы, способной его остановить.
В какой-то момент Лоран встал и пошел закрыть дверь, но по дороге обернулся:
— Знаешь, ты можешь уйти, если хочешь.
Фрэнсис вдруг пришел в ужас и смотрел на него, затаив дыхание. Он не мог выдавить из себя ни слова, так что лишь качнул головой, всего раз, и Лоран пинком захлопнул дверь.
Потом Фрэнсис сообразил, что должен вернуться домой. Он даже вспомнил, за каким пришел инструментом, хотя это было в незапамятные времена. Он боялся, что, если уйдет, все станет нормальным, как прежде. Что, если в следующий раз, когда он увидит Лорана, тот будет вести себя так, словно ничего не произошло? Сейчас он выглядит совершенно расслабленным, натянул рубаху, зажал в зубах трубку, и вокруг его головы клубится дым, словно бы все было обычным повседневным делом и земля не сошла со своей оси. Фрэнсис боялся идти домой, боялся смотреть на родителей этими глазами и впредь всегда думать, не догадались ли они.
Не решаясь уйти, он стоял в дверях с крюком для свежевания туш. Лоран подошел к нему, улыбаясь своей недоброй улыбкой.
— Н… ну… — заикался Фрэнсис. Он никогда в жизни не заикался. — Так я приду… завтра?
Лоран положил руки ему на лицо. Большие пальцы, грубые и нежные, ощупывали его скулы. Их глаза были на одном уровне. Он поцеловал Фрэнсиса, и в этот момент его рот стал сердцевиной всей жизни.
— Если хочешь.
В ужасе и восторге Фрэнсис возвращался по тропинке домой. Какая нелепость: тропинка, деревья, сверчки, тускнеющее небо, восходящая луна — все выглядело точно так же, как прежде. Как будто пребывая в неведении, как будто не обратив внимания. А он шел и думал: «О господи, неужели это я?»
В ужасе и восторге: «Неужели это я?»
Сюзанна была забыта. Школа и заботы одноклассников ушли в далекое прошлое. Тем летом несколько недель он был счастлив. Он гулял по лесу, сильный, могущественный мужчина, владеющий тайнами. Он ходил с Лораном на охоту и на рыбалку, хотя сам не охотился и не рыбачил. Если они встречали кого-то в лесу, Фрэнсис кивал и отрывисто бормотал приветствие, глядя на конец лески или высматривая движение среди деревьев, а Лоран давал понять, будто Фрэнсис становится превосходным стрелком, зорким и безжалостным. Но лучшее время наступало, когда на исходе дня они уединялись в лесу или в хижине и Лоран становился серьезным. Обычно он уже был изрядно пьян, брал в ладони лицо Фрэнсиса и смотрел, смотрел, как будто не мог наглядеться.
Если вспомнить, не так уж много было таких моментов — Лоран настаивал, чтобы он не слишком часто оставался в хижине, иначе их могут заподозрить. Немало времени Фрэнсису приходилось проводить дома, с родителями. Это было нелегко — с первого вечера, когда он застал их садящимися за стол. Он показал инструмент.
— Ждал, когда он вернется.
Отец лишь мельком кивнул. Мать повернулась:
— Тебя так долго не было. Отец хотел закончить все до обеда. Что ты там делал?
— Я же говорю, пришлось ждать.
Он положил инструмент на стол и ушел к себе наверх, не обращая внимания на усталые крики матери насчет обеда.
Его пробирала радостная дрожь.
Так как отношения с родителями и в лучшие времена не блистали, Россы вроде не заметили никаких изменений, даже если он стал еще более молчалив или рассеян. Между визитами к Лорану он гулял, валялся на кровати, неохотно и нетерпеливо выполнял свои обязанности. В томительном ожидании. А затем наступал следующий вечер в хижине или поход к озеру на рыбалку, и там он становился собой по-настоящему. Ухваченные у жизни моменты, насыщенные и остро пахнущие, когда время ползло, словно воскресный день, или неслось стремительным потоком. Если посчитать, сколько ночей он провел в хижине Лорана, сколько получится?
Может быть, двадцать. Двадцать пять.
Слишком мало.
Воспоминания прервал вошедший в комнату Джейкоб. Фрэнсис благодарен ему за это. Он никогда не видел Джейкоба столь возбужденным. Чтобы скрыть от Джейкоба слезы, Фрэнсис трет рукой лицо, словно только что проснулся.
— Что случилось?
У Джейкоба открыт рот, но пока оттуда ничего не доносится.
— Странное дело. Женщина по имени Лина со своими детьми и плотник — ночью они убежали. Жена плотника угрожает покончить с собой.
Фрэнсис смотрит на него в изумлении. Его сиделка сбежала с плотником, которого он ни разу не видел. (Так зачем же она его поцеловала?)
Джейкоб расхаживает по комнате.
— Скоро повалит снег. Не лучшее время для путешествий, особенно с детьми. И я видел ее, позапрошлой ночью, в конюшнях. Она попросила меня никому об этом не рассказывать. Так я и сделал.
Фрэнсис глубоко вздыхает.
— Они взрослые и могут делать все, что пожелают.
— Но если они не знают местность… если не знают, как передвигаться зимой…
— Сколько еще до снега?
— Что?
— Когда пойдет снег? Завтра? Через неделю?
— Завтра или послезавтра. Скоро. А что?
— Мне кажется, я знаю, куда они могут направиться. Она говорила со мной, расспрашивала о Колфилде.
— Что ж, они могут успеть. Если повезет.
Час назад они добрались до первых деревьев, низкорослых и редких, конечно, но все же деревьев, и Лина облегченно вздохнула. Они и вправду смогут выбраться. Вот лес, и весь путь до берега озера лежит через лес. Можно сказать, они уже почти там. У нее на бумажке написано, что им нужно скакать на юго-восток, пока не наткнутся на маленькую речку, а затем вдоль нее вниз по течению. Перед ней в седле сидит Торбин, и она рассказывает ему про собаку, которая была у нее в Норвегии, когда она была маленькая. По описанию собака выходит, как в той сказке про солдата, с глазами, словно чайные блюдца.
— Ты тоже сможешь завести собаку, когда мы найдем себе жилье. Как тебе это нравится, а? — вырывается у нее, прежде чем она успевает прикусить язык.
— Найдем жилье? — переспрашивает Торбин. — Ты сказала, что мы едем на каникулы. Мы не на каникулы?
Лина вздыхает:
— Нет, мы едем жить в другое место, получше, там, где теплее.
Торбин крутится в седле, чтобы посмотреть ей в глаза, и вид у него опасный: замкнутый и напряженный.
— Почему ты соврала?
— Это не совсем вранье, дорогой. Возникли сложности, и мы не могли объяснить тебе все там, в Химмельвангере. Было важно, чтобы никто не знал, или они бы нас не отпустили.
— Ты нам соврала. — Взгляд его тверд и полон недоумения. Благодаря Перу и церкви с красной крышей он стал очень педантичным маленьким мальчиком. — Врать грешно.
— В данном случае это не было грехом. Не спорь, Торбин. Есть вещи, которых ты пока не понимаешь, ты еще слишком мал. Мне жаль, что нам пришлось так поступить, но это было необходимо.
— Я не слишком мал! — Он злится, щеки покраснели от холода и душевного волнения. Он весь извивается в седле.
— Сиди смирно, юноша, или я тебя отшлепаю. Поверь мне, сейчас не время для дискуссий.
Но, извиваясь, он умудряется пребольно заехать ей локтем в живот, отчего она вскрикивает и выходит из себя:
— Хватит! — Она отпускает поводья и звучно хлопает его по ляжке.
— Ты врунья! Врунья! Я бы ни за что не поехал! — кричит он, вырывается у нее из рук и соскальзывает на землю. У него подгибается лодыжка, но он тут же вскакивает и бежит в том направлении, откуда они прискакали.
— Торбин! Торбин! Эспен! — пронзительно визжит Лина и рвет поводья, чтобы повернуть лошадь, но та, похоже, ее не понимает — останавливается, и ни с места, словно поезд, прибывший на станцию.
Эспен, скачущий впереди, поворачивает коня и видит Торбина, несущегося среди деревьев.
— Торбин!
С Анной на руках он спрыгивает на землю и отдает девочку Лине, которая тоже спешилась.
— Стой здесь, я догоню его! Не двигайся.
Он бежит за Торбином, петляя между деревьями и спотыкаясь об упавшие сучья. Оба моментально скрываются из виду. Анна поднимает на Лину темно-синие глаза и начинает плакать.
— Все в порядке, дорогая, твой брат просто дурачится. Они сейчас вернутся.
В порыве чувств она обнимает дочь, утыкается лицом в ее холодные сальные волосы.
Наверное, прошло всего несколько минут, прежде чем они снова появляются между деревьями. Эспен с каменным лицом тянет за руку перепуганного Торбина. Но тут Лина понимает, что случилось нечто гораздо худшее.
На первый взгляд Лине и Анне казалось, что они сразу его найдут: такой круглый твердый стальной предмет, как компас, слишком не похож на все окружающее, чтобы тут затеряться. Лина превращает поиски в игру для Анны с наградой для того, кто его отыщет. Вскоре игра надоедает; земля здесь на редкость коварная: бугрящиеся камни, такие ямы, что ногу сломишь, скрытые кроличьи норы, спутанные корни, переплетенные с гниющими ветками. Ей не вспомнить, то ли она выронила компас, когда Торбин ударил ее, то ли после, когда пыталась развернуть лошадь. Измученная земля не оставила следов их пребывания.
Она сообщает Эспену, что не может отыскать компас, и Торбин замолкает, увидев ужас на их лицах. Он понимает, что это его вина. Все четверо принимаются искать, с согнутыми спинами рыскать вокруг безразличных лошадей, откидывая лишайники и гнилые листья, тычась руками в темные влажные норы. Во всех направлениях лес выглядит издевательски одинаково: низкие сосны, растущие и умирающие там, где росли, упавшие, согнувшиеся, сплетающиеся друг с другом ветвями, так что ни пройти ни проехать.
Анна замечает первой:
— Мама, снег пошел.
Лина с трудом выпрямляет затекшую спину. Снег. Вокруг нее бесшумно кружат сухие хлопья. Эспен видит, как меняется ее лицо.
— Мы поищем еще полчаса, а потом двинемся дальше. Мы и так выберем нужное направление. Главное было — добраться до леса. Осталось самое легкое.
Вдруг Торбин кричит и что-то хватает, но это оказывается всего лишь круглый серый камень. Лина втайне испытывает облегчение, когда Эспен дает команду прекратить поиски. Она любит его за то, как он принимает на себя командование, собирает их для краткого совещания и выбирает направление, куда ехать дальше. Он говорит, что лишайник собирается на северной стороне деревьев, так что им нужно следить за тем, где собирается лишайник. Лине кажется, что лишайник на деревьях распределен равномерно, но она подальше прячет эту мысль, захлопывая за ней и запирая дверцу. Эспену лучше знать: он их защитник. А она только женщина.
Эспен берет с собой Торбина, и они отъезжают в полной тишине. Снег заглушает все, даже бряцанье уздечек.
Я иду в конюшню без особой причины, разве что поговорить с женщинами, но, по правде говоря, я их боюсь. Они кажутся чужими, грубыми и высокомерными от своих горестей. Кто я такая, чтобы их расспрашивать, я, которая никогда не страдала от избытка милосердия, доброты или даже любопытства по отношению к своим собратьям? По крайней мере, собаки, одуревшие от скуки в своей темнице, радуются при моем появлении. Люси кидается ко мне, виляя хвостом и растягивая пасть в подобии счастливой улыбки. Меня охватывает нелепый приступ нежности к ней, рука ложится на ее голову, ощущая жесткую шерсть; язык у нее, словно горячий песок. Затем появляется Паркер. Интересно, поджидал ли он меня?
Он впервые искал меня сам. Впервые с тех пор, как среди ночи постучал в мою дверь и мы заключили сделку. Вчера меня бы это обрадовало, а сегодня я уже не уверена. Мой голос звучит пронзительней, чем хотелось бы:
— Вы получили то, что хотели?
— Что вы имеете в виду?
— То, за чем вы пришли. Это ведь не имеет отношения к Фрэнсису или к Жаме. Вы хотели снова увидеть Стюарта. Из-за того, что случилось пятнадцать лет назад. Из-за дурацкой стычки.
Паркер отвечает, не глядя на меня. Осторожно.
— Это не так. Жаме был моим другом. А наш сын… ну, он любил Жаме. Мне кажется, они любили друг друга, разве не так?
— Конечно! — Я издаю сдавленный смешок. — Как-то странно вы это говорите. Словно бы…
Паркер молчит. Люси продолжает лизать мою ладонь, но я не обращаю на это внимания.
— Право, я… — Кажется, Паркер положил мне руку на плечо, и хотя мне отчасти хочется сбросить ее, я этого не делаю. — Право, я не…
Не могу поверить, как это я сама не догадалась.
— О чем вы говорите? — Голос у меня хрустит, как сухие листья.
— Жаме был… Ну, он был когда-то женат, но иногда у него появлялись… дружки. Красивые юноши, вроде вашего сына.
Я вдруг понимаю, что он увел меня от двери в темный угол, где сложены кипы сена, и я сижу на одной из них.
— В последний раз, когда я видел его живым, — это было весной, — он упоминал кого-то, живущего неподалеку. Он знал, что я его не осуждаю; да и не слишком-то его это заботило.
Его губы чуть кривятся в полуулыбке. Он принимается раскуривать трубку, без спешки.
— Он питал к нему очень глубокие чувства.
Я поправляю прическу. Несколько прядей выбились из узла, и в проникающем от дверей луче я замечаю несколько седых волос. Приходится считаться с фактами. Я старею, и голова моя полна мыслями, с которыми невозможно смириться. Невозможно смириться с мыслью о том, что я была неспособна осознать происходящее. Невозможно смириться с мыслью о том, что Ангус ненавидел его за это, ибо теперь я понимаю, что он знал. Невозможно смириться с мыслью о беде Фрэнсиса, делающей его особенным, замкнутым, невыносимо одиноким. И невозможно смириться с мыслью, что, встретив его, я не принесла ему утешения.
— О господи. Мне нужно было остаться с ним.
— Вы отважная женщина.
Я едва удерживаюсь от истерического смеха.
— Я глупая женщина.
— Вы прошли весь этот путь ради сына. Хотя терпеть не можете такие приключения. Он это понимает.
— И совершенно без толку. Мы не нашли человека, по следу которого шли.
Паркер не собирается возражать. С минуту он молча курит.
— Стюарт показывал вам шрам?
Я киваю:
— Он говорит, вы сделали это, когда повздорили в пути.
— Не в пути. Уже потом. Я расскажу вам то, что он, возможно, говорить не стал, а вы уж делайте собственные выводы. Стюарт подавал большие надежды. Все говорили, что он далеко пойдет. Он был парень что надо. Как-то зимой у Прозрачного озера он погнал нас в поход к другой фактории. Три сотни миль. Снега навалило три фута, там, где не было сугробов. Погода была ужасная. Никто не ездит посреди зимы без крайней необходимости. Он хотел доказать, что сможет.
— Так это был тот знаменитый поход, о котором рассказывал мистер Муди?
— Знаменитый, но не по тем причинам, о которых он говорил. Вышли мы впятером. Стюарт, еще один служащий Компании, по имени Рей, и семнадцатилетний племянник Рея. Парень не работал в Компании, просто приехал погостить. А еще я и второй проводник, Лоран Жаме… Как я сказал, погода была из рук вон: глубокий снег и метели. Потом стало еще хуже. Началась пурга, но нам повезло наткнуться на хижину в сотнях миль от любого жилья. Снежная буря не прекращалась. Мы ждали, когда она утихнет, но это был один из тех январей, когда мести может недели кряду. У нас заканчивалась провизия. Только спиртного было вдоволь. Мы с Жаме решили идти за помощью. Казалось, это был единственный шанс выжить. Мы сказали трем оставшимся, что вернемся за ними как можно скорее, оставили им всю провизию и отправились в путь. Нам посчастливилось. Через два дня мы набрели на индейскую деревню, затем погода ухудшилась, и еще три дня мы не могли вернуться… Когда мы в конце концов вернулись, там что-то произошло. Стюарт и Рей были пьяны до беспамятства. Мертвый парнишка, задохнувшийся в собственной блевотине, лежал на полу. Они так и не объяснили, что случилось, но я думаю, примерно следующее: Стюарт называл это «удалиться в ореоле славы». Он шутил по этому поводу. Я думаю, что, не дождавшись нас сразу, он сдался. Он решил, что они напьются до смерти. Ему и Рею это не удалось, а мальчик умер.
— Как вы может знать его мысли? — Меня пробирает дрожь. Мальчик был ровесником Фрэнсиса.
— Это вполне в его духе. — В безжизненном голосе Паркера слышится отвращение.
— И что потом? Они его не уволили?
— А в чем его могли обвинить? Просто случилось несчастье. Ошибочное решение. Это уже достаточно плохо. Рей вернулся в Шотландию, Стюарт продолжил службу, а мальчик в земле. Я ушел из Компании. С тех пор я его не видел.
— А шрам?
— Я услышал, как он хулит мальчишку. Говорил, что тот ослаб, запаниковал и хотел умереть. Я был пьян. — Он пожимает плечами, не выказывая ни малейшего сожаления.
Он надолго замолкает. И все-таки я понимаю, что он еще не закончил.
— Еще что-то?
— Да. Пять или шесть лет назад Компании не хватало рабочих рук, так что они привезли людей из Норвегии. Каторжников. Стюарт возглавлял Лосиную факторию, к ним эта группа и поступила. Норвежцев набирали и в Канаде. Вдова из Химмельвангера, та, что ухаживала за вашим сыном, — ее муж был одним из них.
Я думаю о вдове — молодой, хорошенькой, скрывающей в себе голод и нетерпение. Возможно, этим все объясняется.
— Я там не был, так что знаю только по слухам. Несколько норвежцев подняли бунт и сбежали. Каким-то образом им удалось завладеть кучей ценных мехов. Поднялась снежная буря, и они исчезли. На этот раз у Стюарта возникли серьезные неприятности, как из-за мятежа, так и из-за потери столь ценного сырья. Кто-то на складах должен был быть с ними заодно.
— Стюарт?
— Я не знаю. Говорят, нашедший эти меха получит целое состояние, но люди, конечно, преувеличивают. Тем не менее — дюжины черно-бурых и черных лис.
— Неужели это стоит таких жертв?
— Знаете, почем идет шкура черно-бурой лисицы?
Я мотаю головой.
— В Лондоне дороже, чем на вес золота. Невероятно. И еще мне жалко животных. Пусть я далеко не идеал, но, по крайней мере, живая стою больше, чем мертвая.
— Стюарта сослали сюда. Здесь теперь нет меха. Никакого, кроме зайцев, которые ничего не стоят. Не знаю, зачем они до сих пор содержат Ганновер. Для честолюбца это было оскорблением. Отсюда невозможно продвинуться по службе. Это было наказанием.
— Что общего все это имеет с Жаме? — Мне не терпится добраться до финала.
— Да. В прошлом году… — Он замолкает, чтобы примять табак в трубке — намеренно, как мне кажется. — Прошлой зимой… я нашел меха.
— Черно-бурых и черных лисиц?
— Да. — В его голосе проскальзывает тень удовольствия, а может, это настороженность.
— И они стоили целое состояние?
Пусть простит меня Фрэнсис, но меня буквально трясет от волнения. При каких бы ужасных обстоятельствах ни появилось сокровище, оно заставляет быстрее биться такие заскорузлые сердца, как у меня.
Паркер морщится.
— Не так много, как по слухам, но… достаточно.
— А… норвежцы?
— Их я не нашел. Но все следы давно исчезли. Они растворились в глуши, под открытым небом.
— Вы думаете, волки? — Я не могу остановиться.
— Может быть.
— Но мне казалось, вы говорили, что они… что-то оставляют.
— За прошедшие годы там могла побывать масса тварей: птицы, лисы… Может, норвежцы ушли. Могу сказать только одно: я ничего не увидел. Меха были спрятаны так, словно они собирались вернуться. Но они не вернулись… Ну, я рассказал Лорану. Он хотел договориться с покупателями в Штатах. Но он не умел держать язык за зубами, когда напивался. Любил прихвастнуть. Должно быть, слово вылетело и донеслось до Стюарта. Вот почему Лоран умер.
— Что заставляет вас думать на Стюарта?
— Никто больше Стюарта не желал этих мехов. Потому что он их потерял. И если он их вернет, то станет героем. Компания восстановит его положение.
— Или он сам разбогатеет.
— Не думаю, что дело здесь в деньгах, — качает головой Паркер. — В его случае это гордость.
— Это мог быть кто-то еще, кто угодно, услышавший разговоры Жаме и решивший разбогатеть.
Он смотрит мне в глаза:
— Но след привел сюда.
На минуту я задумываюсь. Это правда. Это правда, но этого недостаточно.
— След привел нас сюда, но теперь он исчез. И раз мы не можем найти человека…
Вдруг я что-то вспоминаю, и меня бросает в жар.
— Вот, я нашла это у Жаме…
Я вынимаю из кармана клочок бумаги и протягиваю Паркеру. Он наклоняет его в сторону двери, пытаясь разобрать написанное.
— Шестьдесят один, это ведь бирка для партии мехов?
— Да. Именно так. Вы ее нашли?
— В его мучном ларе.
Паркер улыбается. Я вспыхиваю от гордости, но лишь на мгновение. Это ничего не доказывает, кроме какой-то связи Жаме с мехами. Это не поможет.
— Я отдал ему этот клочок вместе с чернобуркой. Его это рассмешило, вот он и сохранил его. А шкуру продал, конечно.
— Оставьте себе, — предлагаю я. — Может, он вам пригодится.
Сама не знаю, о чем это я. Паркер тоже не спрашивает, но бумажку прячет. Я так и не понимаю, что делать. Нужно как-то убедить Муди.
— Вы расскажете обо всем этом Муди? Возможно, он тогда поймет.
— Это не доказательство, как вы сами сказали. Стюарт нравится Муди; он всегда умел располагать к себе людей. Кроме того, Стюарт не был в Дав-Ривер. Есть кто-то еще.
— Зачем кому-то убивать за другого?
— Масса причин. Деньги. Страх. Когда мы узнаем, кто это, поймем и почему.
— Он может быть одним из здешних. Возможно, это был Нипапанис, а потом он… он пригрозил все рассказать, и Стюарт его убил.
— Я думал об этом и очень удивлюсь, если они обнаружат труп.
— В каком смысле?
— В том, что они пошли туда, куда указал Стюарт. Снег скроет все следы. Останется только его рассказ о том, как это произошло.
Воцаряется такая тишина, что ее не может нарушить даже поскуливанье собак.
К вечеру они доходят до места, о котором говорил Стюарт. Свет едва сочится с неба, и все серое: перламутрово-серые облака, бледно-серый снег. Реку выдает гладкий снег на льду: широкий путь, изгибающийся по равнине шестью-семью футами ниже уровня земли. С тех пор как река начала течь, она протерла себе глубокое русло в земной оболочке.
Чьи-то недавние следы припорошены снегом. Шероховатая затоптанная земля там, где пологий склон спускается к реке. Сверху лед на реке кажется ровным и даже белым, за исключением отдаленного участка, где он темнее и неотчетливей оттого, что был сломан, а новый тоньше и лишь чуть припорошен снегом. Должно быть, там все и случилось.
Алек шел рядом с матерью, иногда держа ее за руку, иногда нет. Для него это тяжкое испытание: Элизабет сомневалась, брать ли его вообще, было что-то в его глазах, напомнившее ей Нипапаниса. Он стал решителен и серьезен. Только вчера он был мальчиком с отцом, на которого можно было равняться. Теперь он должен быть мужчиной.
Мужчины оставляют сани на круче и спускаются к реке. Элизабет берет Алека за руку. Это совсем не его дело — вытаскивать из воды тело отца. Люди осторожно выходят на реку, проверяя лед на прочность длинными жердями. Рядом с темным пятном лед ломается, обнажая черную воду. Они изучают течение, обсуждая, как поступить. Элизабет сверху смотрит на реку, белую изгибающуюся дорогу. Где-то под ней ждет Нипапанис.
— Оставайся здесь, — говорит она Алеку, не сомневаясь в его послушании.
Не оглядываясь, она шагает вниз по течению. Мужчины беспокойно на нее посматривают.
Вот что она видит: разрыв в белой глади реки, где коряги зацепились на отмели, образовав плотину. Все, что несет течение, останется здесь до весны, пока не смоет половодье.
Элизабет скользит и карабкается вдоль берега выше плотины. Странно, почему Стюарту не пришло в голову посмотреть здесь, но снег абсолютно нетронут. Под ногами у нее прочный лед. Она встает на колени и варежками отгребает снег. Под снегом гладкий лед, прозрачный, как стекло. Под толщей льда текут темные воды, коричнево-черные и мутные. Она скребет лед, ломая края там, где в него вмерзли ветки, давит и колет его, пока…
Там… там, в глубине, он видит что-то увязшее в иле, что-то одновременно светлое и темное, что-то большое и неуместное, плененное в водной мгле.
Раздаются крики, и несколько мужчин карабкаются с берега за ее спиной, но она не замечает ни их, ни своего судорожного дыхания, толчками прорывающегося сквозь стиснутые зубы, ни голых теперь рук, кровоточащих и посиневших от холода, скребущих неровную кромку льда. И вот они рядом ней со своими палками и топорами, крушат лед, отбивая большие пенящиеся глыбы. Чьи-то руки силятся оттащить ее от проруби, но она, захватив их врасплох, бросается вперед, ныряет головой вниз, простирая руки, чтобы схватить тело мужа и вытащить из воды. Оглушенная смертельным холодом, она даже с открытыми глазами не видит ничего, кроме черноты в глубине и серо-зеленого света наверху, пока что-то не освобождается от уз и не поднимается в ее протянутые руки, словно любовник из ночных кошмаров.
К ней плывет оленья туша, разлагающиеся глаза широко раскрыты и пусты, черные губы обнажают оскалившиеся зубы, сквозь разъеденный водой мех поблескивает белый череп. Вокруг него, словно изорванный саван, колышется кожа.
Вытащив женщину, они в первый момент приняли ее за мертвую. Глаза закрыты, а изо рта льется вода. Питер Иглз наносит ей удар в грудь, и она кашляет, срыгивая реку. Она открывает глаза. Ее уже подняли на берег, сняли мокрую одежду и растерли кожу. Кто-то развел огонь. Кто-то несет одеяло. Алек плачет. Он не согласен терять и второго родителя.
Элизабет ощущает во рту вкус реки, застрявший за зубами, холодный и мертвый.
— Его там нет, — говорит она, когда перестают стучать зубы.
Джордж Каммингз растирает ей руки краем одеяла.
— Надо осмотреть большой участок; мы разнесем весь лед, пока не найдем его.
Она качает головой, все еще видя перед собой победоносно ей ухмыляющуюся бледную морду дохлого оленя.
— Его там нет.
Потом они сидят вокруг костра, жуют пеммикан и пьют чай. Обычно они рыбачат, но никто не хочет рыбачить в этой реке; никто даже не предлагает. Алек сидит рядом с Элизабет, так что она ощущает тепло его бедра.
Они разбивают лагерь в другом месте, защищенном от ветра крутыми берегами, там, где не видно следов разорения. Но воздух на удивление спокоен, и дым от костра поднимается прямо вверх, пока не исчезает в вышине.
Уильям Черное Перо говорит тихо, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Завтра на рассвете мы посмотрим вверх и вниз по реке. Все вместе мы сможем охватить большую территорию.
Все кивают. Затем говорит Питер:
— Удивительно, насколько сейчас мелкая вода. Вряд ли тело могло совсем унести. Не такое уж быстрое течение.
Джордж предостерегающе кивает в сторону Элизабет. Впрочем, она, похоже, не слушает.
— Там, где лед был сломан, появился новый, — понизив голос, говорит Кеновас. — Прежний лед не был толстым, в половину толщины нового.
Воцаряется молчание, и все погружаются в собственные мысли. Наконец Кеновас озвучивает свои:
— Я бы не вышел на тот лед, ни за что.
— Что ты несешь? — Арно, даже трезвый, агрессивен и груб.
Кеновас поворачивается к нему. Между ними давняя неприязнь.
— И я не могу себе представить, чтобы туда пошел Нипапанис. Даже такой идиот, как ты, дважды подумает.
Никто не смеется, хотя это выглядит шуткой. В том, что он говорит, есть зерно истины, а Нипапанис был великолепным охотником, самым среди них опытным.
Никто из них не говорит, но каждый думает о том, что тотемным животным Нипапаниса был олень. Он не был крещен, так что его опекал не младенец, но дух оленя. Сильный, быстрый, храбрый дух, знающий леса и равнины. Он говорил, что для него это лучше младенца. Откуда знать человеческому младенцу, давным-давно родившемуся в жаркой песчаной стране, как выжить в здешнем холоде? Кто мог его научить? Тогда Элизабет, крестившаяся с особым святым для компании, и с белой кровью, текущей в ее жилах, качала головой и выражала недовольство, если была не в духе, или дразнила его и дергала за волосы. Когда ее, уже взрослую, обратили в христианство, ей больше всего понравился святой Франциск, такой добрый и беседовавший с птицами и другими тварями. В этом он был почти как чиппева, а потому очень популярен — только у них в деревне четверо детей и двое взрослых выбрали его себе для конфирмации.
Теперь святой Франциск кажется далеким и ненужным, чужаком, неспособным понять ни эту смерть, ни ее ледяное горе. Элизабет не может избавиться от мыслей об оленьей голове. В реке она была твердо убеждена, что ее мужа там нет, вообще нигде поблизости, но, возможно, она ошибалась. Возможно, вера ее мужа всегда была правильной, и она видела его дух, вернувшийся посмеяться над ее неверием.
Ей кажется, она далеко, замороженная больше чем холодом, совсем в стороне от мужчин, от еды, от огня. Даже от снега, от тишины, от беспредельно пустого неба. Единственное, что связывает ее с этим миром, это сидящий бок о бок сын, тонкая нить человеческого тепла, которую так легко оборвать.
Температура продолжает падать. В таком холоде воздух словно сжимает тебя в тисках. Он лишает дыхания, высасывает влагу с кожи, жжет как огнем. Во дворе глубочайшая, почти осязаемая тишина, так что хруст снега под ногами кажется оглушительно громким.
Именно это будит Дональда: скрип снега под чьими-то ногами.
Весь день он провел в постели, сославшись на легкий жар, и проспал почти до вечера, подперев креслом ручку двери и в приятной дремоте встречая сумерки. В этих шагах нет ничего необычного — остался же здесь кто-то, — да только у них какой-то особенный, неровный узор, вытряхивающий Дональда из блаженного оцепенения. Он невольно прислушивается, как некто делает несколько шагов, останавливается, потом проходит еще немного. И снова останавливается. Дональд ждет — черт побери! — следующего движения. В конце концов приподнимается на локтях и выглядывает в темнеющий двор. Несколько пятен света проливается из освещенных окон, видимо, контор. Сначала он никого не видит, но это потому, что человек держится в тени; вероятно, полагает, что темная комната Дональда пуста. Наконец Дональд его видит: мужчина, облаченный в меха, с длинными темными волосами. Дональд гадает, не вернулась ли поисковая партия. Он не узнает этого человека и чуть погодя понимает, что тот не в состоянии кого-либо искать. Он воровато, с преувеличенной осторожностью озирается, словно изображая ходьбу на цыпочках в какой-нибудь пантомиме. Он чудовищно пьян. С возрастающим изумлением Дональд наблюдает, как мужчина спотыкается обо что-то во тьме и разражается беззвучными проклятьями; затем, когда никто не откликается на шум, направляется к складам и исчезает из виду. Кто-то слишком пьяный для того, чтобы пригодиться в поисках. Дональд вновь ныряет в свой кокон, натягивая одеяла до подбородка.
В форту Эдгар есть типы, пьющие месяцами и всю зиму ни на что не пригодные. Печально, когда они доходят до такого, и означает это, что срок их службы будет коротким. Пьянство — недуг прогрессирующий, и Дональда сначала поражало, что боссы Компании никак ему не противятся, давая перевозчикам неограниченный доступ к своим запасам мерзкого пойла. Когда он осторожно попытался добиться объяснений от Джейкоба, тот понурил голову: ведь именно алкоголь заставил его пырнуть Дональда ножом в живот. Насколько известно Дональду, с тех пор Джейкоб не выпил ни капли. Лишь однажды Дональд заговорил об этом с Маккинли, и тот поднял на него свои бледные глаза, преисполненные насмешливого недоумения, если не явного презрения. «Именно так устроен мир» — к этому свелись объяснения Маккинли. Все торговцы завлекают спиртным охотников и прислугу; если Компания не обеспечит поставки алкоголя, то проиграет соперникам, не столь обремененным угрызениями совести и менее считающимся с благополучием тех, кто на них работает. Поступать иначе было бы просто наивно. В таком объяснении Дональд почувствовал что-то неладное, но не решился сказать об этом.
Чуть погодя Дональд принимается обдумывать сказанное миссис Росс прошлой ночью. Несбит так же молод, как он, сравнительно недавно прибыл из Шотландии. Человек образованный и довольно воспитанный. Младший клерк, но достаточно умный, чтобы добиться в Компании большего. Такая схожесть настораживает Дональда — вернее сказать, с учетом того, что у них есть общего, начинают тревожить различия. Нервический тик Несбита, его горький смех, вопиющая ненависть к собственной жизни. Он живет в этой стране вдвое с лишним дольше Дональда и, хотя очевидно несчастен, похоже, смирился с тем, что останется здесь навсегда. Дональд содрогается, вспомнив широкое недоверчивое лицо и дерзкие речи Норы, в чьих грубых объятиях явно находит утешение Несбит. Он и раньше знал о смешанных связях — даже в форту Эдгар они были делом обычным, — но Дональду и в голову не приходило, что подобное может произойти с ним самим.
Он чувствовал, что ему предназначено жениться (каким-то образом, а детали в густом тумане) на славной белой англоязычной девушке — по сути, такой как Сюзанна, вот только он и мечтать не смел о такой красавице. Первые восемнадцать месяцев в форту Эдгар подобная перспектива стала казаться ему все более отдаленной. Но, глядя на туземных женщин, изобиловавших в форту, он по-прежнему держался подальше, даже когда его поддразнивали, указывая на ту или иную девицу, хихикающую в его присутствии. Правда, он никогда не видел таких прекрасных туземок, как Нэнси Иглз. Он до сих пор ощущает тепло ее нежной плоти, волнующую смелость ее руки — если вообще позволяет себе думать об этом. А он не позволяет. Так или иначе, трудно себе представить, чтобы Нора оказывала столь же возбуждающий эффект на Несбита. И тем не менее.
У него на столе письмо к Марии. Вчера вечером, чуть успокоившись, он подобрал скомканный лист, разгладил его и положил под стопку чистой бумаги, утяжеленную сапогами, но боится, что этого недостаточно. Наверное, в любом случае было неразумно писать ей. Возможно, невольным благом было скомкать письмо. Он ведь должен думать о Сюзанне, что и делает, силясь ухватить ее ускользающий образ, восстановить в памяти ее чистый и ясный голос.
С последним светом, просачивающимся с небес, Дональд одевается. Он голоден, что полагает признаком выздоровления, и выходит в пустой коридор. Несбита он находит в кабинете — Дональд заметил свет в окне на противоположной стороне двора. Нигде нет ни малейших признаков Стюарта, миссис Росс или кого-то еще.
Несбит отрывается от стола, с недовольной гримасой расправляя сгорбленную спину. Он широко зевает, обнажая почерневшие зубы.
— Чертовы счета. Проклятье моей жизни. Ну, одно из них. Когда-то здесь был бухгалтер — Арчи Марри. Забавный паренек — эдакий робкий тихоня. Но с тех пор как он уехал, я вынужден делать все сам, а счета, не стану скрывать, вовсе не моя сильная сторона. Совершенно все это не мое.
Дональд раздумывает, не предложить ли помощь, но решает, что еще недостаточно восстановил свои силы.
— Не то чтобы у нас тут громадный товарооборот. Больше расходов, чем доходов, если вы меня понимаете. А как у вас там дела?
— Вполне сносно, я полагаю. Но мы скорее промежуточная станция, нежели источник. Мне кажется, когда-то — в былые годы, прежде чем появилось так много людей, — вся здешняя округа просто кишела мехами.
— Сомневаюсь, что здесь вообще что-нибудь когда-нибудь было, — угрюмо возражает Несбит. — Знаете, как туземцы называют эту местность? Голодная Земля. Даже чертовы лисы не могут найти себе пропитания — и все они рыжие, разумеется. Пора выпить.
Развалившийся в кресле Несбит встает, ковыляет мимо Дональда и вытаскивает из-за ряда гроссбухов бутылку солодового виски.
— Пойдемте.
Вслед за Несбитом Дональд направляется в соседнюю с кабинетом гостиную — маленькую, скудно обставленную комнату с парой мягких кресел, расписанную сценами сомнительного характера.
— А где сегодня мистер Стюарт? — спрашивает Дональд, получив большой стакан виски.
К счастью, этот напиток гораздо лучше рома в форту Эдгар. Дональд мельком выражает удивление, как это обитатели Ганновер-Хауса — здесь, на краю света, обходясь без приличной еды и нормального хозяйства, — умудряются пить как короли.
— Ох, как-то так, — расплывчато отвечает Несбит. — Как-то как. Знаете… — Он подается вперед, обескураживающе пристально уставившись на Дональда. — Этот человек… Этот человек святой. Несомненно святой.
— Мм, — осторожно отзывается Дональд.
— Управлять этим местом дело неблагодарное, вы уж мне поверьте, но он никогда не жалуется. Вы никогда не услышите, чтоб он ворчал, в отличие от вашего покорного слуги. А еще он способен на все — видная личность. Очень видная.
— Да, похоже, он на многое способен, — несколько сухо кивает Дональд.
Несбит меряет его оценивающим взглядом.
— Осмелюсь предположить, вы думаете, будто тот, кого заслали в такую дыру, должен быть человеком второсортным, и в моем случае, наверное, так и есть, но к нему это никак не относится.
Дональд вежливо склоняет голову, а затем трясет ею, надеясь, что его согласие и несогласие будут восприняты надлежащим образом.
— Туземцы его любят. Они не слишком высокого мнения о вашем покорном слуге, и это взаимно, так что все справедливо, но его… они относятся к нему как к своего рода младшему божеству. Он сейчас там, говорит с ними. В тот момент, когда он вернулся с новостями о Нипапанисе, я было подумал, что все может плохо кончиться, но он вышел и в два счета заставил их плясать под свою дудку.
— A-а. М-да. Поразительно, — бормочет Дональд, гадая, стал бы Джейкоб плясать под чью-нибудь дудку. Это представляется маловероятным.
Перед глазами у него отчетливая картина: вдова, оставшаяся на снегу, в то время как Стюарт и Несбит уходят в дом. Но, как ни странно, хотя Дональд гордится независимостью своих суждений и к подобным панегирикам относится с изрядной долей скепсиса, он вполне верит в способность Стюарта внушать подобную преданность. Его самого Стюарт притягивает почти так же, как отталкивает Несбит.
— Я сознаю собственную посредственность. Я, может, многого не знаю, но это знаю точно. — Несбит разглядывает янтарное содержимое своего стакана.
Дональд задумывается, может, его собеседник слегка не в себе: на какое-то мгновение ему показалось, что Несбит вот-вот заплачет. Но тот, напротив, улыбается; горькая циничная гримаса, уже ставшая знакомой.
— А как насчет вас, Муди, вписаны вы в этот порядок вещей?
— Не уверен, что вас понимаю.
— Я хочу сказать, вы-то посредственность? Или вы личность выдающаяся?
Дональд издает нервный смешок.
— А может, вы пока сами не знаете.
— Я, э-э… Я вообще не уверен, что согласен с пользой подобного различения.
— А я и не говорил, что оно полезно. Но оно само собой разумеется. То есть если у вас хватает мужества его увидеть.
— Я так не думаю. Вы можете считать мужественным принять такую самооценку, но я бы позволил себе предположить, что это способ избежать ответственности за свою жизнь. Подобный цинизм дает вам право сдаться без всяких усилий. Все неудачи оправданы заранее.
На лице Несбита появляется неприятная усмешка. Дональд бы даже порадовался такой полусерьезной дискуссии, которые он вел и прежде — обычно под конец долгого зимнего вечера — но дает знать о себе рана.
— Вы думаете, я неудачник?
Перед мысленным взором Дональда вдруг предстает тревожащий образ Несбита, зажатого в объятиях краснокожей Норы, и он чувствует себя виноватым за это лишнее знание. И почти одновременно он с пронзительной и прекрасной ясностью вспоминает лицо Сюзанны, все же на этот раз выхваченное из тумана так что каждый его элемент находит свое место и теперь это она во всем своем очаровании. И в то же мгновение его пронзает мысль, что чувства к ней ограниченны, сводясь главным образом к восхищению и благоговейному трепету. Он испытывает страстное желание броситься к себе в комнату и закончить письмо Марии. Проницательной, непредсказуемой Марии. Как странно. Как странно и в то же время какое освобождение он испытывает, поняв это. Как прекрасно! Он с трудом сдерживает улыбку.
— Так как?
Дональду приходится изрядно напрячься, чтобы вспомнить, о чем его спрашивали.
— Нет, вовсе нет. Но я могу себе представить вашу неудовлетворенность в подобном месте. Уверен, что чувствовал бы то же самое. Мужчине необходимы компания и разнообразие. Я знаю, как долги здесь зимы, и пока пережил только одну. Одного собеседника недостаточно, пусть даже выдающейся личности.
— Браво. Эй, вы что-то слышали?
Несбит осушает стакан и замолкает, склонив голову набок, чтобы наполнить его снова. Дональд прислушивается, предположив, что это были шаги в коридоре, но там, как всегда, никого. Несбит качает головой и плещет виски в стакан Дональда, хотя тот еще не расправился с предыдущей порцией.
— Вы славный малый, Муди. Такой бы нам тут пригодился. Может, вы даже смогли бы распутать счета, которые я за последние два года запутал в гордиев узел.
Несбит расплывается в улыбке, вся его озлобленность таинственным образом исчезает.
— Я тут чуть раньше видел во дворе одного из ваших парней, — говорит Дональд не совсем кстати. — Он явно не ушел с поисковым отрядом, но был настолько пьян, что, осмелюсь сказать, оказался бы там скорее помехой, чем помощью.
— А-а, — с отсутствующим взглядом тянет Несбит. — Да. С этой проблемой мы сталкиваемся каждую зиму, да я не сомневаюсь, что и вам это слишком хорошо известно.
— Он перевозчик? — Дональд хочет прямо спросить, кто это такой, но боится показаться слишком резким.
— Понятия не имею, кого вы имеете в виду, старина. Насколько мне известно, все мужчины, за исключением Оливье, отправились вверх по реке. Может, вы его и видели.
— Нет-нет, он явно был старше. Такой, знаете ли, помассивнее. И с длинными волосами.
— Должно быть, этот сумеречный свет сыграл с вами шутку. Что вы, я как-то выглянул в окно — прошлой зимой, я сидел за столом, здесь, в соседней комнате, — и меня чуть инфаркт не хватил. Прямо за окном стоит лось — семь футов высотой и ни дюймом меньше — и смотрит на меня. Я ору как сумасшедший и выбегаю во двор, но там ни малейших признаков лося. И никаких следов копыт. Естественно, он никак не мог забраться за частокол, но я готов поклясться на целой стопке Библий, что он там был. Представляете себе!
«Вероятно, ты просто напился», — уныло думает Дональд. Он прекрасно знает, что во дворе был не Оливье, и все больше убеждается — в самом деле, будто его мозг последние дни погрузился в спячку, — что этот неизвестный мужчина представляет для них определенный интерес.
Такой интерес, что через некоторое время он придумывает повод, чтобы удалиться и исследовать снег за окном. Где обнаруживает, что кто-то в Ганновер-Хаусе решил вдруг продемонстрировать образцовое ведение хозяйства и весь двор очищен от снега.
Сy-Сент-Мари совершенно не похож на Колфилд. Многие пути сходятся здесь, на слиянии двух озер: одно протискивается в другое сквозь неподатливые скалы; здесь встречаются дороги с северо-запада и с востока, и здесь же проходит граница между двумя странами. Сюда плывут корабли с севера, с востока и из Штатов, из Чикаго и Милуоки — мест еще более чуждых и развращенных, чем самые отдаленные поселения. Но основной причиной приезда сюда стал Большой западный оперный театр, который Ноксы посетили вчера вечером, чтобы увидеть постановку «Женитьбы Фигаро», о которой столько говорили. Главная приманка заключалась в том, что партию Керубино исполняла Далила Хаммер, а поющую Моцарта индианку газетные колумнисты склоняли на все лады вот уже несколько месяцев. Увидеть ее надо было обязательно. Вот почему миссис Нокс купила билеты на пароход, и они бросили вызов зимним водам.
Марии, лишенной музыкального слуха, певица показалась очаровательной и довольно взбалмошной, особенно в костюме мальчика и с волосами, убранными под мягкую шапочку. У нее было озорное лицо с огромными темными глазами, подчеркнутыми гримом, и большой рот с белоснежными зубами. Она производила несколько большее впечатление, нежели другие певицы, весьма склонные к полноте, так что Мария гадала не предпочла бы мисс Хаммер спеть одну из женских партий. Публика — смесь любителей оперы, соответственно разодетых, и одиночек, просто решивших поразвлечься, — выражала восторг оглушительным ревом; впрочем, в подобных местах сорвать овации было, видимо, не очень сложно. Ее отец ворчал, что певица не годится для этой роли (имея в виду ее голос, а не расу), и они поспорили с матерью насчет дирижера. На какое-то время отец стал как прежний.
Миссис Нокс очень беспокоилась за мужа. Мало того что он может быть опозорен — или вынужден уйти в отставку, все это пока неизвестно, — но хуже всего, что он час за часом просиживает в своем кабинете, явно ничего не делая; его тонкий ум бездействует и, она уверена, просто атрофируется. Когда они спорили, она почувствовала, что напряжение чуть ослабло. В общем, не зря затеяли эту поездку.
Впрочем, к утру он снова впал в молчаливую отрешенность. А Мария опять задумалась о шифре.
Посетив Стеррока, Мария заперлась в своей комнате с копией значков и постаралась забыть о семейных неурядицах, ломая голову над загадкой. Сначала она попробовала разбить штрихи на группы, как они были расставлены на рисунке, — предполагая, что Стеррок скопировал их достаточно аккуратно. Исходя из статьи в «Эдинбера ревью», а также собственного здравого смысла, она с самого начала была уверена, что каждый значок или группа значков соответствует не букве латинского алфавита, но какому-нибудь слову или звуку. Расставляя и перетасовывая группы значков и заменяя их всевозможными звуками и буквами, она каждый раз получала форменную бессмыслицу (да-йа-но-йи-те! ба-ло-ре-йа-но?), так что в конце концов отложила это занятие с куда меньшей надеждой на успех, нежели вначале. Не было никаких оснований ожидать, что Мария Нокс способна разгадать их тайну, — необразованная деревенская девчонка, подписавшаяся на несколько журналов и взявшая в качестве отправной точки одну-единственную статью о расшифровке Розеттского камня. Но маленькие угловатые значки кружились у нее в голове, вторгались в сны, насмехались над ней и дразнили своим недосягаемым смыслом. Ее терзало нездоровое желание увидеть табличку в оригинале, и она обратилась мыслями на север, к Фрэнсису, а также к мистеру Муди.
Она размазывает остатки завтрака по краю тарелки. Застывшее яйцо и подливка бифштекса образуют желтоватую абстракцию на синем узоре китайского стиля.
— Если вы не возражаете… — Она скрипит стулом, вставая. — Я бы немного погуляла.
Миссис Нокс хмурится, глядя на старшую дочь:
— Хорошо. Ты ведь будешь осторожна, правда?
— Да, мама. — Мария уже на полпути к двери.
Просто смешно, как ее мать думает, будто любое место за пределами Колфилда — это логово порока, кишащее торговцами живым товаром. Ей придется свыкнуться с этой мыслью, если Мария переедет в Торонто, что она определенно решила сделать следующим летом.
Выйдя из гостиницы, Мария поворачивает направо, к озеру. Беспорядочно разбросанные вдоль берега причалы и склады, места сбора товаров со всего севера. Это захватывает, такое бренчанье коммерции, деловой суеты, вульгарное, громкое и в каком-то смысле реальное, в отличие от Колфилда и лавки Джона Скотта. Ей наказали держаться подальше как раз от этой части города, никак не менее оттого привлекательной. Мимо нее снуют люди, спешащие на встречи с пароходами, биржевыми курсами, рабочими собраниями. Обеспеченной деревенской девушке кажется, будто она проникла в самую суть вещей.
На этом краю города тоже есть несколько отелей и пансионов — не столь благоприятных для здоровья, как «Виктория и Альберт», и подальше от оперного театра. Она видит мужчину и женщину, выходящих из одного из них, и лениво за ними наблюдает, прежде чем вздрагивает от изумления, поняв, что мужчина этот — Ангус Росс, фермер из Дав-Ривер. Отец Фрэнсиса. Когда он поворачивает голову, она ясно видит его лицо: грубоватый профиль, рыжеватые волосы. Поражена она, потому что женщина рядом с ним вовсе не миссис Росс. Миссис Росс уже несколько недель не видно. Мария покрывается стыдливым румянцем. Здесь что-то очень неправильное, хотя мистер Росс и эта женщина просто переходят через дорогу. Марию он не заметил, так что она инстинктивно подается назад и, отвернувшись, изучает витрину ближайшего магазина. Выставленные там вещи, в нынешнем замешательстве Марии, кажутся лишенными всякого смысла.
Она ждет, пока пара окончательно не скроется из виду. Прежде ей никогда не доводилось встречаться с неподобающим поведением, но почему-то она совершенно уверена, что здесь именно тот случай. И где все-таки миссис Росс? О том, что она отправилась за сыном, известно только со слов ее мужа. Марии, наряду с более серьезной литературой прочитавшей несколько скандальных романов, вдруг приходит в голову, что мистер Росс мог просто расправиться со своей женой. А как насчет Фрэнсиса? Мистер Муди и его друг отправились за ним, но, возможно, так и не нашли. Возможно, поэтому они до сих пор не вернулись. Возможно, мистер Росс и мистера Жаме убил…
Мария одергивает себя, не желая поддаваться диким фантазиям, но все же не может избавиться от дрожи. Наверное, нужно было нормально позавтракать. Наверное — она озирается по сторонам, дабы убедиться, что никто не наблюдает за ней, — наверное, в связи с исключительными обстоятельствами она пойдет и что-нибудь выпьет.
Вдохновленная собственной отвагой, Мария выбирает бар потише, в стороне от гавани, и заходит внутрь. Она делает глубокий вдох, но здесь нет никого, кроме бармена и мужчины, который что-то ест, сидя за столом спиной к двери.
Она заказывает бокал хереса и кусок пирога с морошкой и садится за стол подальше от входа, просто на случай, если мимо пройдет кто-нибудь из знакомых. Вроде мистера Росса. Ее сердце бьется чаще при этой мысли. Прежде у нее не было особых оснований любить или не любить миссис Росс — женщину довольно-таки неприветливую, — но теперь ей жаль ее. Ей приходит в голову, что у них с миссис Росс может быть что-то общее.
Ей приносят заказ, и, чтобы занять чем-то глаза, она достает бумаги с попытками разгадать шифр. Она понимает, что другой клиент обратил на нее внимание, и опасается, как бы он не попытался составить ей компанию. Только сейчас Мария замечает, что это индеец, и весьма с виду потрепанный, так что решает больше в его сторону не глядеть. Она вынимает карандаш и принимается делать пометки на полях своих криптографических изысканий, выстраивающиеся в длинную череду бессмысленных слогов. Она настолько поглощена этим процессом, что не замечает подошедшего бармена, пока тот не откашливается.
— Прошу прощения, мэм. Желаете повторить?
В руках у него бутылка хереса.
— О, благодарю вас, да. Пирог очень вкусный.
Как ни странно, так оно и есть.
— Благодарю вас. Головоломку разгадываете?
— В каком-то смысле. — (У этого бармена славные глаза, очень длинные обвислые каштановые усы и неожиданно умное лицо.) — Я пытаюсь разгадать шифр. Но это, похоже, дело безнадежное, так как я понятия не имею, на каком языке он написан.
— Вы хотите сказать, французский там или итальянский?
— Да… хотя мне кажется, что это индейский язык, а их так много.
— A-а. Тогда вам нужна помощь.
— Да. Кого-то, говорящего на них всех. — Она пожимает плечами и улыбается, словно показывая, насколько это маловероятно.
— Мэм, позволите дать вам совет? Видите сидящего там джентльмена? Он знает много индейских языков. Если желаете, я могу вас познакомить.
Он замечает сомнение в ее взгляде, направленном на сгорбленные плечи и засаленные волосы, вьющиеся над воротником.
— Он вполне… славный. — Бармен улыбается так, будто никак не мог подобрать верное слово, но решил, что это будет наиболее подходящим.
Мария чувствует, что вот-вот покраснеет. Вот к чему приводят посещения сомнительных заведений: она попала в капкан собственной отваги. Опустив глаза на свои бумаги, она чувствует себя глупой школьницей.
— О, я вижу, вы бы предпочли отказаться. Забудьте мои слова. Это было неуместно.
Мария заставляет себя выпрямиться. Раз уж она решила быть ученым, мыслителем, то не свернет с тропы познания из-за какого-то засаленного воротника.
— Нет, это будет очень… мило. Благодарю вас. Если, конечно, мы его не слишком обеспокоим…
Бармен отходит к столу индейца и о чем-то с ним говорит. Мария ловит беглый взгляд налитых кровью глаз и успевает пожалеть о своем решении. Но он уже встает и со стаканом в руке направляется к ее столу. Она мельком ему улыбается деловой, как она надеется, улыбкой.
— Здравствуйте. Я мисс Нокс. А вы мистер?..
Он садится.
— Джо.
— Ах. Да. Спасибо за…
— Фредо говорит, вам нужен кто-то, знающий индейские языки.
— Да, у меня здесь часть шифра, и, гм, один мой знакомый полагает, что это может оказаться каким-то из индейских языков. Я пыталась расшифровать, но, поскольку не знаю, какой здесь язык…
Она слишком уж улыбается и слегка пожимает плечами, еще больше напуганная, когда он совсем рядом. Мужчина старше, чем на первый взгляд, с сединой в волосах. У него мешки под глазами, щеки обвисли. Белки глаз испещрены красными прожилками. От него пахнет ромом.
Но лицо при этом сообразительное или было таким когда-то.
— Но ведь не существует письменных местных языков, так с чего бы так решил этот ваш знакомый?
— Я знаю, но… он исследовал знаки. И эти маленькие фигурки — видите ли, это всего лишь копия, но они так похожи на индейские рисунки, которые мне случалось видеть.
Почему-то она придвигает к нему листок, какое бы отвращение ни вызывал этот мужчина. Пусть хотя бы серьезно к ней относится.
Он долго изучает листок, но не говорит при этом ни слова. Марии очень хочется вновь оказаться в гостинице.
— С чего снята копия?
— С костяной пластинки.
Он берет другие бумаги с ее предварительными набросками.
— Что это за имена?
— О, это не имена, я, знаете, пробовала здесь определенные буквы и звуки, подставляя вместо значков…
Он изучает листки, держа их на свету, чтобы лучше видеть. Его пальцы впиваются в бумагу.
— Деганавида. Очинавэй. Думаете, тут написано именно это?
Его манеры становятся более агрессивными. Мария вызывающе вздергивает подбородок. Сам по себе, ее метод расшифровки совершенно правильный. Она освоила его по «Эдинбера ревью».
— Ну, я пыталась угадать. Нужно делать некоторые допущения, какие звуки могут изображаться какими значками, и пробовать различные комбинации. Я перепробовала целую кучу. И это сложилось в результате одной… одной из комбинаций…
Мужчина откидывается в кресле и смотрит на нее, насмешливо и враждебно.
— Леди, это шутка такая? Кто вам сказал, что я здесь?
— Никто, конечно. Я понятия не имела… Я не знаю, кто вы такой!
Она нервно оборачивается к Фредо, но он обслуживает новых клиентов.
— Кто он? Этот жирный ублюдок Макги? А? Или Энди Йенсен? Это был Энди?
— Я не знаю, о чем вы говорите. Я не знаю, что вы себе думаете, но это весьма неуместно!
Тут до Фредо все-таки доносятся истерические нотки в ее голосе; он бросает на нее взгляд… и наконец-то подходит.
— Как зовут вашего приятеля, леди? — настаивает Джо.
— Мэм, я очень сожалею. Джо, ты должен уйти.
— Я просто хочу знать его имя.
— Мистер… Джо, кажется, считает, что я хочу сыграть с ним какую-то шутку.
— Джо, извинись перед леди. Давай же.
Джо закрывает глаза и склоняет голову со странной отстраненной изысканностью, возвращающей его лицу утонченность, размытую временем и спиртным.
— Извините меня. Я просто хотел бы узнать имя вашего приятеля, который все это… как бы вы это ни называли.
Рядом с Фредо Мария чувствует себя посмелее. И когда этот человек закрыл глаза, в лице его проявились такая боль и бесконечное страдание, что ей захотелось ответить.
— Ладно, его зовут мистер Стеррок, если вам так интересно. И никакая это не шутка. Я вас не разыгрываю.
— Стеррок? — Лицо Джо совершенно серьезно. И весь он как-то собирается, будто встряхнулся и взял себя в руки. — Том Стеррок? Следопыт?
— Да… это он. Вы его знаете?
— Знал когда-то. Что ж, желаю вам удачи, леди, и передайте вашему знакомому привет от Каонвеса.
Мария хмурится, пытаясь повторить имя:
— Га-у-вэйс?
Мужчина, как бы там его ни звали, встает и выходит из бара. Мария смотрит на Фредо в ожидании объяснений. Но он и сам удивлен не меньше.
— Прошу прощения, мэм, я не ожидал от него такого. Обычно он очень спокойный, просто приходит и пьет, но всегда все в порядке. Позвольте предложить вам еще один херес или кусочек…
— Нет, благодарю вас. Мне действительно нужно идти. Меня ждет отец. Сколько я вам?..
— Нет-нет, вы ничего не должны.
После нескольких минут взаимных препирательств Мария одерживает победу, чувствуя, что будет плохим прецедентом остаться в долгу у незнакомца. Она уходит в шуршании бумаг и благодарностей и твердо глядит вперед, торопливо удаляясь от берега.
Утро оказалось богаче на приключения, чем она рассчитывала, а тропа познания — каменистой и полной тревог. Но ей хотя бы есть о чем рассказать мистеру Стерроку и, возможно, хоть чем-то пробудить от спячки отца. С облегчением оставив за спиной доки, Мария замедляет шаг, чтобы обдумать свой рассказ, и, переделывая свое приключение в напряженное повествование с неустрашимой героиней, почти умудряется себя убедить, что вовсе и не боялась.
Под деревьями свет тусклый и рано меркнет, так что они останавливаются, поскольку дети хнычут совсем невыносимо. Эспен пытается скрыть свой страх, но он понятия не имеет ни как соорудить укрытие из снега, ни как разжечь огонь в таком глубоком снегу. Он расчищает участок земли и через некоторое время ухитряется разжечь костер из сырых сучьев, но еще прежде, чем успевает закипеть вода, окружающий снег подтаивает и заливает пламя. Замерзшие дети смотрят на Эспена сквозь слезы разочарования. Чтобы их подбодрить, Лина говорит не переставая, в горле у нее пересохло от жажды, губы потрескались от холода. Она в жизни столько не говорила; она решила не сдаваться, не выглядеть испуганной, не плакать.
Когда изнуренные Торбин и Анна наконец засыпают, она говорит:
— Завтра мы должны добраться до реки. Снег нас задержит, но мы доберемся.
Эспен некоторое время молчит. Она никогда не видела его таким несчастным.
— Ты не заметила его, нет?
— Что заметила? О чем ты говоришь?
Ее воображение наполняет лес медведями, размахивающими топорами индейцами, светящимися глазами волков. Эспен хмуро смотрит на нее.
— Наш след. Сегодня утром мы вышли на собственный след. Я заметил его, но не показал виду. Мы шли по кругу.
Лина таращит на него глаза, не сразу понимая, что это значит.
— Лина, мы ходим по кругу. Я не знаю, какое нам выбрать направление. Без компаса, не видя солнца, я понятия не имею.
— Подожди. Хорошо, мы свернули не туда. — Она должна успокоить его, объяснить, что по-прежнему владеет ситуацией. — Один раз — свернули не туда. Описали круг, но вряд ли большой. Нет, мы не ходим кругами. Лес изменился. Деревья меняются, они выше, так что мы должны быть гораздо южнее. Я точно это заметила. Просто нужно ехать дальше. Уверена, что завтра мы будем у реки.
Похоже, он ей не верит. Он смотрит под ноги, как непослушный ребенок, который не желает уступать, да только деваться ему некуда. Она прижимает ладони к его щекам, не снимая варежек — слишком холодно, чтобы стремиться к большей близости.
— Эспен… любимый мой. Не уступай сейчас. Мы так близко. Когда мы доберемся до Колфилда и найдем какое-нибудь жилье, то сядем у ревущего огня и посмеемся над нашими нынешними злосчастьями. С какого приключения начинается наша совместная жизнь!
— А если мы не доберемся до Колфилда? Мой конь болен. Лошадям не то что есть — пить нечего! Он ел кору, а им, я уверен, нельзя.
— Мы доберемся. Куда-нибудь точно доберемся. Чтобы пересечь лес, нужно всего три дня. Завтра мы вполне можем оказаться у озера! Тогда ты почувствуешь себя дураком.
Она целует его. Он начинает смеяться.
— Ты волчья ведьма. Невероятно. Неудивительно, что ты всегда получаешь то, что хочешь.
— Ха.
Лина улыбается, но думает что это несправедливо и совершенно неправильно. Разве она хотела, чтобы Янни сгинул в этой глуши? Разве она хотела жить в Химмельвангере? И все же, Эспен хотя бы веселый, а это главное. Если она заставит его идти, всех их заставит, то все будет в порядке.
Лежа вместе в жалком укрытии, обнимая пристроившихся между ними детей, Лина слышит сквозь усталость лесные звуки: револьверный треск замерзающей живицы, шуршание снега, соскальзывающего с ветвей. И однажды ей кажется, будто очень издалека она слышит волков, воющих в пустую ночь, и тогда ее, несмотря на холод, бросает в пот.
Утром конь Эспена отказывается двинуться с места. Он ел кору, и теперь жидкие испражнения, стекая у него по ляжкам, пачкают снег. Вся его поза выражает страдание. Эспен пытается накормить его разведенной в воде овсяной мукой, но конь воротит морду. В конце концов они трогаются в путь, Эспен ведет коня под уздцы, а дети сидят перед Линой на ее лошади. Вести или, скорее, тащить коня куда труднее, чем просто идти, так что через час Эспен окликает Лину:
— Это безумие. Без него было бы быстрее. Но оставить его — тоже ужасно. Что, если мы уже у реки?
— Давай пройдем еще немного. Может, он поправится. Снег перестал, и стало чуточку теплее.
Это правда: снегопад постепенно сошел на нет, и даже можно сказать, что снег кажется менее глубоким — кое-где, по крайней мере.
— Вести его все труднее и труднее. Он не хочет идти. Я думаю, скоро он просто ляжет. Он меня выматывает.
— Хочешь, я сама поведу его какое-то время? А ты сядешь с Торбином и Анной, пока не отдохнешь.
— Не глупи. Ты не сможешь. Нет… У тебя не получится.
Конь — Бенжи, хотя Лина старается даже в мыслях не называть его по имени, — глядя на них, прижимает уши. Спина у него просела еще больше вчерашнего, глаза мутные.
— Что, если мы оставим его? Мы всегда сможем за ним вернуться.
Лина вздыхает. Она представляла себе всякое, но никак не больного коня, ставшего помехой на ее пути. В нескольких ярдах от нее дети спешились и, повинуясь приказу двигаться, играют в какую-то довольно унылую игру.
— Бедный старый Бенжи, — похлопывает его по холке Лина; конь настороженно поводит глазами в ее сторону. Она принимает решение: — Мы оставляем его. Раз он не может идти, мы должны оставить его. Скажем детям, что потом вернемся и его заберем, или еще что-нибудь.
Эспен понуро кивает. Оплакивать брошенного коня стала бы другая Лина в другом месте. Но не эта.
Они возвращаются к детям. В тот самый момент, когда Лина открывает рот для объяснений, по лесу разносится оглушительный треск. Такой громкий, что Анна вздрагивает и чуть не падает. Все они переглядываются.
— Охотник! — восклицает Эспен.
— А может, просто живица замерзает? — сомневается Лина, просто для порядка.
— Слишком громко, да и звук не такой. Это ружье. Кто-то охотится неподалеку.
Он говорит так уверенно и дети кричат с такой радостью и облегчением, что Лине кажется, будто она победила. Здесь человеческие существа. До цивилизации рукой подать.
— Я пойду посмотрю, где он… Просто убедиться, что мы на правильном пути, — торопливо добавляет Эспен.
— Как ты найдешь обратную дорогу? — резко обрывает его Лина.
— Разожги костер. Я недолго. Он должен быть совсем рядом. — Эспен принимается кричать по-английски: — Ау! Кто там! Ау-у-у!
Не ожидая ответа, он поворачивается к ним:
— Думаю, звук был оттуда. Я недолго. Если я его не найду, сразу вернусь, обещаю.
Одарив их всех широкой уверенной улыбкой, Эспен скрывается за деревьями. Его шаги исчезают в тишине. Вторая лошадь, Ютта, испускает долгий конский вздох.
Интересно наблюдать за движением персонала фактории. Как расходятся или сходятся вместе люди. Судя исключительно по моим собственным наблюдениям, Оливье явно не пользуется особой любовью со стороны прочих индейцев. Он жмется поближе к Стюарту, постоянно у него на побегушках и даже подражает некоторым его манерам. У всех прочих есть чувство дистанции между белыми и туземцами, и Оливье выглядит своего рода перебежчиком, принявшим чужую сторону. Сначала мне казалось, что они уважают Стюарта и даже любят его, но теперь я уже не так в этом уверена. Уважение есть, но это настороженное уважение, вроде того, какое испытываешь к потенциально опасному зверю. Нора его ненавидит и, хотя, по-видимому, любит Несбита, одинаково груба с ними обоими. Со Стюартом она обращается так нагло, что приходится лишь гадать, какой властью над ним она обладает, — иначе я просто представить себе не могу, почему ей все это позволено. А еще я несколько раз заметила в коридоре хорошенькую Нэнси. Поскольку она вроде не убирает и не прислуживает, интересно было бы знать, чем она занимается. Возможно, готовит.
Я жду, когда что-нибудь произойдет. Два часа прошло с тех пор, как вернулся поисковый отряд. Я слоняюсь между комнатой, кухней и столовой, выдумывая те или иные неотложные мелочи по хозяйству: принести растопку (я сама ее унесла) или подтереть разлитый кофе. Вследствие чего Нора смотрит на меня волком, но сразу после шести меня вознаграждает крик из кабинета Стюарта. Повышенный голос принадлежит Несбиту, и в голосе этом явственно различимы истерические нотки.
— Ради бога, я же вам говорю, что не знаю! Но она пропала, в этом нет никаких сомнений.
Тихое бормотание Стюарта.
— Господи, меня это не волнует. Вы обещали! Вы должны мне помочь!
И еще бормотание — что-то о «нерадивости».
На цыпочках я подбираюсь поближе, моля Бога, чтобы не скрипнула половица.
— Это должен быть один из них. Кто еще мог? И вот еще… Получеловек — вам следует держать его под контролем.
Бормотание становится еще тише. Почему-то от этого меня еще сильнее бросает в дрожь. Подходить ближе я не решаюсь. Что подразумевает Несбит под «получеловеком»? Он оскорбляет Стюарта? Или кого-то еще?
К двери приближаются тяжелые шаги. Я поспешно ретируюсь и достигаю двери столовой, прежде чем кто-то успевает выйти. На меня смотрит сидящий в кресле у камина Муди.
— Миссис Росс. Я бы хотел кое-что обсудить с вами…
— Одну минутку… — Я ставлю кофейник; за дверью все вроде спокойно. — Прошу прощения, мистер Муди, я, кажется, кое-что забыла. Сейчас вернусь.
Я закрываю дверь, глядя на его вытянувшееся лицо.
И выхожу в пустой коридор. Дверь Стюарта закрыта. Я стучу.
— Что? — доносится голос Несбита. Очень раздраженный.
— О, это я, миссис Росс. Можно войти?
— Я сейчас очень занят.
Все-таки отворяю дверь. Несбит выглядывает из-за стола — такое впечатление, будто он только что сидел, уткнувшись носом в столешницу; лицо у него бледное и покрыто потом, волосы всклокочены еще больше обычного. Я испытываю к нему что-то вроде сочувствия. Я помню, что это такое.
— Я же сказал…
— Я поняла, простите, пожалуйста. Но я так ужасно себя чувствую. Я разбила молочник, мне так неловко.
Раздраженный Несбит непонимающе хмурится:
— Ради бога, это совершеннейшая ерунда. Если вы не возражаете…
Я делаю еще один шаг и закрываю за собой дверь. Несбита аж передергивает. Он смотрит на меня глазами загнанного зверя.
— Вы что-то потеряли? Я знаю, как это бесит. Может, я сумею вам помочь?
— Вы? О чем вы говорите?
Но только я успеваю закрыть дверь, как он осознает смысл сказанного и внимательно смотрит на меня:
— Почему вы решили, будто я что-то потерял?
— Он держит все у себя, не так ли? И заставляет вас выпрашивать.
Я будто сорвала маску, его лицо так побелело, что стало чуть ли не синим. Он сжимает кулаки; он готов ударить меня, но не смеет.
— Где? Что вы с ней сделали? Отдайте мне.
— Я все верну, если вы мне кое-что расскажете.
Он хмурится, но мои слова дарят ему надежду. Он встает и делает шаг ко мне, но слишком близко не подходит.
— Расскажите мне, кого следует держать под контролем. О ком нельзя говорить?
— Что?
— В первую ночь я слышала, как вы приказывали женщине не болтать о нем. О ком вы говорили? Прямо сейчас вы сказали Стюарту, что его нужно держать под контролем. Вы назвали его получеловеком. Кого? Расскажите мне, кто это, и я вам все верну.
Он весь как-то сдувается. Голова поворачивается из стороны в сторону. На губах его играет полуулыбка, словно он чувствует облегчение.
— Эх. Мы не хотели, чтобы Муди проведал. Если это дойдет до сведения Компании… Один из наших людей сошел с ума. Это Нипапанис. Стюарт пытается его защитить из-за его семьи…
— Нипапанис? Вы хотите сказать, что он не умер?
Несбит качает головой:
— Он живет сам по себе, как дикарь. Еще несколько недель назад все было в порядке, но теперь он совершенно безумен. Возможно, опасен. Это может стать ужасным позором для семьи. Стюарт решил, что для них лучше верить, будто он мертв. — Он снова качает головой. — Это все. Ха!.. Просто ужас, я хочу сказать.
— И он уходил… в последнее время?
— Уходил и приходил.
— Три недели назад…
— Я не знаю, куда он ходит. Он вернулся дней десять назад.
Я не знаю, что еще сказать. Или спросить. Он посматривает на меня украдкой.
— Так я могу получить?
Мгновение я думаю, не шмякнуть ли склянку об пол, ведь что-то пошло не так, и я не могу понять, что именно.
— Пожалуйста. — Он подступает ко мне еще на шаг.
Я вынимаю ее из кармана — склянку, которую вытащила у него из-под матраса, пока он был с Муди. Он хватает ее, проверяет, не отлила ли я себе — мимолетное рефлекторное движение, — а затем отворачивается и пьет прямо из горлышка. Остатки человеческого достоинства заставляют его сохранять некоторую уединенность. Потребуется время, чтобы средство, принятое таким путем, подействовало, но другого у него, возможно, и нет. Он не поворачивается, уставившись на занавески.
— А где он сейчас?
— Я не знаю. Надеюсь, подальше отсюда.
— Это правда?
— Да.
Я не могу отвести глаз от склянки в его руке. Что бы я не согласилась отдать, чтобы вырвать у него пузырек и отхлебнуть?
Несбит больше не смотрит на меня. И говорит вполголоса, уже совершенно спокойно. Это приводит меня в чувство. Я оставляю его у стола, он стоит спиной ко мне, но плечи его прямы, будто бы с вызовом.
Я возвращаюсь в столовую. Нипапанис безумен. Нипапанис — свихнувшийся убийца Жаме? Кажется, это именно то, что я хотела найти. Но нет во мне радости победы. Нет удовлетворения. Я не знаю, что думать, но из головы не идет Элизабет Берд, сидящая на снегу и от горя ошпаривающая свою плоть.
Когда они вернулись, Стюарт идет к ней. Он выглядит озабоченным, словно отец с капризным ребенком, — способный быть снисходительным, но до определенного предела.
— Элизабет, мне так жаль.
Она кивает. Это проще, чем говорить.
— Я пытался представить себе, что же могло там произойти. Вы нашли место?
Она снова кивает.
— Я уверен, что его душа пребудет в мире, где бы он ни оказался.
На этот раз она не кивает. Убитые мужчины не покоятся в мире.
— Если ты беспокоишься… Разумеется, ты можешь остаться здесь. Тебе не стоит беспокоиться о будущем. Твой дом всегда будет здесь, пока ты этого хочешь.
Не глядя на него, она представляет эти ужасные голубые глаза, похожие на блестящих мух, питающихся падалью. Он пристально смотрит на нее, стараясь иссушить ее силы и подчинить ее своей воле. Ну так она не будет смотреть на него, она так легко не поддастся.
— Я пойду. Если тебе что-то понадобится, пожалуйста, приходи и проси.
Она кивает в третий раз.
Она думает: черт тебя возьми.
Снаружи до нее доносятся английские голоса: Стюарт говорит белому пришельцу:
— На вашем месте я бы оставил ее в покое. Она все еще в шоке.
Голоса удаляются. Элизабет из чистого упрямства вскакивает и выходит на улицу.
— Мистер Муди… Прошу вас, зайдите, если желаете.
Оба в изумлении оборачиваются. Муди вопросительно смотрит на нее. Элизабет, не совсем понимая, зачем она кинулась за ними, чувствует себя дурой.
Муди настаивает на том, чтобы сидеть на полу, как она, хотя движения его еще немного скованы.
— С вами все в порядке? Лучше? — Она смотрит ему на живот, туда, где четыре дня назад перевязала рану. Целая жизнь прошла с тех пор, когда она еще была мужней женой. — Это была плохая рана. Кто-то пытался вас убить?
— Нет, — смеется он. — Или, вернее, это была вспышка гнева с последующим глубоким раскаянием. Долгая история. А я пришел посмотреть, как у вас дела. Если я чем-то могу помочь…
— Спасибо. В тот день вы были добры ко мне.
— Нет…
Элизабет наливает чай в эмалированные кружки. Она снова ощущает вкус речной воды, горькой от вероломства. Возможно, олень был знаком: меня убили. И ты должна меня отыскать.
Если бы только можно было помолиться, чтобы понять, где искать, но она не может пойти в деревянную церковь. Это церковь Стюарта, и ей она отвратительна. Прежде она никогда слишком не задумывалась о своей вере. Она считала ее чем-то подспудным, проистекающим без ее сознательных усилий, примерно так, как дышат легкие. Возможно, она слишком ею пренебрегала. Теперь, когда Элизабет нуждается в ней, вера, похоже, увяла сама собой.
— Вы молитесь?
Муди удивленно смотрит на нее. Он обдумывает ответ. Он не просто говорит, что положено, но действительно озвучивает свои мысли. Ей это нравится, как и то, что он не спешит заполнять паузы пустой болтовней.
— Да. Не так часто, как следовало бы. Далеко не так часто.
Как раз в этот момент ее маленькая девочка перебирается через порог. Она только научилась ходить.
— Эми, иди к Мэри. Я разговариваю.
Прежде чем заковылять обратно, малышка разглядывает Муди.
— Я полагаю, мы только… — Он медлит. — Я хочу сказать, что мы обращаемся к Господу только в беде или в нужде, а я по-настоящему не сталкивался ни с тем ни с другим. Пока, слава богу, не сталкивался.
Он улыбается. Теперь он выглядит озабоченным. Речь его замедляется, словно бы он с трудом подбирает слова. Что-то произошло.
— Я не могу. — (Он озадаченно смотрит на нее.) — Молиться.
— Вы родились христианкой?
— Мне было двадцать, когда меня окрестили миссионеры, — улыбается она.
— Так вы знаете… других богов. Вы молитесь им?
— Не знаю. Я раньше никогда по-настоящему не молилась. Вы правы. Никогда не возникало нужды.
Муди отставляет свою кружку и складывает на коленях длинные запястья.
— Когда был маленьким, я потерялся в предгорьях недалеко от дома. Я плутал целый день и целую ночь. Я боялся, что буду бродить по холмам, пока не умру от голода. Вот тогда я молился. Я молил Бога указать мне дорогу домой.
— И?
— Меня отыскал отец.
— Значит, ваши молитвы были услышаны.
— Да. Но наверно, есть молитвы, которые не могут быть услышаны.
— Я бы не стала молиться о том, чтобы вернулся к жизни мой муж. Я бы молилась только о справедливости.
— Справедливости?
Он таращит глаза, словно заметил сажу у нее на щеке. Это пробудило в нем такой интерес, словно она сказала нечто значительное и жизненно важное.
Элизабет ставит чашку. Долгую минуту они не произносят ни слова, глядя на шипящее и потрескивающее пламя.
— Эми. Какое прелестное имя.
— Она не понимает, куда делся ее отец.
Муди тяжело вздыхает, а потом улыбается:
— Мне очень жаль. Вы, должно быть, сочтете меня излишне назойливым. У меня только что возникла удивительная мысль. Пожалуйста, скажите, если я не прав, но я не могу удержать это в себе. — Он издает неловкий смешок, не отрывая от нее глаз. — Я понимаю, что момент неподходящий. Но не могу не думать об этом… Имя вашей дочери. И ваше… Не знаю как это сказать… Были вы когда-то… вы некогда были Сетон?
Элизабет пристально смотрит в огонь. И оглушительный звон у нее в ушах заглушает дальнейшие его слова. Ее душит приступ чего-то похожего на смех.
У него шевелятся губы; он извиняется, словно бы издалека понимает она. То, что казалось ей давно забытым, вдруг стало прозрачным, как стекло. Отец. Сестра. Мать. Нет, не сестра. Она никогда не забывала свою сестру.
Постепенно голос его снова обретает внятность.
— Вы Эми Сетон? — Муди подается вперед, весь красный от волнения, охваченный трепетом важнейшего и неминуемого открытия. — Я никому не скажу, если вы не пожелаете. Клянусь честью хранить это в тайне. Вы живете здесь своей жизнью, ваши дети… Я просто хочу знать.
Она не собирается доставлять ему это удовольствие. Это не его дело. Она не подарок, который можно найти и заявить на него права.
— Мистер Муди, я не знаю, что вы имеете в виду. Меня зовут Элизабет Берд. Мой муж был убит, преднамеренно. Что мне делать? Что намерены делать вы?
— Преднамеренно? Почему вы так думаете?
Она видит, как он, не справившись еще с тем, первым возбуждением, рывком, неуклюже пытается совладать с другим, совсем иного рода. Такой поворот чересчур радикален, он просто не может его принять. Кажется, будто она издалека наблюдает, как он задыхается, хватаясь за живот; лицо его искажено страданием. Он весь покраснел. Не надо было ему задавать такой личный вопрос. Наконец он приходит в себя, тяжело и часто дыша, как собака.
— Что вы говорите? Что… Стюарт убил вашего мужа?
— Да.
— Зачем ему это?
— Я не знаю, зачем.
Она пристально смотрит на него. Он должен что-то знать, судя по глазам. Он что-то прикидывает. Затем открывает рот:
— Простите меня за этот вопрос… Ваш муж был безумен?
Элизабет не сводит с него глаз, чувствуя себя маленькой и слабой. Она рассыпается, распадается в труху.
— Это он сказал? — По щекам у нее бегут слезы; она сама не может понять, от гнева или от горя, но лицо вдруг стало мокрое. — Он не был безумен. Это ложь. Спросите здесь кого угодно. Единственный здесь безумец — это Получеловек.
— Получеловек? Что за Получеловек?
— Тот, о котором он велит вам не рассказывать! — Элизабет встает. Это слишком, все сразу. Она ходит кругами вокруг очага. — Если вы такой умный, если многое можете увидеть, то почему бы вам не раскрыть глаза?
— Если позволит погода, завтра я ухожу.
Разинув рот, я таращусь на Паркера. У меня тут же все сжимается в груди, как бывает при крупе: весьма неприятное ощущение — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Дыхание у меня сперло, когда он только постучал, и я впустила его, недоумевая, что ему нужно.
— Так нельзя! Это еще не конец.
Мгновение он смотрит на меня, озадаченно, но без удивления. Я думала, он лучше меня понимает.
— Мне кажется, это единственный способ со всем покончить.
Сама не знаю, что я имела в виду, когда говорила, но теперь понимаю. Мы полностью зависим от Паркера как проводника, с тех пор как я впервые повстречала его в Дав-Ривер. И Муди тоже зависит, как бы ни хотелось ему отрицать этот факт.
— Как вы можете с этим покончить?
Паркер медлит. Лицо его изменилось: сейчас оно мягче, не такое невозмутимое, а может, мне только кажется в тусклом свете лампы.
— Утром я как-нибудь покажу Стюарту бирку, которую вы мне дали. Тогда он поймет, если еще не понял, что я в деле с Жаме. Я сообщу ему, что ухожу, и если я прав… — Недолгое молчание. — И если он тот, о ком я думаю, он наверняка последует за мной, ведь я могу привести его к мехам.
— Но если Жаме убил он… он может вас тоже убить.
— Я буду начеку.
— Это слишком опасно. Вам нельзя идти в одиночку. Он будет не один — он возьмет с собой этого… Получеловека.
Паркер пожимает плечами.
— Полагаете, мне следует взять с собой Муди? — Он улыбается нелепости такого предположения. — Ему нужно остаться. Ему нужно увидеть, что Стюарт идет за мной. Тогда он узнает.
— Но, но вы…
Я пытаюсь упорядочить факты. Доказательство… какое может быть доказательство, кроме признания самого Стюарта?
— Вы не можете уйти один. Я пойду с вами. Лишняя пара глаз не повредит. Я смогу… Вам нужен свидетель. Свидетель, который сможет подтвердить ваши слова. Вам нельзя уходить одному!
У меня горят щеки. Паркер снова улыбается, но на этот раз мягко. Он протягивает руку к моему лицу, но останавливается, почти до него дотронувшись. В глазах у меня слезы, грозящие смыть мое самообладание, мое достоинство, всё.
— Вам нужно остаться здесь. Вы нужны Муди. Он совсем растерян.
А как насчет меня? Я думаю. Слова у меня в голове кажутся такими громкими, что я сомневаюсь, не произношу ли их вслух, но Паркер никак не показывает, будто что-нибудь слышит. Я пытаюсь говорить твердо:
— Не знаю, какое доказательство может предоставить вам Стюарт, кроме как вас убить. Возможно, это будет неоспоримо. А… а что, если вместо этого он пошлет убить вас кого-то еще, — как мы сможем связать это с ним? Если вы уйдете и не вернетесь, вряд ли это удовлетворит мистера Муди. Это ничего не докажет.
— Ладно. — Паркер опускает глаза, и в голосе его проскальзывает нетерпение. — Увидимся завтра утром. Возможно, Стюарт нам все расскажет. Спокойной ночи, миссис Росс.
Я прикусываю губу, злая и обиженная. Паркер, может, этого не сознает, но в комнате находятся два человека, которые не собираются сдаваться, пока дело не закончено.
— Спокойной ночи, мистер Паркер.
Он уходит, бесшумно затворив за собой дверь. Несколько минут я продолжаю стоять как вкопанная, гадая, знает ли он мое имя. Как будто мне больше подумать не о чем.
Этой ночью мне снится сон. Мне снится что-то расплывчатое, но оттого не менее беспокойное. Я верчу головой, стараясь отвернуться от мужа. Он меня не упрекает. Он не может.
Я просыпаюсь среди ночи в такой насыщенной тишине, что мне кажется, будто я не смогу встать с кровати, если попытаюсь. На лице у меня высыхают слезы, такие холодные, что от них зудит кожа.
Я давно думаю, почему он так от меня отдалился. Я считала, что сама в чем-то виновата. А потом, когда Паркер рассказал мне о Жаме, я подумала, что это из-за Фрэнсиса, из-за того, что муж все знал и ненавидел его.
По правде говоря, все началось задолго до этого.
Я зарываюсь лицом в подушку, пахнущую плесенью и пылью. Хлопчатая наволочка холодна, как мрамор. Только здесь, в темноте и одиночестве, я могу дать мыслям какую-то волю. Мыслям, приходящим ниоткуда, из сновидений, берущим меня в исступленные заложники. Я так хочу заснуть, потому что лишь во сне сбрасываю узы того, что приемлемо и правильно.
Но, как я столь часто убеждалась, то, чего действительно желаешь, неизбежно от тебя ускользает.
Дональд прижимает ладонь к оконному стеклу. Наросший за ночь иней тает, и на стекле остается четкий отпечаток: мороз крепчает. Им следует поторопиться, иначе придется зимовать в Ганновер-Хаусе.
Вчера он дописал письмо Марии. Утром он перечитывает его; ему кажется, он выбрал правильный тон — никаких излишних нежностей, но вместе с тем мысли изложены внятно (какое облегчение — иметь возможность говорить, что думаешь), он выражает сердечное желание увидеть ее и продолжить их интересные дискуссии. Кладет письмо в конверт, но не надписывает. Он с ужасом представляет себе посторонних людей, читающих письмо. Нет сомнений, что миссис Росс в один из своих пронырливых и назойливых визитов заметила послание к Сюзанне.
Сюзанна. Что ж… Дональд никогда не бывал в подобном положении, так что не уверен, как поступить. Ему кажется, что она не будет убита горем, — в конце концов, говорит он себе, по-настоящему ничего сказано не было. Ничего, что можно было бы расценить как обещание. Он смущен, потому что, если смотреть правде в глаза, поведение его небезупречно, а Дональду так хочется быть безупречным. Но на расстоянии он видит куда яснее, чем в Колфилде, что натура у Сюзанны крепкая. И, даже понимая это, винит себя за то, что находит в этом утешение. Наверное, он не станет отправлять ей написанные письма. Переписать, что ли, их снова, очистив от излишних сантиментов?
И в тот момент, когда Дональд сидит за столом, окруженный посланиями к сестрам Нокс, раздается стук в дверь. Это Паркер.
Стюарт у себя в кабинете, на столе у него кофейник, огонь горит, но проигрывает битву с леденящим холодом, наступающим из окна, двери и даже сквозь стены.
Дональд, чувствуя, что настало его время, и заявив об этом Паркеру и миссис Росс, весьма вызывающе прокашливается:
— Мистер Стюарт, простите, что беспокою вас в столь ранний час. Нам необходимо поговорить.
Стюарт слышит, сколь суров его голос, но, продолжая улыбаться, приглашает их войти. Он распоряжается принести для них чашки — на этот раз на колокольчик отзывается Нэнси. Пока она в комнате, Дональд не отрывает глаз от пола, надеясь, что не слишком покраснел. Впрочем, никто на него не смотрит.
Дональд начинает:
— Думаю, вам пора узнать истинную причину нашего здесь пребывания. — Он игнорирует взгляд миссис Росс. Он не видит выражения лица Паркера, севшего рядом со Стюартом перед окном и тем самым оказавшегося в тени. — Мы шли по следу. Он вел на север от Дав-Ривер, и у нас есть серьезные причины полагать, что вел он сюда.
— Вы хотите сказать, что шли не за сыном миссис Росс?
— Нет. По крайней мере, не так далеко. Но здесь есть люди, присутствие которых держится от нас в тайне.
Стюарт кивает, лицо его серьезно, взор потуплен.
— Я полагаю, было сказано нечто, введшее вас в заблуждение. Я сожалею об этом. Позвольте рассказать то, что известно мне; возможно, это позволит вам заполнить некоторые пробелы. Я говорил правду — Нипапанис был у меня одним из лучших. Отличный работник, умелый следопыт, превосходный охотник. Но больше года назад с ним что-то случилось. Обычно все дело в пьянстве, я уверен, что вам доводилось видеть… — Он смотрит на Дональда, но каким-то образом охватывает их всех. — Но не в его случае. По крайней мере, вначале. Не знаю, в чем причина, но ум его помрачился. Он не узнавал свою жену. Не узнавал своих собственных детей. Этой весной он ушел из форта и стал жить дикарем. Иногда он возвращался, но было лучше, когда он уходил. А несколько недель назад — пропал надолго. Я чувствовал, что он натворил неладное. Это чувство усилилось, когда он вернулся. Но к тому времени… — Он пожимает плечами. — Мне не хотелось навлекать еще большего позора на его жену и семью. Я хотел избавить их от этого. Мы с Несбитом решились… скрыть это. Притвориться, будто он умер. Глупость, конечно, я понимаю. — Он поднимает глаза, блестящие от слез. — В каком-то смысле, так оно и было. Он несчастный человек, причинивший массу страданий тем, кто любил его.
— Но как вы могли сказать жене, что он умер? Как можно было причинить ей такое страдание? — Миссис Росс подается вперед, зрачки ее сверлят глаза Стюарта, лицо напряглось и побледнело. От нее, словно магнитная сила, исходит некое чувство — возможно, гнев.
— Поверьте, миссис Росс, я очень много думал об этом. И решил, что его смерть принесет ей и детям меньше боли, чем в конечном счете такая жизнь.
— Но как же вы рассчитывали скрыть от нее его существование? Его здесь видели два дня назад!
Стюарт на мгновение замирает, а потом смотрит на них, скрывая замешательство.
— Это было безрассудно. Я позволил себе… Временами, последние несколько лет, особенно зимой, я чувствую, что утрачиваю возможность судить здраво. Но если бы вы видели его с детьми… глядит, как они бегут к нему, и выкрикивает самые грязные ругательства, полные ненависти и страха… Бог знает, за каких демонов он их принял. Ужасно было видеть их лица.
У Стюарта такие глаза, словно он до сих пор их видит. Дональд проникается к нему сочувствием. Бог свидетель, он может себе вообразить, каково напряжение вереницы бесконечных зим.
Миссис Росс смотрит на Паркера, а затем снова на Стюарта. Чуть ли не так, будто Дональда вовсе не существует.
— Кто такой Получеловек?
На лице Стюарта возникает страдальческая улыбка.
— A-а. Вы видели… — Он снова поднимает глаза, на этот раз прямо на миссис Росс. — Получеловек — это еще один несчастный. Вечно пьяный. Он муж Норы, так что мы время от времени его подкармливаем. Он охотник, но не слишком пригодный.
У него такое беззащитное лицо, что Дональду становится неудобно. Какое они имеют право заставлять этого человека откровенничать о своих бедах?
— Должен опять извиниться за то, что ввел вас в заблуждение. Хочется, чтобы о тебе хорошо думали… особенно в такой Компании… — Он переводит взгляд на Дональда, отчего тот в замешательстве опускает глаза. — Хочется, чтобы тебя считали хорошим руководителем, в некотором смысле отцом тех, за кого отвечаешь. Я не был хорошим отцом моим людям. Трудная задача, но это меня никак не оправдывает.
Миссис Росс с некоторым смущением на отстраненном лице откидывается на стуле. Паркер скрыт своей собственной тенью. Голос подает Дональд:
— Такое случается повсюду. Где пьянство, там безумие. На вашем руководстве никак не отражается то, что некоторые сбиваются с пути.
Стюарт склоняет голову:
— Вы очень добры, но это, увы, не так. Как бы то ни было, речь о человеке, которого вы преследуете… Я полагаю, из-за чего-то, им совершенного. Какое-то… преступление?
Дональд кивает:
— Нам необходимо отыскать и допросить его, в каком бы он ни был состоянии.
— Я точно не знаю, где он, но, возможно, мы сможем его отыскать. Однако если вы ищете преступника, то не найдете. Он не ведает, что творит.
Пока Стюарт говорит, Паркер вытаскивает из кармана трубку и табак и при этом роняет клочок бумаги, падающий на пол между его креслом и креслом Стюарта. Паркер этого не замечает, вынимая из кисета табачные пряди и набивая трубку. Стюарт видит клочок и нагибается поднять его. Он чуть замирает, прежде чем поднять листок и протянуть его Паркеру, так ни разу не взглянув на него.
— Я пошлю на поиски пару своих людей. Они должны его проследить.
Паркер сует клочок в карман, едва прервав ритуал набивания трубки. Все это занимает не более трех секунд.
На протяжении всего разговора двое сидящих бок о бок мужчин так и не обмениваются ни единым взглядом.
В конце коридора ко мне обращается Паркер:
— Я пойду собираться.
— Вы идете?
Я полагала, он получил ответы на свои вопросы. Глупо с моей стороны: разумеется, он не поверил ни единому слову Стюарта.
— Он так и не сказал, что не посылал Нипапаниса в Дав-Ривер.
Его уверенность меня раздражает, и я не отвечаю. Он смотрит на меня с тем особенным выражением полной сосредоточенности, когда невозможно определить, гнев это или радость и на кого направлены эмоции. Такие уж ему достались от природы черты лица, что вам видится в них злоба и ярость; но теперь я знаю, что это не так. А может, я просто убаюкиваю себя ложным ощущением безопасности.
— Вы сохранили рубашку из Элбоу-Ридж?
— Конечно. Она свернута на дне моего мешка, под шубой.
— Принесите ее.
Посреди площадки за складами солнце прорезает брешь в облаках. Столб света, плотный, словно лестница, бьет по равнине за палисадом, освещая низкорослый ивняк, укутанный снегом и сверкающий сосульками. Свет пронзительно ярок; его белизна ослепляет. Будто неожиданная улыбка, солнце открывает красоту этой угрюмой равнины. За пределами круга в сто шагов оно скрывает все ее несовершенства. Вне палисада раскинулся совершенный пейзаж, подобный скульптуре, вырезанной из соли, прозрачно-ясный и безупречно чистый. Мы же тем временем тащимся сквозь мутную слякоть и грязь, топтанную-перетоптанную и в пятнах собачьих испражнений.
Вдова у себя в хижине с одним из сыновей, серьезного вида мальчуганом лет восьми. Она сидит на корточках у очага, над которым варится мясо. С тех пор как я видела ее в последний раз, она выглядит еще более истощенной, измученной и с явственней проступающими индейскими чертами, хотя и настолько тонкими, что из всех здешних индианок она наиболее явная полукровка.
С отсутствующим выражением она смотрит, как без стука входит Паркер и говорит что-то, мне непонятное. Она отвечает на незнакомом языке. От вспыхнувшей во мне внезапной и безудержной ревности у меня перехватывает дыхание.
— Садитесь, — равнодушно произносит она.
Мы садимся на лежащие вокруг очага циновки. Мальчик пристально смотрит на меня — сидя на полу в зимних юбках, выглядишь не слишком элегантно, но я стараюсь, как могу. Паркер следует окольными путями, расспрашивая о детях и выражая соболезнования, к которым шепотом присоединяюсь и я. Наконец он переходит к делу:
— Рассказывал когда-нибудь ваш муж о норвежских мехах?
Элизабет смотрит на него, потом на меня. Похоже, вопрос не вызывает у нее никаких ассоциаций.
— Нет. Он не все мне рассказывал.
— А последний его поход — какова была его цель?
— Стюарту захотелось поохотиться. Обычно он брал мужа с собой, потому что тот был лучшим охотником. — В ее голосе проступает тихая гордость.
— Миссис Берд, прошу прощения за этот вопрос, но был ли ваш муж болен?
— Болен? — Она резко поднимает глаза. — Мой муж никогда не болел. Он был сильным, как конь. Кто это говорит? Стюарт, да? Будто бы из-за этого он вышел на лед, куда бы никогда не пошел?
— Он говорит, что ваш муж был нездоров и не узнавал своих собственных детей. — Паркер понижает голос, не желая, чтобы слышал мальчик.
Лицо Элизабет искажают нахлынувшие эмоции — отвращение, или презрение, или ярость, или все они сразу, — и она подается вперед, так что пламя окрашивает ее черты мертвенно-оранжевым цветом.
— Это мерзкая ложь! Он всегда был лучшим из отцов. — В ней появляется нечто пугающее, жесткое и непримиримое, но вместе с тем, как мне кажется, правдивое.
— Когда вы в последний раз видели вашего мужа?
— Девять дней назад, когда он ушел со Стюартом.
— А когда он в последний раз уходил до этого?
— Летом. В последний раз они ходили к Кедровому озеру в конце сезона.
— Он был здесь в октябре и в начале ноября?
— Да. Все время. Почему вы об этом спрашиваете?
Я смотрю на Паркера. Осталось сделать только одно.
— Миссис Берд, прошу прощения, но нет ли у вас одной из рубах мужа? Нам бы хотелось взглянуть на нее.
Она глядит на Паркера так, словно он позволил себе неслыханную наглость. Тем не менее рывком поднимается и идет в заднюю часть хижины, за занавеску. Когда она возвращается, в руках у нее сложенная синяя рубаха. Паркер берет рубаху и раскладывает на полу. Я вынимаю перепачканный сверток, завернутый в миткаль, разворачиваю и кладу рядом: заскорузлый и грязный, он весь покрыт темными, дурно пахнущими пятнами. Мальчик все так же серьезно наблюдает за нами. Элизабет стоит со сложенными на груди руками, глядя на нас гневно и сурово.
Я тут же вижу, что чистая рубаха меньше размером. Похоже, нет никаких сомнений: они не могли принадлежать одному человеку.
— Благодарю вас, миссис Берд. — Паркер протягивает ей рубашку мужа.
— Мне она ни к чему. Теперь ее некому носить. — Руки ее все так же скрещены. — Вы хотели ее, она ваша.
Она неприятно кривит рот. Паркер в замешательстве. Для меня это неожиданно — впервые на моих глазах он не знает, что делать.
Я решаюсь подать голос:
— Спасибо, миссис Берд. Простите, что пришлось потревожить вас, но вы нам очень помогли. Вы доказали, что все, сказанное Стюартом, — ложь.
— Какое мне дело? Плевать мне, что вам там помогло! Это вернет мне мужа?
Я встаю и поднимаю перепачканную рубаху. Паркер все еще держит другую.
— Мне очень жаль. — С расстояния не более двух футов я смотрю ей в глаза, светлые, серо-карие, преисполненные ярости и отчаяния. Они просто иссушают меня. — В самом деле. Мы намерены…
Я жду, когда Паркер вмешается и объяснит, что именно мы собираемся делать. Сейчас это было бы очень кстати. Он тоже встает, но, кажется, счастлив предоставить мне слово.
— Мы намерены добиться справедливости.
— Справедливости! — Она смеется, хотя это больше похоже на рычание. — А как насчет моего мужа? Стюарт убил моего мужа. Как насчет него?
— И для него тоже.
Я направляюсь к двери, больше желая уйти, чем остаться и выяснить, почему она так в этом уверена.
Лицо Элизабет Берд искажено гримасой — рот как бы кривится улыбкой, но это не улыбка. Гримаса словно бы обнажает череп под кожей, и лицо выглядит мертвым, движущимся, но неживым: бледное, бескровное, исходящее ненавистью.
По дороге к главному зданию Паркер отдает мне чистую рубаху, как будто боится от нее заразиться. Он чувствует себя виноватым за то, что принес вдове боль.
— Мы покажем их Муди, — говорю я. — Тогда он поймет.
Паркер чуть покачивает головой:
— Этого недостаточно. Та рубашка могла пролежать там несколько месяцев.
— Вы сами в это не верите! И ей вы поверили — насчет смерти мужа, разве нет?
Он бросает на меня беглый взгляд:
— Я не знаю.
— Значит, вы идете.
Паркер молча соглашается. Я чувствую знакомую тяжесть в груди, у меня перехватывает дыхание, хотя мы прошли всего пару дюжин шагов.
— Если он убил своего проводника, было бы безумием для вас идти в одиночку. Я возьму у них ружье. Если вы не возьмете меня с собой, я пойду по вашим следам, вот и все.
Паркер отвечает не сразу и смотрит на меня слегка насмешливо, как мне кажется.
— А вы не задумывались, что будут говорить люди, если мы уйдем вместе?
В груди у меня словно все подпрыгнуло, как будто лежащая там тяжесть обрела крылья. Вдруг даже окружающие постройки кажутся мне прекрасными, солнце расписывает грязные сугробы у частокола бело-голубым сиянием. В это мгновение я уверена, что, какова бы ни была опасность, вооруженные правотой, мы обязательно одержим победу.
Это ощущение не покидает меня почти до двери в спальню.
Лоран часто отлучался по делам. О его таинственных отлучках Фрэнсис знал столько же, сколько все остальные, то есть почти ничего. Летом волки уходили из окрестных лесов, так что Лоран в это время вел свою торговлю. Тем летом он казался особенно занятым — а может, Фрэнсиса просто впервые заботило, дома он или нет, — и постоянно ездил в Торонто и в Су. Когда Фрэнсис интересовался его поездками, Лоран или отвечал уклончиво, или просто отшучивался. Он рассказывал о том, как в стельку пьяный валяется в барах или ходит к проституткам. А может, он и не шутил. Когда он в первый раз заговорил о борделе, Фрэнсис лишился дара речи и смотрел на него с ужасом и чудовищной болью в сердце. Лоран засмеялся, взял его за плечи и принялся довольно грубо трясти до тех пор, пока Фрэнсис не вышел из себя и не закричал что-то обидное; потом он даже не мог вспомнить, что именно. Лоран все потешался над ним, а потом вдруг тоже вышел из себя. Они швырялись оскорблениями, пока не возникло внезапное затишье, и они завороженно уставились друг на друга. Фрэнсису было больно и обидно: Лоран умел подавить его язвительно и жестоко, но когда потом извинялся, то делался так серьезен, ласков и трогателен — в первый раз он стоял на коленях, пока Фрэнсис не рассмеялся и с радостью не простил его. От этого Фрэнсис чувствовал себя старым — даже старше Лорана.
Еще к Лорану являлись гости. Фрэнсис, подойдя к хижине, свистел, но иногда ответа не было. Это означало, что с Лораном кто-то есть, и они часто оставались на ночь, прежде чем взвалить на плечи свою поклажу и отправиться в путь, а по пятам за ними бежали собаки. Фрэнсис обнаружил, что способен чудовищно ревновать, с головой погружаясь в это чувство. Не один раз он приходил рано утром и прятался в кустах за хижиной, ожидая, когда гости уйдут, в поисках улик изучая их лица и ничего не находя. Большинство из них были французами или индейцами: пришедшие издалека, сомнительного вида мужчины, более привыкшие спать под открытым небом, нежели под крышей. Они приносили Лорану меха, табак и патроны, а потом уходили восвояси. Иногда же они, похоже, приходили и уходили ни с чем. Однажды, после особенно истеричной перепалки, Лоран рассказал Фрэнсису, с чем связаны эти визиты: речь шла о том, чтобы кое-что основать, а именно свою торговую компанию, и это должно храниться в тайне, дабы на них не обрушился гнев Компании Гудзонова залива, если кто-нибудь прознает. У Фрэнсиса будто гора с плеч свалилась, и он впал в буйную радость, после чего Лоран взял скрипку и принялся играть, бегая за ним по всей хижине, пока наконец Фрэнсис, захлебываясь от хохота, не выбежал на улицу. Вдали на тропе он кого-то заметил и тут же метнулся обратно. Он видел того человека буквально одно мгновение, но ему показалось, что это его мать. После чего он не один день прожил в страхе неопределенности, но дома ничего не изменилось. Если она что-то и видела, то, во всяком случае, ничего такого не подумала.
Пришла осень, а вместе с ней школа, потом зима. Он уже не мог так часто видеть Лорана, но время от времени, дождавшись, когда родители отправятся в постель, крался по тропинке и свистел. Иногда он слышал ответный свист, а иногда нет. Со временем ему стало казаться, будто ответный свист раздается все реже и реже.
Как-то весной, после очередной загадочной отлучки, Лоран принялся намекать, что должно произойти нечто очень важное. Что он вот-вот наживет целое состояние. Фрэнсиса смущали и беспокоили эти туманные и, как правило, пьяные намеки. Не собирается ли Лоран уехать из Дав-Ривер? Что тогда будет с ним, Фрэнсисом? Если попытаться выведать Лорановы планы, тот станет его дразнить, а шутки у француза бывали грубы и жестоки. Он часто заговаривал о будущей Фрэнсисовой жене и семье, или о походах к шлюхам, или о жизни к югу от границы.
Был один случай, первый в ряду многих, оба тогда пили. Это случилось ранним летом, когда вечера стали достаточно теплыми, чтобы коротать время на улице. Первые пчелы прилетели оттуда, где они провели холода, и жужжали вокруг цветущей яблони. Всего семь месяцев тому назад.
— Конечно, к тому времени, — снова намекал Лоран на свое грядущее богатство, — ты женишься и поселишься на какой-нибудь маленькой ферме, заведешь пригоршню ребятишек, а обо мне и думать позабудешь.
— Надо полагать. — Фрэнсис уже научился разыгрывать эти безотрадные сценки. Если он примется возражать, то лишь подзадорит Лорана.
— Окончив школу, ты здесь, небось, не останешься, а? Здесь тебе делать нечего, верно?
— Нет… Наверное, поеду в Торонто. Может, иной раз и навещу тебя посмотреть, как ты управляешься с инвалидной коляской.
Лоран хрюкнул и осушил свой стакан. Фрэнсис тогда подумал, что сегодня он пьет больше обычного. Затем Лоран вздохнул:
— Я серьезно, р'tit ami[13]. Не стоит тебе здесь оставаться. Это никчемное место. Валил бы ты отсюда как можно скорей. Я-то просто старый деревенский дурачок…
— Ты? Ты же собираешься разбогатеть, забыл? Куда захочешь тогда и поезжай. Сможешь перебраться в Торонто…
— Ой, заткнись! Ты не должен здесь оставаться! И уж точно не должен оставаться со мной. Это нехорошо. Я нехороший.
— Что ты имеешь в виду? — Фрэнсис пытался скрыть дрожь в голосе. — Не смеши меня. Ты просто пьян, вот и все.
Лоран повернулся к нему и проговорил с пугающей ясностью:
— Я долбаный идиот. Ты долбаный идиот. И ты должен пилить отсюда к своим маме и папе. — У него было неприятное лицо, глаза сузились от выпитого. — Дуй отсюда! Чего ты ждешь? Проваливай!
Фрэнсис встал в полном отчаянии. Он не хотел, чтобы Лоран увидел его плачущим. Но и просто уйти он не мог.
— Ты не знаешь, что говоришь, — спокойно, как мог, проговорил он. — Я в этом уверен. Это такая же ерунда, как твои россказни о походах в бордель и разбросанных по всему свету детях и… все такое. Я же вижу, как ты на меня смотришь…
— Ах, mon Dieu![14] Кто же на тебя так не смотрит? Ты самое прекрасное существо из всех, кого я видел. Но ты долбаный глупый ребенок. Ты мне надоел. И я женат.
Фрэнсис застыл, совершенно ошеломленный, не в состоянии ни поверить, ни что-нибудь ответить.
— Ты лжешь, — наконец выдавил из себя он.
Лоран устало смотрел на него, так, словно, произнеся эти слова, от чего-то освободился.
— Нет, это правда, mon ami[15].
Фрэнсис почувствовал, как у него вдребезги разбивается сердце. Он удивлялся, почему не падает, не теряет сознание, ведь боль была невыносимой. Он повернулся и пошел прочь от хижины, пересек одно из отцовских полей и оказался в лесу. Он побежал, и неровное прерывистое дыхание скрывало рвущиеся из него рыдания. Через какое-то время он остановился, встал на колени перед громадной сосной и стал биться головой о корень. Он не знал, как долго там оставался, возможно, оглушенный, радуясь боли, подавляющей другие, более страшные мучения.
Лоран отыскал его почти затемно. Он выследил его, словно одного из своих раненых волков, повторив весь беспорядочный путь сквозь кустарники. Здесь он склонился над Фрэнсисом и взял его на руки, трогал рану на лбу, шептал извинения, и на щеках его блестели слезы.
Короче, думал Фрэнсис после того вечера, он победил. Пусть Лоран был женат, пусть у него был сын; все это в прошлом и сейчас не имеет для них никакого значения. Но все же Лоран сопротивлялся попыткам Фрэнсиса припереть его к стенке и выяснить отношения. По правде говоря, он просто не хотел, чтобы Фрэнсис что-либо менял в его жизни, не хотел, чтобы тот стал для него чем-то большим, нежели случайное развлечение. Неровным, дрожащим голосом Фрэнсис обвинял Лорана в том, что тому наплевать на него. Лоран, грубо, без обиняков, соглашался.
И пошло́, и пошло́. Одни и те же разговоры повторялись с незначительными, бессмысленными вариациями на протяжении множества летних вечеров. Фрэнсис спрашивал себя, как долго он сможет выносить эту изощренную пытку, но отказаться от нее был не в состоянии. В присутствии Лорана он старался выглядеть легкомысленным и беззаботным, но не слишком в этом преуспевал. В глубине души он понимал, что рано или поздно Лоран совсем его оттолкнет. Но подобно мотыльку, летящему на пламя свечи, он не мог удержаться от посещений хижины, хотя Лорана там не было все чаще и чаще. Он не понимал, как могли так сильно измениться чувства Лорана, в то время как его только усиливались.
А затем каким-то образом узнал отец.
Это не явилось следствием некоего катастрофического происшествия. Отец будто долго складывал по кусочкам мозаику, терпеливо наблюдая и накапливая фрагменты, пока наконец не сложилась ясная картина. Были случаи, когда Фрэнсис возвращался, а родители уже проснулись, так что приходилось бормотать что-то неубедительное насчет утренней прогулки. Однажды отец пришел к Лорану и застал там Фрэнсиса, пришлось делать вид, будто он учится резать по дереву. Возможно, именно тогда отец все понял, хотя никак этого не показал. Или это случилось в другой раз, когда Фрэнсис опрометчиво заявил, что оставался ночевать у Иды. Отец чуть приподнял брови, но ничего не сказал. Тогда Фрэнсис в панике придумал предлог, бросился к дому Притти и отыскал Иду. Ей он тоже не знал, что сказать, но выдумал историю, что якобы напился в Колфилде и хочет скрыть это от родителей. У нее было каменное лицо, и хотя она согласно кивнула, но не сводила с него скорбных глаз, и ему было стыдно.
Когда бы это ни произошло, но отец, который давно уже с трудом находил общий язык с Фрэнсисом — а близки они никогда не были, — стал вовсе невыносим. Прямо он так ничего и не сказал, но при разговоре отводил глаза, а обращался только с приказами сделать ту или иную работу или призывами исправить поведение. Казалось, он относится к сыну с холодным, иссушающим презрением; он словно бы с трудом терпел его присутствие в доме. Порой Фрэнсис, сидя за столом в зоне холода между матерью и отцом, ощущал, как к горлу подступает переполняющая его тошнота. Однажды, беседуя о чем-то с матерью, он поймал взгляд отца и не увидел там ничего, кроме холодной непримиримой ярости.
Его удивляло, почему отец, судя по всему, не счел нужным поделиться своим открытием с матерью. Она явно чувствовала охлаждение между отцом и сыном, и это огорчало ее, однако сама никак своего отношения к нему не изменила, то есть оставалась все той же раздражительной несчастной женщиной, какой он помнил ее всю жизнь.
Это было в конце октября. Фрэнсис много раз давал себе клятву не возвращаться к Лорану, но так и не смог сдержать ее. В тот вечер он застал его дома, и немного погодя они начали свои долгие болезненные препирательства, снова и снова повторяя сказанное уже не раз. В такие минуты Фрэнсис ненавидел себя, но остановиться не мог. Иногда, оставшись один, он воображал себе, как уходит с гордо поднятой головой, но, оказавшись на кухне Лорана, глядя ему в лицо — помятое, небритое, грубое, — ощущал только безумное желание броситься к его ногам, умолять его, обливаясь слезами; убить себя; как угодно прекратить эту муку. Убить Лорана.
— Не я пришел к тебе, помнишь? — охрипшим голосом выкрикивал Фрэнсис, как уже много раз прежде. — Я не просил об этом! Ты сделал меня таким… Ты!
— И я бы желал, чтобы глаза мои никогда на тебя не глядели. Господи, как ты мне надоел! — А потом Лоран сказал: — Во всяком случае, это уже неважно. Я уезжаю. Надолго. Не знаю, когда вернусь.
Фрэнсис недоверчиво уставился на него:
— Прекрасно. Говори, что хочешь.
— Я уезжаю на следующей неделе.
Маска гнева упала с лица Лорана, и Фрэнсисом овладело леденящее, мучительное чувство: это правда. Лоран отвернулся, чем-то занявшись.
— Может, хоть тогда ты придешь в себя, а? Найди себе красивую девчонку.
Фрэнсис с трудом сдерживал слезы. Все тело его охватила лихорадочная слабость. Лоран уезжает. Все кончено. Он не понимал, как можно испытывать такую боль и оставаться живым.
— Эй, не вешай носа. Ты действительно славный малый.
Лоран увидел его лицо и притворялся добреньким. Это хуже самой непристойной брани и резких замечаний.
— Пожалуйста. — Фрэнсис сам не знал, что собирается сказать. — Пожалуйста, не говори этого сейчас. Просто уезжай, в любое время, но не говори этого сейчас. Пусть все продолжается, пока…
Возможно, Лоран тоже устал, а потому просто пожал плечами и улыбнулся. Фрэнсис подошел и обнял его. Лоран похлопал его по спине, скорее по-отцовски, нежели как-нибудь еще. Фрэнсис вцепился в него, желая найти в себе силы уйти и еще больше желая вернуться в лето прошлого года, ушедшее навсегда.
«Мой любимый, которому я осточертел до смерти».
Он остался в ту ночь, но так и не заснул, прислушиваясь к дыханию лежащего рядом Лорана. Он ухитрился встать и одеться, не разбудив его, хотя, прежде чем уйти, наклонился и нежно поцеловал его в щеку. Лоран не проснулся или сделал вид, что спит.
А потом, две недели спустя, Фрэнсис стоял в темной хижине и глядел на теплую пустую оболочку, лежащую на кровати.
И помоги ему Бог, если второй его мыслью не было: «О, любовь моя, ты не можешь оставить меня сейчас».
Bird (англ.) — птица.
Привет, Франсуа (фр.).
Что за лицо (фр.).
Друг мой (фр.).
Дружок (фр.).
Бог ты мой (фр.).
Мой друг (фр.).